Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

И это все. Я не могу припомнить о Калу Бханги что-либо более интересное. Из детства я шагнул в юность, а Калу Бханги оставался все тем же. Только стал он для меня менее привлекательным. Да и не было причин особенно интересоваться им. Правда, время от времени я все же останавливал свое внимание на его персоне. То были дни, когда я только-только взялся за перо. Держа наготове автоматическую ручку и блокнот, я спрашивал его:

– Калу Бханги! Случалось ли что-нибудь особенное в твоей жизни?

– Что именно, молодой господин?

– Ну, что-нибудь удивительное, небывалое, новое.

– Нет, молодой господин!

Расспросы эти были пустым занятием. Разве попробовать подойти к нему с другой стороны?

– Ну хорошо! Скажи, пожалуйста, на что ты тратишь заработанные тобой деньги?

– На что трачу свои деньги? – Калу Бханги задумывался. – Я получаю в месяц восемь рупий. – И он принимался считать на пальцах: – На четыре рупии покупаю муки… на рупию – соли, на рупию – табаку, на восемь ана – чаю, на четыре ана – патоки и на четыре ана – перцу и корицы. Сколько это будет, молодой господин?

– Семь рупий.

– Да, да, семь рупий. Рупию берет у меня лавочник – я занимаю у него деньги, чтобы сшить одежду. В год-то пары две сносишь. Но, молодой господин, если бы доктор-сахиб прибавил мне еще рупию, я всласть бы полакомился!

– Чем же?

– Купил бы гхи и отведал паратхи! Сроду их не пробовал!

Судите сами, мог ли я написать рассказ об этих восьми рупиях?

Потом я женился. Мир казался мне юным и прекрасным. Ветры доносили до меня из соседнего леса запахи меда и мускуса, нежный аромат лесных роз. Мне казалось, что в лесу резвятся антилопы, а звезды, низко склонясь, шепчут о чем-то и вздрагивают, словно в ожидании поцелуя. Даже в те дни меня не оставляла мысль написать о Калу Бханги. Я брал карандаш, бумагу и отправлялся к нему.

– Калу Бханги! Был ли ты женат?

– Нет, молодой господин!

– Почему?

– В этих краях я единственный бханги. Далеко-далеко вокруг не найти больше бханги-мусорщиков, молодой господин. Так на ком же мне жениться?

Я продолжал свои попытки:

– Не рождалось ли в твоей душе какого-нибудь желания, Калу Бханги?

– Какого желания, молодой господин?

– Желания любить! Ты, должно быть, любил кого-нибудь, раз остался неженатым.

– А что такое любовь, молодой господин?

– Как что такое?! Мужчины любят… женщин.

– Как это любят, сахиб? Я знаю – все люди женятся. А любят, наверное, только большие люди. Мне никогда не приходилось думать об этом, молодой господин. Где уж мне жениться, сахиб!

Что я мог ответить на это?

– Жалеешь ли ты о чем-нибудь, Калу Бханги? – спрашивал я.

– А о чем мне жалеть, молодой господин?

Потерпев поражение, я уходил и надолго оставлял мысль написать о Калу Бханги.

Восемь лет назад Калу Бханги умер. Ни разу в жизни не пожаловавшись на недуг, он вдруг заболел, да так тяжело, что не смог больше подняться. Его положили в больницу. Лежал он в отдельной палате. Аптекарь, стараясь держаться подальше, вливал ему в рот лекарства, а рассыльный приносил ему еду. Калу Бханги сам мыл свою посуду, сам стелил себе постель, сам мыл свое судно. А когда умер, телом его распорядились полицейские – ведь у него не было родственников.

Калу Бханги прожил бок о бок с нами больше двадцати лет, но так и остался совершенно чужим. Его последнее жалованье было конфисковано властями, потому что у него не было наследников. День, когда умер Калу Бханги, ничем не отличался от остальных дней: как обычно, открылись двери больницы, доктор-сахиб выписывал рецепты, аптекарь-сахиб приготовлял по ним лекарства, больные забирали лекарства и уходили домой. А вечером больницу, как всегда, закрыли. Все разошлись по домам, поужинали, послушали радио, легли в постель, накрылись одеялами и заснули. На следующее утро стало известно, что полицейские, сжалившись над покойным, отнесли тело Калу Бханги к месту его последнего пристанища.

После смерти Калу Бханги корова доктора-сахиба и коза аптекаря-сахиба целых два дня не ели и не пили. Жалобно кричали они, стоя возле окна опустевшей палаты. Но ведь это были всего-навсего животные!

– Ты опять явился и встал передо мной со старой метлой в руках! Что тебе нужно?

Калу Бханги неотступно маячит у меня перед глазами.

– Чего же ты хочешь? Ведь я рассказал все, что знал о тебе? Зачем же ты продолжаешь мучить меня? Ради бога, уходи! Может быть, я упустил, забыл что-нибудь? Но нет! Я помню все. Зовут тебя Калу Бханги, ты мусорщик, никогда не покидал этих мест, не был женат, никогда не знал, что такое любовь, в жизни твоей не случалось ничего интересного, тебе были неведомы улыбка любимой женщины, любовь к родному ребенку, прелесть стихов Галиба^[31]. Ничего этого не было в твоей жизни. Ну что еще я могу написать о тебе?

Ты зарабатывал восемь рупий. Четыре рупии ты тратил на муку, рупию – на соль, рупию – на табак, восемь ана – на чай, четыре ана – на патоку, четыре ана – на пряности; это будет семь рупий. Последнюю рупию ты отдавал лавочнику. А всего – восемь рупий. Ну разве можно написать рассказ об этих восьми рупиях? В нынешнее время нет рассказа и о двадцати пяти, о пятидесяти и даже о ста рупиях. А уж о восьми рупиях и говорить не приходится.

Возьмем, к примеру, хотя бы Хильджи – больничного аптекаря. Хильджи получает тридцать две рупии. Родители его, зажиточные люди, сумели дать ему среднее образование. Потом Хильджи выдержал экзамен и выучился на аптекаря. Он молод, лицо у него свежее, цветущее. Молодость и свежесть кое-чего требуют: он носит длинные белые брюки, крахмалит рубахи, мажет волосы душистыми маслами и расчесывает их гребнем. Ему предоставили при больнице небольшую квартиру. Если доктор зазевается, Хильджи кладет себе в карман деньги за лекарства и тайком ухаживает за хорошенькими женщинами, попадающими в больницу. Ты помнишь, Калу Бханги, о том, что произошло у Хильджи с Нуран?

Нуран приехала сюда из Бхита. Легкомысленная и беззаботная шестнадцатилетняя девушка, словно сошедшая с яркой, красочной афиши. В нее были влюблены двое парней из ее деревни. Когда она видела сына намбардара, сердце ее принадлежало ему, а когда встречался ей сын патвари, сердце ее склонялось в его сторону. И Нуран никак не могла принять окончательное решение.

Многие люди думают, что любовь – это нечто простое и ясное, но в действительности любовь бывает очень сложной и совсем не ясной. Порой любишь одного, а потом другого, случается, что любовь вовсе не приходит, а иной раз она оказывается непрочной – вспыхнет на миг и погаснет. Потому-то Нуран не могла сделать окончательного выбора.

Одна половина ее сердца принадлежала сыну намбардара, другая – сыну патвари. Губы ее жаждали слиться в поцелуе с губами сына намбардара, но стоило ее глазам встретиться с глазами сына патвари, как сердце ее начинало вдруг отчаянно колотиться: словно кругом расстилается океан, бушуют волны, а она сидит одиноко в ладье с хрупким веслом в руках, и рядом никого нет. Вот ладья качнулась. Весло выпадает из ее ослабевших рук, у нее захватывает дыхание, меркнет свет в глазах, волосы рассыпаются по плечам. А волны бушуют вокруг… Потом вдруг наступает безмолвие. Чьи-то руки крепко сжимают ее в объятиях – невозможно вздохнуть. Именно это ощущала Нуран, когда видела сына патвари. И она никак не могла решить, что же ей делать. Сын намбардара – сын патвари, сын патвари – сын намбардара… Обоим она дала обещание выйти замуж, обоих любила без памяти.

Дело кончилось тем, что парни перессорились и жестоко подрались между собой. Немало пролилось крови, пока они не опомнились и не рассердились на себя за свою глупость. Сначала к Нуран явился сын намбардара и ножом ранил ее в плечо. Следом за ним прибежал сын патвари и поранил ей ноги. Но Нуран осталась жива, потому что ее вовремя положили в больницу, вовремя оказали помощь.

Красота, словно возбуждающая инъекция, действует на человеческие сердца.

Хильджи вовсю ухаживал за Нуран. До этого он точно так же ухаживал за Бегман, после Бегман – за Решиман, после Решиман – за Джанки. Но Хильджи не везло: все эти женщины были замужем. У Решиман был даже ребенок. Кроме того, к ним часто наведывались родители, а у мужа Решиман были такие злые глаза, что когда он смотрел на Хильджи, то, казалось, они насквозь буравили молодого аптекаря.

Что мог поделать Хильджи! Он лишь ухаживал: сначала за Бегман, потом за Решиман и, наконец, за Джанки. Каждый день он угощал конфетами брата Бегман, день-деньской таскал на руках маленького сына Решиман, а для Джанки приносил из леса цветы – ведь она их очень любила.

Хильджи доставал для них лучшие лекарства, приносил лучшую пищу и ухаживал усерднее, чем за другими больными. Но пришло время, и Бегман выздоровела. Поплакав на прощанье, она ушла со своим мужем. Поправилась и Решиман – и ушла со своим сыном. Затем выздоровела Джанки. Перед тем как уйти, она прижала к груди цветы, подаренные ей Хильджи, и глаза ее на миг увлажнились. Потом она взяла под руку своего мужа, и они пошли домой. На пригорке Джанки повернулась, бросила прощальный взгляд на Хильджи, и он заплакал, прижавшись лицом к стене.

Точно так же он плакал, расставаясь с Решиман. Хильджи плакал от тоски и тогда, когда выписали из больницы Бегман. Однако ни Решиман, ни Бегман, ни Джанки не остались с Хильджи.

Через несколько лет в больницу положили Нуран, и сердце Хильджи тревожно забилось. Состояние Нуран было очень тяжелым, думали, что она не выживет. Но благодаря самоотверженным заботам Хильджи раны ее понемногу стали затягиваться. Глаза Нуран вновь обрели блеск, на ее белом лице заиграл румянец. В тот день, когда Хильджи снял повязки с ее плеча, Нуран в порыве благодарности прильнула к груди Хильджи и расплакалась. А когда он снял повязки с ее ног, Нуран накрасила ладони рук и ступни ног мехнди, глаза подвела каджалом, заплела косы, и сердце Хильджи переполнилось радостью и любовью к девушке.

Нуран отдала свое сердце Хильджи и обещала выйти за него замуж. Сын намбардара и сын патвари приходили в больницу поглядеть на Нуран и выпросить у нее прощения. Нуран же, едва завидев их, пугалась и не могла успокоиться до тех пор, пока они не уходили из больницы и пока Хильджи не брал ее руки в свои.

Когда Нуран поправилась совсем, вся деревня пришла в больницу встречать ее. Благодаря усердным заботам доктора-сахиба и аптекаря-сахиба любимица деревни выздоровела, и родители Нуран не знали, как отблагодарить их. Вместе со всеми пришел сам намбардар, пришел патвари и оба сумасбродных парня, которые, глядя на Нуран, стыдились того, что натворили. А потом Нуран бросила на Хильджи взгляд, полный благодарности и признательности, и потихоньку, опираясь на руку матери, пошла домой. Вслед за Нуран ушла и вся деревня, и следы ног Нуран были затоптаны ногами сына патвари и сына намбардара, ногами множества людей, шедших вслед за ней. Они словно прошли по сердцу Хильджи, оставив после себя пыльную, вытоптанную дорогу.

И опять в тот день он рыдал, уткнувшись в стену больничного здания…

Прекрасна, романтична была жизнь Хильджи, который получал тридцать две рупии, прирабатывал еще пятнадцать-двадцать рупий, жил в маленьком бунгало, читал рассказы хороших писателей и плакал, когда влюблялся. Да, интересной и романтичной была его жизнь. Но что я могу написать о Калу Бханги, кроме того, что:

Калу Бханги стирал бинты Бегман, заскорузлые от крови и гноя;

Калу Бханги выносил судно Бегман;

Калу Бханги стирал грязные бинты Решиман;

Калу Бханги угощал кукурузой сынишку Решиман;

Калу Бханги стирал грязные бинты Джанки и каждый день обрызгивал карболкой палату, где она лежала, а вечерами закрывал окна и разжигал огонь в печурке, чтобы Джанки не было холодно;

Калу Бханги убирал судна за Нуран в течение трех месяцев и десяти дней;

Калу Бханги видел, как уходили Бегман и Решиман, видел, как уходила Джанки, видел, как уходила Нуран, но он не плакал, уткнувшись в стену. Он только удивлялся, скреб в затылке, и если не понимал чего-нибудь, то уходил в поле близ больницы и беседовал с козой и коровой.

Но об этом я уже рассказывал вам. Что же я напишу о тебе еще, Калу Бханги? Я рассказал все, что мог рассказать о тебе. Если бы ты получал хотя бы тридцать две рупии, окончил бы среднюю школу, если бы на твою долю выпала крошечка человеческой радости и счастья, я бы написал о тебе рассказ. Но какой рассказ могу я написать о твоих восьми рупиях? Не раз уж я и так и сяк перевертывал на ладони твои восемь рупий: четыре рупии – на муку, рупия – на соль, рупия – на табак, восемь ана – на чай, четыре ана – на патоку, четыре ана – на пряности – это семь рупий, да еще одна рупия – лавочнику. Всего восемь рупий. Разве можно написать о тебе рассказ, Калу Бханги? Я не могу написать его. Умоляю, оставь меня в покое!

Однако бедняга Калу Бханги все так же стоит перед моим взором. Он обнажает в улыбке выщербленные, желтые зубы и смеется тихо – надтреснутым голосом.

Знаю, от тебя так просто не отделаешься. Решено, брат! Я еще раз перетряхну свою память. Ради тебя мне придется позвать на помощь Бахтияра. Рассыльный Бахтияр зарабатывает пятнадцать рупий, а когда он сопровождает доктора-сахиба, аптекаря-сахиба или санитара во время их поездок по окрестным деревням, то получает двойное жалованье да еще проездные. В деревне у него есть клочок земли и домик, с трех сторон окруженный высокими деревьями. С четвертой стороны к дому примыкает огород, где все посажено руками жены Бахтияра. В огороде она разводит капусту, шпинат, редиску, репу, брюкву, зеленый перец и тыкву, которую сушат на солнце и едят, когда наступают холода, падает снег и никнет трава.

Жена Бахтияра хорошо знает свое дело. У Бахтияра трое детей и старуха мать, которая постоянно ругается с невесткой. Однажды, после особенно сильной ссоры, мать Бахтияра ушла из дому. В тот день небо заволокло тучами и стало так холодно, что зуб на зуб не попадал. Когда старший сын Бахтияра прибежал в больницу и рассказал о том, что случилось дома, Бахтияр тотчас же отправился на розыски, прихватив с собой и Калу Бханги. Они искали старуху в лесу целый день – Бахтияр, Калу Бханги и жена Бахтияра, которая плакала и раскаивалась в том, что обижала старуху.

Небо было затянуто тучами, руки коченели от стужи, ноги скользили по опавшей хвое. Заморосил дождь, который потом перешел в мокрый снег, и всюду разлилось великое безмолвие, словно сама смерть распахнула свои двери и выпустила на землю целую вереницу снежных ангелов молчания. Бесшумно опускались снежные хлопья, покрывая долину и горы бархатным белым ковром.

– Мама! – кричала во весь голос жена Бахтияра.

– Мама! – кричал Бахтияр.

– Мама! – вторил Калу Бханги.

Им откликалось эхо, и снова наступало безмолвие.

Потом Калу Бханги сказал:

– Должно быть, она пошла в деревню Наккар, к твоему дяде!

Они догнали мать Бахтияра в нескольких милях от Наккара. Снег все сыпал и сыпал, а она, тяжело дыша, дрожа от холода, спотыкалась, падала и опять шла вперед. Когда Бахтияр остановил ее, она едва держалась на ногах, а потом и вовсе потеряла сознание.

Всю дорогу обратно Бахтияр и Калу Бханги по очереди несли старуху на руках. Домой они вернулись, когда уже совсем стемнело. Дети встретили их плачем. Калу Бханги, стоя в сторонке, укоризненно качал головой, потом открыл дверь и вышел.

Да, даже о жизни Бахтияра можно написать рассказы – небольшие, интересные рассказы. Но что я напишу о тебе, Калу Бханги? Я мог бы рассказать хоть что-нибудь о каждом человеке в больнице, но о тебе не наскрести и пары строк. Не знаю, что с тобой делать. Уходи! Ты измучил меня!

Но я знаю, Калу Бханги не уйдет и вместе со своей старой метлой по-прежнему будет владеть моими думами, по-прежнему будет незримо присутствовать во всех моих рассказах.

Я знаю, чего ты хочешь, Калу Бханги! Ты хочешь выслушать рассказ, который до сих пор так и не написан, хотя его можно было бы написать. Слушай же, я начну с твоих ног. Не правда ли, ты хотел бы, чтобы твои кривые ноги были чистыми, чтобы с них была смыта грязь, чтобы исцелены были на них застарелые царапины и раны? Ты хотел бы, чтобы твои костлявые колени стали округлыми, чтобы на бедрах у тебя окрепли мышцы, чтобы разгладился твой морщинистый живот? Ты хотел бы, чтобы губы твои были полными, глаза блестели, а на щеках играл румянец, чтобы голову твою покрыли густые волосы, чтоб у тебя была свежая и опрятная одежда и собственный домик – чистый и нарядный? И чтобы в нем хлопотала жена, играли и смеялись дети? Но я не в силах выполнить то, о чем ты просишь меня.

Я снова вижу твои выщербленные, обнаженные в улыбке зубы. Верно, ты думал о ласке жены, когда корова лизала твою голову. Перебирая твои волосы, она тихонько гладит тебя по голове. Глаза твои слипаются, голова никнет, и ты засыпаешь в ее ласковых объятиях. И когда ты жарил на огне кукурузные початки и радушно угощал меня ими, то в мыслях своих ты видел, должно быть, крохотного мальчика, который не появился и никогда не появится на свет, но которого ты любил нежной отцовской любовью. Мысленно ты прижимал к груди, ласкал и целовал его, посадив на колени, показывал всему миру и говорил: «Смотрите, этой мой сын! Это мой сын!»

И когда оказывалось, что всего этого у тебя нет, ты отходил в сторонку и, горестно качая головой, в который раз начинал считать на пальцах: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь рупий. Я писатель и знаю, каким мог быть так и не написанный до сих пор рассказ о тебе. Я могу создать рассказ, но не могу создать нового человека. Для этого одних моих сил недостаточно. Для этого нужны усилия писателя, доктора и аптекаря, Бахтияра, усилия деревенских патвари и намбардара, лавочника, государственного деятеля, политика, рабочего и трудящегося в поле крестьянина, нужны соединенные усилия всех людей, усилия сотен тысяч, миллионов людей. Один я бессилен что-либо сделать. До тех пор пока все мы дружно не возьмемся за дело, задача эта не будет решена, и ты, Калу Бханги, со своей метлой так и останешься у меня перед глазами. И пока ты стоишь здесь, я не смогу написать ни одного настоящего рассказа, в котором была бы отражена большая человеческая душа, никто не сможет возвести то светлое здание, в котором воплотилось бы величие нашего народа, никто не сможет спеть песни, в которой раскрылись бы все тайны мироздания.

Настоящая жизнь невозможна, пока ты, Калу Бханги, стоишь здесь со своей метлой в руках.

Но он придет, тот день, когда у тебя возьмут метлу и, заботливо поддерживая под руки, поведут тебя к свету, к счастью.

ГОСПОДИН ОБЪЕДОК

Перевод И. Рабиновича и И. Кудрявцевой

Ноги подкашивались, казалось, весь он состоял из клочьев мокрой ваты, не было сил двигаться… Сесть, только сесть, тут же, на панели…

Ему полагалось пробыть в больнице еще месяц, но администрации надоело с ним возиться. Четыре с половиной месяца в отдельной палате, полтора – в общей. За это время у него удалили почку, вырезали часть желудка, лечили, лечили… С желудком дело как будто наладилось, печень еще пошаливала, но его все же выписали: за стенами больницы дожидались толпы людей, которым сейчас было хуже, чем ему.

Доктор сунул ему в ладонь длинную ленту рецептов и сказал:

– Пей микстуру, ешь здоровую пищу, и все пройдет. Хватит тебе валяться в больнице.

– Но я не могу идти, доктор-сахиб… – возразил он дрожащим от слабости голосом.

– Ступай домой, там отлежишься. Жена возле тебя похлопочет.

«Ступай домой! Но где теперь мой дом?» – думал он, медленно бредя по улице. Несколько месяцев назад у него был дом, была жена. Жена, которая ждала ребенка… Они вместе мечтали о том времени, когда ребенок этот появится на свет, и были счастливы. О господи, люди ведь только и делают, что рождаются! Но они – он и его жена – ждали первенца. Судя по их изумлению и восторгу, можно было подумать, что в мире должен появиться единственный ребенок.

Дулари сшила для малыша уйму красивых вещиц. Однажды она принесла их в больницу, чтобы показать мужу. Он нежно гладил мягкую ткань, и ему чудилось, что он ласкает своего сынишку.

Но потом все пошло прахом. Когда ему в первый раз оперировали почку, Дулари пришлось продать свои драгоценности. Что ж, для того они, собственно, и предназначены. Люди привыкли думать, что драгоценности созданы для украшения жен. Неверно! Драгоценности – это средство утоления скорбей: с их помощью можно сделать операцию мужу, дать образование детям, справить свадьбу дочери. Драгоценности – банк, в котором женщина всего лишь бедный кассир. Только пять-шесть раз за всю свою жизнь ей удается в них покрасоваться.

Перед второй операцией ребенка не стало. При той тяжелой жизни, которая выпала на долю Дулари, этого следовало ожидать. Миниатюрное золотистое тело женщины, право, не было создано для таких трудностей. Потому-то этот мудрый ребенок и решил вовсе не родиться. Предугадав невыносимые обстоятельства, почуяв беды, ожидавшие отца и мать, он счел неуместным свое появление на свет. Порой дети так понятливы! Некоторое время Дулари не показывалась в больнице. А когда пришла и рассказала, что с ней случилось, он горько заплакал. Если бы он знал, что ожидает его в дальнейшем, он понял бы, что надо не плакать, а радоваться.

После второй операции он потерял работу. Такое тоже случается. Слишком долго он проболел. Сколько времени его могли ждать? Болезнь – личное дело каждого; если бы он был заинтересован в работе, то не позволил бы себе так долго болеть. Человек все равно что машина: когда она ломается, ее выбрасывают и заменяют новой. Время идет, дело не стоит на месте, бизнес есть бизнес. Это был страшный удар, такой же, как если бы он потерял вторую почку, умер, перестал существовать… На этот раз он не плакал. Когда приходит настоящая, большая беда, глаза остаются сухими; только в сердце растет пустота, кажется, что вместо крови по жилам ползет ужас, земля ускользает из-под ног…

В течение нескольких дней страх не давал ему сомкнуть глаз. Как жить дальше? Долгая болезнь сопряжена с бесконечными расходами. Дом человека постепенно пустеет, из него уходит все мало-мальски ценное. Но Дулари не сдавалась. Четыре с половиной месяца содержала она мужа в отдельной палате, обеспечивала ему самое лучшее лечение и уход. Наконец, когда продавать уже было нечего, она поступила на работу. Как-то раз она пришла в больницу вместе с владельцем фирмы, в которой работала, – невысоким худощавым мужчиной средних лет. Молчаливый, стеснительный, с мягкой улыбкой, он походил не на главу крупной фирмы, а, скорее, на хозяина книжной лавки. Дулари была не слишком грамотна, и работу ей поручили несложную – наклеивать марки на конверты. За это она получала двести рупий в месяц.

– Но ведь это очень легкая работа, – заметил муж Дулари.

– Вы правы, работа несложная, – отвечал босс. – Но когда за день вам нужно сделать одно и то же пятьсот-шестьсот раз, самый легкий труд начинает казаться утомительным.

– Я в самом деле страшно устаю, – с милой улыбкой пожаловалась Дулари.

А босс пообещал:

– Когда вы поправитесь, будете сами клеить марки. Я возьму вас на работу вместо вашей жены.

Но вот гость собрался уходить. Дулари ушла вместе с ним. Мужу почудилось, что в этот раз каблучки ее стучали как-то чересчур уверенно. Ее тело изгибалось, словно ветка под тяжестью спелых плодов. Босс правой рукой распахнул перед Дулари дверь и любезно поклонился, предлагая ей выйти. В то же время левая рука его чуть коснулась талии молодой женщины. Мужу действия правой руки понравились, действия левой – нет. Но он затаил это в душе, пытаясь убедить себя, что порой правая рука не ведает, что творит левая. К тому же глаза иногда могут обмануть. Конечно, все это лишь воображение! Утешившись таким образом, муж опустил голову на мягкую подушку и смежил веки в ожидании инъекции глюкозы.

Третью операцию ему делали, когда он лежал уже в общей палате. К тому времени Дулари уехала с боссом в Дарджилинг. В конце концов, сколько она могла ждать? Жизнь коротка, а весна жизни еще короче. Когда душа открыта для любви, когда в глазах переливается лунный свет, прикосновения пальцев жгут как пламя, а сердце изнемогает от сладкой боли, когда поцелуй ласкает губы, как пчела – лепестки цветка, когда крутые локоны нежатся под знойным ветром дыхания, долго ли можно дышать запахом карболки и мочи, видеть мокроту, гной и кровь, слушать стоны и рыдания, которые сопровождают человека до врат смерти и возвращаются вновь к тем, кому еще суждено жить. Всякое терпение имеет предел. А много ли терпения у двадцатилетней женщины, которая встречает лишь вторую весну своей жизни с мужем и не получила от этой жизни ничего, кроме страданий? Кто в чем виноват, если эта юная жена в погоне за мечтой бежит в Дарджилинг?

Он уже миновал ту пору, когда человек обвиняет ближнего в своих бедах. Беды сыпались со всех сторон и лишили его мужества. Он присмирел и как-то оцепенел. Чувства его притупились, слез больше не было. Подобно тому как железо не ощущает ударов молота, так и он оставался глухим к ударам судьбы. Потому-то, выписываясь из больницы, он не пожаловался врачу на свои несчастья, не сказал, что ему некуда идти. У него не было дома, не было жены, не было ребенка, не было работы, сердце его было пусто, карманы пусты, а впереди простиралась плоская пустота, которая называлась будущим.

Обо всем этом он молчал. Только пожаловался: «Я не могу идти, доктор-сахиб…»

Это была единственная доступная ему истина. Все остальное ушло из сознания. Он медленно плелся по улице и ощущал лишь одно: что он – это не он, а лишь клочья мокрой ваты, и позвоночник его скрипит, как старая сломанная кровать. Солнце жгло, лучи его впивались в кожу, подобно острым ножам, небо отливало серо-желтым лаком, в воздухе толклись черные грязные мухи. Встречные глядели на него, как глядят на гнойник. Надо бежать, надо уйти, уползти отсюда… Туда, за высокие, звенящие проволокой столбы, и еще дальше – туда, где исчезают из глаз разбежавшиеся дороги. Он вспомнил, что когда-то у него была мать – она умерла, был отец – он тоже умер, был брат – теперь он в Африке… Дзы-зы-зын-н… Мимо пронесся трамвай. Сверкающая электрическая дуга словно врезалась в его тело, а вслед за ней в тело втиснулся и весь трамвай. Да разве он теперь человек? Разве люди бывают такими? Он просто дорога, разбитая колесами дорога.

Он шел все вперед и вперед. Запыхался, но шел. Туда, где когда-то был его дом. Знал, что дома больше нет, но привык идти в том направлении и вот шел. От зноя по телу бежали мурашки. Потом он заблудился. Подойти к кому-нибудь, расспросить о дороге – на это не хватало сил. Постепенно грохот улицы – лязг трамваев, гул автобусов – завладел им. Стены вдруг начали кривиться, здания – рушиться, фонарные столбы переплелись и смешались в бесформенную груду. Перед глазами поплыла чернота, земля ушла из-под ног, и он рухнул на тротуар.

Когда он пришел в себя, была уже ночь. Прохладная тьма плотно укутала землю. Он лежал на том же месте, где упал днем: в тупике глухой улочки, образованной двумя стенами – одна шла с севера на юг, другая – с севера на запад. Обе стены высотой фута в четыре. Вокруг росли деревья – гуйява, джаман. Что было за деревьями, он не видел. Против западной стены, на расстоянии двадцати пяти – тридцати футов, возвышалась задняя часть какого-то старого трехэтажного здания, на каждом этаже по одному окну. Вплотную к зданию примыкали большие трубы – их было шесть. Здание, трубы и западная стена образовали тупичок. Три стены, с четвертой стороны – улица. Где-то далеко часы на церковной колокольне пробили три раза. Он приподнялся на локтях и осмотрелся. Улица была пустынна, магазины закрыты, тусклый свет электрических фонарей лишь кое-где разбивал слепые тени, залегшие на тротуарах. Несколько мгновений он наслаждался прохладным сумраком и, закрыв глаза, думал: «Где я? Неужто в ласковых объятиях моря?»

Это блаженное состояние длилось какие-то секунды. Потом он почувствовал голод. Зверский голод. С тех пор как ему вырезали часть желудка, он постоянно хотел есть. Он подумал, что, вылечив желудок, врачи не слишком-то его облагодетельствовали. В животе была странная напряженность, внутренности сводило от боли. Хлеба! Хлеба! А ноздри позабыли о том, что принадлежат человеку, горожанину, и стали вести себя так, будто их хозяин – дикий зверь. Внезапно он ощутил целую симфонию новых запахов, которые тут же завладели его сознанием. Удивительнее всего было то, что он различал каждый звук этой симфонии. Вот это – аромат джамана, это – гуйявы, это – цветов «царицы ночи», это – запах жареных лепешек, это – картофеля с луком и чесноком, это – редьки, это – помидоров, это – какого-то подгнившего плода, это – мочи, это – мокрой глины; да, да, именно так обычно пахнет в зарослях бамбука. Он мгновенно узнавал источник запаха, определял направление и расстояние, отделяющие его от этого источника. Внезапно он почувствовал (он даже вздрогнул от этого ощущения), что голод разбудил в нем какие-то новые силы. Но он не стал над этим раздумывать, а двинулся в том направлении, откуда слышались запахи жареных лепешек и картофеля с чесноком. Медленно-медленно полз он по тупику, каждую минуту готовый вновь погрузиться в мутные волны беспамятства. Живот схватило так, будто внутренности его попали в руки свирепого стиральщика белья и тот изо всех сил перекручивает их и выжимает. Запах еды снова влил в него бодрость, заставил влачить полумертвое тело туда, где его ждали лепешки и картофель.

Наконец он добрался. Между трубами и западной стеной, на задворках, футах в двадцати пяти от здания находился громадный железный ларь для отбросов, шириной в пятнадцать, а длиной чуть ли не в тридцать футов. Чего тут только не было! Гнилая фруктовая кожура, позеленевшие от плесени куски хлеба, груды мокрой чайной заварки, старый джемпер, грязные детские пеленки, яичная скорлупа, клочки газет, обрезки железа, поломанные пластмассовые игрушки, пустые гороховые стручки, листочки мяты… Тут же валялись банановые листья с объедками жареных лепешек и картофельного салата. Вид этой снеди запалил пожар в его желудке. Несколько мгновений он еще удерживал свои руки в повиновении. Но подобно тому, как в симфонии какой-нибудь звук вырывается вперед и неистовой силой своей потрясает сердца, так и тут аромат лепешек и салата одержал верх над зловонием отбросов и ударил ему в ноздри. Рухнули последние преграды цивилизации, дрожащие от нетерпения руки схватили банановый лист, дикий инстинкт заставил наброситься на лепешки.