Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

И теперь эта рубашка принадлежала уже не сыну Вирайи, а сыну всей деревни. Женщины, тихо напевая, вышили на ней цветы и листья в знак своей касты, а на груди – серп и молот в венке пшеничных колосьев. Потом они сплели гирлянды из живых цветов и уложили на них рубашку.

Тут кто-то спохватился: все хорошо, но рубашка не отглажена. Даже у Сома-аппы не оказалось утюга. Как быть? Утюг есть только у портного, который шьет для заминдара. Но дом его далеко, за усадьбой, и рядом с ним полицейский пост. Кто решится туда пойти? А вдруг полицейские подстерегут?

Все же нашлись два ватти, которые не побоялись полиции.

Когда они ушли, Рангду сказал:

– Надо оповестить всех жителей окрестных деревень, что мы понесем эту рубашку к воротам тюрьмы.

И вскоре все местные крестьяне с зажженными факелами собрались на деревенской площади. Никто теперь не боялся ни заминдара, ни его приспешников. Когда же вернулись ватти, ходившие за утюгом к портному, все увидели, что один из них ранен в ногу. Это подлило масла в огонь. С еще большей силой зазвучали над деревней громовые слова призывов к единению. Они долетели до соседних деревень, и оттуда неслось ответное эхо. Тем временем стали прибывать группы крестьян из Паттипаду, а с ними народные сказители и барабанщики…

Память об этой ночи будет жить вечно. Освещая себе путь факелами, пять тысяч человек подошли к усадьбе заминдара. Там никого не оказалось. Заминдар бежал вместе со своей челядью. Жители деревень один за другим присоединялись к необычному шествию. И снова заминдары бежали из своих поместий. Все громче и требовательней звучали голоса крестьян. Процессия приближалась к тюрьме, которая была в двух часах пути от Срипурама.

…Когда начало светать, рубашка была наконец в руках Рагху Рао. Он с недоумением посмотрел на отца. Но сердце его затрепетало от радостного изумления и благодарности, когда он узнал, как была сшита эта рубашка и как тысячи крестьян несли ее к воротам тюрьмы. Глаза Рагху Рао засветились надеждой, могучей верой в будущее, он поверил в торжество сил света. И тогда, словно малое дитя, он припал головой к плечу отца, а тот крепко обнял любимого сына.

– Уже утро. Времени мало, – сказал Вирайя. – Надень рубашку. Так хочу я! Так хотят все крестьяне! А поверх нее, если нужно, накинь арестантский халат.

Улыбаясь, Рагху Рао сбросил тюремную одежду и осторожно, неторопливо надел банди из алого шелка. Отец с гордостью взглянул на сына. Чувства Рагху Рао смешались. Он понимал, что это не простая рубашка – она была знаменем его народа, великим символом борьбы и пролитой крови. Она была его землей, она впитала любовь его матери и его отца. Радость охватила Рагху Рао. Пальцы его прикасались к мягкому, нежному шелку, и ему казалось, будто вместе с этой рубашкой в темную камеру проникло шуршание листвы тутового дерева, проникли добрые, счастливые вести о сбывшихся желаниях и стремлениях его народа. Рагху Рао поглаживал легкую ткань рубашки и с любовью смотрел на отца.

Утро… Рагху Рао показалось, будто рассвет с силой ударил в лицо ночи; брызнули искры, и тюрьма вспыхнула, как факел: железные двери расплавились, каменные стены рухнули, остались лишь груды металла и щебня. И вдруг над всем этим ярко засверкало солнце. Рагху Рао воскликнул:

– Бапу! Смотри! Тюрьма не смогла остановить солнце!

Слезы хлынули из глаз Вирайи, и он не сдерживал их. Они текли по его старческому, изможденному лицу. А сын его, Рагху Рао, окруженный стражей, шел на виселицу; утренняя роса нежно окропила лоб юноши, солнце согревало его сердце.

В воздухе гремела песня и, как волны прибоя, обрушивалась на стены тюрьмы.

Оди-годи-го!

Брат мой, посмотри —

Встает вся Телингана.

Оди-годи-го!

Бейте в барабаны!

Ты слышишь мерный шаг

Шествия победы!

Над Андхрой алый стяг.

Вставай! Вперед к победе!

Песня, гремевшая за воротами тюрьмы, зазвучала и в ее стенах. Это пел Вирайя. Высоко в небо уносилась она, и старому ватти казалось, что над ним полощется знамя, на котором в венке золотых пшеничных колосьев сияют лица погибших борцов за народное счастье. Вирайя пел, и в душе его крепла уверенность, что, покуда жив крестьянин Андхры, будет жить и песня, будет реять знамя, обагренное кровью сердца его сына. И вечно будет жить в памяти народа Рагху Рао, а заминдар никогда уж не вернется в их родную деревню!

ЧИНАРЫ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ

Перевод М. Салганик

Было утро полной луны. Я проснулся, и мать сразу искупала меня, дав мне белоснежное дхоти. Она до блеска вымыла веранду, постелила для меня коврик, а сама пошла звать брахмана.

В доме у нас держали пять человек прислуги, но в этот день мать все делала для меня своими руками потому, что я был единственным ребенком, и потому, что это был мой день. В такой день слугам не разрешалось даже дотрагиваться до меня.

Примерно с час я читал Гаятри, смотрел, как подсолнухи поднимают головки, и разглядывал небо на востоке, где догорали последние звезды. Небо сверкало, чисто отмытое, как наша веранда. А солнце еще не выбралось на свою веранду. Может быть, солнечная мама еще не успела искупать его. Солнце, наверно, купают каждый день, думал я, иначе как бы оно могло каждый день появляться таким чистым и блестящим. У него есть мама, такая же неуступчивая, как моя, и она заставляет его мыться каждый день. Я иногда любил купаться, особенно если удавалось искупаться в ручье за холмом. Переливаясь через запруду, ручей образовывал маленький, но все же водопад. Голубая вода пенилась там мириадами пузырьков, и, лопаясь, они приятно покалывали кожу. Щекотали, как Тарон.

Тарон – это дочка сапожника Мобу, она живет в маленьком домике на самом холме за нашим коттеджем. Тарон совсем бедная, она ходит в драной кофточке, и шальвары у нее все залатаны. Ее мама не мажет ей волосы маслом – у них дома масла для еды не хватает, а чтоб его на волосы переводить – об этом и речи нет. Моя мама терпеть не может этих людей, они голодранцы, из низкой касты. И мне тоже родители Тарон ничуть не нравятся. Они какие-то черные, морщинистые, худые, и кажется, будто они вечно голодные. Моя мама их просто видеть не может, а они каждый день являются и что-нибудь клянчат. Все дело в том, что у Мобу нет никакой земли и он только тачает обувь.

А вот Тарон мне нравится: лицо у нее круглое, как у луны, и, когда она смеется во весь рот, она становится очень хорошенькой. Я обязательно женюсь на ней, когда вырасту, но это будет еще нескоро – мне восемь лет, а Тарон только шесть. Пройдет много лет, прежде чем мы станем такими же большими, как наши родители. Вообще неясно, почему взрослые не дают жениться маленьким мальчикам. Моя мама даже играть с Тарон мне не позволяет. Мы с ней играем тайком. Когда Тарон разозлится на меня, она всякий раз говорит, что не будет моей женой. Она хотела бы выйти замуж сразу за двоих. Несколько месяцев назад мимо нашего коттеджа проехал погонщик слонов нашего раджи. Тарон тут же придумала, что сначала выйдет замуж за погонщика-махаута, а уж потом за меня.

Я ответил, что по два раза замуж не выходят, а она состроила гримасу и спросила, почему это не выходят? Вот пекарь Ганга Рам два раза женился, так почему же другим нельзя? Мне нечего было ответить на это, а когда я не нахожусь, что ответить Тарон, я ее луплю. Как она начнет считать, сколько раз выйдет замуж, я ее луплю.

– Я тебе велела сто раз повторить молитву Гаятри, а ты затих на своем коврике и подсолнухи рассматриваешь!

Я вздрогнул от неожиданности – мамин голос нарушил ход моих мыслей – и громко заголосил молитву.

– Странный ребенок, – вздохнула мама, подавляя раздражение, – вечно витает в облаках.

– Поэтому мои мантры на него и не действуют, – вмешался Ганга Рам. – Он их даже не заучивает…

Мама замахнулась было на меня, но Ганга Рам поспешил сказать:

– Нельзя трогать ребенка в час благотворного воздействия планет!

Мать опустила руку, что-то ворча себе под нос.

– Готово семизерние?

В день полной луны меня взвешивают. Мама смешивает маш, горох, рис, пшеницу, просо, сезам, маис и готовит столько этой смеси, сколько я вешу. Это называется «семизерние». Когда мама кончает перемешивать крупу, на веранду приносят огромные весы, на которых мы обыкновенно взвешиваем дрова; на одну чашу стелят коврик и усаживают меня, а другую наполняют семизернием. Когда чаши весов выравниваются, меня отпускают, а крупу обычно отдают Ганге Раму, потому что, пока идет взвешивание, он все время читает мантры.

Делают это подряд вот уже восемь лет, потому что я единственный ребенок у моих родителей, мне восемь лет и я очень худой. Мама все время старается кормить меня, а папа говорит, что чем больше мама меня пичкает, тем худее я становлюсь. Папа считает, что, если б мама перестала со мной возиться и оставила бы меня в покое, я сразу бы растолстел и окреп. Но моя мама не хочет и слышать этого и всегда в таких случаях говорит папе:

– Какой ты черствый! Даже собственного ребенка не жалеешь!

Мне самому мой отец очень нравится – он иногда даже играет со мной. Мама никогда этого не делает. Она может только наказывать и кормить. Если б кто знал, как мне надоело все время есть, до чего я хочу жить, как все дети! Их кормят один раз в день, никто их не пичкает никаким завтраком, им не дают фрукты – они их в садах воруют, – они в глаза не видели яйца, а мне приходится есть их каждый день. И все равно – другие мальчишки сильней меня. Правда, я бегаю быстрей, чем они, но, если мы гребем наперегонки или меримся силой, другие ребята всегда выигрывают.

Когда Ганга Рам взвесил меня на дровяных весах и забрал крупу, мама сказала, чтоб я переоделся. Она принесла мне синие штаны и рубашку, голубую, как небо. Штаны были обшиты бархатом, а низ рубашки переливался совсем как край неба. Мое белое дхоти мама отдала Ганге Раму, новенькое, вчера только купленное дхоти. Еще она дала ему две рупии. Он торжественно поблагодарил ее и меня и пошел по дорожке к своему дому. Тогда открылась дверь и отец вышел из своей комнаты.

– Кончилось наконец это брахманское жульничество? – спросил он.

– Кончилось, – сердито ответила мама.

– Может, теперь в гурдвару пойдешь?

– Да! Схожу и в гурдвару! Непременно пойду, почему бы и нет?! Если тебя совершенно не беспокоит здоровье собственного сына, так я о нем думаю! Ты только посмотри, сколько жутких болезней вокруг, а я хочу уберечь от них мое сокровище!

Отец подмигнул мне и осмотрел меня с головы до ног.

– Беги играть, сынок, – сказал он с улыбкой, – не вижу я никаких признаков болезни. Плохо только, что один ты у нас. Я все думаю, не пора ли нам обзавестись еще ребенком…

– Тише ты, ради бога, тише! Ну что ты говоришь при ребенке? И не стыдно тебе!

По маминому голосу не понять было – рассердилась ли она или радуется, боится или смущается.

– Я молиться собираюсь, а ты со своими шуточками. Надо всем готов потешаться. Сказывается на тебе влияние Арья-самаджа^[3]. Ни малейшего представления о том, как должен вести себя достойный человек.

Моя мать была ревностной индуисткой, а отец был воспитан в свободном духе Арья-самаджа, и это приводило к частым спорам между ними. Нередко они и меня вовлекали в споры. Отец обнимал меня и громко, чтоб слышала мама, спрашивал:

– Мой сын на стороне Арья-самаджа, правда?

Я еще теснее прижимался к его коленям и отвечал:

– Конечно, я за Арья-самадж.

А иногда мама брала меня на руки и, целуя, приговаривала:

– Мой сыночек – верующий индус, не так ли, радость моя?

– Я – верующий! – подтверждал я, обнимая маму за шею, и приговаривал:

– Я как мама, я верующий.

Мама украдкой показывала отцу язык, они оба начинали смеяться, и мне очень нравилась эта их игра!

В гурдвару вели две дороги – можно было пройти базаром или через сады за нашим домом. Мы с мамой решили идти через сады. Стоял погожий августовский день. Яблоки уже наливались красным, груши просвечивали золотистым, как лицо Тарон, и кожица на них была как на ее лице – нежной и плотной. Листьев чинары будто коснулся огонь. К сентябрю чинара заполыхает как факел и листья начнут осыпаться, устилая землю. Мы с Тарон опять будем играть в эти листья, будем делать из них золотые короны и надевать друг на дружку. Листья можно скреплять тоненькими камышинками – тростник и камыш растут по берегам реки – и делать из них лодочки, а потом пускать их. Когда лодочка из золотых чинаровых листьев плывет по ручью, она похожа на распустившийся лотос в дворцовом пруду махараджи.

Утро полной луны было действительно чудесным. Весь этот день считался моим, и оттого он казался еще лучше.

Мама ступала неторопливо и с большим достоинством, а я то убегал вперед, то останавливался и оглядывался на нее, то бросался ловить бабочек. Мама подзывала меня и строго говорила: «Не убегай далеко».

Так трудно быть ребенком! Никогда не знаешь, что нужно взрослым: отстанешь – ругают, вперед забежишь – ругают. Смирно шагаешь рядом – говорят: «Ты что крадешься как тень за мной? Иди вперед». Трудно понять, чего взрослые от тебя хотят.

Хорошо идти в гурдвару утром полной луны. Там стучит барабан, поют флейты и много людей. В храмах такого не увидишь. В гурдваре раскрыта красивая книга и человек с белой бородой что-то из нее читает, изредка взмахивая опахалом. Читает он красиво, нараспев, мне это очень нравится, хотя я ничего не понимаю. Потом все встают и молятся, а я прячу радостный блеск в глазах – после молитвы будут раздавать сладости. Вот он идет, человек с большим круглым медным подносом, накрытым белым муслином. Я протягиваю руки, и он наполняет мои ладони халвой. Халва такая горячая, что приходится подбрасывать ее на ладошках, иначе обожжешься.

Сегодня халва теплая, мягкая, пахучая, и я говорю маме, что, когда вырасту, обязательно пойду служителем в гурдвару, но мама качает головой:

– Ты не можешь стать служителем бога, сынок! Ты же наш единственный ребенок. Если бы был у тебя брат, разве стали бы мы тебя отговаривать.

В те времена, во времена моего детства, существовал обычай, по которому старшего мальчика отсылали на время в храм.

В нескольких шагах от выхода из гурдвары росло большущее дерево пипал^[4], вокруг его ствола лепилась невысокая приступка, а на ней, вперемежку с горшками для священных листьев тулси^[5], лежали разбитые каменные фигурки. Они были такие красивые! Особенно одна, она была так похожа на мою маму. Была там и другая – пляшущая фигурка, ей, правда, недоставало одной из ее каменных ног, но зато у нее сохранились все четыре руки. Была еще безголовая фигурка: одно только тело, похожее на тело совсем молодой женщины, и было оно красивое, как у тех девушек, которые по утрам проходят мимо нашего дома к роднику с кувшинами на головах.

Многие фигурки были намазаны синдуром. Около приступки кто-то сделал навес из двух бамбуковых столбиков и соломы; к нему был подвешен колокольчик. Мама нарвала листьев тулси, разложила их перед фигурками и сомкнула ладони в молитве. Велела и мне молиться. Глаза у нее были закрыты, губы двигались. Я не закрыл глаза, чтоб можно было смотреть на красивые фигурки. Мама кончила молиться и звякнула в колокольчик. В колокольчик с удовольствием позвонил и я…

– Мама, – сказал я. – Я хочу остаться здесь! Стал бы священником, каждый день звонил бы в колокольчик!

– Пойдем, мой дурачок! – засмеялась мама. – Тебе нельзя в священники, потому что священником может быть только брахман по касте, а мы из второй касты – мы кшатрии.

– А кшатрий почему не может звонить в колокольчик?! – Ошеломляющая новость никак не укладывалась в сознании.

Я долго размышлял над этим, потом сказал маме:

– Тогда я, пожалуй, брахманом стану, когда буду большой.

– Ну в кого ты такой глупый у нас? – расхохоталась мама. – Кшатрий не может превратиться в брахмана. Так не бывает.

– Почему не бывает? – Это тоже не укладывалось в моем сознании. Если дети становятся взрослыми, так почему кшатрий не может стать брахманом?

Но дальше расспрашивать маму было бессмысленно. Мы, дети, задаем много вопросов… И очень редко получаем на них ответы. Взрослые ведут себя как боги: захотелось – ответили человеку, не захотелось – рассердились на него. В этом мире трудно быть ребенком.

Мама, по обычаю, обошла вокруг пипалового дерева и, взяв меня за руку, повела за собой. Я знал, куда мы сейчас пойдем, поэтому я радостно зашагал по дороге – она вела за наш городок. Я знал, что дорога длинная, что вьется она среди рисовых полей и перелесков, что поведет она сначала вверх, потом вниз, что мы пройдем двумя деревянными мостками, под которыми страшно рычит вода, а по обе стороны растут сосны, похожие на зонтики. Когда дует ветер, сосны шумят, будто где-то далеко идет дождь.

Это была моя любимая дорога, и я, вырвавшись от мамы, вприпрыжку помчался вперед. Сначала я увидел целую толпу народа на холме под инжиром. Кто-то пригнул большую ветку, и на ней повис раскачиваясь пастушонок. Он пригоршнями рвал инжир и бросал его девочке, стоявшей под деревом. Они громко смеялись, и я подумал, что сегодня же позову Тарон рвать груши.

Радуясь этой мысли, я побежал дальше. На дорогу выскочил заяц, поставил торчком длинные уши, глянул в мою сторону и прыгнул обратно в кусты. Две серые белочки взбежали друг за дружкой на ореховое дерево. Я полез было за ними, но белочки оказались проворней меня – взлетев на самую макушку, они уткнули мордочки в пушистые хвосты и смотрели на меня, будто дразнясь. Мне вдруг захотелось стать белкой, чтоб свободно и без забот играть в лесу, грызть орехи, забравшись высоко на дерево… Но у меня есть родители, и у нас есть дом и пятеро слуг, которые следят за каждым моим шагом. Ох, как трудно быть человеческим детенышем!

Тут подошла мама и приказала мне слезть с дерева. Мама тяжело дышала, лицо у нее было красное. Она долго отчитывала меня за мое несносное поведение, но ведь это же вообще манера всех взрослых: они быстро устают и так же быстро теряют терпение. Ни белки, ни зайцы их совершенно не интересуют. Они вечно хмурят брови, и можно подумать, будто они чем-то всерьез озабочены. Я часто слышу по ночам, о чем разговаривают мама с отцом: вот, мальчик уже совсем большой, пора откладывать деньги… Ни разу еще я не видел белок или зайцев, которые откладывают деньги!

Я слез с дерева и опять побежал впереди мамы. Дорожка круто свернула, и мы как-то сразу очутились высоко на склоне холма. А еще выше склон густо зарос сливой. Ветки самого большого дерева были увешаны сотнями грязных тряпичных куколок. Это был мазар пира Шахмурада, смотрителя мазара звали дядя Рамазани, а его сын Джура был моим лучшим другом. В день полной луны он всегда выходил на дорогу и ждал меня. Пока мама оставалась на мазаре, мы с Джурой играли в прятки среди сливовых деревьев, выискивали в сухой листве ярко-красные упавшие сливы и ели их, а в сочной зеленой чащобе пел соловей, ворковали горлинки и оглушительно трещали скворцы.

Мне нравилось приходить на могилу святого Шахмурада, я очень любил играть с Джурой, любил дядю Рамазани, поэтому, увидев мазар, я сразу же объявил маме:

– Мама, я решил, когда вырасту, стать мусульманином.

Я не понял, что произошло, что дурного я сказал, отчего мама, вздрогнув, схватила меня за руку и сильно ударила по щеке. Так ударила, что я заплакал от боли и ревел всю дорогу до дома. Белочки под деревом видели, что я плакал, пастушонок под инжиром и эта его девочка тоже видели, что я плакал, а моя мама много раз приказывала мне утереть лицо и прекратить рев. Но я заупрямился и плакал нарочно, чтобы весь мир видел, что я плачу. Моя мама бьет меня – и вот я плачу. Я превратился в серую белку, а мама повсюду ищет меня. Я стал зайцем и спрятался, а мама как безумная кружит по лесу. Я соловей в зарослях сливы, а мама бродит вокруг мазара. Так ярко я вообразил себе мамины злоключения, что мне стало мучительно жалко ее, – и я расплакался еще сильнее. Плакал я, пока мы не вошли в дом, и отец, чтоб я успокоился, разрешил мне поиграть в саду.

Именно этого мне и хотелось больше всего. Слезы мои мигом просохли, и я побежал в свой любимый уголок большого сада – там были вкопаны в землю большущие железные перекладины, которые поддерживали виноградные лозы, а вокруг все было оплетено пурпурными бугенвилиями. Я не сомневался, что Тарон ждет меня где-нибудь поблизости от железных арок. Я покричал немного, побегал, поискал и наконец увидел: она залезла на железную перекладину, спряталась там и тайком поедает виноград. Я стащил ее за ногу с перекладины, раскрыл ей рот и начал запихивать виноградину за виноградиной.

– Отпусти! – отбивалась Тарон. – Ты что делаешь? Отпусти же!

Я отпустил ее и объяснил:

– Мы в пастухов играли. Так пастух пастушку кормит инжиром.

– Глупости какие! Один другого за шею обнимает и кормит, так что ли, по-твоему?

– Сам видел. Ну ладно, я тебя кормил, теперь ты меня!

– Нет, сначала ты меня еще покорми! – возразила Тарон.

– Нет, ты! – заупрямился я.

– Тогда давай считаться! – предложила Тарон. Быстро тыча пальцем то в свою грудь, то в мою, она начала считать нараспев:

– Икар-дхукар, волк пришел, и кого же он нашел? Тебя! Ты меня корми виноградом! На тебя пришлось!

Я было задрал голову к высокой железной перекладине, но быстро раздумал и сорвал спелую кисть винограда с самого видного места. Отрывая по виноградине, я начал класть их в рот Тарон и считать:

– Акар-дхакар, волк пришел, и кого же он нашел! Все. Теперь ты меня корми.

А Тарон вдруг выхватила у меня виноградную кисть и побежала. Бегать она умеет. И визжать тоже.

– Не буду! А я не буду! Не буду кормить!

Я погнался за ней. Тарон от меня. И никто не подумал, куда мы мчимся – опомниться не успели, как оба, задыхаясь, стояли перед самой верандой. Мама схватила Тарон за шиворот и дала ей хороший подзатыльник, и еще, и еще!

– Мерзкая девчонка! Скверная неприкасаемая девчонка! Играть с моим сыном в день полной луны!^[6] Мальчик нездоров, и тебе сто раз было говорено не таскаться сюда! Смотри мне, я тебе все кости переломаю, если еще хоть раз увижу тебя здесь.

Моя мама так разошлась, что и вправду могла бы, чего доброго, Тарон кости переломать, если бы не отец, который пришел моей подружке на выручку.

Он взял Тарон на руки – та ревела во весь голос – и унес ее в сад. Потом он нарвал ей краснощеких яблок; при виде яблок Тарон сразу забыла про подзатыльники и заулыбалась сквозь слезы.

Отец после этого сказал маме:

– Если ты еще раз помешаешь мальчику играть с Тарон…

– Тарон неприкасаемая, она дочь сапожника!

– Неважно, чья она дочь. Тарон просто маленькая девочка.

– Можешь эти свои красивые идеи держать при себе! Я не допущу, чтоб мой сын сошел с пути веры, как ты! Правда, этого не будет, мой маленький?

Мама прижала меня к себе и тихонько спросила:

– Ты ведь мамин сын?

Мне было очень страшно, и я сказал:

– Да…

Но глазами я провожал Тарон по саду и видел, как она несет яблоки в подоле.

– Будешь маму слушаться?

– Буду, – прошептал я.

Но перед моими глазами все стояли краснощекие эти яблоки.

– Так какую ты веру выберешь, сынок, мою или папину?

– Яблоки я выберу! – ляпнул я.

Отец так и прыснул, а мама шлепнула меня и сердито сказала:

– Говори – тебе нравится моя вера? Или отцовская?

Отступать было некуда, и я с плачем подтвердил:

– Яблоки мне нравятся!

Эта история произошла давно. Столько воды утекло с той поры. Я уж лет сорок не видел, как раскрываются почки на яблонях. Я иду тропой плененных надежд, неисполненных желаний, звериного эгоизма, темной, путаной тропой иду я. Когда я смотрю назад сквозь прутья тюремной решетки, когда я вообще решаюсь взглянуть назад, мне всякий раз видится восьмилетний мальчик и мама, которая шлепает его и допрашивает:

– Говори – какая вера тебе нравится?

А мальчик упрямо тычет пальцем в краснощекие яблоки:

– Мне яблоки нравятся.

Если бы умели мы следовать нашим детским мечтам, насколько другим был бы наш мир.

Если бы…

С тех самых пор как мама уехала к бабушке, отец ходит очень веселый: пять лет в доме шли разговоры об этой маминой поездке.

– …Да и не могут два человека провести столько времени вместе, – говорит отец советнику по финансам Сардару Крипалу Сингху. – Я что хочу сказать: мужчине и женщине трудно ладить, не разлучаясь годами. Просто необходимо иногда побыть одному… Да если б даже господу богу вздумалось прожить со мной столько лет, я и его возненавидел бы! А женщина есть женщина.

– Ну что вы. – Сардар Крипал Сингх будто даже испугался слегка. – Ну что вы. Моя супруга вот уже двадцать два года как не навещала своих родных, а ничего, прекрасно живем. Нисколько друг дружкой не тяготимся.

– Вы совсем другое дело, Сардар-джи. Вы советник по финансам, вы двадцать дней в месяц проводите в разъездах, значит, независимо от ваших желаний, вы на это время расстаетесь с женой, а после отлучки, конечно, приятно возвращаться домой. А тут – изволь возвращаться домой каждый день. Зато стоило госпоже моей супруге уехать к своей мамаше – и посмотрите, как сразу хорошо стало в доме. Чувствуешь себя свободным человеком – ни хлопот, ни забот. А месяца так через четыре, когда успею соскучиться по жене, до чего ж я буду рад ее возвращению! Я думаю, что жен вообще надо силой отправлять погостить месяца на три к родным. Радже бы надо издать такой указ.

– Будь это во власти раджи, – ответил Сардар Крипал Сингх, – так он бы всех рани выставил из дворца, отправил бы их пожизненно гостить к родственникам и наполнил бы свой гарем новыми красавицами. Но жены это понимают и следят за раджей во все глаза. Кстати, меня жена прислала, говорит – сходил бы, пригласил бы к нам в гости доктора! Я, собственно, за этим и зашел к вам.

– Спасибо, но завтра я собрался в Кирман.

– Форель ловить? – в тоне Сардара Крипала Сингха прозвучали и разочарование и зависть.

– Форель. Может, поедете с нами? – предложил отец.

– Да нет, куда уж мне, я ведь из поездки только вернулся. Надолго едете?

– На неделю. Если уж очень приглянется там – дней на десять останусь.

– Ну что ж, пойду, пожалуй. А вернетесь из Кирмана, непременно приходите к нам как-нибудь вечерком. Приходите, а то жена обидится.

– Кланяйтесь ей от меня. А я, как вернусь, сразу дам вам знать.

Когда Сардар Крипал Сингх ушел, я запрыгал от радости.

– Ага! – кричал я, хлопая в ладоши. – Мы едем в Кирман! Мы едем ловить форель!

По правде говоря, я должен был уехать с мамой и уехал бы, если бы отец потихоньку не распалил мое воображение рассказами о ловле форели. А тут еще Кирман! Все в один голос утверждали, будто это необыкновенно красивое место. Говорили, что там на высоте в шесть тысяч футов раскинулось озеро, называлось оно Ашман и было размером в две мили. На озере был охотничий домик.

Отец пообещал мне тогда:

– Останешься дома – возьму тебя с собой в Кирман.

Потому-то я и отказался ехать с мамой.

– Хочу остаться с папой! – упорствовал я.

Мама обещала купить мне автомобиль, который работал на батарейках, но у меня уже были две заводные машины – без батареек, правда, их заводили ключом, – поэтому поездка в Кирман казалась гораздо привлекательней и я не хотел променять ее на машину. Вот разве что меня повезли бы в большой город и показали там зоопарк, тогда еще куда ни шло. Я начал было внушать маме эти мысли, но она рассердилась и сказала:

– В таком случае можешь оставаться с отцом. Думаешь, счастье – таскать тебя за собой? Оставайся дома. Папе быстро надоест с тобой возиться, я-то уж знаю. Тогда ты что будешь делать?

– Я не буду надоедать папе, – решительно заявил я.

– Он не будет надоедать, – поддержал меня отец.

– Раз у папы с сыном такое согласие, так зачем мне вам мешать! – обиженно сказала мама.

Вдруг я почувствовал, что очень люблю маму и что мне жалко ее. Я слез с папиных колен и потянулся к ней:

– Не останусь с папой. Лучше поеду с тобой к бабушке. Будем в бабушкином доме жить! В бабушкином доме!

Мама сразу вытерла слезы, заулыбалась и посмотрела на отца:

– Мой маленький раджа, сыночек мой! Конечно, ты поедешь со мной, конечно, со мной!

Однако, когда все было готово к отъезду, и меня одели в коричневую бархатную курточку и штаны до колен, а ноги обули в сверкающие коричневые ботинки, и мама в последний раз перед дорогой зашла в свою молельню, отец шепнул мне на ухо:

– А я думал, мы с тобой в Кирман поедем.

– А в Кирмане есть зоопарк?

– Нету.

– А машина с батарейкой есть?

– Нет.

– Ну…

Отец медленно сказал:

– Я думал, мы поедем втроем рыбу ловить: ты, я и Тарон.

– И Тарон можно будет взять?! – взвизгнул я от радости.

– Ш-ш-ш! Тише ты! – Отец приложил палец к губам. – Мама услышит и тебя силой к бабушке увезет. Если ты пообещаешь остаться дома, я обязательно возьму Тарон с нами.

Я с великим трудом сдержался, чтоб не закричать от восторга; но согнать улыбку с лица было выше моих сил; да и глаза мои так и сверкали от счастья. Когда мама вышла из молельни, я тут же сказал:

– А я не поеду к бабушке, я с папой останусь.

Мама посмотрела на меня, потом на отца.

Тот опустил глаза.

– Ты ему что-нибудь говорил?

– Нет.

– Как нет? Наверняка что-то сказал. Иначе почему это он перед самым отъездом вдруг раздумал?!

– Не поеду к бабушке, – упрямо повторил я.

Отец сказал:

– Я ничего не говорил. Слово даю.

– Не поеду, не поеду, не поеду! – забубнил я.

Мама вспыхнула от гнева и занесла было надо мной руку, но отец шагнул вперед и дрогнувшим голосом сказал:

– Рани, я и так места себе не нахожу оттого, что ты уезжаешь, а если ты еще и мальчика заберешь, право не знаю, чем жизнь заполню без вас.

Отец говорил таким голосом, будто у него першило в горле.

Мамин гнев сразу улетучился. Она отвернулась от меня, подошла к отцу, положила руки на его грудь и спросила растроганно:

– Почему же ты мне раньше этого не сказал? Я бы не настаивала. Если ты против, я не поеду к своим.

– Нет-нет, – испуганно и торопливо заверил ее отец. – Непременно поезжай, я ведь не эгоист, тебе хотя бы раз в пять лет надо видеться с родными, разве я не понимаю? Тебе хочется увидеть мать, отца, братьев и сестер. Нет, обязательно поезжай, а я как-нибудь скоротаю время в разлуке!

– Хорошо! – повеселела мама. – Тогда я поеду, а ребенка оставлю с тобой. Только ты здесь хорошенько смотри за ним!

– Не волнуйся. Это же мой сын.

– Смотри, чтоб он каждый день пил красный шербет.

– Я собственноручно буду поить его.

– И кальций ему давай. Пилюли.

– Хорошо.

– Шербет после еды.

– Сделаю, как ты просишь.

– И гулять ему много не давай, если прохладно станет.

– Ладно.

– И не давай ему играть с этой чернорожей Тарон. У нее вшей полна голова. Еще на ребенка переползут.

– Да я эту грязнулю близко к дому не подпущу! – грозно пообещал отец.