Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Уничтожив лепешки и салат, он принялся облизывать листья банана. Потом он обсосал пальцы. Но насыщение не наступило. Тогда он стал копаться в отбросах. Отправил в рот листья мяты, два ломтика редьки, половину помидора. Наконец он почувствовал, что откуда-то из глубин его существа поднимается теплая волна удовлетворения. Он повалился тут же, возле ларя, и сразу уснул.

Так в полусне, полубеспамятстве провел он восемь или десять дней. Время от времени он подползал к ларю и ел. Когда запахи съестного переставали дразнить его и явственнее становилось зловоние отбросов, он отползал в угол и засыпал или сидел, прислонившись спиной к стене.

Дней через пятнадцать-двадцать он совсем оправился. К тому времени он уже свыкся со своим положением. Какое славное у него место! Солнце сюда не заглядывает, люди не заходят, деревья отбрасывают веселую тень. Иногда лишь откроется окошко на задней стороне здания и чья-то рука выкинет отбросы – отбросы, которые служат ему пищей, составляют основу его бытия, сохраняют ему жизнь. Днем улица оживала, открывались лавки, в саду гуляли люди, щебетали, словно ласточки, дети. Женщины в пестрых, как крылья бабочек, одеждах, покачивая бедрами, проходили мимо, исчезали в глубине улицы. Это был чужой мир, к которому он не имел никакого отношения. Он возненавидел этот мир и отвернулся от него. В этом мире у него никого не было и сам он был ничей. Городские улицы, переулки и базары превратились для него в царство теней. А широкое, открытое небо, поля стали далеки, как мираж. Семья, работа, общество, борьба – все это обратилось в одни лишь бессмысленные слова, которые сгнили и разложились на мусорной свалке. Теперь его миром стал этот ларь, шириной в пятнадцать футов, длиной – в тридцать.

Пробегали месяцы, мчались годы, а он все сидел в своем углу, будто замшелый пень, отжившее воспоминание, и люди пригляделись, привыкли к нему. Он ни с кем не говорил, никому ничего не давал, ни у кого ничего не просил, но, если бы он вдруг, неожиданно ушел из тупика, окрестным жителям показалось бы, что в жизни что-то не так, что-то изменилось, они изумились бы, а может быть, и огорчились.

Люди прозвали его Господин Объедок, потому что всем было известно, что его кормит один только ларь с отбросами. Когда там не находилось ничего съедобного, он засыпал голодный. За долгие годы прохожие и посетители находившегося поблизости иранского ресторанчика узнали его вкусы и часто приносили к помойке то, что собирались выбросить. Из окон дома, что примыкал задней стеной к тупичку, в ларь летели не только объедки, но и целые лепешки, пучки зелени, куски мяса, высосанные лишь наполовину плоды манго, банановые листья с остатками молочной каши. Ларь являлся для Господина Объедка источником всех радостей. Ларь же поставлял и предметы обихода – старые штаны, рваные трусы, расползшуюся от времени рубаху, пластмассовый стакан. Да разве это был ларь с отбросами? Скорее, базар, богатый базар, по которому он мог слоняться целыми часами, заходить в любую лавку, брать даром все, что приглянется. Он был единственным хозяином этого базара, этого неиссякающего источника благодати. Поначалу ему пришлось выдержать жестокую войну со сворой голодных кошек и шелудивых собак, но он одолел врагов и утвердил свое право на владение ларем. И все признали это право. Раз в месяц приезжала повозка и мусорщики увозили накопившиеся отбросы. Тут он не спорил – он знал, что пройдет день, и ларь снова начнет наполняться. Он считал, что в нашем мире может иссякнуть все – добро, верность, дружба, но отбросы и нечистоты пребудут в нем вечно. Отвернувшись от людей, он разведывал новый жизненный путь, познавал последний, самый крайний вид бытия.

Нельзя сказать, чтобы он не получал вестей о том, что происходит за пределами его тупика. Когда дорожал сахар, в ларь месяцами не бросали сластей, когда дорожала пшеница, там совсем не бывало хлеба, когда взлетали цены на табак, окурки становились такими короткими, что их невозможно было прикурить. О забастовках мусорщиков он догадывался, когда ларь его по два месяца не очищали, о мусульманском празднике жертвоприношения «бакр-ид» узнавал по тому, что ни в какой другой день ему не перепадало столько мяса, о «дивали» – индусском празднике огней – по невероятному количеству вываленных в ларь сладостей. Этот ларь, словно чуткий прибор, реагировал на все события человеческой жизни. Абсолютно на все, начиная со второй мировой войны и кончая тайными женскими недугами. Но Господину Объедку было безразлично все то, что происходило за пределами его убежища. Четверть века провел он возле своего ларя. Ветер эпохи мчал над его головой дни и ночи, месяцы и годы. Волосы его свисали длинными космами, будто ветви баньяна, черная борода свалялась, кожа стала землистой, с зеленоватым оттенком. Грязный, зловонный, в отрепьях, он сам представлялся прохожим каким-то сосудом с нечистотами. Сосудом, который подчас двигался, иногда разговаривал, но не с людьми, а сам с собой, или – чаще всего – со своим братом, мусорным ларем.

Прохожие диву давались, наблюдая эти беседы. Однако что тут странного? Господин Объедок не вступал ни с кем в споры, но, замечая удивление прохожих, думал, вероятно, что нет на земле человека, который делился бы мыслями с другими людьми. Все беседы в этом мире ведутся между внутренним «я» человека и его корыстным началом. Даже самые близкие люди и те, говоря друг с другом, втайне думают только о себе. Этот мир лишь громадная куча отбросов, из которой каждый стремится выхватить лакомый кусок своего интереса, кожуру выгоды или лохмотья расчета. Пусть эти люди, которые с презрением смотрят на него, жалкого нищего, пусть они заглянут на задворки своей души. Там скопилось столько нечистот, что убрать их сможет только ангел смерти.

Ускользали в прошлое день за днем. Одни страны обретали свободу, другие превращались в колонии, сменялись правительства, а ларь с отбросами все стоял на прежнем месте, и возле него ютился Господин Объедок – копался в мусоре, что-то бормотал, жил в полусне, полубеспамятстве, отвернувшись от мира.

Однажды ночью, когда он дремал на своем обычном месте у стены, его разбудил какой-то крик. Он открыл глаза. Крик повторился. Дрожа от испуга, Господин Объедок поспешил туда, откуда доносился крик, – к ларю. Обшаривая свои владения, он неожиданно натолкнулся на что-то теплое и мягкое. Пригляделся. Перед ним среди обглоданных костей, хлебных корок, старых башмаков, фруктовой кожуры и разбитых бутылок лежал голый младенец и, суча руками и ногами, во всю силу маленькой груди оповещал мир о своем появлении. Господин Объедок онемел от изумления. Несколько секунд он стоял, уставившись своими подслеповатыми глазами на крошечного человечка, который так яростно отстаивал свое право на жизнь, потом склонился над ларем, выхватил ребенка из груды мусора, прижал к груди и укутал тряпьем.

Но даже попав в тепло, ребенок не перестал кричать. Он совсем недавно начал жить и теперь плачем извещал человечество, что он голоден. Он еще не знал вкуса нищеты, не понимал, что материнская любовь подчас бывает трусливой, а жизнь из-за этого – запретной и что тогда ее, как мусор, выкидывают в ларь для отбросов. Всего этого он еще не знал. Сейчас он был только голоден, а потому плакал, бил себя ручонками по животу и дрыгал ногами.

Господин Объедок понятия не имел, как можно унять ребенка. У него не было ни молока, ни соски, он не помнил ни одной колыбельной песни. Он тихонько поглаживал крохотное тельце, а сам в отчаянии озирался по сторонам, будто в надежде увидеть в ночной мгле спасительную бутылку с молоком. Наконец ему пришло в голову разыскать среди отбросов плод манго и поднести его ко рту малыша.

Сладкий сок наполовину высосанного плода не подвел: постепенно ребенок успокоился и заснул на руках Господина Объедка. Остатки манго упали на землю. На нежных губах ребенка застыли желтые капельки, крошечная ручонка ухватилась за большой палец Господина Объедка.

На мгновение им овладела паническая мысль: бросить, немедленно бросить ребенка и бежать! Он попытался было освободить палец. Не тут-то было! Малыш крепко держал свою добычу. И Господину Объедку показалось, что жизнь снова поймала его, держит и мягкими рывками притягивает к себе. Внезапно на память пришла Дулари и тот ребенок, что погиб когда-то в ее чреве. И Господин Объедок заплакал. Даже Великий Океан не содержит столько влаги, сколько пролилось ее в ту ночь из глаз человека. Сколько бы грязи и отбросов ни скопилось в его душе за последние двадцать пять лет, все было смыто.

До самого утра ходил он, взволнованный и растерянный, по тротуару, качая на руках спящего малыша. А когда взошло солнце, люди не увидели Господина Объедка на старом месте. Он был на другой стороне улицы, он подносил кирпичи к строящемуся зданию. А неподалеку, в тени дерева гульмехр^[32], лежал ребенок. Он был завернут в цветное одеяльце, сосал из рожка молоко и улыбался.

ПОСЛЕДНИЙ АВТОБУС

Перевод Л. Кибиркштис и А. Давыдовой

Одиннадцать ночи уже пробило, и это был последний автобус, отходящий на Варсаву. Тому, кто захочет попасть в Варсаву после одиннадцати, придется добираться пешком либо за две рупии нанять извозчика, а за три – такси. Варсава расположена в трех милях от автобусной остановки. Дорога туда пустынная, безлюдная, все время идет под уклон. По обеим сторонам ее растет высокий кустарник канада. В нем обычно скрываются бандиты и воры, и одинокий путник рискует стать жертвой насилия. Кроме того, в эти места нередко приходят из Бомбея те, кто надумал расстаться с жизнью. Потому-то кустарник этот часто попадает в газетную хронику. Шоферы такси и извозчики на этой линии, как правило, люди храбрые – уроженцы Синда, патаны. Они никогда не расстаются с кинжалом; в рейсе кинжал порой оказывается не менее нужным, чем гаечный ключ. Ночью обычно развозят пьяных. Поэтому даже самые смелые шоферы и извозчики никогда не ездят в одиночку: разве можно быть уверенным, что за спиной у тебя сидит порядочный человек, а не разбойник.

В общем, вам понятно, почему я, едва добежав до остановки, с трудом втиснулся в переполненный автобус. Это был не пассажирский, а грузо-пассажирский автобус. В других машинах запрещается провозить багаж, в этих разрешено. Обычно автобусы берут тридцать пять человек, а этот – только двадцать восемь. Тем не менее в нем было куда больше народу. Я попытался сосчитать пассажиров: тридцать два человека. Разрешат ли ехать всем? Да, последний автобус! Обычно кондукторы бывают сговорчивыми и не очень-то придираются, если оказывается человек пять лишних, но раз на раз не приходится. Бывают и недоразумения. Я удобно устроился на своем месте и беззаботно начал насвистывать какой-то мотивчик, словно одним из первых сел в автобус.

Появился кондуктор, сосчитал пассажиров и сказал:

– Четверо лишних – придется сойти.

– Господин кондуктор, – раздалось сразу несколько голосов, – разрешите ехать всем. Ведь это последний автобус!.. Как же добираться? Ну пожалуйста…

Кондуктор улыбнулся и дал сигнал отправления. Прежде чем сесть за руль, водитель выключил свет. Затем нажал на стартер. Мотор потарахтел и заглох. Шофер снова дал свет, выскочил из кабины и поднял капот. На лицах появилась тревога. Но кондуктор успокоил всех, сказав, что через пять минут все будет в порядке. А сам пошел помогать водителю.

Я осмотрелся. Многие часто ездили этим рейсом, и некоторые лица были мне уже знакомы. Среди них я заметил доктора Камту Прасада – на одутловатом лице его застыла маска полного равнодушия ко всему происходящему вокруг. Его отвислый подбородок напоминал мне выключенный рубильник. На лице – печать усталости. Я подумал, что ничто уже не сможет оживить это лицо.

– Поздновато едете, господин доктор!.. – обратился я к нему.

Камта Прасад посмотрел в мою сторону и улыбнулся:

– Что поделаешь – конкуренция. Дела идут неважно. Вот и приходится торчать в кабинете до полуночи.

Зубопротезный кабинет Камты Прасада расположен на углу Фарас-роуд и Китайского переулка. Рядом, в переулке, такой же кабинет у Чао Ина. Старый китаец живет там лет тридцать. Две его дочери торгуют собой на Фарас-роуд, а он занимается протезированием.

– Разве я могу заставить свою дочь заниматься тем же? – печально размышляет доктор. – Вот и приходится задерживаться допоздна. Но и это не очень помогает. За ним разве угонишься? Ведь Чао Ин и ночует в зубопротезном кабинете. Существует закон, по которому всякая мастерская должна работать до одиннадцати. Так как же я могу держать свой кабинет открытым всю ночь? Работаю до одиннадцати, а потом приходится спешить на автобус. Ведь дорога до дому не близкая!

Я промолчал. А доктор, тяжело вздохнув, продолжал:

– Чего только не творится на белом свете?! Сейчас, хоть целые сутки просиди, все равно дело дрянь, клиентов нет. Правда, когда ночью по Фарас-роуд слоняются моряки, между ними частенько завязываются драки. Бывает, выбьют и зуб. Тогда только ко мне кто-нибудь да и заглянет – чтобы вытащить сломанный зуб или поставить протезы. Получается, что наши кабинеты – нечто вроде пунктов первой помощи. Недавно я договорился с одним приятелем, чтобы он за вознаграждение присылал ко мне всех, у кого выбиты зубы. Да, жить очень трудно.

Слова эти услышали лавочники, которые сидели рядом с Камтой Прасадом. Двое из них были синдхи, один – пенджабец. Из их разговора я понял, что лавки всех троих рядом.

– Что это за торговля? С самого утра сидишь – и никого. Только к вечеру выручили по две рупии, – сетовали они.

Все трое обрушились на некоего торговца сластями Магана Лала:

– Разбойник! Никому и подойти-то к нам не дает. Обосновался на своем углу, ну и идут к нему, а мы только рты разеваем. Спалить бы его живодерню! С самого утра заработали только по двенадцать ана, каково, а? Как тут жить!

Я оглянулся. Притулившись к окну, сидел Бекаль – магистр искусств, сотрудник «Фильм Роз». Худощавое, сухое, морщинистое лицо свидетельствовало, что его обладатель не очень-то отказывает себе в бханге. Казалось, маэстро хочет что-то сказать; и верно, он ударил кулаком по пачке газет и заговорил:

– Каждый день задержка! Каждый день сиди вот так и жди! Корпи по восемь-десять часов в редакции, выслушивай брань господина Джинны, а потом сиди еще часа полтора на Бори Бандар и жди автобуса. Наконец он приходит, и на вот, трах-тах – и ни с места! Что за порядки! Что за работа! Прикрыть бы эту чертову «Бест компани»!

В автобусе сидел один из рабочих «Бест компани», он вез домой завернутый в платочек плод манго.

– Что вы там болтаете? – бросил он, и щеки его побагровели от обиды.

Опять ударив кулаком по пачке газет, Бекаль повторил:

– Я говорю, прикрыть нужно вашу лавочку!..

– Почему это прикрыть? Только потому, что иногда глохнет мотор? Чем виновата компания?

– Если не компания, так ваша милость. С тех пор как вы, рабочие, создали профсоюз, вы все точно с ума сошли. Я все отлично понимаю.

– Что ты понимаешь? – запальчиво спросил рабочий.

– Устраивают забастовки! Требуют повышения зарплаты, надбавки на дороговизну! А откуда идут эти денежки? Из наших карманов. Из карманов нашего брата простого служащего. Вы, рабочие, живете в свое удовольствие, а люди среднего достатка не знают, как свести концы с концами!

Большинство опрятно одетых – по виду служащие – пассажиров поддержали его. Кое-кого из них я знал. Вот подрядчик Сетх Хаджи Дауд. У него контракт на строительство пятнадцати домов в Джуху. А вот Дж. Дж. Шах – помощник редактора газеты «Нав Бхарат», возвращающийся с женой из кино. Рядом с ним малаялец Джон – христианин, который после получения степени бакалавра остался без работы и теперь рыскает по городу в поисках хоть какого-нибудь дела. Из-под его черных усов порой сверкают белоснежные зубы, и тогда трудно определить, сердится он или улыбается.

– Да, это верно, – заговорил Джон. – Вот я получил степень бакалавра искусств и нигде не могу найти работу. Два года ищу. А тут люди с четырехклассным образованием дурачат меня и называют это социальной справедливостью. Помотался бы с мое, сразу забыл бы свой социализм.

Рабочий «Бест компани» промычал что-то раздраженно в ответ и засучил рукава. Рядом с ним сидел железнодорожник. Его синяя рубашка была вся в саже. На черном лице двумя угольками сверкали глаза. Грязная спецовка заставляла других пассажиров держаться подальше от него.

Схватив за руку рабочего, он сказал:

– Ну чего ты зря заводишься? Разве могут понять наше положение эти люди? Э… оставь их, брат! Еще немного терпения, и автобус тронется. Через пару минут повеет свежий ветерок, и этот господин придет в себя.

– А ты что, считаешь меня сумасшедшим? – спросил вспыхнув Джон. Он как-то странно оскалил зубы, и казалось, вот-вот расхохочется. Железнодорожник с улыбкой отвернулся.

Дж. Дж. Шах спросил, обращаясь к жене:

– Как тебе понравилась Бетти Девис?

Та посмотрела ему в глаза и улыбнулась, словно вновь получила наслаждение от игры любимой киноактрисы. Дотронувшись до ее руки, Дж. Дж. сказал полушепотом на гуджарати:

– У тебя глаза как у Бетти Девис.

Госпожа Шах состроила глазки и тоже на гуджарати ответила: «Ну, скажешь тоже, глупенький!»

А кругом пассажиры в один голос ругали автобусную компанию:

– Ну и порядки! Это ж попадешь домой часам к двенадцати!

– Давно пора заменить автобус новым…

– На стоянке должна быть запасная машина!..

– Куда там! Разве ума на это хватит?

Бизнесмен марвари решил вдруг поделиться своими впечатлениями о состоянии автобусного движения в Европе.

– Когда я был в Швейцарии… – начал он, но голос его потонул в общем гомоне. Вернулся кондуктор, и пассажиры дружно набросились на него. Лица у всех озлобленные: у одних от усталости, у других от отчаяния, у третьих от тоски по работе, которую не могут найти. Казалось, разверзлись небеса и посыпались молнии, сопровождаемые ударами грома. Каждый старался излить свою горечь и не стеснялся в выражениях.

– Что я, нарочно, что ли, остановил автобус? – проворчал кондуктор. – Может быть, я не хочу домой или у меня нет детей?! Или я не проголодался? Вы вот сейчас дома будете, а мне еще из Варсавы придется до Колабы трястись целых двадцать миль. Так-то вот. И чего глотку дерете?

– Глотку дерем?! – раздраженно вскочив с места, вскричал Дж. Дж. Шах. – Мы глотку дерем, а он, видите ли, изысканно изъясняется?! Сейчас же возьми свои слова обратно, не то завтра напишу о тебе в газете! Или не знаешь, кто я?

– Кто ты? – запальчиво переспросил кондуктор. – Уж не бомбейский ли губернатор?

– Я редактор «Нав Бхарат», представитель общественности. Ты оскорбил всех нас. За кого ты нас принимаешь, за ослов?..

– Заткнись! – крикнул кондуктор, надвигаясь на него.

– Сам заткнись! – дрожа от ярости, закричал Дж. Дж. Шах.

Железнодорожник встал между ними.

В это время к стоянке подошел автобус другой линии, который всегда прибывал сюда в 11 часов 10 минут. И когда приехавшие увидели, что последний автобус на Варсаву еще не ушел, они бросились к нему.

– Входите, входите, – говорил Джунаркар, продавец манго, засовывая свою корзину под сиденье.

Кондуктор попытался остановить новый приток пассажиров, но его никто не слушал. Теперь те, кто сел раньше, старались подвинуться, чтобы дать место вошедшим. И скоро там, где было тридцать два пассажира, уже сидело сорок два. Кондуктор вышел из автобуса и сказал: «Я не разрешу ехать ни одному лишнему человеку».

– Теперь придется взять всех! – бросил Дж. Дж. Шах.

– Правильно, правильно, – поддержали его Джунаркар, патан-зеленщик и Бекаль.

Обернувшись к Джунаркару, железнодорожник сказал:

– Ну что ты кричишь? Ведь автобус рассчитан на двадцать восемь пассажиров. Кондуктор был согласен взять тридцать два. А теперь еще набился народ! Как может машина выдержать такую перегрузку? Пораскинь-ка мозгами!

– Да уж где нам! Видно, весь ум в тебя переселился, – с неприязнью глядя на перепачканную спецовку рабочего, ответил продавец манго и крикнул стоявшей около автобуса старухе: – Эй, мать! Заходи, заходи!.. Эта лошадка всех потянет.

Многие засмеялись. Кондуктор заскрежетал зубами и проговорил:

– Придется позвать полицию. – И он направился в находившийся поблизости персидский ресторан звонить в участок.

– Пусть ведет полицию, – процедил сквозь зубы Дарбар Сингх – флейтист. От него несло винным перегаром. – Чихать я хотел на полицию и на кондукторов! Все знают – Дарбар Сингх никого не боится! В день «холи» я разбил морду одному мадрасцу. Он, подлец, сказал, что стукнет меня, а стукнул я, да еще как! Кровь фонтаном! На другой день встречаю его в автобусе. Смотрю: голова перевязана. Я говорю: «Ты – мадрасец, а я – Дарбар Сингх, и прощайся с жизнью. Можешь звать полицию – на глазах у всех размозжу тебе башку…» – Тюрбан его съехал набок. Лицо стало багровым. – Какого черта этот негодяй не отправляет автобус?

Какой-то мужчина ответил ему:

– Он ушел за полицией.

– Ну и пусть идет. Пусть приводит кого угодно – Дарбар Сингх всем разобьет голову.

Кое-кто начал подзадоривать флейтиста:

– Вот это смелый человек, такой не струсит, против десятерых устоит!..

– Спросите, спросите у того мадрасца. Он сказал мне: «Ты ударил меня?» Я ответил: «Да, я тебя ударил. Сегодня ударил и завтра могу ударить. Меня зовут Дарбар Сингх. Я флейтист, весь Бомбей меня боится…»

Джунаркар сказал:

– Ну, я ему покажу, этому кондуктору, с кем он имеет дело.

Тут всех словно прорвало. Каждый рассказывал о своей смелости. Только один железнодорожник молчал. Окружающие даже не замечали его. Я тоже не обращал на него внимания и разглядывал седую старую женщину-синдхи, которая в молодости была, должно быть, очень красива. Рядом с ней сидела чета новобрачных, приехавшая другим автобусом. Они забыли обо всем на свете и любовались только друг другом. Да, молодая женщина была красива!..

Передо мной вдруг возник образ другой девушки, столь же прекрасной, которую я встретил однажды в Бомбее лет десять назад. Я перенесся мысленно в те годы.

По-прежнему ли красива моя любовь? К кому обращает теперь свой взор?.. О, зачем сейчас, в тишине ночи, как отзвук уходящего вдаль поезда, возвратились и разбудили меня воспоминания о пережитом в двадцать лет? Воспоминания об ушедшей любви. К чему? Ведь ничего не осталось: ни роз, ни звезд, ни поцелуев… Только последний автобус, отправки которого я жду…

Я взглянул на молодых людей. Нет-нет, это не она! Конечно же, не она… Я отвернулся и начал смотреть в окно.

Кондуктор возвратился с полицейским инспектором и тремя дорожными полицейскими. Все сразу приумолкли, лица испуганно вытянулись. Джунаркар и Дарбар Сингх, которые хорохорились больше всех, мгновенно утихли, как зайцы перед питоном. Дж. Дж. Шах несколько раз отер со лба пот. Его жена что-то говорила ему шепотом на гуджарати, по-видимому, успокаивала.

Войдя в автобус, инспектор тут же приступил к делу.

– Почему столько народу? Прошу лишних освободить места…

Все молчали.

Тогда он обратился к кондуктору:

– Кто сел в автобус позже остальных?

Кондуктор указал на Дж. Дж. Шаха.

– Вот он!

– Кондуктор врет, господин инспектор! – ответил Дж. Дж. Шах, сжимая кулаки. – Я уже давно сижу здесь вместе с женой, спросите ее… – Он кивнул на жену.

Инспектор усмехнулся.

– Сказано выходи – значит, выходи!

– Но…

– Никаких «но»!

– Но со мной моя жена.

Госпожа Шах сказала:

– Я доеду домой одна, не спорь.

Дж. Дж. Шах осуждающе посмотрел на жену и прошипел:

– Я редактор газеты «Нав Бхарат» – представитель общественности, и этого так не оставлю!

– Ну вот что, – сказал полицейский инспектор, обращаясь ко всем сразу. – Я устал не меньше вас и должен был давно уже смениться. Но тут пришел кондуктор. Не задерживайте меня, говорите быстрей, кто пришел позже.

Все молчали.

Кондуктор посмотрел на Джунаркара и сказал:

– И этот тоже.

– Я… я… самый первый сел в автобус, господин инспектор, – умолял продавец манго полицейского, – он был еще совсем пустой, когда я сел…

– Выходи, – отрезал инспектор.

– И вот этот – Дарбар Сингх. – Кондуктор, оказывается, знал его имя. Флейтист поправил свой тюрбан, взял футляр и вышел из автобуса.

Кондуктор повернулся и посмотрел на меня. Я не на шутку испугался, но все же заставил себя улыбнуться. Тогда он прошел вперед и высадил патана – продавца овощей. Затем стал выталкивать стиральщика белья Катти Лала. Тот процедил сквозь зубы:

– Подойди как-нибудь к дому номер семь, я тебе покажу…

Кондуктор испуганно посмотрел на полицейского и сказал:

– Вы только послушайте, господин инспектор, он еще и угрожает…

– Что ты сказал? – обратился инспектор к Катти Лалу. Потом положил ему руку на плечо и приказал одному из полицейских:

– Отведите в участок и всыпьте ему двойную порцию.

– Нет-нет, господин инспектор, вам я подчиняюсь, – запричитал Катти Лал.

Кондуктор снова посмотрел на меня. Я опять улыбнулся и заговорщически поманил его пальцем. Он наклонился, а я вытянул шею.

– Человек, который смотрит в окно, – шепнул ему я, указывая глазами на доктора Камту Прасада, – приехал другим автобусом.

Тот схватил Камту Прасада за плечо:

– Выходи!

– Но… но, честное слово, я пришел раньше всех, вы можете спросить у него, – сказал доктор, показывая на меня.

А я… я смотрел в окно. Прогнать молодоженов не осмелился даже кондуктор. Он несколько раз проходил мимо них, останавливался, но затем смущенно отходил.

Миновав чету новобрачных, кондуктор стал высаживать из автобуса еще двоих. Они призывали в свидетели самого аллаха, но тщетно. Кондуктор теперь был глух и нем.

– Ну, сколько осталось? – спросил инспектор.

Кондуктор сосчитал пассажиров: двадцать девять. Меня теперь он никак не мог прогнать – между нами установились отношения заговорщиков.

Из тех, кто вошел позже, кроме молодоженов, в автобусе осталась только старуха-синдхи, учительница вечерней школы. Она всегда приходила на остановку последней, ее знали все постоянные пассажиры. Обычно она несла большую сумку, наполненную картофелем, помидорами, луком и другими овощами. Она была вдовой и всегда ходила в белом залатанном сари.

– Ты тоже выходи, – нехотя сказал ей кондуктор.

– Но куда же я пойду в такой час? Как доберусь до дома?

– Ничем не можем помочь – таково распоряжение муниципалитета, – вмешался полицейский инспектор.

– Но, сынок, у меня нет денег на такси. Идти-то три мили, а сейчас двенадцать часов!.. Разреши мне, сынок… Я поклонюсь тебе в ноги. – И она припала к ногам полицейского.

Тот сказал, поспешно поднимая ее:

– Ничего не могу поделать. Кондуктор обратился ко мне, и я не могу допустить, чтобы в автобусе ехало больше двадцати восьми пассажиров. Прошу выйти.

– Ради бога!.. – умоляла старуха. – Я работаю в вечерней школе и освобождаюсь только в десять часов, к одиннадцати прихожу сюда. Раньше не успеваю. А вот приеду домой, надо еще приготовить себе еду. Сжальтесь над вдовой!.. – И она заплакала.

Полицейский инспектор окинул взглядом автобус и сказал:

– Если кто-нибудь из вас уступит ей место, я не буду возражать.

Никто не двинулся – ни Хаджи Дауд, ни я, ни Бекаль – магистр искусств, ни тот марвари, который побывал в Швейцарии. Все как ни в чем не бывало сидели на своих местах и посматривали в окна с таким видом, словно инспектор обращался не к нам, а к кому-то другому.

Полицейский сказал старухе:

– Видите, никто не хочет, придется вам сойти.

Старуха, всхлипывая, взяла свою сумку, посмотрела на бездушных людей, потом как-то растерянно повернулась и пошла к выходу.

И вдруг со своего места поднялся железнодорожник в синей рабочей блузе, грязной, вымазанной маслом.

– Садитесь, я выйду! – тихо окликнул он старуху и бросил гневный взгляд на опрятных пассажиров. Глаза на его темном лице сверкали, как угли. Он хотел что-то сказать, но махнул рукой и молча вышел, опираясь на палку и прихрамывая.

Но не он сошел с подножки вниз, это мы спустились на несколько ступеней по лестнице совести. Автобус тронулся. Все сидели на своих местах молчаливые, пристыженные.

Гунджан, господин с изрытым оспой лицом, работник кино, не мог вынести тягостного молчания. Он наклонился ко мне и с таинственной улыбкой шепнул:

– Брат, вы тоже пришли с опозданием.

Я сердито ответил ему:

– Как это – с опозданием?!

Мой раздраженный тон, очевидно, испугал его, и он поспешил поправиться:

– Нет-нет, я ошибся, вы пришли раньше.

– Вы всегда ошибаетесь! – буркнул я.

Гунджан замолчал, и снова воцарилась тишина.

Автобус проехал поворот и обогнал прихрамывающего железнодорожника. Мы отвернулись от окна, но стук его палки звучал в ушах, и казалось, она ударяется не о каменную мостовую, а о наши сердца.

И я подумал, что мы со своим автобусом не впереди, а позади того рабочего, что он давным-давно опередил нас всех.

Я БУДУ НОСИТЬ БОТИНКИ

Перевод Л. Кибиркштис

Фазал никогда не носил ботинок. Даже в восемнадцать лет. А уж как ему хотелось походить в ботинках! Но судьба была безжалостна к нему. Детство Фазал провел в приюте, где мулла – человек с воспаленными глазами и длинной бородой – то и дело награждал его тумаками. В приюте детей морили голодом. Их, конечно, кормили, но порции были так малы, что дети никогда не наедались.

Гнетущее чувство голода заставляло Фазала постоянно рыться в кучах отбросов. Иногда ему удавалось найти объедки манго, иногда гнилые апельсины, а то и бананы. Какими сладкими казались они ему! А на заднем дворе Мирана Шаха Ходжи ему нередко попадались ароматные кусочки солоноватого бириани. В такие минуты глаза его чуть не выскакивали из орбит, он с жадностью набрасывался на еду, а потом облизывал свои пальцы. Ночью ему снились целые горы жаркого, манго и других яств, и с радостным криком он просыпался. За это мулла или менеджер^[33] не раз били его.

Казалось, мальчик был одурманен запахами еды. Нервы его были натянуты как струны, и малейшее упоминание о пище вызывало у него чувство голода. Он думал только о еде, видел только еду, ощущал только ее запах. Тысячу раз мулла пытался заставить его правильно повторить молитву, но мальчик был так голоден, что не мог думать ни о чем другом, кроме еды.

Потому-то его и выгнали из приюта. Да и особой сообразительностью он не отличался. В приюте мальчик научился воровать. Правда, не деньги, а пищу. Дважды мулла и менеджер заставали его на месте преступления, а потом так нещадно били, что он недели две не мог подняться с циновки. Но даже этот, такой дорогой ценой доставшийся ему кусок казался необыкновенно вкусным. В слезах и муках крепнет и мужает душа. Тело Фазала ныло от боли, но язык продолжал ощущать сладость пищи, и это действовало на него исцеляюще. Думы о пище утишали страдания, врачевали раны…