Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Мама расплакалась:

– Ой, да уходи ты, несчастная, уходи! Если б мертвые могли нас слышать, ни одна женщина на свете не была бы вдовой, ни один ребенок сиротой не остался бы. Не слышат нас мертвые, не слышат!

Ханум долго смотрела на мою маму, переводила взгляд на господина доктора, опять смотрела на маму.

– Все правильно, – сказала Ханум безнадежно. – Мертвые не слышат. Может быть, и ты меня поэтому не слышишь. И доктор не слышит. Здесь никто не слышит. Неужели тут одни мертвецы?

Что-то вспыхнуло в бездонных глазах Ханум. Она повернулась и сбежала по ступенькам веранды в сад.

На следующий день Ханум подала заявление судье Лал-хану о признании ее законной вдовой Фаджи и о выдаче ей – в этом качестве – тела Фаджи для похорон. Когда Ханум вошла с заявлением в переполненный зал суда, люди начали перешептываться и оглядываться, так что судье пришлось потребовать удаления зевак из зала. Тем не менее зал был полон – слушать заявление собрались все чиновники, чаудхри и почтенные люди города. В зале сидел и Муса-хан.

Судья прочел заявление и спросил:

– Кем тебе приходился Фаиз Мухаммад?

– Свет очей моих, владыка головы моей, – бесстрашно ответила Ханум.

– Ты была за ним замужем? – продолжал судья.

– Нет.

– Ты была с ним в близких отношениях?

– Нет. – Голос Ханум дрожал. – Я девственница. Он не коснулся моего тела, но все равно он муж мне. Я прошу, чтоб мне разрешили его похоронить.

Вперед вышел Муса-хан и, почтительно сложив руки ладонями вместе, начал:

– Сардар! Это моя дочь. Она убежала из дому и явилась сюда без моего ведома. Я прошу вас разрешить мне забрать ее домой.

– Не дочь я этому предателю! – громко и отчетливо заявила Ханум. – Я вдова Фаджи и прошу выдать мне его тело.

– Ханум, ты дочь уважаемого сардара и старосты. Твой отец убил опасного преступника, за голову которого была назначена награда в десять тысяч рупий. Он сделал важное дело для нас всех. Английское правительство выдаст твоему отцу пять тысяч рупий, а его величество раджа – десять тысяч и дарует ему земельный участок. Неуместны такие слова в устах дочери столь почтенного человека…

Ханум оборвала плавную речь судьи тихим, но решительным голосом:

– Сегодня перед всеми, кто собрался в суде, я заявляю – и пусть это слышит мой отец, – не получить ему той награды, ради которой он это совершил! Он никогда ее не получит, потому что предательство не вознаграждается. За предательство карают. Я прошу суд вынести решение по моему заявлению…

– Отказать! – рявкнул судья.

Выйдя из здания суда, Ханум исчезла так быстро, что никто не успел понять, куда она девалась. Муса-хан разослал своих людей на ее поиски. Рьяно взялась за дело и полиция, но Ханум как в воздухе растворилась! По городу поползли самые невероятные слухи. Говорили, что Ханум пригрозила отомстить отцу. Утверждали, что жизнь Муса-хана в опасности, что дочь убьет его, поэтому он почти не выходит из дома и его все время охраняет вооруженная полиция. Раджа вызвал Муса-хана к себе, похлопал его по плечу и пообещал ему, что, как только английский чиновник, заместитель комиссара, приедет из Дохалы и подпишет бумагу об опознании трупа, он, раджа, на следующий же день назначит дворцовый прием и собственноручно вручит Муса-хану кошелек с десятью тысячами, придворную одежду и указ на владение землей.

Муса-хан вернулся к себе довольный аудиенцией, которую дал ему раджа.

Через два дня, когда в город прибыл заместитель комиссара и пожаловал в больницу, чтобы осмотреть труп, произошло странное событие: английский чиновник и его свита увидели, что с морга сорван замок и голова Фаджи исчезла. Оставался только труп, опознать который было невозможно.

Голова ценою в десять тысяч рупий исчезла.

Английский чиновник бросил взгляд на изуродованный труп и отказался подписывать документы об опознании. А как только отказался англичанин, радже стало ясно, что давать Муса-хану десять тысяч рупий нет никакого смысла. В результате пришлось Муса-хану возвращаться к себе в деревню несолоно хлебавши. Прошло несколько дней, и под крепостной стеной был найден труп Муса-хана.

В тот день, когда был сорван замок и пропала голова Фаджи, в тот самый день, но уже к вечеру, отец вернулся домой и мы увидели, что он так и сияет от счастья. Даже песенку какую-то мурлычет себе под нос.

– Кто сорвал замок?

Отец не отзывался.

– В один прекрасный день тебя посадят в тюрьму.

Песенка продолжалась.

– А мне придется просить милостыню. И что тогда станется с твоим сыном?

Отец уже не мурлыкал, а пел в полный голос.

Позднее, сидя в столовой, он спросил у матери:

– Ты знаешь, что дороже всего ценится не свете?

– Золото! – буркнула мать.

– Нет, милая, нет. Свобода. Самое дорогое на свете – это свобода. Человек готов что угодно отдать за нее.

Я шел в мамину комнату взять мячик, как вдруг через неплотно прикрытую дверь услышал ее голос:

– Уходи и не трогай меня.

– Почему? – это спросил отец.

– Потому что сегодня санкранти.

– Ну и что?

– Нельзя в этот день! – это опять мама.

– А завтра?

– Завтра? Завтра ведь день Ваман-аватара!

– А послезавтра?

– Ты что? Послезавтра день Шаха Мурада, ты забыл? И тебе надо будет пойти на мазар. Миян Рамазани и так уж говорит: «Что это господин доктор никогда на мазар не придет?» Ну! Уходи, уходи… Не надо… Говорят тебе, не надо… Рукой дотронешься – второй раз омовение делать придется!

Спустя некоторое время отец злой вышел из комнаты. Хорошо, что я затаился за дверью и он меня не видел, а то мне наверняка попало бы. Мама и отец все время повторяли, что дети не должны слушать разговоры взрослых. Я не мог понять, почему взрослые могут слушать все, о чем мы говорим, а если ребенок что-то разок услышит, ему же за это и попадает.

Когда отец ушел, я побежал в мамину комнату и, обхватив ее ноги руками, радостно закричал:

– А я дотронулся! А я дотронулся! Все равно дотронулся!

Я думал, мама рассердится, начнет меня отчитывать, но ничего подобного не произошло. Мама готовилась что-то строчить на швейной машине, когда я ткнулся ей в колени. Она взяла меня на руки и, целуя, стала спрашивать:

– Уже позавтракал, малыш?

– Да, мама.

– И красный шербет пил?

– Пил.

Мама расцеловала меня в обе щеки, поставила на пол и сказала:

– Иди играть в сад.

Столько нежности в ней было в эту минуту, что я решился использовать случай:

– Мама, я хочу спросить…

– Что, маленький?

– Вот я до тебя дотронулся, ты ничего не сказала, а папа хотел, так ты почему стала ему говорить – уходи, уходи?

Мамино лицо, еще секунду назад улыбавшееся, покраснело от гнева. Она встала, выпрямилась, потом вдруг упала в кресло.

– Ты подслушиваешь наши с отцом разговоры? Гадкий мальчишка! – Мама схватила меня за плечи.

Мне стало страшно, а мама все трясла меня – точно отец встряхивал свои пузырьки с лекарствами, перед тем как дать больным.

– Я за дверью стоял… Но я ничего не слышал… Я не подслушивал, ма… Само нечаянно услышалось… за мячиком шел…

Мама не пожелала узнать, что было дальше: раз! р-раз! я получил две оплеухи.

– Тебе сотни раз говорили – не слушай разговоры взрослых, не слушай, не слушай! Тебе говорят – а ты все по-своему! (Оплеуха!) Будешь еще подслушивать? (Оплеуха!) Будешь? (Оплеуха!) Мерзкий мальчишка!

Сколько мне досталось бы оплеух в тот раз – сказать трудно, если б не вбежала в мамину комнату Бегиман-метельщица. Она насилу оторвала маму от меня.

– Да вы что, убить его хотите? – задыхалась Бегиман. – Что вы, хозяйка! Бьете так, будто разума лишились!

Служанка вытерла мои слезы и повела умывать. Потом она долго целовала меня, прижимая к своей мягкой груди, а когда я перестал всхлипывать, понесла на руках на задний двор, У нее там жили в голубятне голуби.

Бегиман подманила одного и дала его мне подержать.

– Играйте пока вместе. – Она оставила меня на заднем дворе, а сама отправилась по своим делам.

Я занялся голубями, потом явилась и кошка с котятами, и я потерял счет времени. Мне почудилось, будто чьи-то глаза следят за мной из-за дровяника, два громадных глаза. Я поднял голову.

Она была очень красивая: кожа медного цвета, глаза совсем зеленые, волосы густые, спутанные. На ней была надета алая рубашка, такая узкая, что ткань на груди была туго натянута, на шее у нее висели серебряная цепочка и несколько ниток разноцветных бус, в уши были вдеты большие серебряные кольца. Когда она говорила, кольца очень славно раскачивались, иногда ударяясь об ее щеки – такие они были большие. Она засмеялась. Я увидел, что зубы у нее мелкие, как жасминовые бутоны, и ослепительно белые. Мои зубы никогда так не блестят, хотя мама два раза в день заставляет меня тереть их щеткой.

На ней была широченная сборчатая юбка, сшитая из великого множества разных лоскутков, составлявших занятный узор. На ногах – никакой обуви, а через плечо были перекинуты узелок и корзинка.

Когда она засмеялась, я опомнился и спросил:

– Ты кто?

Она ловко почесала левой ногой правую.

– Я хожу со змеями. У меня много красивых змей. Хочешь посмотреть?

– Покажи! – обрадовался я, но тут же спохватился: – Врешь, наверное. У тебя даже дудки нет.

– Почему нет?

Девушка дернула плечом и перекинула со спины на грудь плетеную корзинку:

– Смотри!

Я захлопал в ладоши:

– Поучи сначала на дудке играть!

– Нет, сначала ты мне денежку дай!

У меня екнуло сердце.

– Нет у меня денег, – сказал я в полном отчаянии.

– Пойди возьми у мамы.

– Не даст. И змею смотреть не даст. Она змей боится.

– У папы возьми, – втолковывала мне змеиная девушка.

– Это можно! – опять возрадовался я и подскочил к девушке: – Пойдем, отец даст тебе ана.

Я понесся через сад, а девушка пошла следом. Только мы вышли на дорогу, как нам повстречался отец. Он возвращался из больницы и задержался у скотного двора поговорить с садовником. Они разговаривали возле густых зарослей аниса, садовник опирался на мотыгу. Анис был высоченный – раза в два больше меня, и отцу не видно было, как я подходил. Отец, наверное, только и видел, что копну спутанных волос да ярко-зеленые глаза, приближавшиеся к нему из-за зарослей душистого аниса. Он на полуслове оборвал свой разговор с садовником и спросил:

– Ты кто такая?

– Я ловлю и приручаю змей.

– Этим занимаются мужчины.

– Мой отец этим занимался. Он умер, и пришлось заняться мне.

– А братьев нет у тебя?

– Нет. Только слепая мать. Совсем старая.

Отец и змеиная девушка внимательно осматривали друг друга. Обо мне она, кажется, просто забыла. Сперва я собирался крикнуть и тем самым напомнить о своем присутствии, но детям нельзя встревать в разговоры взрослых, а они уже начали беседу.

– Сама ловишь змей?

Девушка утвердительно кивнула, не сводя с отца немигающих глаз.

– А ядовитых? – Отец усмехнулся, глаза его искрились.

– Самые опасные змеи слушаются мою дудочку, – засмеялась девушка. – От меня не уйдешь. Заслушаются и делают, что я велю.

– У нас в саду полно змей, можешь их вывести?

– Могу. А что дашь?

Отец помолчал, неотрывно глядя на девушку.

– А если ничего не дам? – тихо спросил он.

Девушка чуть не вплотную подошла к отцу, почему-то ее дыхание стало слышным. Она хотела что-то сказать, но, встретив напряженный взгляд отца, смутилась. Она вдруг опустила глаза и неожиданно тихим голосом произнесла:

– Хорошо…

Мне так не понравилось это ее «хорошо»! Мне послышались скрытые слезы в ее голосе, ну, просто будто какой-то невидимка приблизился к нам из сада, всхлипнул и исчез. Так бывает в нашем саду, когда в полуденной тишине вдруг рванет ветер. Я несколько раз спрашивал садовника, что это такое, но он только пожимал плечами и говорил:

– Все твои выдумки, малыш. Это ветер. Ветер и есть ветер, он не плачет, не поет – шумит себе в деревьях, и все.

И сейчас прошумел ветер?

– Где ты живешь? – спросил мой отец.

– Я только сегодня пришла сюда, пока нигде не остановилась. А вообще мы с матерью живем в деревне Балепур.

– Так и бродишь одна? Мужчин не боишься?

– Змеи охраняют, – ответила змеиная девушка. – Я мужчин не боюсь, они боятся.

– У меня в саду есть большая змея. Никого не боится.

Отец смотрел прямо в глаза девушке.

– Где живет эта змея? Ты мне расскажи, как ее найти, или сам покажи. Знаешь, у меня дудочка какая – никто не устоит. Самая большая змея поддается.

– Я прикажу садовнику, – сказал мой отец, – и он устроит тебя в своем доме. Будешь у него жить, пока всех змей в саду не переловишь. За каждую змею я буду давать тебе по полрупии. Только учти – не ходи в саду возле моего дома. Там тебя так ужалят – никакие заклинания не помогут.

– Да ну тебя!

Змеиная девушка показала моему отцу язык – маленький дразнящий язычок. Потом, помахивая дудкой, спросила:

– Ну, правда, где эта твоя змея?

– Пойдем со мной, увидишь.

Отец не подозревал о моем присутствии, он не мог видеть меня за высоким анисом, хотя я стоял совсем рядом с девушкой. А девушка что же, неужели вовсе обо мне забыла? Даже не глянув в мою сторону, двинулась она за отцом. Я выждал, пока они пройдут вперед, и пошел следом, прячась за деревьями.

Они прошли подлеском и вышли к персиковой рощице. Миновали персики и остановились на пригорке под орешником. Отец сказал:

– Здесь полоз живет.

– Под холмом?

– Да. Говорят, в этом холме похоронена Сайдан Би.

– А кто она такая?

– Никто не знает, кто такая эта Сайдан Би. Говорят только, что она была красавицей, что жила она в те времена, когда не было тут ни сада, ни больницы, ни дворца раджи. Однажды остановился здесь на ночевку караван, а с караваном шел могольский принц. Сайдан Би увидела принца и сразу в него влюбилась. А принц, как выяснилось, убежал из дворца и скрывался от преследований. И вот он полгода прожил в доме Сайдан Би.

– А потом?

– Через полгода разыскали принца посыльные от шаха и вручили ему письмо. В письме было сказано, что шах его простил и зовет вернуться во дворец.

– А он?

– Он же был принц, вот он и уехал. А Сайдан Би он сказал, что пришлет за ней людей из дворца. Сайдан Би не ела, не пила – все ждала посыльных из дворца… Здесь ее и похоронили.

Змеиная девушка промолчала. Она присела у холмика на корточки, сняла с плеч узелок и корзину и положила их рядом. Достала дудку и, закрыв глаза, негромко заиграла.

Правда, такая странная музыка лилась из ее дудки – она будто звала кого-то, плача; будто молила, чтоб ей помогли.

Девушка долго играла, но никакие змеи не выползали на призывы дудки. В глазах отца стояли слезы.

– У садовника живет девушка, которая выводит змей, – сообщил я маме.

– Девушка?

– Да. Она умеет ловить змей, и папа нанял ее на работу. Она будет получать полрупии за змею.

– Мне он ничего не сказал! – И мама быстро добавила: – Впрочем, неважно. Покажи мне, где эта змееловка.

Я повел маму к садовнику. В глинобитном доме садовника было всего две комнаты. В первой комнате мы увидели девушку. Она сидела, распустив волосы, перед треснутым зеркалом и расчесывалась. При виде мамы она опустила руку с гребнем и ее ярко-зеленые глаза заискрились, как глубокая вода, в которую с силой швырнули камень. Девушка медленно опустила ресницы.

Мама окинула ее взглядом и вышла. Во дворике она остановилась возле садовника, который растирал ноги своей больной жене:

– Эта змея будет ловить других?

Я не мог понять, почему мама так сердится, почему она сказала, что змея будет ловить змей. Разве она змея, ведь она такая же, как мама, женщина, а совсем не змея. Я отнес эти слова к числу необъяснимых глупостей, которые иногда слышал от взрослых, и сказал маме:

– Мама, она не змея, она просто женщина, как все. Ты напрасно про змею подумала.

– Ты не понимаешь! – раздраженно ответила мама. – И сколько раз нужно повторять, чтоб ты не вмешивался, когда говорят взрослые!

Я решил помолчать и отойти в сторонку – на всякий случай. Мама велела мне поторапливаться, и мы с ней чуть не бегом вернулись домой.

Поздно вечером, когда мама думала, что я сплю крепким сном, она взялась за отца:

– Ты что, с ума сошел – нанял на работу эту мерзавку?!

– А в чем дело?

– Зачем это она тебе понадобилась?

– Змей выведет.

– Мужчины выводят змей!

– Мужчина не нашелся. Какая разница?

– Я тебе не верю!

– Не веришь – иди сама нанимай змееловов. Найдешь – я ее сразу рассчитаю.

– Да нам вообще не надо выводить змей. Я ни одной змеи в саду не видела.

– Пока не кусали… А могут укусить.

– Тебе и сказать нечего! Я все понимаю, не думай! Чтоб этой змеи завтра тут не было!

– Никуда она не уйдет.

– Нет, уйдет!

– Не уйдет.

– Я ее метлой выгоню! – Мама расплакалась.

– Ты совсем сошла с ума! – Отец рассердился. – Я ее всего на несколько дней нанял: переловит змей и пойдет себе своей дорогой. Ребенок с утра до вечера играет в саду, я ведь исключительно ради него затеял все это…

Мама при этих словах перестала рыдать. Она спросила недоверчиво:

– А ты правду говоришь?

Отец вытирал мамины слезы и утешал ее, как маленькую:

– Глупенькая, ну как можно так расстраиваться? Неужели ты до сих пор не знаешь, что я тебя люблю?

Мама удовлетворенно вздохнула.

Однако вскоре после этого мама опять поссорилась с отцом: она увидела, как отец тайком пробирался за могилу Сайдан Би. Вынести этого мама не могла и раскричалась на весь дом:

– Или я остаюсь здесь, или змея зеленоглазая!

А отец ее увещевал:

– Тише, не кричи ты ради бога! Ребенок услышит, ребенка разбудишь.

Мать отвечала:

– Ну и пусть проснется ребенок! Ну и пусть знает ребенок, пусть все знают! Пусть все знают, какие на свете бывают развратники. Отправь меня к маме, я тут ни минуты не останусь больше! Если завтра же она не уберется, я уеду!

– Ты посмотри, она за эти три дня штук двадцать змей в саду поймала!

– Хоть сотню! Я ее завтра за косы вытащу из моего дома!

– В жизни не видел женщины ревнивей тебя. Уж не знаешь что и выдумать!

– Если я все выдумываю, зачем ты держишь ее в доме?

– Хорошо! Через неделю я дам ей расчет. А ты перестань терзать себя. Все, что я делаю, я делаю ради сына.

– Значит, через неделю?

– Ровно через неделю.

– Ни на день больше.

– Ни на минуту! – обещал отец, обнимая маму.

Мама удовлетворенно вздохнула.

– Когда ты так говоришь, – сказала она, – мое сердце успокаивается.

Отец предупредил змеиную девушку, что через семь дней ей придется уйти и что за эти дни она должна постараться переловить как можно больше змей. Змеиная девушка выслушала все молча и только пристально посмотрела на отца. Должно быть, она не нашла в его лице, что искала, и понурила голову. Отвернувшись от отца, она быстрыми шагами ушла к могиле Сайдан Би, села на корточки и громко заиграла на своей дудке.

Не было в ее музыке ни нежности, ни боли, ни муки – одна печаль.

На седьмой день, в тот самый день, когда змеиная девушка должна была от нас уйти, маму укусила змея.

Мама стояла у самой стенки веранды, поливая вьюны, как вдруг у самых ее ног скользнула змея, быстро обвилась вокруг ее ноги и укусила в икру. Мама вскрикнула и упала.

Наш повар Амарик Сингх тут же стянул веревочкой маме ногу выше укуса и помчался звать отца. Отец прибежал со скальпелем в руках. Он сделал разрез в месте укуса, выдавил кровь и тщательно промыл рану марганцем. В те времена люди не ведали еще, что такое инъекции змеиного противоядия, и это было все, что мог сделать мой отец. Он знал, что бывали случаи, когда укушенные змеей выживали. Но чаще они умирали.

Мама лежала без сознания. На ее губах вздувалась пена. Я в ужасе смотрел на маму и тихо плакал.

Отец резко встал и быстро зашагал к домику садовника. Змеиная девушка уже собрала свои пожитки. Она выстирала рубашку и сборчатую юбку и выглядела чистенькой и нарядной. Волосы были подколоты гребнем, серебряные украшения блестели, начищенные мелким речным песком. Она накрасила губы соком зеленого ореха и приколола к волосам огромную розу.

– Пойдем, Рано, – позвал ее отец.

– Куда?

– Она умирает, спаси ее.

– Пусть умирает.

– Не уходи, Рано, спаси ее!

– Дай ей свои лекарства.

– Послушай, Рано, не уходи! Мои лекарства не помогут!

– А у меня нет лекарств. Я ловлю змей, а лечить от их укусов не умею.

– Ты мне сама говорила, что у тебя есть прекрасное средство.

– Не помню, куда я его подевала.

Отец схватил Рано за руки и стал умолять:

– Рано, спаси ее! Как хочешь, только спаси. Если она умрет, я не смогу жить.

Рано отвернулась и, глядя на меня, тихо проговорила:

– Из-за нее плакать готов, а для меня и слезинки не нашлось.

Отец виновато опустил голову и молча стоял перед девушкой.

Она вздохнула и взяла свои узлы.

– Будет так, как ты захочешь.

Отец привел ее в мамину комнату. Она припала ртом к ране и долго и сильно отсасывала кровь. Ощупав один из своих узлов, она нашла в нем черную коробочку, достала из нее что-то зеленоватое и положила на рану. Потом она выбежала в сад и долго там что-то искала. Нашла растение с удлиненными сочными листьями, вырвала его, выдавила в ложку сок из листьев, накапала немного соку на мамины губы.

Часа через два с губ исчезла пена, потом постепенно начала сходить синюшность, и наконец мама медленно открыла глаза. Змеиная девушка тихонько отошла в сторону, а отец подошел поближе, взял милое мамино лицо в свои ладони и спросил:

– Ну, как ты себя чувствуешь?

Мама слабым голосом ответила:

– Мне кажется, я выздоровею. А где мой мальчик?

Я прижал свое заплаканное лицо к маминой руке. Нам было так хорошо в ту минуту втроем – маме, папе и мне. Вдруг отец что-то вспомнил и сказал:

– Джанки, ты знаешь, кто спас тебе жизнь?

Мама отрицательно качнула головой.

Отец обернулся и позвал:

– Рано, иди сюда!

Но змеиная девушка исчезла.

Больше никогда не появлялась она в наших краях. Правда, зимними ночами, когда снег укрывал окрестности, с другого берега реки доносилась песня дудки и, услышав ее, отец выходил из своей комнаты и начинал неспокойно расхаживать по дому. А голос дудки, донесенный порывом ветра через речные воды, звал, будто голос ребенка, потерявшегося в снегах и ищущего, ищущего дорогу…

Из всех лиц, которые я видел в детстве, отчетливей всего мне запомнилось лицо Шано. Шано была тогда худенькой женщиной лет тридцати. Маленькая и грациозная, тонкий и яркий рот, огромные, но запавшие глаза, кожа белая как мрамор. Шано почти всегда закрывалась покрывалом до самых глаз и одевалась в белое. У Шано была чахотка.

В те времена от туберкулеза обычно умирали. Изредка попадались счастливчики, которым удавалось каким-то образом спастись.

Мы ограничили свою жизнь крохотным замкнутым мирком, и только отец мой горел желанием вырваться из этого круга. Он использовал все свои познания и возможности в медицине и брался лечить самых трудных больных, и, если хоть один из них поправлялся, он бывал по-настоящему счастлив.

В больнице было женское отделение, но отец не хотел помещать туда Шано. В сотне ярдов от больницы стояло строение барачного типа под жестяной крышей. Внутри оно делилось на шесть смежных комнат. В двух размещались санитары, в третьей были свалены сломанные кровати и всевозможный больничный хлам. Четвертую комнату занял господин смотритель и предназначил ее для дружеских встреч и карточной игры. Пятую комнату занял садовник под свои инструменты. В шестую можно было бы класть больных, если б не поверье, что тот, кто попадает туда, обязательно умрет. Отец, понятно, не верил в это, но после нескольких смертельных случаев он стал считаться с желаниями своих пациентов, и комната пустовала.

Отец не хотел положить Шано в эту комнату, поэтому он отобрал у смотрителя его карточный салон – лучшую комнату в бараке – и поместил туда Шано. Смотритель попробовал воспротивиться, но отец сказал, что ему предоставили для жилья коттедж и там он может принимать своих гостей – и мужчин, и женщин. Смотритель был в ярости, но ослушаться отца не посмел. Комнату он освободил, но стал заклятым врагом Шано.

Обыкновенно больных женского пола привозили родственники, которые оставались при больнице, чтоб за ними ухаживать. Пока шло лечение, они устраивались на какой-нибудь из больничных веранд. С Шано получилось иначе: ее привез старший брат мужа, оставил в больнице, а сам уехал. Он был очень богатым человеком, и, если бы пожелал, для Шано могли бы отдельно готовить еду и дать ей сиделку – многие богатые больные так и делали. Но он отказался от этого.

Шано вставала с первыми лучами солнца, выносила свою постель на свежий воздух и грелась в косых утренних лучах. Потом поднималась и начинала готовить себе завтрак. Была она молчалива, очень вежлива и благожелательна. Никто от нее ни разу не слышал резкого слова. А меня всегда удивляло покрывало Шано, в которое она вечно укутывалась до самых глаз.

Только раз увидел я Шано без покрывала – увидел лишь на мгновение и замер пораженный.

А вышло так: как-то я мчался из дому в больницу звать отца обедать. Было тепло и солнечно, только время от времени налетал прохладный ветер. Шано сидела на корточках у клумбы и осторожно разрыхляла землю. Внезапный порыв ветра отбросил с ее головы легкое покрывало, и я с изумлением увидел, что на ее голове нет ни единого волоска. Голова лоснилась, как папино лицо после бритья.

Когда я спросил отца об этой поразительной штуке, отец поморщился и сказал:

– Шано девушка-вдова.

– У нее не растут волосы, потому что она девушка-вдова?

– Волосы у нее растут, как у всякой женщины. Она бреет голову. Не по собственной прихоти – ей сбрили волосы. Есть такой обычай у брахманов: если девушка помолвлена, а ее жених умер, ее называют девушкой-вдовой и выбривают ей голову.

– А как может девушка и стать вдруг вдовой? – спросил я, подумав.

Отец усмехнулся.

– В день свадьбы Шано прямо под свадебным навесом умер ее муж. Вот она и стала девушкой-вдовой.

– А почему она не выйдет замуж за кого-нибудь другого?

– Нельзя.

– Почему нельзя?

– Нельзя, потому что такой обычай.

– Что за обычай?

Я не собирался оставлять отца в покое, пока он мне толком все не объяснит.

Мама бы уж давно отшлепала меня за назойливость, потому что все считали, что это еще одна моя дурная привычка. Отец никогда не мешал мне задавать бесконечные «почему?», наоборот, он даже был доволен. Но видно, на этот раз даже отец не знал, как мне ответить. Он начал напевать свою любимую песенку, а это всегда было верным признаком – либо отец не может ответить на вопрос, либо не хочет продолжать разговор.

– Были бы у нее волосы на голове, она бы еще лучше стала, – сказал я раздумчиво.

Не знаю, как оценил отец вкусы своего сына, потому что он опять ничего не сказал и всю дорогу, пока мы не пришли домой, что-то напевал себе под нос. Дома мы сразу сели за стол и разговор не возобновляли.

Но в тот же день я услышал, как смотритель Моти Рам говорил своему другу Паримал-шаху:

– … господин доктор начали очень уж интересоваться этой Шано.

– Да не может быть!

– Почему же? Собственными ушами слышал, собственными глазами видел. Сегодня как раз он уговаривал Шано отрастить волосы. Та все отказывалась, а он настаивал. И что ты думаешь? Уговорил. Согласилась она, а что ей не соглашаться? И как она согласилась, господин доктор меня в сторонку отозвал и давай – бритье головы плохо отражается на психике этой женщины, она перестает воспринимать себя как женщину, мне необходимо пробудить в ней женственность, с этим связан интерес к жизни и стремление побороть болезнь, это характерно для женщин, Моти Рам! – и пошел, и пошел.

– Господин доктор решили специализироваться по проблемам женственности, не иначе! – фыркнул Паримал-шах.

– Поживем – увидим, в чем именно проявится его мастерство!

Оба захихикали.

Мне не понравился их разговор, а уж издевательское хихиканье – и вовсе. Что плохого сделал отец, если он уговорил Шано отрастить волосы? Даже ребенку ясно, что у женщины на голове должны быть волосы. Когда моя мама расчесывала волосы до блеска, разделяла их пробором и вкалывала цветок, она нравилась мне еще больше. Неужели Моти Раму это непонятно?

Увидев, что я стою неподалеку и прислушиваюсь к разговору, Моти Рам смутился, схватил меня за ухо и сказал:

– Беги, парень, дай маме телеграмму, чтоб возвращалась, а то ускользнет доктор из ее рук. – Он отпустил меня и повел своего друга Паримал-шаха к себе в коттеджик.

Я был вне себя от злости. Но я был маленьким мальчиком и ничего не мог сделать. Мамы не было дома – она уехала в Лахор лечиться. Отец брал отпуск на месяц, чтобы отвезти ее в Лахор и договориться насчет операции. Я тоже ездил с ними. Операция прошла хорошо, но тамошние доктора решили, что маме надо еще месяца три находиться под их наблюдением. Отцу отпуск не продлили, поэтому он оставил маму в Лахоре, поручив ее заботам своего младшего брата, забрал меня и вернулся домой. Дома отец с головой ушел в больничные дела, а мама писала нам раз в неделю и в письмах справлялась обо мне. Один раз от нее пришла посылка с кандагарскими гранатами – у нас такие гранаты не растут. Тарон очень удивилась, когда ела кандагарские гранаты, – она думала, что крупнее наших гранатов и на свете-то не бывает. Потом Тарон вынуждена была поверить и другим вещам, которые я ей рассказывал про Лахор. Кандагарские гранаты сразили ее наповал. Она согласилась после этого выслушать все мои рассказы и даже решила выйти замуж только за меня. Когда мы поженимся, мы уедем жить в Лахор. Зато я раздумал жениться на Тарон, потому что теперь я хотел жениться на самой младшей дочке той сестры, которая ухаживала за мамой в Лахоре. Она играла со мной в мяч и одевалась в красивые платья, а волосы повязывала лентой. Я поссорился с Тарон, и мы три дня не разговаривали. Но та девочка была далеко, а Тарон – рядом, и кроме Тарон мне не с кем было играть. Поневоле я начал понемножку забывать ту девочку в красивых платьях и играл с Тарон, будто ничего и не произошло.

Я всегда боялся торчащих усов Моти Рама, поэтому ничего не рассказал отцу. Моти Рам был человеком подлым: он часто жаловался на меня родителям без всякой причины, и мне попадало от мамы. Моти Рам ненавидел не только меня, он всех детей ненавидел. Своих детей у него не было, он был женат на ссохшейся, сморщенной и сварливой женщине, которая с утра до ночи скандалила то с женами санитаров, то с женой рассыльного, то с садовницей. Мы с Тарон старались обходить их дом стороной, но все равно Моти Рам и его жена не могли упустить случая, чтоб на нас не пожаловаться.

Появление Шано в больнице опять зажгло отца огнем борьбы. Помимо аллопатии, отец занимался еще и гомеопатией. Он принялся лечить Шано травами. Шано как будто начала поправляться.

Мне показалось, что ей стало лучше с того самого дня, как она начала отращивать волосы, теперь они уже доставали ей до плеч – как у европейских женщин в Лахоре. Бледное лицо, полускрытое черными вьющимися волосами, было малоподвижным и делало Шано похожей на восковую куколку, каких я тоже видел в Лахоре. По утрам и вечерам Шано сама готовила себе еду, сама мыла посуду. Отец привез голубую ткань и дал ей сделать занавески на оба окна ее комнаты, а она вышила их цветочным узором. Мало-помалу она расчистила землю под своими окнами, где раньше рос бурьян, разбила клумбы и посадила цветы. Вскоре они зацвели.