Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Мама успокоенно вздохнула и, легонько проведя пальцами по широкой отцовской груди, сказала:

– Какой ты у меня хороший…

В Кирман мы собрались на восьмой день после маминого отъезда. Сначала отец попросил разрешения у мамы и папы Тарон, чтоб ее отпустили с нами.

Тарон не только отпустили – ей даже сшили два новых наряда: две пары густо-красных шальвар из хлопчатки и две рубашки к ним: одну из черного ситца, другую – из голубого в цветах. Сверху на них надевались шарфы – Тарон купили розовый шарф и голубой. А за день до отъезда наша служанка Бегиман хорошенько выкупала Тарон, частым гребнем вычесала ей волосы, намазала их душистым маслом и заплела в косички.

Теперь Тарон в своем новом наряде сидела верхом на осле и посматривала на меня с таким видом, будто это я сын сапожника, а она дочка раджи. Я здорово разозлился и хотел ее стукнуть, но побоялся отца, который разговаривал с ней очень добрым голосом. И в дороге так же: когда мы останавливались и заказывали еду, отец сначала давал все Тарон, а потом мне. Когда у нас с непривычки от верховой езды затекали ноги, отец сначала снимал с осла Тарон, а потом меня. Одну руку отец протягивал Тарон, другую мне и вел нас пешком, но разговаривал он больше с Тарон. Тарон была счастлива, а я старался не показать обиды и все думал, как в Кирмане обязательно ее отлуплю. Обязательно! Чем больше отец шутил и смеялся с ней, тем сильней становилась моя ненависть. Правильно говорила мама: ведьма Тарон, дрянь такая! Смотри ты: отец шутит – так она прямо исхихикалась! Дрянь! Грязнуля! Сапожникова дочка!

Мой осел вдруг оступился, я слетел с седла и оказался у него на шее. Погонщик бросился ко мне и помог сесть снова в седло, а то я бы упал. Тарон захохотала и начала дразниться.

В Кирман мы прибыли на исходе дня. Было довольно холодно, дул сильный ветер. На высоте в шесть тысяч футов раскинулась широкая поляна, заросшая мягкой зеленой травой. Здесь обычно располагались пастухи со стадами коз. В низинке, как раз посреди поляны, лежало озеро Ашман. Со дна озера били ключи, вода размыла западный берег и выливалась речушкой вниз. Синяя эта речушка гремела синими камнями; именно в ней отец собирался ловить форель. Над самой речкой, в том месте, где она вытекала из озера, стоял охотничий домик раджи. Лестница ступенек в десять вела к воде, а к нижней ступеньке были причалены две лодки. За домиком росло огромное тунговое дерево, еще несколько таких деревьев, но поменьше росло далеко на берегу, и пастухи ставили свои палатки в их густой тени. Перед палатками складывали каменные очаги, разводили в них огонь; и жены пастухов, сверкая тяжеленными серебряными серьгами, пекли кукурузные лепешки. Мне все это казалось странным, но очень нравилось.

Мы спешились с ослов перед домиком. Верховых ослов у нас было три – на других привезли палатки, постельные принадлежности и провизию. Четверо слуг сразу же принялись хлопотать у деревянных кольев перед домиком, натягивая палатки и гамаки. Нас встретил смотритель домика и с поклоном пригласил войти.

Как-то очень быстро село солнце, и свежий ветер начал трепать занавески на окнах. От ветра дребезжали стекла, постукивали рамы, и отец закрыл окна. Потом затопили камин, постелили постели. За ужином отец по очереди давал лакомства то Тарон, то мне. Нам очень нравилось так есть. А после ужина отец усадил нас обоих на колени и рассказал нам интересную сказку. У нас начали слипаться глаза, и отец уложил меня и Тарон в большую двуспальную кровать. Тарон ухватилась рукой за мою шею и заснула, прижимаясь ко мне. Вскоре заснул и я, убаюканный теплой, ласковой темнотой.

Мне много пришлось поездить в жизни, я повидал немало красивых мест и в Индии, и за границей, но никогда больше не пришлось провести такой нежный, чистый, сладостный вечер. Даже сейчас, спустя столько лет, когда я приезжаю в незнакомое мне место и один ложусь спать в непривычном гостиничном номере, я будто ощущаю маленькую крепкую ручку Тарон на своей шее… Сон вдруг исчезает, я вздрагиваю, сажусь в постели и начинаю разглядывать пустую комнату с удивлением и грустью. И снова гуляет ветер, постукивая в закрытые окна, а я даже не знаю, где теперь та девушка, не знаю, кого она выбрала себе в спутники. Быть может, она баюкает теперь другого мальчика – в колыбельке…

Когда мы проснулись, отца уже не было, окна были распахнуты настежь, а занавески легонько колыхались. Наша кровать была залита нежаркими лучами утреннего солнца; завтракать нам подали прямо в постель. Тарон так набросилась на еду, будто до этого в жизни не ела. После завтрака слуга по очереди умыл нас теплой водой и вместо дорожной одежды надел на нас домашнюю. Я разыскал среди своих вещей резиновый мячик, и мы с Тарон побежали на берег. Отец ушел туда рано утром, чтобы не пропустить хороший клев.

Мяч скользил по траве, а мы с Тарон с криками носились по лужайке. Трава была густая, упругая, и мы бегали по ней, словно по пружинному дивану. Потом мы нашли целые заросли мелких голубых цветов. Я повалил Тарон, плюхнулся сам и начал кататься по траве. Зелень замелькала перед нашими глазами, закружилась верхушка тутового дерева, то вырастая перед нами, то исчезая совсем. Закружилось и небо, сливаясь с быстрой речной водой, речка смешалась с голубыми цветами, а надо всем висело золотое солнце.

Наш мячик закатился в гущу белых нарциссов, и мы побежали доставать его и увидели в цветах черного пса, неизвестно откуда взявшегося. Пес схватил наш мячик в пасть и бросился удирать с такой быстротой, что через мгновение мы увидели его по другую сторону поля нарциссов.

Стебли, которые помял на бегу пес, еще продолжали покачивать дремотными шапками нарциссов, и нарциссы смотрели на нас с такой грустью, будто и они жалели о пропавшем мячике.

Я посмотрел на Тарон. Тарон – на меня. Мы взялись за руки и медленно пошли через нарциссы в ту сторону, куда удрала собака. Нам стало страшно – пес был черный-черный и такой огромный.

Сразу за нарциссами начиналась вода, а у воды сидел на берегу человек. Он держал в руках наш мячик и внимательно разглядывал его. Мяч был красивый, трехцветный: красно-желто-зеленый. Рядом с человеком сидел черный пес. Увидев нас, он весело залаял.

Человек поднялся и приказал собаке:

– Спокойно, Черныш!

Собака умолкла и завиляла хвостом.

Очень странным показался нам этот человек: голый до пояса, в узких черных штанах, доходивших ему до колен. На шее висел священный шнур необычайно белого цвета. Глаза у человека были ярко-синими, а лицо обросло рыжей бородой. Он подбросил мяч на руке, улыбнулся – наш страх как рукой сняло.

– Это мой мяч! – заявил я. – Отдай!

Человек разжал пальцы, мяч стукнулся о землю, подпрыгнул раз-другой, на третий раз пес опять схватил его зубами. При виде скачущего мяча человек так развеселился, будто в жизни не видел резиновых мячей.

– Отдай мой мяч! – настойчиво потребовал я.

Он испугался и бросил мне мяч. Я поймал его.

Он изумленно проследил за полетом мяча и спросил:

– Из чего эта штука сделана?

– Из резины.

– А что такое резина?

– То самое, из чего у тебя мозги! – нагрубил я.

– Ты сын господина доктора? – мягко спросил человек.

Я утвердительно кивнул.

– Где мой отец?

– Рыбу ловит, – ответил он. – Во-он там, видишь, за крайним тунговым деревом.

– Не вижу, – пробормотал я, изо всех сил вглядываясь в сторону тунгового дерева.

– Из-за дерева не видно. Пошли, я отведу тебя.

Он наклонился за вязанкой дров, лежавшей на берегу, поднял дрова на голову и зашагал вперед. Мы с Тарон побежали впереди него. Отец сидел, прислонясь спиной к стволу, забросив свою удочку и глядя на реку из-под полуприкрытых век. Сразу не понять было, смотрит он или спит. Нам показалось, что спит, потому что он вздрогнул, когда мы подбежали, и проворчал:

– Ага, явились. Теперь рыбалке не бывать.

– Почему не бывать?

– Всю рыбу распугали своим шумом.

Я начал смотреть в воду, отыскивая рыбу, и действительна увидел рыбок на мелководье.

Тунговые листья бросали на воду колеблющиеся тени. Рыбки то появлялись в этом скользящем шелке, то исчезали в глубокой тени. Они то проскальзывали стайками по две и по три, то сбивались в кучки вокруг камней. Около большого синеватого камня закружились две рыбешки. Они неожиданно юркнули под камень и скрылись.

– Куда девались рыбки? – вырвалось у меня.

– У них под этими камнями домик. Камень – это крыша, а чистый песок на дне как ковер на полу. Рыбки целыми днями добывают себе пропитание в воде.

Тарон умоляюще сложила ладони:

– Ой, как мне хочется жить как рыбки! Поплыть, поплыть по реке, как они, и уплыть куда-нибудь совсем далеко!

Отец собирался что-то сказать, но тут к нам подошел Черныш со своим хозяином. Рыжебородый полуголый человек с вязанкой дров на голове поздоровался с отцом. Отец посмотрел на его священный шнур^[7] и спросил:

– Ты брахман?

– Да.

– Как тебя зовут?

– Дола.

– Собака твоя?

– Моя.

– Чем занимаешься?

– Когда в домик приезжают господа, я рублю дрова в лесу и приношу наверх.

– А когда в домике никто не живет?

– Пастухам продаю дрова.

– А когда трава пересыхает и пастухи отгоняют стада?

Дола сделал жест в сторону горного склона:

– Видишь, дом стоит? Вся земля вокруг этого дома – моя. Река сильно размывает берег, но мне земли хватает.

– Здесь же одни камни! Что тут вырастет?

– Кукуруза растет.

Отец ничего не ответил – он старательно сматывал леску. Человек постоял еще немного, повернулся и зашагал к своему дому.

– Ты был когда-нибудь в крестьянском доме? – спросил отец.

– Ни разу!

– Пошли покажу.

В доме у Долы – глинобитные стены, глиняный потолок, укрепленный пучками соломы. В доме нет окон, только двери. В темном углу сложен очаг, над ним подвешена какая-то штука из камня.

– Что это? – спросил отец.

– Где? А, это… Сковорода.

– Сковорода из камня? – удивился отец.

Дола медленно кивнул:

– Я в ней лепешки пеку.

– В ней можно печь лепешки?! – переспросила Тарон.

– Можно. Медленно пекутся только, – ответил Дола.

Отец посмотрел на меня и спросил:

– Ну что, видел крестьянский дом?

– Но в нем же ничего нет! – воскликнул я.

– Крестьянский дом как раз и отличается тем, что в нем ничего нет.

Я не очень понял и хотел переспросить, но в это время снаружи послышался громкий лай.

Мы быстро вышли из дома и увидели, что у стены, где Дола сбросил вязанку дров, стоит девушка, а вязанка – у нее на голове. Черныш бросался на девушку и отчаянно лаял.

Дола отогнал собаку, но, отбежав в сторону, Черныш продолжал рычать. При виде Долы девушка изменилась в лице, бросила дрова на землю и хотела убежать, но Дола поймал ее за руку.

– Дрова явилась воровать? – спросил он.

Девушка молча кивнула. Глаза ее расширились от страха, лицо совсем побелело, узкие губы дрожали. Она обвела нас взглядом и тихонько заплакала.

– Ты чья? – спросил Дола. – Ты с пастухами?

Девушка молча кивнула еще раз.

– Звать тебя как?

– Торуджа.

– Зачем же ты воруешь дрова? – вмешался отец.

– Лепешки печь.

– А сама почему из лесу не принесешь?

– Я в лесу боюсь.

– Брата послала бы! – сказал отец.

– Нет у меня братьев. Только мать, а она совсем старая. Я целый день стадо пасу. Мама еду готовит. Кому у нас в лес ходить?

– А до сих пор кто ходил?

– Мано ходил.

Кто такой был этот Мано, никто из нас не понял, но Дола спросил:

– А теперь почему Мано не пошел?

Девушка опустила глаза. Ее тонкие губы опять задрожали.

– Мано женился, – тихо сказала она.

Дола долго смотрел на Торуджу, потом поднял дрова, валявшиеся у ее ног, и сказал:

– Сегодня можешь взять дрова. А больше не воруй.

Когда мы ушли из дома Долы, отец снова уселся под тунговым деревом и, насаживая червяка на крючок, негромко заговорил:

– Четыре голые стены, голый пол, каменная сковорода… Ты видел все это, мальчик? В жизни этого крестьянина есть все, чем располагает форель.

– Но Дола же не рыба! – возразил я.

– Он никакая не рыба! – подтвердила Тарон.

– Правильно, девочка, не рыба, – печально сказал отец. – Просто иной раз я спрашиваю себя, зачем человек прошел тысячелетия и чем он отличается от рыбы?

Больше отец разговаривать с нами не стал, а поскольку он все равно начал говорить непонятное для нас, мы оставили его, взяли мячик и ушли играть в высокую траву.

Странный человек отец. Начинает вдруг говорить такие вещи, которые просто невозможно понять.

Дня через три после этой истории отец усадил нас в лодку и повез показывать озеро. На озере повсюду плавали широкие листья белых лотосов. При виде лотосов Тарон обомлела от изумления, и отец нарвал их для нее. Теперь мы сидели с охапками цветов на берегу Ашмана, как раз в том месте, где из озера вытекала речка, и плели себе гирлянды. Тарон выпросила у смотрителя домика иголку, нитки и прилежно и ловко нанизывала лотосы на нитку. Одна гирлянда уже висела у нее на шее, другую она надела на меня. Выпавший из гирлянды большой лотос Тарон воткнула в волосы и стала похожа на какую-то озерную принцессу.

В это время к нам подошел Дола со своей собакой, увидел, что мы играем, и остановился. В руках у него была игрушечная водяная мельница. Дола уселся с нами, выбрал два камня и начал прилаживать мельницу. Хорошенько укрепив ее, он опустил свое сооружение в воду. Колесо завертелось так же быстро, как на той большой мельнице, куда люди возили молоть зерно.

– Дай мне эту мельницу! – завизжала Тарон. – Дай!

– Почему это тебе?! – возмутился я. – Я тоже хочу. Дола, дай мне мельницу!

– У меня их две, – объяснил Дола. – Каждый получит по мельнице.

– А где вторая? – недоверчиво спросил я.

– Потерпи. Ты мне за мельницу дашь другую вещь.

– Какую?

– Резиновый мяч.

– Ну нет! – воскликнул я. – Мячик – ни за что!

Тарон между тем не могла отвести глаз от мельницы.

– Почему это ты не отдаешь мячик? Отдай! – повелительно сказала она, переводя взгляд на меня. – У тебя же целых два мяча!

– Не дам, сказал не дам! – упорствовал я. – А мельницу все равно возьму.

– Ну как хочешь, – сказал Дола, доставая мельницу из воды.

– Ой не надо, не надо! – заторопилась Тарон. – Пускай останется в воде. Отдай Доле мяч, а то я с тобой никогда не буду разговаривать, насовсем поссорюсь.

Мяч пришлось отдать, но я растерялся: тут тебе и сердитая Тарон, и мельница в воде крутится, и мячик такой красивый! Со вздохом я протянул Доле мяч. Дола достал вторую мельницу и укрепил ее между камешков. Когда она хорошенько раскрутилась, он взял мяч и заторопился уходить – боялся, наверно, что я раздумаю.

– А зачем ему мяч? Что он с ним делать будет? – спросил я Тарон. – Ведь только дети играют в мячик, а взрослые – никогда. Я, например, никогда не видел, чтоб папа в мяч играл.

– Ага! Ага! – радостно кричала Тарон, – а моя мельница быстрей крутится!

Она даже в ладоши захлопала, а про мой мяч уже успела забыть.

Мне стало так обидно, что я ухватил Тарон за косы и несколько раз хорошенько стукнул ее по шее. Очень уж я жалел свой мяч.

Мы были в ссоре целый день, но к вечернему чаю помирились снова. Мы пили чай на веранде охотничьего домика, когда появился Дола с тяжеленной вязанкой дров на голове. Он сбросил дрова на траву перед верандой, вытер потный лоб и уселся на ступеньки отдохнуть.

Отец предложил Доле чаю и завел с ним разговор. Отдышавшись и выпив чаю, Дола поднялся, сделал было шаг, чтобы уйти, но потом остановился и спросил:

– Господин доктор, а сколько может стоить сковорода из железа?

– Рупии две, наверное, две с половиной. А что?

– Ничего. Просто так.

Дола ушел, погруженный в какие-то свои мысли, а отец усмехнулся – непонятно чему.

Через два дня мы узнали, для чего понадобился Доле мяч.

Мы с Тарон играли в прятки в зарослях нарциссов и так хорошо скрывались среди их длинных стеблей, что со стороны нас никто не мог увидеть. Вдруг Тарон приложила палец к губам и прошептала:

– Смотри…

– Куда?

Тарон отвела в сторону высоченные стебли. Я увидел берег реки. На противоположном берегу сидела Торуджа, опустив ноги в воду, и играла нашим мячиком. Мячик отскакивал от песка и прыгал ей в руки. Торуджа улыбалась и что-то напевала, а мы в своем укрытии из нарциссов следили за ней.

– Как это мой мяч попал к Торудже?

– Фу, ну и глупый же ты! – фыркнула Тарон. – Дола дал его Торудже.

– А зачем же Дола отдал ей мой мяч? – рассердился я. – Вот возьму и отниму!

Я попытался встать, но Тарон опять зашипела на меня и дернула вниз. На нашем берегу реки показалась голова с вязанкой дров. Дола направлялся прямехонько к нашему укрытию.

При виде Долы Торуджа улыбнулась, спрятала мячик в карман и вынула ноги из воды. Быстро закатав шальвары до колен, она перешла речку, подбежала к Доле и остановилась возле него. Она так и не опустила шальвары, и ее голые мокрые ноги блестели на солнце. Дола уставился на Торуджу странным каким-то взглядом, а та стояла совсем рядом с ним и смотрела на него. Молча стояли, глядя друг на дружку.

– Почему они оба молчат? – спросил я у Тарон.

– Ш-ш! – Тарон сердито зажала мне ладошкой рот.

Дола обеими руками взялся за вязанку дров и очень бережно переложил их на голову Торуджи…

Торуджа, придерживая дрова на голове, боязливо огляделась по сторонам, потом сказала Доле:

– Вечером я приду… под тунговое дерево… То, что на склоне.

– Смотри не забудь.

– Нет. Принесу тебе лепешку, масла, овощей. А сейчас мне пора. Еще увидит кто-нибудь.

– Подожди немного…

– Не надо, увидит кто-нибудь!

Торуджа торопливо перешла через речку.

Дола сел на песок и долго смотрел ей вслед.

– А что будет, если их увидят? – спросил я у Тарон.

Тарон подумала и сказала:

– Тогда, наверное, тот, кто их увидит, мячик отнимет.

Шел восьмой день нашей жизни на озере, и оно нам совсем разонравилось. Когда мы только приехали, новое место казалось нам огромным и просторным. Но мы так все облазили, что с каждым днем в нашем представлении озеро все сжималось и сжималось, пока не стало совсем маленьким, с мячик величиной. Я решил, что настало время ехать домой, и подумал, что Тарон будет на моей стороне.

А отец провел последние дни в компании финансового советника Сардара Крипала Сингха – он разъезжал по делам и на два дня заехал к моему отцу. Отец сразу усадил его играть в шахматы, и оба они целыми днями просиживали за шахматной доской. Страсть к шахматам заставила отца забыть даже о форели.

На утро третьего дня Сардар Крипал Сингх начал собираться в дорогу. Его вещи были уложены, он пожал отцу руку, к веранде уже была привязана его лошадь, слуги кончали навьючивать поклажу на ослов. Было довольно холодное утро.

Вдруг на веранду влетел запыхавшийся вестовой.

– Господин, – вестовой сложил руки, – господин, не хватает одного человека на бегар. Ночью сбежал крестьянин, которого на бегар нарядили.

Финансовый советник огляделся по сторонам, его взгляд упал на Долу – тот пришел из лесу с дровами и присел на ступеньку веранды перевести дух.

– Возьми вот этого! – распорядился финансовый советник.

Дола вскочил.

– Нет, господин! Я не могу уйти на бегар! У меня и здесь полно работы!

– Скажи пожалуйста, работничек! – мгновенно пришел в ярость советник и хлестнул Долу плетью по спине. – Пошевеливайся, свинья!

Дола сорвался с места и побежал, но за ним кинулись двое слуг. Они поймали и вернули его.

– Стукните по голове эту скотину! – закричал советник.

Удары посыпались на голову и плечи Долы.

– Не пойду! Не могу! – выкрикивал Дола, размазывая кровь по лицу.

– Не пойдет, вот мерзавец! – кричал в злобе советник. – Не пойдешь на бегар – чем же раджа жить станет?!

Слуги навалили тюк Доле на голову и плетью погнали его перед собой. Дола оглядывался, спотыкался, снова оглядывался, но его гнали все дальше. Дола плакал, а у меня сердце разрывалось от жалости. Когда Дола скрылся из виду, я спросил отца:

– Папа, за что они так били его?

– Отказывался от бегара. Здесь все крестьяне обязаны отрабатывать бегар. Такой закон.

– А откуда берется закон?

– Раджа прикажет, вот и закон, – глухо ответил отец и пошел в дом.

Мне показалось, что отцу совсем не хотелось разговаривать со мной в ту минуту.

Вечером к сторожу подбежала дрожащая, заплаканная Торуджа.

– Где Дола? – спросила она.

– Здесь его нет, – буркнул сторож с неохотой. Он плел веревку.

Веревки сторож делал мастерски. Мы с Тарон часами наблюдали за движениями его рук.

– Куда он ушел? – спросила Торуджа.

– Туда. – Сторож неопределенно махнул рукой в сторону горной цепи на севере.

– А когда вернется, не знаешь? – робко спросила девушка.

– Откуда мне знать? – Сторож начал сматывать веревку. – Может, через десять дней, может, через двадцать. На казенный бегар ушел. Как начальство отпустит, так вернется.

Торуджа повалилась на землю и тихо заплакала.

Сторож долго плел свою веревку, не произнося ни слова. Лицо у него было сердитое, хмурое.

– Пастухи перегоняют стада, – наконец выговорила Торуджа. – Завтра мы уйдем отсюда.

Сторож ничего не сказал.

– Они забирают меня с собой… Но если бы Дола был здесь…

И опять сторож ничего не сказал.

Торуджа тихо зашагала прочь. Она присела на берегу и долго играла нашим мячиком. Играла и плакала. Потом она прижала мячик к груди, размахнулась и с силой бросила мяч в реку. Долго видно было, как плывет, чуть покачиваясь, мячик по волнам, и, пока он не исчез из виду, Торуджа неотрывно следила за ним. Потом она тяжело вздохнула и бегом побежала к палаткам пастухов.

Отец был очень молчалив весь день. Вечером мы начали приставать к нему, чтобы он рассказал нам сказку, но он не стал нам ничего рассказывать, а велел поскорее засыпать.

– Спите, – сказал отец. – Утром мы возвращаемся домой.

Летние полдни в горах бывают удивительно чистыми, ясными и светлыми. В такие дни отец уходил к себе в комнату отдыхать после обеда. Мать одной рукой раскачивала панкху, а другой медленно массировала отцу ноги, пока он не заснет. Мне тоже строго наказывали заснуть, я честно жмурил глаза, жмурил так, что они начинали болеть. Бывало, я незаметно засыпал, а бывало, мама засыпала в изножье кровати, и тогда я потихоньку выскальзывал в сад. Я не понимал, зачем взрослые спят днем. Если спать можно ночью, зачем же тратить на это день?

В один из таких прозрачных ласковых дней я улизнул из дому и отправился к сторожке, где жил садовник. Пожалуй, этот день был жарче обычного, цветы в саду поникли, будто разморенные жарой. Не видно было ни одной бабочки. В тени у сторожки спала собака садовника, а в сторожке спал сам садовник.

С кем же мне играть? Во что играть? Для ребенка этот вопрос так же важен, как для взрослых вопрос о том, чтобы найти себе место в жизни. Совсем маленьким ребенком ощутил я впервые состояние раздвоенности. Сиял полдень, а все вокруг спали, и мне не с кем было играть. Мне показалось, будто люди своим сном оскорбляют и солнечный свет, и небо, и всю эту прекрасную зеленую землю. Когда еще вернется такая красота? Ароматный ветер летит с далеких синих гор и трепетно ласкает кожу… а люди спят. Только оставаясь детьми, мы, люди, можем смеяться и играть, даже когда мы одеты в лохмотья и сыты сухой лепешкой, нам все равно хорошо и мир расцветает от нашего беззаботного смеха. Но мы взрослеем и разучиваемся играть; мы плотно набиваем животы и бродим, отяжелев, будто ели не хлеб, а железки. Я в детстве постоянно удивлялся этому. Теперь не удивляюсь: теперь я хорошо знаю, что половина страданий человека – от голода, а половина – оттого, что человек забывает, как играть.

Я обошел весь сад; остановился, печальный и встревоженный, под чинарами и стал смотреть на долину, раскинувшуюся внизу. Почти на середине склона выросло два шелковичных дерева, в их тени сбились в кучу овцы; прислонившись к стволу одного из деревьев, спал пастух, обняв козленка. У подножия холма расстилались поля, среди полей бежала к реке полузаросшая тропинка. Я мысленно пошел по тропинке.

Там, где тропинка кончалась, речка круто обрывалась вниз на несколько футов. Перед водопадом была построена запруда из камней. В дождливое время через нее переливалась вода, а летом и зимой большие камни высыхали. Тогда по ним проводили на другой берег лошадей и ослов, по ним перебирались и пешие, а пастухи, прогоняя по вечерам свои стада с лесистого склона, переправляли их здесь через ручей. В вечернем воздухе далеко разносились их песни, позванивали колокольчики на шеях животных. Золотая пыль от их неспешных шагов облаком поднималась в персиковое небо и так краснела от прикосновения закатного луча, как заливается краской молоденькая девушка, увидев незнакомого мужчину.

По обе стороны от запруды река образовала по озерцу, одно перед запрудой, другое за ней. Одно озерцо назвали Глубоким – в нем действительно было больше воды, оно было глубже и считалось опасным. В мелком озере купались женщины, в Глубокое ходили купаться мужчины. Между ними лежала запруда. Хотя никто этого не запрещал, хотя не существовало на этот счет никаких законов, было твердо известно, что ни один мужчина не станет купаться в мелком озере, а ни одна женщина не приблизится к Глубокому. Малыши купались вместе с женщинами. Посреди меньшего озера торчало несколько больших камней, прячась за которыми женщины могли видеть, как купаются мужчины. Мужчинам же с Глубокого озера видны были только верхушки камней, все остальное было скрыто от их глаз. Женщины были очень этим довольны. В наших краях свободные нравы: женщины и мужчины едят вместе, а купаются хоть порознь, но голыми. Куда приятней плескаться нагишом, чем в купальнике. Я хорошо помню, как рыбкой плавал в нашей речке, проворный, беззаботный и счастливый… Когда я теперь облачаюсь в пестрые нейлоновые плавки и резиновую шапочку в раздевалке бассейна, когда я спускаюсь в воду по мраморным ступенькам, мне кажется, что это не купанье, а званый обед в чинном ресторане.

В тот день, когда я стоял под чинарами и смотрел на поля, на тропинку, бегущую к реке, я был так переполнен беспричинным счастьем, что мне хотелось кричать. В обоих озерцах купались люди, которые казались сверху маленькими, как игрушки, брошенные на воду. Я вдруг почувствовал, как горит мое тело, и ощутил полуденную жару. Мне показалось, что прекратился ветер и все вокруг застыло. Нужно было скорей нестись к речке, скорей броситься в воду! При этой мысли я вскрикнул от счастья, раскинул руки и полетел вниз по склону к домику Тарон. Понятно, купаться в речке я мог только тайком от матери. Мама строго-настрого запретила мне даже близко подходить к воде. Но сейчас мама спала, спали и слуги, сад застыл в безмолвии, а речка казалась такой голубой и так звала к себе!

Подбежав к домику, я наткнулся на маму Тарон. Меня она встретила неприветливо.

– Тарон дома нет, – сказала она.

– А где она?

– Откуда мне знать?

Она говорила очень сердито, но тут на мой голос откуда-то выскочила Тарон и встала передо мной, держась за деревянный столбик веранды.

– Вот же Тарон! – воскликнул я, обращаясь к ее матери.

– Вижу. Но с тобой она играть не будет! – У нее был очень злой вид.

– Почему не будет? – спросил я.

– Потому что твоя мамочка недовольна.

– Мама недовольна, но я же доволен. Отпусти Тарон играть со мной!

– Я пойду с ним… – Тарон тянула мать за подол.

– Никуда не пойдешь! – И Тарон получила хорошую оплеуху.

Мать толкнула ее в угол. Тарон шлепнулась на землю и громко разревелась. Я молча стоял у двери.

Ну почему нам не дают играть? Сначала моя мама, теперь ее… Во всем свете дети играют, а нам с Тарон почему нельзя?

– Я не буду рвать фрукты в саду, – сказал я маме Тарон. – К ульям я тоже подходить не буду. Я не поведу Тарон к птичьим гнездам, мы просто искупаемся в озере… у самого бережка…

Я старался говорить мягко и убедительно, а получилось еще хуже – мама Тарон совсем раскричалась:

– Купаться в реке я вообще не разрешаю! Никуда не пущу! Ни тебя, ни ее. Вот что, иди-ка ты лучше домой. А пойдешь на речку, я твоей маме скажу.

– Маме скажу! У-у!

Напрасно я передразнил маму Тарон. Она так разозлилась, что даже замахнулась на меня, но я удрал и побежал в поле. Она погналась было за мной, но, вскоре запыхавшись, остановилась, погрозила мне вслед, потом пошла обратно.

А я все бежал не останавливаясь. Я скорчил рожу взрослой тетке, и она хотела меня прибить, но я увернулся – это переполнило меня гордостью. Я скатился со склона и продолжал бежать по тропинке, пока не очутился у запруды.

Я направился к Глубокому – там купалось много взрослых из деревни. Я увидел самого красивого парня в нашей округе – Хамду и его брата Юсуфа, кривого Хамида и толстяка Мукхи, Сундара Гхатию с мельницы, Сардара Сингха, который делал украшения, однорукого Даулу – даже с одной рукой он так хорошо плавал! Кашарбута увидел, его брат был знаменитый разбойник и сидел в тюрьме; Датту – сапожника, пастуха Джалала, брахмана Манглу и ученого Мисру, еще каких-то людей, которых я не знал по именам, но лица их были мне знакомы. Все они весело перекликались, а ребята помоложе играли в мяч из сухой красноватой тыквы. Увидев меня, они подняли еще больший шум.

– Гляньте, кто пришел! – завопил Сардар Сингх. – Докторенок!

– Гоните его отсюда! – откликнулся кто-то. – А то сейчас прибежит его мама, она нас съест! Давай отсюда! Чеши домой!

– Не трогай малого, – заступился Кашарбут. – Ныряй в воду, парень!

Однорукий Даула удивился:

– Смотри-ка, один разгуливает! Может, мамаша наконец решилась еще одного родить, чтоб ему веселей было?

– Ну это ты зря! – расхохотался Хамду. – Он подрастет и еще даст жару! Как ни глянешь, он все время с этой страшненькой чамаркой крутится, Тарон, что ли, ее зовут.

– Где твоя мама? – крикнул из воды мельник.

– Она спит, – растерянно ответил я.

– Ты ее ко мне пришли!

Он выставил из воды голое, сверкающее тело и под общий хохот опять нырнул.

Кривой Хамид первый перестал смеяться, брызнул в меня водой и серьезно сказал:

– Беги отсюда. А если уж очень искупаться хочется, иди на то озеро, к женщинам. Там искупаешься на камнях. Ну что ты здесь уши развесил и нашу похабщину слушаешь?

И похабщину и ругань мне приходилось частенько слышать – страшную ругань, которая с самого детства дала мне представление о тайной ненависти, которую испытывают эти люди ко всякого рода «чинам». Я видел, что, встречаясь с моим отцом или со мной, эти люди склоняются в низком поклоне. Меня часто звали «маленький господин доктор», брали на руки, сажали на плечи. Но сердца их кипели ненавистью. Моя мама ничего не подозревала, может быть, и мой отец не отдавал себе отчета в силе ненависти, но я, росший среди этих людей, в полной мере испытывал ее на себе. Они никогда не позволяли себе ни одного грязного слова в отношении собственных жен или детей, но в их словаре не хватало достойных выражений для наших женщин и для наших детей.