Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Бабушка Амман вздохнула и задумалась.

– Все? – робко спросил я.

– Все, внучек, кончилась сказка.

Я сладко вздохнул и едва лишь закрыл глаза, как погрузился в сон. Мне приснилась соляная копь, где работал отец, где должен буду работать и я.

Первый раз я попал в эту копь, когда однажды вместе с бабушкой понес отцу обед. Ах, эти копи! Кругом – горы соли. В соляные стены словно вставлены соляные зеркала. В одном месте просочившаяся вода образовала соляной пруд. Я понял, что это тоже слезы женщины, превращенной заклятием Большого пира в соляную гору.

Отец взглянул на пруд.

– Видишь, сколько воды!.. – сказал он. – Только не для человека. Как поработаешь здесь день-другой, все тело покрывается соляной коркой. Если скрести ее, она ломается. И такая дурь находит, так хочется найти настоящий пруд и нырнуть…

Вода, вода!..

Ее не было нигде – ни в деревне, ни на соляной горе. Только на противоположной горе, чье сердце осталось верным любви, бил сладкий ключ. И еще в речке Кхель. Но вода ее пропадала каждые полгода, а пришел день, когда она исчезла навсегда. Только синие камни ее дна, сухой песок да унылые шаги женщин вдоль прежнего берега отмечали былой ее путь. Но это уже не дни моего детства, это годы моей юности.

Где-то далеко-далеко от нашей деревни раджа Акбар Алихан, владелец большого поместья, вопреки воле моих односельчан изменил течение реки. Он направил ее в свое поместье, а нашу долину и соседние земли превратил в сухую, бесплодную пустыню. И тогда все, кто жил по берегам речки, застонали, словно дети, осиротевшие после смерти матери. Да, речка Кхель умерла. Умерла и ее вода. А нам осталась лишь горькая память.

Я помню, как мои односельчане вместе с крестьянами других деревень подали жалобу властям. Они протестовали против самоуправства раджи и просили вернуть им уведенную речку. Ведь река, рассуждали они, – это хозяйка дома. Река дарит нам воду, она работает в поле, делает чистым белье, смывает грязь с наших тел. Наши деревни без воды – как дом без хозяйки. Крестьяне считали даже, что отвести воду – это все равно что украсть невинность их родной дочери. В этом случае они бы так же горевали, так же хмурились…

Но раджа Акбар Али-хан был самым богатым землевладельцем Чаквальской илаки. Чиновники были с ним заодно. Да и подряд на разработку соляных копей принадлежал ему. Крестьяне не получили обратно своей реки. К тому же многие из них лишились работы. Ведь они были виновны в том, что осмелились требовать возвращения украденной воды.

Помню, в тот день отец прибежал домой сам не свой. Хватаясь за голову, он все время повторял:

– Прости, боже! Прости, боже! Какая ошибка! Если бы не милость Аллаха, раджа-сахиб и меня вышвырнул бы. Да уведи теперь раджа-джи не то что воду – дочь родную, я и тогда не стал бы жаловаться!

И правда, вода в нашей деревне ценилась так же высоко, как честь девушки. Вода, приносящая жизнь, вода, текущая кровью в наших жилах, вода, которой не хватало, чтобы вымыть лицо, выстирать рубаху, вода, от недостатка которой мы обовшивели, тела наши покрылись густым липким потом, а душа коркой соли, – такая вода дороже золота и красивее девушки.

Да что тут говорить – спросите-ка лучше о цене воды у наших крестьян. Всю жизнь они ссорились из-за нее. Однажды, например, повздорили Сайдан, жена Сардар-хана, и Айшан, жена Аюб-хана. А ведь они были подругами – дома их стояли рядом, целыми днями женщины были неразлучны, вместе ходили по воду. Ключ далеко, тропинка одна; набрав по очереди воды и поставив друг другу кувшины на голову, возвращались они потихоньку домой, судача о деревенских делах. Кто знает, что случилось в тот злополучный день – торопились ли они обе или что другое было причиной вспыхнувшей ссоры, только одна из них сказала:

– Сначала я наберу воды!

– Нет, я! – ответила другая.

Наверное, это случилось потому, что, когда пересохла речка, остался только один ключ с пресной водой, и приходилось ходить очень далеко – за три коса. Женщины затемно выходили с кувшинами. Их ожидала длинная очередь у ключа. Тоненькая струйка воды не могла наполнить кувшин и за полчаса…

Так или иначе, поссорились женщины из-за воды. Они расцарапали друг другу лица, разбили кувшины, разорвали платья. Уже стемнело, когда они вернулись домой. Сайдан пожаловалась Сардар-хану, Айшан – Аюб-хану. Не помня себя от гнева, выбежали мужья с топорами в руках и, прежде чем люди успели вмешаться, зарубили друг друга. Так похоронили мы в один день двух соседей сразу. И много еще других могил на нашем кладбище породила нехватка воды.

Это убийство, связанное с единственным ключом у западной горы, произошло в дни моей юности. Позже там появился новый источник. Удивительная его история стоит того, чтобы о ней вспомнить.

В Потхохаре был страшный голод: все реки, каналы и колодцы нашей илаки иссякли от жары и засухи. Только в ключах горных расселин, куда не добирался палящий солнечный зной, оставалось немного воды. Наши женщины отправлялись за водой в два часа ночи. У ключа выстраивался длинный ряд кувшинов – ряд пустых кувшинов, из которых, казалось, рвался вопль изнывавших от жажды детей.

Богатые люди потеряли тогда всякий стыд, забыли бога. Сущим шайтаном показал себя сборщик налогов Малик-хан. Сговорившись с начальником полиции Афзалом Али, он выставил стражу у ключа. Затем вместе с начальником района Гуламом Али они скупили всю землю вокруг источника. Днем и ночью возводилась ограда по краям купленного участка. Наконец вода была заперта на замок. Теперь никто не смел брать ее без разрешения: источник принадлежал Малик-хану. А он обложил налогом каждый кувшин воды. Один кувшин – один ана, два кувшина – два ана.

Вой пронесся по деревне. Но полиция и власти были на стороне Малик-хана, закон был тоже за него. Вода также принадлежала ему.

Тогда вся деревня – парни, старики и дети – пришли к моему отцу.

– Дядя Худабахш, спаси нас, беда пришла!

– Что же я могу сделать? – спросил отец, разводя руками.

Седобородый старик Хаким-хан сказал:

– Помнится, это ты, Худабахш, отыскал пресный ключ, который отобрал у нас Малик-хан. Окажи милость, найди другой ключ! Ведь должна же быть хоть где-нибудь на этой горе пресная вода, живая вода. Худабахш! Ты самый мудрый среди нас, подумай же получше, выручи народ! Мы с тобой, что бы ни случилось… Может и помереть придется…. Ну а вот деревня, вся деревня… Воды, воды!..

Мой отец присел на скамеечку, помянул Аллаха и отправился в путь. Вся деревня потянулась за ним. Взобрались на гору, начали искать воду. А ведь найти ее труднее, чем Фархаду было гору своротить^[42], это я понял в тот день.

Словно блуждающий огонек, скитается вода в складках наших гор. Сегодня она здесь, завтра там. Вода – бродяга, вода – чужеземка, вода – лукавое, непостоянное существо. Верить ее любви нельзя. Она улетучивается, как слабый аромат в палящий зной. В нашей илаке Потхохар женщины верны и стыдливы, а вода – изменница, вода – бесстыдница, непоседа. Никогда не принадлежит она одному, никогда не держится одного ключа. Она кочует из края в край, и ей при этом не нужен паспорт. Ловить эту вертихвостку надо не лопатой, а волшебным стеклом – оно прочтет в сердце горы, как в открытой книге. Этим стеклом должен стать мой отец.

Весь день глотали мы пыль на высокой горе. Где только мы не искали беглянку – в густой тени кустов, в глубоких расселинах скал, в мрачных пещерах, в темных норах диких зверей. Мы обошли все старые ключи. Но мы добились того же успеха, как если бы в поисках жизни стали раскапывать могилы. Воды не было нигде. Петляя, как вор, она оставляла то здесь, то там следы притворных слез и ускользала от погони. Казалось, в глубоких расселинах, под могучей грудью горы она смеется над своими преследователями.

Но мы не теряли надежды. Целый день брели мы за отцом – все искали. Наконец настал вечер. Отец поднялся на одну из вершинок, отер пот с лица и бросил взгляд на заходящее солнце. И вдруг он заметил в глубокой расселине, озаренной косым солнечным лучом, зелень доба. А ведь каждый знает: там, где растет доб, обязательно должна быть вода. Доб – знамя воды, которое эта бродяжка несет повсюду с собой.

Отец вскрикнул и бросился бежать вниз, к расселине. Все кинулись за ним. С лихорадочной поспешностью разрывал он ногтями землю. Твердая сверху, она становилась все мягче, влажнее, наконец из глубины ее с силой ударила струя воды. Из сотен пересохших глоток вырвался радостный вопль:

– Вода! Вода!

Дрожащими руками отец зачерпнул полную пригоршню. Все взоры устремились на него. Все сердца горели одним желанием, одной мольбой: Аллах, даруй нам пресную воду, даруй нам пресную воду!..

Отец попробовал.

– Пресная! – торжествующе крикнул он.

– Пресная вода! Вода пресная! – загремело кругом.

– Вода нашлась! Пресная вода! – отозвалось в долине.

И сразу все ожило. В деревне забили барабаны, женщины запели песни, молодежь пустилась в пляс, ребятишки подняли веселую возню.

Раскопав ключ, крестьяне столпились вокруг, как бы окружив его живой изгородью. Не отходя ни на шаг, они с невыразимой любовью смотрели на воду – такой любовью светятся глаза матери при виде новорожденного.

Никогда не забыть мне этой ночи. Ни одна живая душа не осталась в деревне – все пришли на радостный праздник к своему ключу. Матери разожгли принесенные из дома мангалы и в тени уснувших под звездами деревьев укачивали своих детей. Благоухающие девушки пели песни – песни чистые и прекрасные, как вода, задумчивые, как лесные ключи, звонкие, как водопады. В ту ночь все женщины были красивы, земля – плодоносна, корни растений – свежи и сочны. Звучно лопались набухшие, нетерпеливые от ожидания семена.

Такая ночь пришла к нам в деревню, потому что отец мой Худабахш нашел воду – она была плодом его труда, любовью его сердца! И тогда пришла ночь, как свадебный поезд с невестой, восседавшей в паланкине…

Тихо, стыдливо журчал новый ключ – так молодая невестка идет, потупясь, по еще незнакомому ей двору.

Той ночью в одной моей руке была вода, в другой – рука Бало, а над нами сверкали звезды…

Да, с этим ключом связаны мои самые лучшие воспоминания юности, воспоминания о любви Бало.

Красота ее была недоступна, неуловима, как вода. Глубоко таит в своих недрах земля источник чистых ключей, бережно хранит сердце дорогие воспоминания. Много душистых цветов приносит лето, много золотых листьев – осень, сверкающих белых снегов – зима…

Любовь Бало была спокойной, безмятежной, как текущие под землей воды. Затемно приходила она к ключу. Мы оставались с нею одни. Словно луч рассвета, освещала ее лицо нежная улыбка. Бало подставляла кувшин под струйку воды, и струйка начинала журчать и шептаться с кувшином, как я с Бало. Наполнялся кувшин, переполнялись радостью наши сердца, и незаметно подкрадывалась заря. Утренний ветерок, словно нежными апельсиновыми ветками, щекотал наши лица… Мы поднимались и с удивлением смотрели на мир, рождавшийся вокруг нас. Я ставил кувшин на украшенную алой лентой голову любимой, и, с улыбкой посматривая на меня, Бало спускалась со склона горы. Я не отрывал от нее глаз и не замечал улыбок других женщин, уже поднимавшихся по тропинке из деревни к ключу.

В те мгновения я вспоминал, как спрашивал когда-то у бабушки Амман: «Бабушка, а как это – люблю?» Позже я вспоминал эти ночи у ключа.

Одна из ночей мне особенно памятна. Я работал уже в соляных копях. Возвращаясь домой пьяным от усталости, замертво валился спать.

Несколько дней подряд не виделись мы с Бало у ключа, хотя нам, соседям, легко было условиться о встрече. Но у родных Бало гостил ее двоюродный брат, и у меня к тому же не было ни минуты свободной, чтобы перекинуться с ней словечком. Новичку трудно в копях, а я учился новому делу с увлечением и уставал порядком. Недаром говорится: коли попадешь в соляные копи, сам изойдешь солью.

Однажды вечером Бало сказала мне:

– Давай встретимся у ключа ночью, часа в два.

Я ответил, что очень устал.

– Приходи, – настаивала Бало, – мне нужно… Я должна сказать тебе что-то очень важное.

Я пришел, как просила Бало, в два часа. Никого, кроме нас, у ключа не было.

– В чем дело? – спросил я Бало. – Я слушаю тебя.

Бало молчала.

– Сестрица, что случилось?

– Я уезжаю из деревни, – тихо проговорила она.

Сердце мое замерло. Мне показалось, что и ключ внезапно замолк.

– Зачем? – спросил я подавленно.

– Назначена моя свадьба.

– С кем?!

– С двоюродным братом Газанфаром, сыном моего дяди. Он вернулся из армии и теперь служит полицейским чиновником в Чаквале.

– И ты пойдешь за него?! – с горьким упреком вырвалось у меня.

– Да.

«Сегодня же убить его или в первую ночь после свадьбы?» – мелькнула в моей голове отчаянная мысль.

– Говорят, в Чаквале много воды, – продолжала Бало. – Там водопровод. Стоит только повернуть кран – и когда хочешь…

Голос ее дрожал от радости. Видимо, она хотела еще что-то добавить, но, угадав мою немую мольбу, замолчала. Подойдя к ней, я взял ее за плечи и пристально посмотрел в глаза. Мгновение она смотрела на меня, потом отвела взгляд. Нет, он не отвергал моей любви – он светился жаждой воды.

Медленно опустил я руки и отошел. Я понял: для любви недостаточно искренности, благородства, глубины чувства. Любовь требует еще и немного воды.

Потупленный взор девушки, казалось, говорил: ведь в нашей деревне нет воды! Я по два месяца не могу мыться… Я сама себе противна, собственное тело мне отвратительно!

Бало молча опустилась на землю возле ключа. Но и в темноте я мог разглядеть ее глаза: в них плескалась мечта о любви – о любви, не оскверненной грязью несвежих простыней с клопиными и блошиными следами… Ее любовь дышала ароматом чистых тел, свежего белья и одежды… Сраженный этой мыслью, я опустился на землю.

Два часа ночи… Бало и я… Мы молчим… Вокруг такая тишина, словно весь мир опустел. Или словно высохли все людские слезы.

Но вот Бало встает, набирает воду в кувшин. Вода вкрадчиво нашептывает что-то, я тоже что-то говорю. Журчание воды – самое лучшее воспоминание человека.

Бало ушла. Я вспомнил детскую сказку о том, как горько плакала любовь и как слезы ее застывали крупинками соли. Мои глаза были сухи, но на сердце навалились глыбы соли. В душе образовалась соляная копь, соляные столбы и пещеры, соляное озеро. Мой рассудок, мои чувства покрылись коркой соли. Казалось, стоит лишь потереть глаза – и закапают соленые слезы.

Я молча сидел на земле. Бало сама поставила себе на голову кувшин – я продолжал сидеть. Она начала спускаться по склону, то и дело оглядываясь на меня, но я не двинулся с места.

У меня не было воды, а Бало уезжала – к воде!

В ночь свадьбы Бало с Газанфаром мне приснился странный сон: будто бы река-беглянка вернулась к нам, а на соляной горе бурлят пресные ключи. И будто бы посреди нашей деревни выросло громадное дерево, и все оно из воды. Корни, ствол, ветви, листья, цветы – все вода. И с каждой ветки, с каждого листочка текут струйки воды. И это древо воды принесло жизнь нашей бесплодной земле: мужчины пашут, женщины стирают белье, рабочие соляных копей моются, а дети, надев венки, водят веселые хороводы вокруг чудесного дерева. И будто Бало в белом платье стоит рядом со мной и говорит:

«В нашей деревне выросло древо воды! Теперь я никуда от тебя не уеду!»

Удивительный был сон. Но когда я рассказал его отцу, он вздрогнул, словно от испуга, и строго спросил:

– Ты никому, кроме меня, не рассказывал об этом сне?

– Нет, отец, – ответил я. – Но ты как будто чего-то страшишься, а ведь это только сон.

– Сон-то сон, – сказал отец. – Но ведь это красный сон.

Я рассмеялся.

– Это же было не красное дерево, отец. Оно было совершенно прозрачным. Древо воды! Ствол, ветки, листья – все из воды! А знаешь ли, какие на нем росли плоды? Маленькие граненые стаканчики. Влага играла в них, словно улыбка ребенка, и брызгала фонтанчиками вокруг.

– Как бы то ни было, – заключил отец, – это опасный сон. Если ты проболтаешься, а полиция пронюхает, тебя вышвырнут из копей. Помнишь, как прогнали с работы тех, кто хотел вернуть нашу реку? Поэтому, сынок, никому об этом не говори. Забудь свой сон, будто ты его и не видел никогда. Рассказами о нем делу не поможешь – пересохшая река останется пересохшей, жаждущий останется жаждущим!..

До сих пор помню я безнадежность и отчаяние в голосе отца. Сначала я никому не говорил о своем сне, но спустя несколько дней рассказал товарищам по работе в копях. К моему удивлению, они не испугались, а весело рассмеялись.

– Что же смешного в том, что я вам рассказал? – спросил я.

– Нечего бояться этого сна, – ответили мне товарищи, – это очень хороший сон. Каждый из нас его видел.

– Не может быть! Такое же древо воды?

– Ну да! Древо воды у нас в деревне и прекрасные ключи в наших копях. Не бойся, дружок, обязательно сбудется наш сон!

Тогда я этому не поверил.

Но я не зря работаю с товарищами. Теперь и я знаю – сбудется наш сон! Настанет день, и вырастет в нашей долине древо воды, и пустые ныне кувшины наполнятся до краев, и грязные одежды засверкают белизной, и расцветут исстрадавшиеся сердца.

А земля и любовь, пустоши и пустыни станут цветущим садом.

МОЛОДАЯ ТРАВКА САМА НЕ ВЫРАСТЕТ!

Перевод Н. Толстой

На тюремном дворе собирались сеять траву, но прежде надо было выкопать прошлогоднюю, и вот заключенных, разбив на группы, вывели работать во двор. Погода стояла хорошая, ослепительно сверкало солнце, стража была не строгая, и работа спорилась.

– Ну, и что было дальше? – нажимая на лопату, чтобы она поглубже ушла в землю, спросил у Ясина Даулат.

– Приехал я из Сурата в Бомбей, – отвечал Ясин. – Хотел побольше заработать для Шамшад, рассчитывал, что в большом городе легче устроиться. Здесь, в Бомбее, я поступил механиком в автомобильный гараж на Кабули-лейн, платили мне восемь рупий. А в Сурате больше четырех никак не удавалось заработать. Увидав, что я свое дело знаю, хозяин гаража Рахим-бхаи устроил нас с женой в каморке в одном из бараков по соседству с гаражом. Шамшад навела там такой порядок, что наша клетушка просто сверкала чистотой. Я был доволен – чем не жизнь! Много ли человеку надо для счастья, брат Даулат? Крыша над головой, честно заработанный кусок хлеба, любящая жена! И все это у меня было!..

– Ну, а потом? – Даулат отложил лопату в сторону и вытер пот со лба тыльной стороной руки.

– Потом пришлось мне выехать в Сурат: мать приболела – письмо оттуда пришло. Я посылал ей каждый месяц по шестьдесят, по семьдесят, а то и по восемьдесят рупий – если удавалось больше заработать. Дела в гараже у моего хозяина шли отлично, сам он был очень добр к нам – частенько наведывался в каморку, спрашивал, как живем, не надо ли чего. Главный механик Рам Ранг тоже казался порядочным человеком. Никогда никакой каверзы мне не устраивал. Так вот, когда от матери пришло письмо, я показал его Рахиму-бхаи. Тот дал мне восемьдесят из аванса, тридцать я оставил Шамшад, а остальные взял себе и в тот же день уехал в Сурат, сказав жене, что вернусь через неделю…

– Что ж было после? – спросил Даулат.

Ясин, глубоко всадив лопату в землю, резким рывком поднял большой пласт, потом, ухватив его одной рукой за пук вялой травы и глядя на него с ненавистью, швырнул в сторону.

– Вышло так, что в Сурате я пробыл вместо одной недели почти две – матери было плохо. Как только ей полегчало, я занял денег на билет и вернулся в Бомбей. Добрался до дому, умылся, переоделся, поел и лег на кровать, а Шамшад села рядом и стала растирать мне ноги и вдруг – как заплачет! Я вскочил, будто меня ужалили: – Что с тобой, Шади?

Сквозь рыдания я услышал:

– Как только ты уехал, сюда пришел хозяин… он несколько раз приходил и говорил гадости…

– Что именно? – Меня трясло, как в лихорадке.

– Говорил: «Я дам тебе сто рупий».

– А ты?

– Я заперлась изнутри. Он ушел, а на другой день опять явился, сказал, что даст двести. Я опять закрылась на ключ. Через два дня он снова был тут… Сказал: «Если сама не захочешь, так я тебя силой возьму, а согласишься – подарю золотые браслеты».

– Что, жена-то твоя в самом деле так хороша собой? – спросил Даулат.

– Очень.

– Большую ошибку ты сделал, брат, – сокрушенно покачал головой Даулат. – Нельзя бедняку брать в жены красивую женщину.

– Почему?

– Такую дома не удержишь.

– Так ведь красота – это тоже богатство.

– Еще чего! Видали? Кто живет в добре, тот ходит в серебре! Разве богатство с бедностью уживается?

– Бывает… Да вот, к чему далеко ходить – твои-то родители дали же тебе такое имя?^[43]

– Промахнулись они… Я, как говорится, именем богат, а сам бедноват… Ну ладно, что дальше-то было?

– Я рассвирепел, влепил жене затрещину. «И ты, подлая, согласилась? Тряпок тебе дорогих захотелось, твари беспутной?» – закричал на нее. Она зарыдала пуще прежнего: «Клянусь… клянусь святым Кораном, никто, кроме тебя, ко мне в жизни не прикоснулся!» Потом, немного успокоившись, она рассказала: «От слов хозяина вся кровь во мне вскипела, я стала ругать его на чем свет стоит. Уж как только я его не честила! Все соседи сбежались. С того дня хозяин твой сюда носу не кажет!» Она снова заплакала. Но я не стал ее утешать, не стал, как бывало, гладить по голове, чтоб успокоилась. Тут же встал и вышел из клетушки, прямиком к гаражу, но Рахима-бхаи там не оказалось, мне сказали, что он пошел к бензоколонке. Я – туда. Но он ушел в контору – проверять счета. Я побежал в контору – в самом деле, он сидел там – и бросился на него с ножом. Но он отшвырнул меня. Однако нож был у меня в руках, и я снова кинулся на него. Мы боролись несколько минут. На шум в контору прибежали рабочие с бензоколонки. Меня схватили, отвели в полицию. Потом был суд – вкатили мне полтора года…

– А как же Шамшад?

– Я ничего о ней не знаю.

– Почему?

Ясин отложил лопату в сторону. Повернувшись спиной к стражнику, он присел на корточки и закурил. Сделав глубокую затяжку, он продолжал:

– Поначалу, первые два месяца, она каждый раз приходила на свидания. И мать приехала из Сурата, привезла с собой сэкономленные двести рупий. На них они с женой жили два месяца. Потом настали трудные времена. Жене пришлось продать свои серебряные украшения, посуду, кровать, мое постельное белье и тюфяк. На вырученные деньги они прожили еще месяца четыре. Потом жена стала брать деньги в долг. Когда через пять месяцев она пришла ко мне на свидание, я не узнал ее: до того исхудала, глаза ввалились, сама на себя не похожа. Взглянул я на нее – и комок к горлу подкатился, в голове мелькнуло: «И что я сразу не всадил нож в того подлеца? Избавился бы ото всех бед разом, пусть бы даже меня и повесили!»

Ясин помолчал. Потом, еще раз затянувшись, продолжал:

– Как-то поздно вечером к жене тайком зашел Рам Ранг, главный механик, принес тридцать рупий. Их хватило ненадолго. Тогда мать стала работать поденщицей в двух семьях – чистила посуду, мела пол, делала уборку. Платили ей мало. Так с хлеба на воду и перебивались. Однажды опять пришел Рам Ранг, на этот раз дал двадцать рупий. «Только никому не говорите, что я помогаю жене Ясина. А то, если хозяин узнает, меня с работы выгонят», – предупредил он. Мать со слезами на глазах благодарила его, а жена моя сказала, что с этих пор будет считать его своим братом. Прошел еще месяц. Начался сезон дождей. Мать с женой, потратив все, что дал Рам Ранг, сильно бедствовали. И тут он опять пришел и принес пятьдесят рупий. Женщины не знали, как и благодарить его. Мать стала молиться, призывая божье благословение на голову Рама Ранга, а Шамшад испекла лепешку, чтоб угостить его. Дождь на улице лил как из ведра. «Куда ты пойдешь в такую непогоду? – сказала мать. – Оставайся здесь». Рам Ранг остался. Лег и сразу же уснул, а ночью жена проснулась от того, что ее крепко схватили за руку. Она закричала. Но прежде, чем собрались соседи, Рам Ранг вскочил и выбежал на улицу.

– Ах, так, значит, и Рам Ранг и Рахим-бхаи – оба покушались на честь твоей несчастной жены! – с горечью произнес Даулат.

Заключенные замолчали и принялись копать землю. Через несколько минут Ясин вновь заговорил:

– Она и потом приходила сюда, но не часто. Бедная! В ней ничего не осталось от прежней Шамшад. Только кожа да кости! Я очень жалел ее и больше не расспрашивал, каково ей приходится, почему худеет день ото дня, как поживает мать. Велик ли прок от таких вопросов!

– Да, ты прав, – сказал Даулат и вздохнул, видно, вспомнил о чем-то своем.

– Последний раз – это было четыре месяца назад – она пришла и рассказала, что Рахим-бхаи по-прежнему пристает к ней, говорит: «К чему свою молодость губишь, с голоду, что ли, хочешь помереть, приходи лучше ко мне, подарю тебе золотые браслеты, будешь жить не в этой конуре, а в большой комнате с электрическим вентилятором, куплю тебе шелковое платье, поставлю радио – в общем, будешь нежиться в роскоши да в довольстве, как сыр в масле кататься»! Шамшад, сказав это, посмотрела на меня такими молящими глазами, словно кто-то нанес ей ложевую рану, а она спрашивает, что ж с ней теперь будет. А что я мог ей ответить? Я молчал, опустив голову. Она тоже склонила голову – так и застыла передо мной. И только слышно было, как слезы – кап, кап, – текут из ее огромных глаз. Мы – муж и жена – стояли друг против друга. Нас отделяла железная решетка. Но если железную решетку тюрьмы я мог бы сломать своими руками – кулаки-то у меня здоровенные, – так разве под силу мне, брат Даулат, та решетка, невидимая, что выросла между нами! Долго мы стояли так и молчали. Наконец, не сказав ни слова, она ушла. И больше уж не приходила. Сегодня исполнилось ровно четыре месяца с того дня. Осталось мне сидеть здесь еще шесть. А дальше что?.. Ух, зачем я тогда не всадил нож в самое сердце Рахима-бхаи!

Голос у Ясина задрожал, к горлу подступили слезы, но Ясин не заплакал – словно горький кусок, проглотил он свою обиду. Лишь с большим ожесточением налег на лопату.

Около получаса работали молча. Вдруг на дворе появился тюремный надзиратель в сопровождении стражников. Они вели трех женщин в арестантской одежде. Подойдя к Ясину с Даулатом, надзиратель остановился. На лице его была улыбка. Ясин недоуменно посмотрел на него. Надзиратель, чуть отступив назад, спросил, указывая на одну из заключенных:

– Узнаешь ее?

– Шади! – закричал Ясин не своим голосом.

В самом деле, перед ним стояла Шамшад. Она улыбалась. Ее будто совсем и не огорчало, что она в тюрьме.

– Как ты оказалась здесь? – Сердце у Ясина упало.

– Через два дня после того, как мы последний раз с тобой виделись, – сказала Шамшад, – я устроилась няней в доме Касима-бхаи; помнишь, его бензоколонка рядом с Чауранги? Так вот, этот Касим-бхаи сказал, что знает меня, что ему меня жаль – в общем, предложил мне работать у себя, даже позволил взять с собой свекровь. Сам он – человек пожилой, семейный. Я и согласилась. Очень мне у них пришлось по душе. Через десять дней и вид у меня стал другой – так спокойно мне жилось. Думала, что вскоре пойду навестить тебя, расскажу, как хорошо устроилась. Но за два дня до того, как мне к тебе пойти, в доме Касима-бхаи собрались гости. Хлопот и беготни было много. И вот ночью, когда я, уложив детей, сама собралась было лечь спать, Касим-бхаи позвал меня и сказал: «У нас ночует гость, господин Моулави, поди отнеси ему фрукты». Я взяла тарелку с фруктами и фруктовый нож и внесла в комнату гостя. Тот сидел на кровати ко мне спиной. Что-то пил из стакана. На стук моих шагов он обернулся, и я вскрикнула – передо мной был Рахим-бхаи! Я поставила тарелку на стол и хотела тут же уйти, но Рахим-бхаи толкнул меня, повалил на кровать, а сам бросился запирать дверь. Я сразу вскочила. Когда он повернулся, то увидел, что в руках у меня нож, а на лице – отчаянная решимость…

Шамшад замолчала. Тогда надзиратель с улыбкой сказал, обращаясь к Ясину:

– Сдается мне, что у Касима-бхаи был уговор с твоим хозяином. Да и взял-то он твою жену к себе в услужение только по его наущению – недаром Касим-бхаи на суде показал против Шамшад. Ей было предъявлено обвинение в том, что она проникла в комнату гостя с целью ограбить его. От слуг добились показаний, что и раньше несколько раз Шамшад попадалась с поличным, да кражи были все пустяковые, а потому их хозяин, Касим-бхаи, прощал ее, тем более, что она плакала горючими слезами – прощения просила. Вот почему словам Шамшад на суде не придали никакого значения. Рахим-бхаи опять вывернулся, но суд обошелся с твоей женой милостиво – приговорил всего к десяти месяцам лишения свободы. Четыре она уже отсидела в другой тюрьме, а сегодня ее перевели к нам. Так что радуйся – оба выйдете на волю в один день!

– Шади! Моя Шади! – Лицо Ясина мгновенно просветлело. Забыв об окружающих, он схватил жену за руки и прижал к себе. Но через секунду, устыдившись своего порыва, отпустил ее. Надзиратель рассмеялся и благодушно сказал:

– Идите вон за ту большую сливу, я разрешаю вам поговорить с полчасика.

Ясин и Шамшад тотчас же направились к скамье, что стояла под раскидистым сливовым деревом.

Там они рассказали друг другу все, что случилось с ними с тех пор, как они не виделись. В глазах Шамшад мелькнула тревога, когда она спросила:

– Куда же мы пойдем, когда нас освободят?

– Не волнуйся, где-нибудь да устроимся, – уверенно ответил Ясин. – Не найдется крыши над головой, проживем и на улице, но честью своей торговать ни за что не будем!

Шамшад помолчала. Потом с тяжелым вздохом сказала:

– Господи, когда же переменится этот мир!

– Что ты, моя дурочка! – улыбнулся Ясин. – Сам по себе мир никогда не переменится. Его нужно изменить – ведь, чтобы выросла молодая трава, приходится вырывать старую.

С этими словами он с силой вонзил лопату в землю, поднял большой пласт земли, поросший блеклой, желтой травой, и с ненавистью швырнул далеко в сторону.

ТРАХ-ТАРАРАХ!

Перевод Н. Толстой

– Целых десять лет я пытаюсь продать один сценарий, да все впустую, – говорил я Дилавару.

Мы сидели в буфете на студии «Шри Раванд» и жевали мясо, поджаренное два дня назад. Соус и лук, впрочем, были свежие, и мы старались есть их побольше, чтобы – пусть ценой ужасной горечи во рту – перебить запах и вкус мяса. Это напоминало скучный фильм, где редко-редко мелькнет интересный кадр.

– Что за сценарий? – спросил Дилавар, ожесточенно вгрызаясь зубами в черствую булку. Зубы и челюсти у Дилавара твердые, крепкие, как у лошади. У него низкий, густой бас, и булка вроде бы сама крошится у него во рту от одних только звуков его зычного голоса, в то время как мне приходится размачивать ее водой.

Я подвизался в кинематографии вот уже десять лет, но до сих пор не мог пристроить ни одного своего сценария. Иногда, правда, мне поручали писать диалоги и эпизоды. Тем и пробавлялся. Дилавар же всего два года, не больше, как пришел в кино, но ему удалось продать шесть сценариев, пусть недорого, но зато целых шесть! Теперь он жил в Джуху^[44], в небольшом коттедже. У меня же не было своего дома, потому я и поселился у него. За семьсот рупий Дилавар приобрел старый автомобиль, перекрасил его, заменил некоторые детали – словом, сделал эту развалину пригодной для того, чтобы мы с ним могли объезжать разные киностудии. На своем коттедже он прибил табличку с надписью «Преисподняя». Вообще он был любопытным и привлекательным человеком – атлетического сложения, ловкий, смелый, полная противоположность мне, застенчивому тихоне. Впрочем, может, именно потому мы с Дилаваром так коротко и сошлись.