Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Поговорив немного о ничего не значащих вещах, ходжа Алауддин вдруг изрек:

– Если вы пожелаете, то это дойдет до ушей его высочества раджи…

Отец торопливо прервал его:

– Нет-нет, увольте. Я тоже был неправ. Мне следовало принять во внимание его молодость, а я наговорил резкостей. Даже выбранил его.

– Если младшие отказывают старшим в праве на это, их принято полагать дурно воспитанными, – произнес ходжа. – Один ваш знак… если…

– Нет-нет! – опять прервал его отец.

– Не устаешь поражаться тому, что происходит на свете, не правда ли? – меланхолично изрек ходжа. – Его высочество наш раджа – правитель справедливый. Под его оком тигры и козы пьют из одного источника. И мусульмане и индусы одинаковы в его глазах. Можно сказать, что у него один глаз индусский, другой – мусульманский!

– Бесспорно, бесспорно.

Ходжа плавно продолжал:

– Когда приключился голод в прошлом году, его величество простил народу четвертую часть налогов и роздал еду двум тысячам мусульман. Когда прокладывали дорогу в город, он в течение шести месяцев платил жалованье сотням крестьян.

– Бесспорно, бесспорно.

– Оскорбить такого просвещенного, широко мыслящего и доброго человека, как вы, – вы ведь понимаете, чью сторону он примет, узнав об этой недостойной истории? Просто удивительно – почему вы молчите? Будь я на вашем месте, я бы его живым в могилу закопал! Этот низкий человек осмелился руку на вас поднять! Да ему следовало бы отрубить руку за то, что он замахнулся на вас! Поверьте мне, доктор, я говорю это не потому, что хочу польстить вам, – за семьдесят лет моей жизни я встречал великое множество приятных и достойных индусов, но ни разу не встречался с более благородным и справедливым ученым, чем вы.

– Вы слишком добры ко мне! – смущенно проговорил отец.

– Не встретить ли нам вместе рассвет? – подмигнул отцу ходжа. – От щедрот господина раджи я получил бутылку шотландского виски и подумал – в наше подлое время вы единственный приятный человек, с которым можно провести время и забыть о неприятностях.

– С удовольствием!

Отец сразу поднялся и кликнул слугу.

– Хамид, скажи повару, чтоб зажарил две курицы и послал их нам наверх.

Хаджа Алауддин и отец ушли, взявшись под руки. Тут-то мама и вспылила.

– Свиную печенку можешь им зажарить и отнести!^[11] – бросила она Хамиду. – Кто в этот дом ни придет, будь они неладны, одни неприятности от них!

Хамид был озорником и любимцем всего дома.

– Госпожа тоже будет есть свиную печенку? – невинно осведомился он и бросился в дверь, увидев, как мама ищет, чем его стукнуть.

– Ох уж эти мне шутники! – ворчала мама.

Если кто и остался доволен случившимся, так это я. После драки никто меня, конечно, в школу не отдаст. Я был на седьмом небе от счастья, а когда я рассказал Тарон, она тоже очень обрадовалась. В те времена в нашей округе не было школы для девочек, а раз Тарон не собиралась ходить в школу, она была довольна, что и я не пойду. Подумать только, если б я стал школьником, она лишилась бы верного товарища по играм, поверенного в самых секретных делах. Тарон была счастлива. Порывшись в кармане, она достала половину кукурузного початка и дала мне. Кукуруза была прошлогоднего сбора. С самого прошлого года этот початок вместе с другими хранился перевязанный веревкой в доме Тарон, и теперь он был таким сладким! Обгрызая початок, я засыпал Тарон своими новыми познаниями:

– Ты знаешь, в Хайдарабаде мусульманин правит!

– Врешь. – Тарон взяла початок из моих рук. – Все раджи всегда бывают индусы, а мусульмане все бедные.

– А он вот мусульманин. И еще он – монумент справедливости.

– Опять врешь. Монумент – это просто фигурка, а их из глины делают, глупый ты!

Вдруг большие глаза Тарон загорелись любопытством, и она спросила:

– А справедливость что такое?

– Глина такая бывает, – поучительно ответил я, отбирая у нее початок. – Еще черный учитель сказал: «Я не буду обманывать нацию».

– Нацию, сказал? А это что? – спросила Тарон.

– Ну вот, например, ты мне считаешься нацией.

– Как это? Почему это я – твоя нация?

– Потому что я не могу тебя обмануть.

– Ты не можешь? Как же! В тот раз, когда сливы мы рвали, ты двадцать штук съел, а мне дал всего семь… И после этого я – твоя нация? Нет уж. Не буду я твоя нация. Никогда, ни за что. Можешь не просить.

Тарон всерьез разобиделась и даже отсела подальше от меня. Сидела она, отвернув лицо, а когда я взял ее за шею, чтобы повернуть к себе, то увидел слезы в ее глазах… У меня дрогнуло сердце, и я сказал:

– Ну, ладно, пойдем сегодня на обрыв. Сколько слив нарвем – я все тебе отдам. Тогда ты станешь моей нацией.

Тарон даже рассмеялась от радости, захлопала в ладоши и первая побежала к обрыву.

Я побежал следом.

Чтобы добраться до сливовых деревьев, которые росли под обрывом, в тени, нужно было долго спускаться крутым склоном через колючий кустарник. Сливы будто улыбались нам – одни почти черные, другие желто-красные, а совсем еще неспелые и кислые были бледно-желтыми, как первые солнечные лучи. Сквозь тоненькую кожицу просвечивали косточки. На кустарниках попадались ягоды, маленькие и золотистые, которые можно, как сережки, навешивать на уши.

Я догнал Тарон под большим кустом черной смородины, росшим между двух здоровенных камней.

– Ты что? – спросила Тарон.

– Один поцелуй! – ответил я.

– А что такое «поцелуй»?

– Вчера я видел, как Хамид поймал Бегиман на заднем дворе, и он ей так сказал.

– А Бегиман что?

Тарон куда больше интересовала усыпанная ягодами ветка, которую она пыталась пригнуть.

– А Бегиман говорит: «Иди отсюда, а то закричу. Ничего не получишь».

– Ну ясно, – сказала Тарон. – Кукурузный початок, значит.

– Да нет же! Хамид ее схватил и давай ртом к ее рту прижиматься. А я за голубятней был и все видел. Хамид ее очень долго не отпускал, а потом сказал: «Очень сладкий был поцелуй».

– Сладкий? – спросила Тарон.

– Не знаю, так Хамид сказал. Попробуем?

– Давай!

Тарон вплотную подошла ко мне, а я, как Хамид, обхватил ее обеими руками и приложил губы к ее губам. Тарон дернулась, будто ее молния ударила, вывернулась из моих рук и начала плеваться.

– Тьфу… Сладко называется… противно, и все…

Я тоже плюнул от разочарования и сказал:

– Правда противно… И у тебя изо рта кукурузой пахнет.

– А из твоего, думаешь, не пахнет?

Тарон никак не могла отплеваться.

– Взрослые все-таки вруны и обманщики, – заявил я, разочаровавшись в поцелуе.

– Правда? – ехидно спросила Тарон.

– И затеи у них грязные. А еще детей грязнулями обзывают… На, ешь смородину!

Я пригнул ветку к земле, начал обирать ягоду и бросать ее в подставленный подол Тарон. Когда больше класть стало некуда, Тарон важно приказала:

– Достаточно. Теперь будем есть.

Положила первую ягоду в рот и сказала:

– Ну ешь.

Я с той поры ел много ягод, сочных и сладких, касавшихся губ нежно, как розовые лепестки, ел ягоды, утопающие в сливках, сервированные на тонком фарфоре, – ягоды светились, как рубины, но и по сей день я храню вкус и сладость той лесной смородины.

После драки Бахадур Али-хан и мой отец перестали здороваться и разговаривать. Через неделю в школе устроили вечер, на котором вручали премии лучшим ученикам, но отец на вечер не пошел. Раньше он бывал на вечерах и брал меня с собой.

Они всегда проходили очень торжественно. Во дворе натягивали оранжевый тент, развешивали разноцветные флажки. Полицейские и солдаты выстраивались по обеим сторонам улицы, а с приближением кортежа раджи начинал громко играть оркестр, солдаты становились навытяжку и отдавали честь начищенной, сверкающей коляске раджи. Коляска была очень красивая. Но еще красивее был кучер. Особенно одежда! Набекрень надетый раджпутский тюрбан, сверкающий кафтан, отделанный серебром, хлыст в руках. Когда он появлялся, сидя на самом высоком сиденье коляски над четверкой гнедых коней, казалось, что он гораздо важней раджи.

Раджу торжественно встречали во дворе, и первый ученик пятого класса нараспев читал стихи в его честь. В этих стихах обязательно прославлялись сам раджа и семь поколений его предков. По обычаю, раджа давал двадцать пять рупий в награду ученику, прочитавшему стихи. После стихов директор школы прочитывал свой отчет, через слово благодаря раджу за его милости. В начале и в конце отчета директор возносил молитву о счастье и благоденствии правящей фамилии, просил бога способствовать успеху раджи в глазах английского правительства, дать ему право на салют из двадцати трех орудий, а также всяческое процветание. Затем раджа оглашал послание благоволения, выписанное золотыми буквами на бумаге, сбрызнутой шафраном. Голос у раджи был тонкий и писклявый, и, слушая его, все время хотелось смеяться. Но школьники подавляли смех и слушали, смиренно опустив головы. Когда кончалось чтение, раджа собственноручно вручал награды. Порядок их вручения был такой: старший учитель читал одно за другим имена мальчиков по своему списку; услышав свое имя, мальчик выходил к большому столу, директор брал со стола награду, передавал ее радже, мальчик принимал награду и бормотал:

– Джаядева^[12].

Он прижимал награду к груди и, счастливый, возвращался туда, где сидел его класс.

После раздачи наград опять играл оркестр – провожали раджу. Раджа усаживался в свою коляску и торжественно отбывал. После его отъезда школьникам раздавали сладости. К этому времени во двор прибегали даже те дети, которые не учились в школе, и плотным кольцом окружали тент, и им тоже перепадало сладкое. Ребята обрывали разноцветные флажки и в несколько минут превращали празднично убранный двор в подобие поля битвы. Для нас, мальчишек, это была самая веселая минута церемонии. Мы ждали ее целый год.

И вдруг в этом году отец решил не ходить на вечер. Значит, и мне туда не попасть… Я долго капризничал, ныл, плакал, катался по земле, отказывался мыться – все впустую. А когда я совсем развоевался, мама увела меня в спальню, привязала к ножке кровати и сказала, что я могу плакать сколько мне влезет. Я действительно наплакался до изнеможения и заснул прямо на полу рядом с кроватью. Маме стало меня жалко – она тихонько отвязала веревки, взяла меня на руки и с поцелуями перенесла на свою кровать, где я заснул сладким сном, который всегда приходит после слез.

Отец ни на что не жаловался радже, но поползли слухи, будто радже стали известны некие подстрекательские разговоры, поэтому раджа назначил охоту в большом лесу Шекхудакки сразу после церемонии вручения наград.

Лес начинался с западного берега реки Ангры и простирался до Датарских гор. Никто, кроме раджи, не имел права охотиться в этом лесу, никто не имел права рубить в нем деревья. Поэтому там было полно всякой живности. Гепарды, пантеры, медведи, кабаны и олени водились там в изобилии и даже порой выходили из лесу на крестьянские поля, вытаптывая урожай, унося скот. Но поскольку лес был охотничьим угодьем раджи, жаловаться не имело смысла. На восточном берегу реки располагалась мельница, которая принадлежала Бахадуру Алихану, – единственная на всю округу и поэтому работавшая безостановочно. Зерно привозили обычно женщины: они ставили мешки из козьих шкур на головы и несли их на мельницу. Мельнику платили либо зерном, либо мукой – как договорятся.

За мельницей шли рисовые поля Бахадуровых жен, а чуть поодаль, на возвышении, стоял его дом. Перед домом росли два ююбовых дерева, а между ними – груши и абрикосы. За домом высились две орешины, в тени которых в полдень отдыхал скот, а за овражком опять шли охотничьи угодья раджи.

К вечеру того дня, когда раджа отправился на охоту, в больнице поднялся шум. Я со всех ног бросился к большим больничным воротам, чтобы узнать, в чем дело.

У больницы собралась целая толпа охотников – их легко отличить по ружьям, закинутым за плечи; несколько человек держали зажженные факелы – в горах быстро темнеет. В ворота прошли пастухи с носилками, и по толпе прокатился приглушенный гул. Я не понимал, что происходит. Пастухи с носилками двинулись по темной аллее, которая сначала шла вдоль больничной ограды, а потом сворачивала к главной веранде. Они поднялись по ступенькам на веранду, поставили носилки на пол и вытерли потные лица. Пробравшись поближе, чтобы взглянуть, кто на носилках, я увидел Бахадура Али-хана.

Тем временем вызвали отца, он подбежал к веранде и, едва бросив взгляд на Бахадура, приказал:

– В операционную!

Четыре санитара подхватили носилки с Бахадуром, который был без сознания, и унесли их в больницу. Я тоже решил проскочить в операционную, но отец, заметив меня, погрозил пальцем и приказал немедленно уйти из больницы.

Как мне ни хотелось остаться, я понимал, что в такую минуту с отцом лучше не связываться, и потому поплелся домой.

Отец не выходил из операционной до глубокой ночи. Домой он вернулся часов через пять, не меньше. Я уже поел и прикорнул на маминой кровати. Мучительно хотелось спать, но я изо всех сил тер глаза, прогоняя сон. Наконец я услышал, как вернулся отец. Он долго мылся горячей водой, ужинал, закурил трубку после еды. Потом он разделся и только тогда вошел в спальню. Он неторопливо, не говоря ни слова, укладывался в постель. Мама тоже молчала. Она хорошо знала отца и ждала, когда он сам начнет разговор.

Мне показалось, что прошло много времени, прежде чем отец заворочался на своей кровати и тихонько спросил маму:

– Ты спишь?

– Нет. А что?

– А мальчик? – прошептал отец.

– Он, бедняжка, так набегался, что давно уж заснул!

Сон с меня как рукой сняло. Я тихонько стянул одеяло с головы, чтоб оно не помешало мне слушать, потом я застыл как каменный, не двигаясь и почти не дыша.

– Ты знаешь, что в больницу привезли раненого Бахадура?

– Правда? – притворно изумилась мама, которая давно все знала.

– Он тяжело ранен… Его состояние безнадежно.

– Это возмездие, – сухо сказала мама.

– А ты знаешь, что с ним случилось?

– Я всего лишь женщина, мое дело – дом. Откуда же мне знать? – сказала мама.

Отец придвинулся ближе и еле слышно проговорил:

– Это дело рук раджи.

– Тише! – забеспокоилась мама.

– Хорошо… Да, впрочем, кто нас слышит?

Отец заговорил чуть громче.

– А что раджа сделал?

– Говорят, оказалось мало загонщиков, Раджа распорядился, чтоб все молодые мужчины из окрестных домов шли загонять дичь. Капитан Гаджендра Сингх получил этот приказ, взял четырех солдат и пошел с ними по близлежащим домам. А Бахадур в это время как раз собирался идти в школу. Он пытался втолковать капитану, что он государственный чиновник, директор школы, и что не ему быть загонщиком. Никогда в жизни он этим не занимался и не будет заниматься такой унизительной работой. Но капитан и слышать ничего не желал и в конце концов пригрозил ему оружием.

– Харе Рам! Ты всех защищаешь, все во власти твоей! Так что же дальше?

– Капитан и солдаты вывели Бахадура на улицу, согнали всех деревенских парней и погнали в лес. Там их ждали настоящие загонщики. Капитан Гаджендра Сингх приказал одному из солдат приглядывать за той группой загонщиков, где был Бахадур Али-хан, и, если только Бахадур вздумает удрать, сразу бить его прикладом по голове.

– Ну?

– Бахадуру пришлось оставаться с загонщиками. Да, Гаджендра Сингх ему даже обуться не дал, босиком выгнал из дому. Бегал он по лесу – через кусты, колючки разные – все ноги в кровь сбил. Начал хромать, еле шел, а солдат его все не отпускает. Потом раджа убил гепарда, и все начали кричать «ура!» Солдат, естественно, отвлекся. Бахадур решил воспользоваться этим, отделился от толпы загонщиков и – бежать. Спохватился солдат, выстрелил.

– Харе Рам! Харе Кришна! Боже всемогущий, на все воля твоя, на все воля твоя… Ты всего охранитель, ты всего повелитель… И что же дальше?

– Видишь, говорят, что, даже раненный, Бахадур продолжал бежать… А еще говорят, будто не солдат стрелял, а сам раджа. Но как бы там ни было, одно ясно – в него стреляли и прострелили ногу. Похоже, будто действительно он некоторое время бежал с простреленной ногой… А тут на тропинку выскочил дикий кабан – загонщики гнали его в сторону помоста раджи. Кабан, видно, мчался так, что раненый Бахадур не успел увернуться – кабан сбил его с ног и пропорол ему живот, до плеча рана.

– Боже, милосердный боже! Мать Дурга, храни моего сыночка, оборони мою семью… Что же будет?!

– Теперь он в больнице. Я сделал все возможное… Может, выживет… Хотя, я думаю, будет лучше, если он умрет…

– Боже мой, ну как у тебя язык поворачивается говорить такие грешные слова?!

– Раджа распорядился выселить из дому обеих жен Бахадура и взял их к себе.

– Не может быть! Ты… ты правду говоришь?!

Отец промолчал.

Потом заговорила мама:

– Но ведь это же произвол. Дикость какая-то.

Отец опять ничего не ответил.

– Каменное сердце и то разорваться от этого может. Неслыханное самодурство.

Мама нежно прижала меня к себе и долго тихонько плакала.

Отец думал, что Бахадур не выживет, но Бахадур словно зарок дал остаться в живых. Первую неделю он боролся между жизнью и смертью. Сознание лишь изредка возвращалось к нему, а когда он ненадолго приходил в себя, он начинал кричать по-звериному от нестерпимой боли. Тогда отец делал ему укол, и его сознание снова отключалось.

История с Бахадуром быстро облетела всю округу. Каждый день в больницу приходили мусульмане, одетые в драные домотканые рубахи и в грязные домотканые штаны, накинувшие на плечи грубые, толстые шерстяные одеяла, – приходили справляться о здоровье Бахадура. Кто приносил для него молоко, кто фрукты, кто приходил с пустыми руками, но с молитвами о его выздоровлении. Сначала приходило в день человек по десять, потом по двадцать, потом по пятьдесят, и число это все росло и росло. Крестьяне стояли молча. Никто ничего не говорил… Однако все знали, что в каждом доме каждый день молят бога о спасении Бахадура.

Прошла еще неделя, но состояние Бахадура не улучшилось. Потом наступил кризис, и наконец стало ясно: Бахадур будет жить. Он стал понемногу есть, начал разговаривать с отцом. Первый вопрос, который он задал, был о Гульнар и Лейле. Отец, зная, как он любит своих жен, понимал, что он спросит о них, как только придет в сознание, поэтому отец подготовился к беседе:

– Когда бедная Гульнар узнала, что произошло, с ней случился сердечный припадок. Она до сих пор в постели. Я не разрешаю ей вставать, а Лейле поручил за ней ухаживать. Ты же не хочешь, чтоб я ее позвал сюда, пока она в таком состоянии?

– Конечно, нет, доктор. Но ведь Гульнар поправится?

– А как же. Обязательно… Я за ней наблюдаю. А тебе нужен покой. Тебе пока нельзя разговаривать. Ты должен бороться за жизнь.

Лицо Бахадура будто окаменело. Он закрыл глаза и тихо проговорил:

– До последнего вздоха буду бороться.

Временами его одолевала подозрительность, и тогда он смотрел на моего отца так, будто отец был убийцей. Когда отец приближался к нему с ланцетом или со шприцем или забирал его на перевязку в операционную, в глазах Бахадура мелькало недоверие. Он, наверное, вспоминал все, что наговорил отцу в тот день, когда они подрались, и эти воспоминания не давали ему покоя. Он начинал пристально и подозрительно следить за каждым движением отца.

Бахадура каждый день возили в операционную, и каждый день ему виделось, будто он уже покойник. Отец понимал состояние Бахадура, понимал, но молчал.

Прошло больше месяца.

Однажды отец вернулся из больницы сильно расстроенный. Отказывался от еды и даже мыться не захотел – заявил, что у него болит голова, и лег в постель. Мама чувствовала отцовское настроение. Она несколько раз спросила, не передумал ли отец и не будет ли он ужинать, а потом замолчала. Никто не проронил ни слова, пока не пришло время ложиться спать. Часы пробили одиннадцать. Послышался голос отца:

– Ты уже спишь?

– Нет еще.

– А малыш?

– Давным-давно заснул.

Отец помолчал, будто в нерешительности. Потом сказал:

– Сегодня заходил ко мне ходжа Алауддин.

– Что говорил?

– Да он, собственно, пришел по поручению раджи…

– А что раджа?

– Раджа приказал передать, что Бахадур должен умереть.

Мама вздрогнула как от удара. Я почувствовал, как гулко забилось мое сердце, и зажал себе рот ладонью, чтоб не вскрикнуть.

Мама не проронила ни слова. После долгого молчания отец опять заговорил:

– Ходжа Алауддин передал так: есть основания думать, что, если Бахадура посадить в тюрьму или пристрелить, может начаться бунт. Поэтому скажи господину доктору, чтобы он перерезал ему вену.

Мама с силой втянула в себя воздух.

– Ходжа Алауддин сказал, что Бахадуру лучше умереть естественной смертью. Тогда это не вызовет шума. Одно легкое движение скальпеля – и не артерия, так вена… Кто что потом докажет?

– Но ведь ты врач. Твой долг возвращать жизнь, а не отнимать ее.

– Я главный врач княжества. Я принят при дворе раджи. Мне дали большой дом. С садом. Десять акров земли. Двух садовников. Пять человек прислуги. Уважение. Положение в обществе. Достаточно высокое положение. Одно движение скальпеля – и все останется без перемен. Вот так.

Сдавленным голосом мама спросила:

– Что ты ответил?

– Попросил месяц сроку.

Мама дрожала всем телом, будто ей стало холодно под теплым одеялом или будто ее била лихорадка. Потом она резко встала. Ни слова не сказав отцу, она вышла из спальни, открыла запертую дверь молельни и прошла туда, бормоча на ходу мантру.

Я забыл обо всем на свете и, зная, что мама простерлась сейчас на полу в молитве, горько заплакал.

Вдруг я очутился в объятиях отца, но, когда он стал целовать меня, успокаивая, я почувствовал, что и у него лицо мокрое от слез.

До истечения срока оставался один день. Когда отец вошел в палату Бахадура, чтобы перевязать его, он застал там смотрителя и двух санитаров. Но в этот день, прежде чем приступить к перевязке, отец выслал всех из палаты. Отец запер дверь и начал снимать бинты. Многие из ран Бахадура уже подживали. Тщательно очистив раны, отец взял в руки скальпель и позвал:

– Бахадур.

– Да?

– Тебе известно, где Гульнар и Лейла?

Бахадур опустил голову и долго молчал. Отец сказал:

– Я обманул тебя.

– Знаю.

– Как ты узнал? Кто тебе сказал?

Отец был поражен – он строго запретил персоналу больницы рассказывать об этом Бахадуру.

– Кто тебе сказал?

– Никто не говорил, – медленно ответил Бахадур. – Но я знаю.

– Но ты еще, наверное, не знаешь, что раджа приказал прикончить тебя в больнице?

– Нет!

Бахадур сел в кровати, от слабости придерживаясь обеими руками за ее края.

– Это приказ раджи… Сегодня последний день твоей жизни.

Не сводя глаз со скальпеля в докторской руке, Бахадур проговорил:

– Вы не можете это сделать…

Теперь на скальпель смотрели оба.

– Ходить можешь? – тихо спросил отец.

– Не знаю, доктор.

– Брюшная полость почти зажила, правая нога тоже. С левой хуже… И рваная рана левого предплечья… Можешь ходить, Бахадур?

– Я не знаю, доктор! Я совсем обессилел от того, что вы мне сейчас сказали.

– Это твоя последняя возможность – сегодня ночью ни один человек не войдет в твою палату. Я скажу, что дал тебе снотворное и ты проспишь до утра. Дежурного санитара я под каким-нибудь предлогом вызову к себе домой. Если ты сумеешь выбраться из больницы и добраться до западной стены сада, тебя там будут ждать с конем.

Глаза Бахадура наполнились слезами. Он схватил отца за руку.

– Доктор! – бормотал он. – Доктор, что вы говорите?..

– Надо положить конец подобной власти. Сегодня между индусами и мусульманами существует такая же вражда, как между нами в тот день, когда мы подрались. Но я и сегодня повторяю: ни один индус не имеет права угнетать мусульман, как ни один мусульманин не имеет права угнетать индусов. Ни один человек не имеет права угнетать другого. Наши отцы учили нас уважению к человеческой жизни. Ты вправе любыми средствами бороться с произволом, жертвой которого ты стал.

Отец спрятал скальпель и с поклоном тихо вышел из палаты Бахадура.

Наутро я позавтракал и, взяв английский букварь, пошел в сад.

– Пойду под алычовое дерево учить урок, – сказал я маме.

Отец уже целый месяц учил меня читать по-английски. Разговорному языку меня давно научили: отец спрашивал меня о чем-нибудь по-английски, а я должен был отвечать. Когда к нам в гости приходили чиновники, то в числе прочего гостей развлекали моими познаниями в английском. Услышав, как я говорю, гости ахали, а я от смущения засовывал палец в рот.

Но, выучившись бойко болтать по-английски, я тем не менее не мог прочитать ни слова. И вот месяц назад отец принес мне красивую книжку. На каждой странице были цветные картинки, подписи под которыми я должен был читать.

– Только чтобы ты под этим алычовым деревом и сидел. Смотри, никуда не уходи!

И мама погрозила мне пальцем. Я успокоил ее:

– Нет, мама! Никуда не уйду, буду сидеть и учить урок.

У меня были свои причины сидеть под этим деревом. Алычи в нашем саду было много, даже японская алыча росла. Но на этом дереве она была самая крупная, самая сладкая, а поспев, становилась самой красной. Правда, алыча здесь поспевала гораздо позднее, чем на других деревьях, но зато ее можно было есть, когда время для алычи уже кончалось. Сейчас наступило время листопада. Листья чинар стали совсем багровыми.

В книжке мне больше всего нравилась одна картинка. На ней было нарисовано гнездо какой-то птички, а в нем три маленьких яичка – белоснежные, в голубую крапинку. Точно такие же яички в крапинку я нашел в гнезде на алычовом дереве. Увидев это гнездо, я вздрогнул от счастья. Достав одно яичко, я положил его на ладонь – до чего ж оно было красивое! Мне пришло в голову, что его можно спрятать в карман, но я вовремя вспомнил о маме. Она однажды поймала меня, когда я воровал из гнезда соловьиные яйца, и сильно напугала.

– Кто крадет птичьи яйца – на свой дом навлекает беду! – сказала она. – Птицы с криками летают и жалуются, а бог их слышит и наказывает обидчика. Может так случиться, что ты заблудишься и не найдешь дорогу домой, или потеряешься в дремучем лесу и не будешь знать, как выйти из него, или схватит тебя орел и унесет в далекие страны…

Мама сочинила целую сказку, чтоб запугать меня хорошенько. И действительно, я и думать забыл о том, чтоб лазить по птичьим гнездам и разорять их. Но иной раз соблазн был велик, и я, подобравшись к гнезду, раздвигал ветки и долго его разглядывал…

А эти яички были так красивы – я в жизни ничего подобного не видел! Нежные, в голубую крапинку… Так и хотелось побыстрее сунуть их в карман. Но страшная мамина сказка крепко засела в памяти. Я долго упоенно любовался ими, а потом побежал к дереву.

Под деревом я застал Тарон – она явилась туда раньше и ждала меня, держа в руках кукольную чашку.

– А в ней что? – спросил я.

– Сладкий рис. Тебе, – ответила Тарон.

– У вас сегодня сладкий рис варили?

– Ага.

– Сегодня разве праздник?

– Нет. Просто приходит мама Мухаммада к моей маме и несет рис и сахар. Свари, говорит, и ешьте. Сегодня наш Бахадур убежал из больницы.

– Бахадур сбежал из больницы?! Почему?

– А я откуда знаю? Ты должен знать. Ты докторов сын, не я же!

– Ничего я не знаю…

Я даже расстроился.

– Мне никто ничего не рассказал. Они мне никогда ничего не говорят.

– Сбежал. Вчера ночью. А сегодня по всей округе сладкий рис едят.

– Он сбежал, и поэтому сладкий рис готовят?

– Ага. Готовят сладкий рис и молятся, чтоб бог дал беглецу долгих лет жизни… Ешь!

– И ты тоже!

– Я уже наелась. Это я для тебя немножко у мамы стащила.

Я занялся рисом, который и вправду был очень сладкий. Пахло от него настоящим басмати, и каждая рисинка была как золотая. Тарон увидела, как я ем, и у нее тоже слюнки потекли. Она присоединилась ко мне. Вдвоем мы в минуту очистили чашку.

Тарон отерла губы и сказала:

– А теперь полезли на дерево. Яички посмотрим.

Раскачавшись на нижних ветках, мы, точно птицы, взлетели на сук. Со всех сторон нас укрывали густые ветви.

– Какие хорошенькие! – взвизгнула Тарон и непроизвольно потянулась к гнезду.

– Руками не трогай!

– Я только одно яичко на минутку возьму! Птица даже не узнает…

– Нельзя! Это английской птицы яички, – начал объяснять я. – Английские птицы все знают, и она узнает, что мы ее яйца воровали. Тогда бог так сделает, что мы забудем дорогу домой, и забредем в дремучий лес, и нас схватит огромный орел, и утащит в чужие страны, и там швырнет на землю.

– Ой! – ахнула Тарон. Она все-таки успела схватить яичко, а когда я подошел в рассказе к самому страшному, от испуга уронила его. Я потянулся, пытаясь поймать его на лету, но яйцо скользнуло в листву, упало на землю и разбилось.

Несколько минут мы молчали, в отчаянии глядя друг на друга. Что же теперь будет? Что будет? Притихшие и расстроенные, мы слезли с дерева, подобрали скорлупу разбитого яйца и долго смотрели на нее.

Тарон в страхе озиралась по сторонам, явно собираясь заплакать. Она ухватилась за мою руку и тоскливо спросила:

– Что же теперь будет?

Я начал храбриться, чтоб успокоить ее:

– Что будет, что будет! Придется все рассказать маме. Она позовет брахмана, брахман прочитает мантры. Взвесит меня в семизернии. Потом мама поведет меня в храм, в гурдвару и на мазар… А там у меня друг есть, Джура…

– А мне что делать? – Тарон совсем пала духом. – Моя мама бедная. Не будет она меня в семизернии взвешивать. Просто отлупит.

– Не отлупит. Я договорюсь с моим другом Джурой, и он завяжет у мазара узелок на твое имя. Твой грех тогда не в счет будет.

– Ладно!

Тарон сразу повеселела. Она засмеялась и потянула меня за руку.

– Не будем сегодня в саду играть! – предложила она. – Пошли в чинаровую рощу. Наделаем корабликов из чинаровых листков и будем их на речке пускать!

Мы пускали кораблики, когда к нам, запыхавшись, подбежал Хамид – один из наших слуг.

– А ну иди домой! – крикнул Хамид. – Иди, мама зовет!

– Ты не уходи, – сказал я Тарон. – Делай пока кораблики, а я сейчас вернусь.

Тарон наморщила нос:

– Только приходи скорей.

– Мигом!

Я вприпрыжку побежал впереди Хамида, потом не выдержал и помчался со всех ног.

Отец с матерью были на веранде в окружении всей прислуги. Мама выглядела растерянной, слуги стояли понурившись. Подбежав ближе, я увидел, что мать плачет, утирая слезы концом покрывала, а отец взволнованно шагает взад и вперед.

Выяснилось, что раджа винит моего отца в побеге Бахадура и отдал приказ о выдворении его за пределы княжества в двадцать четыре часа. Около вьюков стояли, переминаясь с ноги на ногу, бледные и удрученные носильщики, чуть поодаль – посыльный от раджи с княжеским указом в руках, а рядом с ним – ходжа Алауддин. Потупившись, он говорил отцу:

– Его высочество раджа чрезвычайно разгневан. Он требовал вашей казни, но мне удалось его разубедить. Затем он предложил, вымазав вам лицо черным, возить вас по базару на осле, после чего бросить в пруд. Я отговорил его и от этой мысли. Стоило немалых усилий уговорить его высочество выслать вас из княжества. Я употребил все мое влияние. Вам известно, что я остаюсь при дворе в одиночестве всякий раз, когда выступаю в защиту законности. Все остальные лишь льстиво поддакивают его высочеству…