Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Если бы дело касалось только воровства, Фазала, может быть, и не выгнали бы из приюта. Но он совершил более тяжкое преступление. От милостыни, которую он собирал для приюта, мальчик утаивал одну-две пайсы и покупал на них горсть жареного гороха или горячего риса. Вскоре и другие приютские ребята, взяв с него пример, начали делать то же самое. Об этом прослышал менеджер. А разве потерпит он, чтобы милостыня, предназначенная для приюта, уплывала в животы бродягам-мальчишкам. Их поймали с поличным и жестоко избили. Фазалу выбили глаз. После этого маленьких мошенников вышвырнули из приюта.

Первые дни товарищи, как могли, помогали Фазалу. Они отнесли его под железнодорожный мост и по-братски ухаживали за ним. Из глаза не переставая текла кровь. Чтобы остановить ее, мальчики присыпали глаз толченым углем. Когда кровотечение прекратилось, кто-то научил их приложить к глазу еще и навоз. Потом они прикладывали цемент, глину, известь. Одним словом, все, что попадалось под руку. Через несколько дней глаз распух от гноя, и у Фазала начался жар. Он метался в бреду, но товарищи оставили его и разбрелись по городу. Их снедало одно желание – набить поскорее свои животы.

Несколько дней провалялся Фазал под мостом. Удивительно, как он не умер тогда. Кто-нибудь другой на его месте успел бы умереть раз десять, он же, бедняга, не смог умереть и однажды, а ведь смерть была совсем близко.

Его нашел Рахман. Он приглядывал укромный уголок для свидания с Гхатин. Под мостом Рахман наткнулся на скорчившееся тело полуживого ребенка. Бог знает, что произошло в душе Рахмана, забыв обо всем на свете, он поднял Фазала на руки и вынес из-под моста. Вместе с Гхатин они донесли мальчика до переулка, где жил Рахман. Гхатин попрощалась и ушла, а Рахман принес Фазала домой и, не обращая внимания на брань и причитания жены, положил его на свою постель.

Не подумайте, что Рахман был миллионер. Нет, он был всего лишь простым рабочим в типографии господина Асфии и получал пятьдесят рупий в месяц, из которых восемь рупий отдавал своей возлюбленной. Эти восемь рупий могли бы заткнуть сотню дыр в его доме, но трудно было отказаться от укоренившейся с годами привычки. Кроме того, Рахман любил выпивать. А пьяный он обязательно затевал с кем-нибудь ссору. Не раз он отсиживался за драку в участке и был бит директором типографии. Дома он колотил жену, та срывала свою злобу на детях, дети поднимали рев, а успокоившись, засыпали. Потом начинал плакать сам Рахман, к нему присоединялась жена… Им было трудно понять причину своих слез и страданий, причину того, почему на следующий день они снова должны работать, покорно склонив голову перед директором.

За три месяца Рахман истратил на лечение Фазала около двадцати пяти рупий. Могут ли оценить такую жертву люди, которые не задумываясь выкладывают деньги на постройку целого дома? В первый месяц Рахман не пил вина; потом не дал ни копейки своей возлюбленной, и она, конечно, бросила его. На третий месяц истратил деньги, которые жена мечтала отдать за маленькие серебряные сережки; на эти деньги он приобрел искусственный глаз Фазалу. Не однажды за это время у Рахмана мелькала мысль избавиться от мальчишки и вышвырнуть его на улицу. Но всякий раз что-то останавливало его. «Я сам принес его домой, и теперь он поправляется, – думал Рахман, – вот поправится совсем, тогда и выброшу этого бездельника».

Но когда Фазал выздоровел и Рахман увидел, как жадно смотрит мальчик на еду, он решил усыновить его. Божьей милостью он не был обижен потомством – у него было уже семеро, и вот-вот собирался появиться на свет восьмой. Однако и Фазалу хватит места под крышей, решил Рахман.

– Смотри, – сказал он жене, – корми досыта Фазала – видишь, какой он худенький.

– Ты что, с ума спятил?

– Делай, как тебе говорят.

Жена покорилась, и Фазал в первый день ел столько, что глаза его чуть не выскочили из орбит. На другой день он ел поменьше. На третий – еще меньше. А на четвертый потянулся к еде уже не от голода, а по привычке. Рахмана это радовало. Потом он устроил Фазала в школу. Но страх перед муллой так крепко сжимал сердце мальчика, а постоянный голод и нескончаемые побои в приюте так выпрямили извилины его мозга, что, просидев в школе восемь лет, он не смог продвинуться дальше четвертого класса. В конце концов Рахману надоело все это, и он забрал мальчика из школы. Получив свободу, Фазал несколько дней ходил счастливый. Потом он начал помогать по хозяйству: мыл посуду, носил с базара продукты. Вместе со своими сверстниками Фазал воевал с мальчишками из соседних переулков и обучился отборным ругательствам. Иногда Рахман посылал его в город продавать жареные семечки мунго или плоды сангхары. Но так как он не был силен в арифметике, то не приносил домой даже паи. Плоды сангхары продавались обычно по две штуки за ана, но он отдавал за ана когда один плод, а когда целых четыре. Порой, получив с покупателя ана за полфунта семечек мунго, он два отдавал сдачи. Иногда, уже получив несколько пайс с покупателей, он забывал об этом и так приставал к ним, что те принимались жестоко колотить его. Несколько раз полицейский отнимал у Фазала корзину и отводил его в участок.

Как-то раз бандит, живший около вокзала, вознамерился сделать Фазала своим сообщником. Чтобы задобрить мальчика, он подарил ему красный шелковый платок. Узнав, откуда взялся у Фазала платок, Рахман отыскал бандита и расправился с ним по заслугам, за это ему самому пришлось спасаться от полиции: Рахману предложили либо заплатить штраф пятнадцать рупий, либо отсидеть семь дней в участке. Жена продала серьги и браслеты, заложила знакомому патану приготовленное к зиме новое одеяло и внесла штраф.

Так прошли еще два года. Наконец Фазал по рекомендации Рахмана поступил на работу в типографию господина Асфии. Ему было восемнадцать, и потому в жилах его кипела горячая кровь. Большие сильные руки Фазала двигались с такой быстротой, словно они хотели как можно скорее создать что-то значительное. Платили Фазалу двенадцать рупий в месяц. Надо сказать, что работал он, как машина. Порой во время работы Фазал вспоминал о двенадцати рупиях, и сердце его радостно трепетало, по всему телу пробегали мурашки. Мысль эта не давала покоя, точно муравьиные укусы. Двенадцать рупий! Двенадцать рупий! Двенадцать рупий! Кончая работу, он выходил на улицу, и двенадцать рупий, казалось, обступали его со всех сторон. Теперь он сможет купить себе рубашку, брюки или шарф. Он сделает себе английскую прическу… и… и… Да! Теперь он сможет купить себе сладостей. Вот получит деньги и купит сразу две дюжины апельсинов. Потом пойдет в ресторан «Соединенные провинции» и съест сразу пять порций жаркого. Думая об этом, он начинал работать еще усерднее и, увлекшись, тихонько мурлыкал песенку. «Молодо-зелено, – говорили про него старые рабочие. – Станет старше – уж не будет так распевать. Что ему? Не женат, забот никаких. Пусть себе поет. Ведь в этом мире песне так тесно».

Но вот как-то Фазал увидел у директора очень красивые ботинки. Кожаные, коричневого цвета, на каучуковой подошве, и блестели они как зеркало. Фазал был потрясен. Он не мог оторвать от них глаз. Куда бы ни шел директор, он плелся за ним по пятам. Однажды директор даже пригрозил ему. Только после этого Фазал пришел в себя. Но теперь он уж не мог работать, как прежде. Перед глазами все время маячили злосчастные ботинки, красивые, мягкие, блестящие! Наверное, в таких люди отправляются в рай! Ему хотелось потрогать их, прикоснуться к ним щекой. Фазал взглянул на свои ноги, безобразные, растрескавшиеся, – ведь всю жизнь он ходил босиком. Никогда прежде он не носил башмаков. Но теперь он во что бы то ни стало обзаведется ими. «Обязательно куплю ботинки. Коричневые, из мягкой кожи, с двойной каучуковой подошвой. Блестящие как зеркало», – твердо решил он.

– Дядя, прикажи выдать мне жалованье, – сказал он Рахману.

Тот посмотрел на него с удивлением:

– Но ведь ты работаешь всего десять дней. Какое же может быть жалованье?

– А сколько я заработал за десять дней, дядя?

– Четыре рупии.

– Ну так скажи, чтоб дали четыре. Чтоб сегодня же дали.

– А что ты будешь с ними делать?

Фазал вдруг замолчал. Он не мог ответить сразу и покраснел от переполнявших его сердце чувств.

– Так что же ты будешь делать с этими четырьмя рупиями? – снова спросил Рахман.

Глаза Фазала блеснули. Чуть запинаясь, он тихо проговорил:

– Я… я куплю ботинки.

Рахман расхохотался. Он хохотал до слез. Потом отвел Фазала к директору и выложил ему все начистоту. Теперь стал хохотать директор – он чуть не лопнул от смеха. Но зато Фазал ушел от него с четырьмя рупиями.

– Рехнулся парень, – сказал директор. – Вот так рассуждают все рабочие. Приходят сюда босые, голодные, в лохмотьях. А потом, смотришь, то одно приобретут, то другое. Сначала напялят ботинки, потом рубашку или шарф, потом шляпу. А там, глядишь, начинают требовать прибавки к жалованью.

– В этом нет ничего удивительного, – вспыхнул Рахман. – Ведь рабочий тоже человек. Рабочий тоже хочет выбиться в люди, шаг за шагом…

– Конечно, – поспешил ответить директор, – я ничего плохого и не говорю. Что же в том дурного? Именно постепенно… шаг за шагом. Против этого не возразишь. Но нужно во всем соблюдать умеренность.

Рахман взглянул на ботинки директора.

– Я заказывал их у одного китайца, – сказал директор. – Негодяй содрал за них сорок рупий.

Фазал шел по базару, зажав в кулаке четыре рупии. Он останавливался перед каждым обувным магазином и приценивался. В одном магазине за ботинки просили сорок рупий, а в другом – тридцать девять рупий пятнадцать ана. Нигде не смог он найти ботинок дешевле. А ведь у него было всего четыре рупии. Сердце его будто остановилось. Что же делать? Ведь он мечтал в этом месяце купить ботинки, в следующем – рубашку и шарф, потом – шляпу, одеяло… «Пойду посмотрю еще, – с грустью подумал он. – Может, все же найду что-нибудь подешевле».

Ботинки – 30 рупий, ботинки – 25 рупий, ботинки – 20 рупий, 18 рупий, 11 рупий, 9 рупий и 9 ана, ботинки – 7 рупий… Но нигде не было ботинок за 4 рупии – нигде в целом городе. Разочарованный, Фазал уже возвращался домой, как вдруг на толкучке среди всякого хлама он увидел именно такие ботинки, о которых мечтал. Да, это были те самые ботинки, коричневые, кожаные, на толстой каучуковой подошве, но только старые и потому не блестящие. Шнурков на них не было. Но все-таки это были ботинки, о которых он мечтал!

– Сколько стоят ботинки? – с трепетом в голосе спросил Фазал.

– Десять рупий.

– А у меня только четыре.

– Доставай. Четыре так четыре. Зато сколько тебе будет радости – ведь эти ботинки когда-то носил богач. Забирай.

Надев ботинки, Фазал бросился бежать – не дай бог, кто-нибудь отнимет. Подошва была мягкая, и Фазалу казалось, будто идет он по бархатному ковру. Сегодня впервые в жизни он надел ботинки, завтра купит себе новую рубашку, послезавтра – шляпу. Так постепенно, шаг за шагом, он будет выбираться в люди. Теперь работа в типографии казалась ему еще милее, никогда не ослушается он директора. И ему захотелось поблагодарить за это бога. Он бросился к ближайшей мечети и вошел в нее…

Но когда он вышел, ботинок на месте не оказалось^[34].

Всю ночь он оплакивал башмаки – будто потерял любимую или лишился отца, будто разбились все его надежды, будто все радости жизни превратились в прах.

На следующий день Рахман, напившись, сильно избил Фазала.

– Ишь ты, ботинки захотел надеть. Да будь ты проклят со своими ботинками. Пока есть хозяин, рабочий всегда будет нищим. Хозяином ему никогда не стать. Не придется тебе заказывать ни новой одежды, ни шляпы. – Голова его безжизненно повисла. – Пойми же это, дурак…

Он стукнул Фазала кулаком по спине.

– Когда-то и я думал так же. Шаг за шагом: сегодня ботинки, завтра рубашку, послезавтра шляпу. Что толку с этого? Болтовня одна. За первым шагом – второй, за ним опять – первый, понимаешь? Хозяин сначала дает, а потом все отнимает. Все… дочиста…

Он снова ударил Фазала.

– Никогда ты не сможешь вырваться. Забудь и думать о ботинках, ходи босой, голодный. Так-то, парень, – приговаривал Рахман, продолжая колотить Фазала.

Но на того уже не действовали побои. С глаз вдруг слетела пелена, и он впервые в жизни прозрел.

ВЕРАНДА

Перевод М. Салганик

Отель, в котором я в то время жил, носил название «Фирдаус» – рай. Это было трехэтажное деревянное здание, издали похожее на старый корабль. Я занимал номер на втором этаже на западной стороне отеля, и с моей веранды открывался прекрасный вид на отели Гульмарга и на бунгало, разбросанные среди кедров. За ними виднелась возвышенность Кхаланмарга, а еще дальше – снеговые вершины. Отсюда хорошо было любоваться закатом, восхитительным закатом Гульмарга, и именно поэтому я так любил свои комнаты. Многие из тех, кто не дал себе труда подумать хорошенько, прежде чем выбрать комнату в отеле, впоследствии бросали завистливые взгляды в сторону моей веранды и просили разрешения прийти ко мне любоваться заходом солнца. Благодаря этому я получил возможность встретиться с самыми разными людьми, о которых я хочу рассказать в этом письме. Среди моих новых знакомых были банкиры и коммерсанты, подрядчики и многодетные матери, студенты, жаждущие знаний, и люди, жаждущие развлечений. Среди них были маратхи и парсы, англо-индийцы, пенджабцы и делийцы, люди, говорившие на разных языках, одетые в разную одежду, люди, высказывавшие странные мысли, люди, улыбавшиеся чудесными улыбками, люди, смеявшиеся непонятным смехом, – мне казалось, что все чудеса вселенной собирались на моей веранде полюбоваться закатом.

Все эти люди совершенно лишены романтики, единственное, к чему они стремятся в жизни, – это деньги, и все же они приехали за две тысячи миль сюда, в Гульмарг, полюбоваться закатом. В наш век каждый стремится к тому, чтобы нажить побольше денег. Капитализм сделал жизнь людей горькой, сердца их – подлыми, а души – грязными и все же не смог уничтожить в людях любовь к прекрасному. В каком-то далеком уголке человеческого существа бьется и трепещет эта любовь, как раненое животное. Если бы этого не было, зачем бы люди так стремились взглянуть на заход солнца?

По вечерам все они наблюдали закат, а я наблюдал за их лицами и видел, как на этих морщинистых, голодных и ужасных лицах разливается сияние удивительных, ранее невиданных лучей. Я видел, как появляется радость от покоя на этих лживых лицах и в этих преступных глазах. Они смотрели на заходящее солнце, и глаза их напоминали глаза ребенка, который вдруг увидел наяву дворец принцессы фей, созданный им в своем воображении. Мать пятерых детей, на лице которой деспотизм мужа уже провел морщины, снова обретала свою украденную красоту. В эти минуты трепет ее полураскрытых губ и прелесть зарозовевших щек делали ее действительно похожей на принцессу сказочной страны.

Как отрадно убедиться в том, что в сердце человека еще теплится огонек, что до сих пор еще живы певец человеческого сердца, дитя человеческого воображения и царица страны прекрасных фей! До тех пор пока они живы, жив и человек, и ни капитализм, ни империализм, ни фашизм – самая мрачная реакция на свете – не в силах уничтожить его! Я верю в будущее человека!

С точки зрения богатых туристов, отель «Фирдаус» был довольно плохоньким дешевым отелем. Мне же он казался дорогим.

Что поделаешь? Все отели были переполнены, и мне поневоле пришлось остановиться в «Фирдаусе». Больше половины постояльцев были европейцами, остальные – местные жители. Прислуга говорила на каком-то немыслимом языке, который явно не был ни английским, ни урду, а, скорее всего, являлся их незаконным отпрыском. Питались в отеле при помощи ножей и вилок, однако ножи большей частью бывали тупыми, а вилки – поломанными. В суп клали столько красного перцу, что несчастные няньки и мамки, приехавшие из Ланкашира, обжигали себе языки и бежали «благодарить» метрдотеля, а тот еще больше выпячивал крутую грудь.

Ругательства и чаевые – вот основа всей жизни лакея. Иногда он сначала выслушивает ругательства, а потом получает чаевые, иногда ему сначала дают чаевые, а уж потом ругают его, но в обоих случаях он остается одинаково доволен. Самая серьезная ошибка английской политики в Индии заключается в том, что англичане судят обо всем индийском народе по нескольким лакеям и пробуют обращаться с индийцами, как со своими лакеями. Но индийцы – упрямый народ, и они почему-то не бывают довольны ни ругательствами, ни чаевыми.

Управляющим отеля был кашмирский мусульманин по имени Ухадджо, тощий кашмирец, губы которого казались посыпанными пеплом безнадежности, а глаза были полны тоски о несбывшихся мечтах. Хозяин отеля, плотник по профессии, платил ему сорок рупий жалованья. Хозяин когда-то сам построил это здание, наворовав достаточно лесу в окрестностях. Сам вор, он считал вором и управляющего и ежедневно проверял все счета по отелю, лично выдавал на кухню молоко, масло и мед, но, несмотря на все это, не чувствовал себя спокойно. Для усиления контроля он нанял еще одного служащего, молодого сикха, надеясь, что мусульманин и сикх между собой не столкуются. Подозрительность породила недоверие: и управляющему и сикху стал чудиться подвох в каждом слове. Их было даже жаль: в сердцах обоих бушевала буря сомнений и подозрений, глаза их потеряли прежний блеск и ясность, они привыкли на все смотреть подозрительно, сердце разучилось желать смерти ненавистного врага, теперь гнев скрывался в неестественной улыбке. Понемногу дело дошло до того, что все только следили друг за другом, а отелем стал заправлять метрдотель.

Метрдотель постоянно улыбается, особенно когда ему дают на чай. Он напоминает мне весы-автомат: бросаешь ана – и в следующее мгновение машина лязгает и выбрасывает билетик, на котором обозначен вес. Метрдотель очень похож на эту машину – суешь ему чаевые в руку, и в следующее мгновение он с лязгом обнажает все тридцать два зуба в почтительной улыбке. В конце концов мне эта улыбка даже стала нравиться, и я частенько давал ему на чай только для того, чтобы вызвать этот механический эффект. О боже, с какой быстротой обнажал он зубы в улыбке – он работал быстрее самой совершенной машины! Тем, кто считает, что человек не может работать, как машина, нужно просто прийти в отель «Фирдаус» и посмотреть на тамошнего метрдотеля.

Старший водонос отеля «Фирдаус» – Абдулла. Это грубый кашмирский крестьянин, уродливый и неуклюжий. Под глазами его залегли черные круги, щеки изрезаны глубокими морщинами, передних зубов нет. Абдулле уже за шестьдесят. У него есть сын, который производит впечатление сироты. Ему лет одиннадцать, руки и ноги его страшно грязны, он носит короткие, до колен, штаны и рубаху с продранными локтями, давно не стриженные волосы вечно спутаны. Но глаза его похожи на лотосы, пронизанные светом, – огромные глаза на невинном личике. Он напоминал мне нежный цветок, тонущий в грязи нищеты и взывающий о помощи. Постояльцы называли его «маленький водонос», а отец звал его Гариб, что значит «бедняк». Странное имя! – Я содрогнулся, когда впервые услыхал его. Нищета – самый страшный из пороков этого мира, поэтому ни один отец не смеет дать своему ребенку имя Гариб. Но может быть, Абдулла просто не желал обманывать себя и весь мир, называя своего сына «маленьким раджей», он просто хотел сказать правду?..

В отеле работал еще один водонос, по имени Юсуф. Ох и глуп был этот водонос! Его били каждый день, а он все равно, пока не обругаешь, за работу не принимается! Кроме того, он не брезговал чарасом и поставлял женщин желающим. Дружил он с младшим официантом, человеком сдержанным, очень исполнительным и молчаливым. Никто не слышал от него ни слова, кроме подобострастного, вечно повторяемого им «джихан». Он был похож на комочек топленого масла. Его манера держаться и говорить была тоже льстивой и угодливой до такой степени, что всем становилось противно. Я никогда в жизни не встречал человека настолько изощренного в искусстве лести и угодничества! Он тоже поставляет женщин, но занимается исключительно англичанками и англо-индийскими девушками. Зовут его… Да как же зовут его? Совсем простое имя, и на тебе – на языке вертится, а вспомнить не могу! Да, вспомнил! Заман-хан! Его зовут Заман-хан! Я пишу здесь его имя, тебе, может быть, тоже когда-нибудь захочется побывать в «Фирдаусе», так ты не забывай – Заман-хан. Единственный грешник в раю – «Фирдаусе».

Описание нашего похожего на корабль отеля не будет полным, если я не упомяну об одном из постоянных его обитателей – о старике ирландце, который вот уже десять лет безвыездно живет в Гульмарге, в этом отеле. Бородатый, голова его напоминает голову Эйнштейна, широкий лоб, над которым вздымается копна непокорных волос, иудейский рисунок губ и носа, небольшая бородавка у правой ноздри. Я никак не мог определить, какого цвета у него глаза: иногда они казались голубыми, как небесная синева, а иногда становились зеленоватыми, как вода в озерных глубинах.

Временами и лицо старика окутывало облако таинственного тумана. Это облако бывало похожим на те нежные легчайшие хлопья, которые порой вплывали в мою комнату откуда-то из Гульмарга… Иногда туман совершенно окутывал лицо О’Брайена (так все называли старика), а иногда только легкой дымкой скользил по нему.

О’Брайен много пил, и только дорогие вина. Опьянев, он начинал философствовать, зло шутить. Он мог говорить часами, так же как мог часами молчать. Он не интересовался охотой, не обращал внимания на женщин и, самое удивительное, был вегетарианцем. О’Брайен очень любил сыр и частенько говаривал:

– Я десять дней могу прожить на одном кусочке сыра. Ты-то еще мальчишка, вот достигнешь моего возраста, тогда и поймешь, что кусочек сыра и капля вина придают силу, какой не увидишь даже у женщин в расцвете лет. Пей и снова пей! Пей и любуйся прекрасным закатом, кипящие кровавые краски которого сделали небо на западе вдвойне прекрасным!

О’Брайен был философом «Фирдауса». Если ты поедешь в Гульмарг, обязательно разыщи его. Он расскажет тебе о той правде жизни, которую он познал на опыте собственных ран. Горьким будет его рассказ, но ведь и раны его еще сочатся болью; страшной и ядовитой будет его правда, но по волнам яда скользит тень его губительной усмешки – и ты не сможешь не полюбить этого человека!

Сынишка водоноса Абдуллы очень любит писать и читать. Он выучил уже всю грамматику урду и теперь читает свою первую книжку, на которую его отец часто ставит свою хукку. Как только у Абдуллы выдается свободная минутка, он забирается в свою каморку и наслаждается там хуккой. Если же он видит, что и я свободен, он иногда приходит ко мне на веранду. Я даю уроки его сыну, а он рассказывает мне невеселую повесть своей жизни. Он рассказывает ее мне кусочками, ломтиками, перемежая ее слезами и улыбками, кашляя и сплевывая и борясь с приступами одышки. История жизни Абдуллы – это не романтическая любовная повесть и не трагическая поэма, это жизнь крестьянина, в которой было немного радостей и без счета слез.

Абдулла имел когда-то несколько бигхов земли. Молодым он женился. Женился по любви. Несколько лет все было хорошо, и Абдулле казалось, что жизнь прекрасна. Бывали, конечно, и неприятности, но горячая кровь молодости быстро омывала их. После смерти родителей Абдулле удалось выплатить долг ростовщику, и он стал задумываться над тем, как повысить урожайность своей земли. Часть земли он отделил и разбил на ней плодовый сад. Сердце его полнилось надеждами, он мечтал о том, что станет заминдаром… Однако ему пришлось снова немного занять у ростовщика. Потом два года подряд дождей выпадало так мало, что сад его не смог подняться. Начался голод, и землю пришлось продать. Старший сын умер, жена тоже не вынесла голода и умерла, и Абдулла навсегда ушел из деревни, прижимая к груди своего младшего, теперь единственного, сына. Щеки его ввалились, в глазах угас прежний блеск, у него появилась одышка. После шести лет скитаний Абдулла возвратился на родину, потому что родная земля всегда зовет душу странника, как бы далеко он ни забрел. Вот уже шесть лет он работает в этом отеле.

– Благодать, а не жизнь! – говорил мне Абдулла. – Слава богу, два раза в день дают хлеб, иногда господа на чай подкинут. Да и сиротка мой, Гариб, бог да продлит дни его жизни, если вырастет здесь, кто знает, может быть, не просто водоносом будет. Выучится читать, вот жизнь у него и станет красивее, чем моя… Вас господь вознаградит за него, господин! Учите, учите его, а я пойду, мне нужно приготовить воду для господина Валима – он собирается купаться.

О, до чего раздражает меня эта покорность судьбе! А ведь так живут сотни тысяч, миллионы. Каждая страна, каждый народ в любом уголке земного шара гордятся своей цивилизацией, своей религией, своей культурой, своей сознательностью, своим умом…

Все это позолота! Нет предела стремлению человека обмануть самого себя.

Взять того же Абдуллу. Он несчастен и все же продолжает жить надеждой на то, что тот самый мир, который не дал расцвести ему, то самое общество, несправедливость которого лишила его всех радостей жизни, схватила за горло и превратила в забитое животное, подарит счастье его сыну… Но ведь, в конце концов, Абдулла человек, и жизнь его – борьба, как жизнь всех людей. Что ж, борись, борись хоть за мечту.

Из встреч на веранде сердце мое хранит воспоминание о молодой чете, которая казалась очень счастливой. Оба они были совсем еще юны, красивы и образованны. Они не так давно поженились и приехали в Гульмарг, чтобы провести здесь свой медовый месяц.

– Дорогая, как красив этот закат! – говорил юноша, глядя в глаза своей любимой.

– И воздух пропитан ароматом цветов… – отвечала она, касаясь его плеча своей нежной ручкой.

Они жили на третьем этаже, и комната их находилась как раз над моей. Иногда ночью до меня доносился то звук разбивающегося стакана, то поскрипывание кровати, то кошачье мурлыканье. О’Брайен говорил, что они, наверное, видят одинаковые сны, не сознавая, что на самом пороге этих волшебных снов из «Тысячи и одной ночи» стоит суровая действительность.

– Старик, старик, – возражал я, – что же плохого в том, что люди женятся? Поженились, теперь дети пойдут у них. Те сны, которые они сейчас видят, прибавят еще один дом к прекрасному городу человечества.

– Ничего плохого нет в том, что люди женятся, – отвечал О’Брайен, – плохо, когда разбиваются их мечты. Природа расставляет ловушки человеку, для этого она дарует цветам аромат, кабарге – мускус, а женщине – красоту. Но как только природа добьется своего, цветы увядают, кабарга падает мертвой, а женщины стареют… Так разбиваются мечты.

– Помнишь, как я разбила стакан ночью? – спрашивала утром молодая женщина, лукаво поглядывая на мужа: во взглядах влюбленных таилось сладостное воспоминание о каком-то событии, известном только им двоим.

– Что разбила? – поинтересовался я.

Оба рассмеялись.

– Я уронила ночью стакан, – объясняла она, – он разбился, и вода потекла по полу. Пол деревянный, а внизу – ваша комната.

– Ах, вот в чем дело! На моем ковре до сих пор мокрое пятно.

– Дорогой, посмотри, какая прелестная птичка! – сказала молодая женщина, обращаясь к мужу, тут же забыв обо мне. Оба они залюбовались птицей.

– Красота не вечна! – сказал я, и меня охватил гнев на вселенную и на ее создателя. – Почему, почему она не вечна? – И тут же ответил сам себе: – А кто сказал, что она не вечна? Посмотри сам: цветы вечно улыбаются, мускус вечно благоухает, женщины…

Я взглянул на молодую женщину, потом на ирландца. Глаза О’Брайена приобрели густой зеленый оттенок…

– Не может умереть красота! Она частица времени, она его эстетическое выражение. До тех пор пока не умрет время, будет жить и красота; красота женщины будет жить в ее дочери, аромат цветка – в его бутоне, мускус кабарги – в его благоухании.

– А Абдулла в своем сыне! – съязвил О’Брайен.

Мы долго сидели молча. Молодые супруги ушли, снова воцарилось безмолвие.

Потом вошел слуга, поставил перед нами чай и снова удалился. Все так же молча принялись мы за чаепитие. Дымка, окутывавшая горы, становилась все плотней, и вскоре из Гаф Корса выскользнули нежные и хрупкие руки тумана. Вот они достигли веранды и коснулись наших щек, эти нежные и хрупкие руки…

Больше всего Гульмарг поражал меня именно этим – легкими прикосновениями белых пальцев тумана… Этим да еще своей землей, которая напоминала мне мою родную деревню… О’Брайен казался погруженным в воспоминания. Он первый нарушил молчание:

– Вот вино никогда не стареет! Пожалуй, это единственное, что вечно на земле. Когда-то я любил одну женщину, но она отвергла меня. С тех пор много лет я старался сохранить воспоминания о любовном опьянении тех дней вечно юными, но и они состарились, и я ничего не мог поделать. Я пытался вернуть им юность, но каждое мгновение проводило новые морщины на их лицах, и в один прекрасный день они умерли.

– А что же с женщиной? Где она сейчас?

– Не знаю. Теперь я уже не хочу видеть ее, как не хочу возвращаться на родину. Последний раз я видел ее двадцать лет тому назад – она сидела за роялем и играла что-то очень красивое…

И О’Брайен стал тихонько насвистывать… Где-то в тумане затерялись молодые супруги…

Любили в «Фирдаусе» довольно странно. По воскресным дням из Тангмарга сходились сюда сиделки и няньки, а по средам давали выходной официанткам, поэтому к этим дням в «Фирдаусе» готовились особо – запасали побольше еды и привозили побольше вина. Кроме того, неизвестно откуда в эти дни в отель стекались белые солдаты, среди которых было много американцев. У них были совсем еще невинные детские лица, по крайней мере такими они мне казались. И солдаты нравились мне, несмотря на всю их показную грубость, несмотря на покрой их брюк, лихо надетые кепи и круто выпяченную грудь. На их лицах отражались какие-то желания, они выглядели голодными или жаждущими, им явно чего-то не хватало.

Им не хватало любви, и эту нехватку восполнял своими стараниями Заман-хан – торговец любовью в «Фирдаусе». Торг происходил примерно так:

– Эй, официант!

– Да, сэр.

– Как дела?

– Все в порядке. Из Тангмарга пришла одна новенькая мисс. Но господин управляющий требует, чтобы она вернулась в бунгало к четырем часам утра.

– Ладно, все будет в порядке, ты у нас молодец.

Порой можно было услышать и такое:

– Постой, дорогая, – говорит он.

– Фи, свинья! – отвечает она.

– Пойдем со мной!

– Глупый какой!

– Не валяй дурака, пойдем!