Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Я отвернулся от плескавшихся в воде мужчин и убежал к другому озеру. В тени тополя меня поджидала Тарон, запыхавшаяся, но веселая и очень довольная собой.

– Ты когда пришла?

– Да только что. Я прямо за тобой побежала.

– Как тебя отпустили?

– Когда мама за тобой погналась, я удрала во двор, за дом, потом в кусты и вниз.

Торопливо стаскивая с себя штаны и рубашку, я сказал:

– Пошли купаться.

Тарон тоже сняла рубашку и шальвары, и мы голышом плюхнулись в воду. Плавать меня научила Тарон, и, хотя плавал я прилично, мы все же старались держаться ближе к берегу. Мы вытаскивали из воды красивые разноцветные камушки и потом играли в них. Мы не стыдились своей наготы и вообще не замечали ее, может быть потому, что вокруг купалось столько взрослых женщин. Их тела не переставали удивлять меня – так сильно они отличались от мужских. Мужчины были устроены совсем по-другому. Другими были и маленькие мальчики и девочки. Женские тела казались мне странными и сильно интересовали.

Тарон начала давать мне пояснения:

– Смотри – вон там, видишь, с круглым лицом и с белыми ногами, да? Ее зовут Шадан, она первая красавица в наших местах. Это невеста Хамду… А вот купается, с длинными волосами, и глаза у нее большие, а сама смуглая, видишь? Это Нуран, она влюблена в Юсуфа, в младшего брата Хамду. А та, редкозубая – вон она смеется, – это жена Сундара Гхатии. Ту вот, с толстыми бедрами и с губами толстыми, зовут Разия…

– Ой, какая некрасивая! – вырвалось у меня.

– Тише ты! – зашептала Тарон. – И не пялься на них так, а то прогонят… И вон та тоже некрасивая. У нее мужа нет.

– А почему нет мужа?

– Мама говорила, что она не выйдет замуж, потому что она уродка и ей уже почти тридцать лет. Кто на ней женится?

– Я на тебе всегда готов жениться, хоть бы ты стала совсем некрасивая, – сказал я.

– Так это потому, что ты дурак, – объяснила Тарон. – На некрасивых не женятся. Мама всегда говорит, что девочки, которые не слушаются, уродками вырастут.

– Неправда это.

– Нет, правда!

– Неправда.

– Правда!

Я ткнул два разика Тарон головой в воду, чтоб она поняла наконец, что я говорю правду. Когда она вынырнула, я спросил:

– А те две девушки – они кто?

– Какие?

– Которые тряпки сушат на камнях.

На камнях посреди озера две девушки расстилали покрывала. Капельки воды, как жемчужные росинки, сверкали под солнцем на их коже.

– Тощая – Амтуль, дочь старосты, она бегает за Кашарбутом, а та, у которой все лицо волосами закрыто, та, что ноги вытирает, – это сестра кривого Хамида, она скоро выйдет замуж за Датту-чамара.

– Откуда ты все это знаешь?

– От мамы.

– А мама откуда?

– Моя мама все знает! Она даже знает, в каком доме что варят.

Я нырнул и достал со дна красный камень.

– Это мне, это мне! – заверещала Тарон при виде камня. – Я возьму его себе! Я возьму его себе!

– А я тебе не дам.

– А я возьму.

– Не дам! – И я полез из воды на берег.

Тарон тоже выскочила на берег и побежала за мной. Мы добежали почти до самого тополя, как вдруг с озера послышались вопли женщин:

– Канг идет!

– Канг!

– Спасайтесь! Спасите! Канг!

Я увидел такое, от чего у меня дух перехватило: из-за горного уступа в озеро мгновенно накатила громадная волна. Вода, нагнанная горным ураганом, прибывала с каждой секундой. Женщины словно сразу разучились плавать, их швыряло волной, и в панике, вместо того чтоб выбираться на берег, они карабкались на большие камни посреди озера. Камни еще не залило, и женщины, забравшись повыше, кричали от ужаса:

– Канг! Канг! Помогите! Канг!

Наша речка часто разливалась, но это всегда бывало в сезон дождей, когда небо заволакивали тучи и грозы гремели в горах. Изредка канг приходил зимой, если в горах выпадало много снега. Его могли вызвать и ливни на равнине или ливни в предгорьях, и снег далеко в горах у истоков реки, когда они выпадали разом. Но ведь было лето, ни облачка на небе, ни тучки у вершин далеких гор. Откуда же эта стремительная волна в горячий, сухой полдень?

Мутная вода победно ревела в озере, быстро становившемся устрашающе глубоким.

Может быть, бушевал ураган где-то в далеких горных цепях, заслоненных от нас нашими горами, где-то хлестали ливни, срывая громадные камни в пересохшие расселины, а потом взбешенная вода ворвалась в нашу речку. Она стала кангом и, как бог смерти и разрушения, с воем закружилась вокруг камней, к которым прижимались голые женщины.

Мы с Тарон замерли на пригорке, не в силах отвести глаза от яростного водоворота. В этот миг накатила новая волна и полилась водопадом на нижнее озеро.

Через мгновение снизу тоже донесся вопль:

– Канг! Канг идет!

Люди начали выскакивать на берег. Голыми бежали они на женские крики. Ревела вода, которая накрыла уже все камни, кроме одного, где, уцепившись за каждый выступ, почти слипшись телами, держались женщины:

– Помогите! Помогите, канг!

Первым подбежал Хамду. Он отыскал глазами Шадан и решительно прыгнул в воду.

За ним прыгнул Юсуф.

За ним – кривой Хамид.

За ним – Сундар Гхатия.

Потом – Датту-чамар, Мисра-грамотей и Кашарбут.

Однорукий Даула беспомощно стоял на берегу – с одной рукой ему трудно было выплыть.

Первым Хамду вытащил на берег свою Шадан; за ним появились Юсуф и Нуран. Потом Сундар Гхатия выволок свою жену, Кашарбут вернулся, таща на плечах Амтуль, Датту-чамар и Хамид вдвоем тащили на берег сестру Хамида. Каждый спасал свою жену, свою нареченную. На камне осталась одна Разия – у нее не оказалось ни родственника, ни возлюбленного. Кому же спасать ее?

Вода прибывала все так же быстро, она грозила вот-вот захлестнуть последний камень. Разия лежала ничком, вжавшись грудью в камень, ее ноги заливала вода, а глаза безнадежно и беспомощно смотрели на берег – у нее никого не было на берегу.

Эти люди только что спасли своих женщин, они дышали как загнанные животные. В их глазах стыд странно сочетался с отчаянием: снова прыгнуть в ревущую воду было все равно что прыгнуть в смерть.

Вдруг Хамду двинулся с места. Шадан вцепилась в его руку:

– Что ты делаешь?

Некрасивая Разия молча прижималась к камню, повернув лицо к берегу, и с тоской глядела на людей. Вода быстро поднималась. Разию окатило большой волной, она вскрикнула.

Хамду отшвырнул Шадан и с размаху бросился в воду. Хамду был молод и не боялся ярости наводнения. Оно было безмозглой стихией, а Хамду – человеком, наделенным разумом и чувствами. Его сильное тело и разум одолевали волны. Он подплыл к камню в ту минуту, когда Разию уже почти смыло с него. Руки Хамду обхватили ее, секунду он задержался у камня, будто примеряясь к мощи волн.

Вдруг мутный поток изменил свое течение и ринулся к полям, к тому берегу, где стояли и только что спасенные женщины, и те, кто их спасал. Теперь вода снова угрожала им. Расстояние от камней до другого, крутого берега было меньше, чем до этого; вода не так сильно била в него. К какому берегу ни поплыл бы Хамду, он рисковал жизнью, но все-таки плыть к обрывистому берегу было безопасней. Хамду с трудом переводил дыхание, но он был мужчиной и не мог не выполнить своего долга.

Шадан застыла, плотно сцепив руки, и не отрывала глаз от Хамду.

– Хамду! – вдруг крикнула она, широко раскинув руки.

Разия обеими руками схватилась за шею Хамду и пыталась забраться ему на спину.

– Не бойся! Спокойно! – уговаривал ее Хамду, пытаясь высвободиться. – Я же тебя не бросаю! Выберемся с божьей помощью… До тебя добрался, так и обратно доберусь… Ты только не бойся… И за шею так не держи… Плыть трудно… Задушишь… Оба тогда ко дну… Ясно?

– Ясно, ясно, – всхлипывала Разия.

Хамду сильно оттолкнулся от камня и поплыл к берегу, но не к ближнему, а к дальнему.

– О, ну что же ты делаешь?! – кричала с берега Шадан.

– Понимаешь, он старается к другому берегу выплыть, – объяснял ей кривой Хамид. – Там вода не так сильно бьет.

Шла схватка между жизнью и смертью, но в этой схватке участвовала и Разия – на стороне Хамду. Она поборола в себе панический страх и вместе с Хамду вступила в борьбу против стихии. Два раза их затягивало в водоворотах, но они выныривали на поверхность, в первый раз с помощью Хамду, а во второй – Разии.

– Молодец! – подбодрил ее Хамду, увидев, как она плавает.

Вдвоем они выбрались на обрывистый берег, за которым начинался склон холма, заросший леском.

Вода все прибывала.

Наступали сумерки.

Близилась темнота, а вода не унималась.

Пришла ночь, и люди начали расходиться. Хамду и Разии сейчас ничто не угрожало – они были высоко и в безопасности.

Если вода не спадет за ночь, они могут найти приют в какой-нибудь из горных деревушек, а утром – должна же речка угомониться! – их переправят на другую сторону.

За ночь воды поубавилось, и утром Шадан пришла на берег ждать Хамду. А его все не было. Ни Хамду, ни Разии. Их никто не видел несколько месяцев. Целых несколько месяцев. А когда они вернулись, Хамду и Разия были уже мужем и женой. Разия ждала ребенка.

Канг промчался не только по полям, он затронул и сердца. Когда Хамду женился на Разии, разъяренная Шадан вышла замуж за Юсуфа, а Нуран, потрясенная неверностью Юсуфа, вышла за Кашарбута. Возлюбленная Кашара, дочь старосты Амтуль, убежала с чамаром Датту. Нареченная Датту, сестра кривого Хамида, с горя женила на себе шестидесятилетнего старосту.

…Прошел канг, пронеслась волна, все разрушая и смешивая на своем пути. Теперь это событие превратилось в наших краях в легенду. Когда к моей матери приходит гостья и начинается бесконечное гадание на картах о женихах для дочери, мать улыбается и говорит:

– Не бойся! И для твоей дочки придет канг!

Ниже почты, ниже полицейского участка располагалась длинная, чуть не в милю, площадь. Наши мальчишки утверждали, что это самая длинная площадь в мире. Вдоль нее выстроились сотни лавчонок, образуя торговые ряды. По обе стороны рядов тянулись вниз дома – кварталы бедноты и жилища самых богатых людей городка: двух– и трехэтажные дома, дома с каменными стенами, дома под цинковыми крышами. Между ними кружились улочки, на их перекрестках и в тупиках шумно возилась немытая детвора – играли в прятки, в шаха, вора и разбойника.

Выше всех, над почтой, разместились особняки, в которых жили чиновные лица. Чем ниже к подножию холма, тем беднее становился квартал. Детям из особняков не разрешалось спускаться в эти кварталы, а женщины и дети из бедных домов почти никогда не поднимались на гору. Хотя и непонятно было, кто и когда установил этот неписаный закон, но соблюдался он тверже писаных, и оба мира – верхний и нижний – неукоснительно следовали ему. Между ними было установлено сложное взаимодействие: чиновники никак не могли полагаться на местных жителей, а местные жители должны были полностью доверять чиновникам, но не могли. На практике взаимодействие становилось противодействием. О каком сотрудничестве может идти речь, если одни отдают приказы, а другие не противятся им.

Верхние жители постоянно подозревали нижних жителей в ужасных кознях, потому что в нижних кварталах не прекращались драки и поножовщина. Полиция разбирала сотни дел, в больницу на носилках приносили порезанных. Начальство ничего не могло поделать, хотя, с другой стороны, надо отметить, что именно драками и штрафами за них оно жило. Поэтому только обитатели горы полностью отдавали себе отчет в том, как необходимо и как трудно сохранить дистанцию между верхами и низами.

Однако верхи не могли существовать без низов. Низы поставляли нам и прачек, и поваров, и садовников, и домашних слуг. Снизу поднимались торговцы яйцами и птицей, те, кто продавал одежду, и те, кто содержал ее в порядке, те, кто шил обувь, те, кто делал украшения, и те, кто колол дрова. Если б не эти люди, наш домашний очаг оставался бы холодным. Но истина эта была так ужасна, что никто в округе не посмел бы признать ее. Мы считали, и нам втолковывали, что наше место – на вершине. Никогда не говорилось о том, сколько низости на этой вершине.

В детстве у меня не было ясного представления обо всех этих вещах. О многом верхние жители только перешептывались, и этот шепот распалял мое любопытство. Мне постоянно твердили, что о людях снизу незачем так много говорить, что от них лучше держаться подальше, что в их кварталах нам нечего делать. Все они воры и негодяи, жулики и безобразники, и все они нас ненавидят. Эти люди не умеют жить, культура их не коснулась. Ну что у нас может быть общего с ними?

Однажды в больницу принесли двенадцать носилок, за каждыми из которых следовал полицейский. Говорили, что принесут еще, что внизу устроили страшное побоище – человек двадцать пострадавших.

Отец прибежал из больницы и сказал матери:

– Не пускай сегодня ко мне малыша. Больница полна раненых. Двое-трое с минуты на минуту могут умереть. Это не для ребенка, он перепугается.

Тогда мама достала книжку с красивыми картинками, подсела ко мне и начала читать волшебную сказку про фей из далеких стран. Но мои мысли были в больнице, с ранеными. Что это была за драка? Двадцать раненых – значит, в больнице сейчас человек сто крутится. Может, туда и мальчишки из нижних кварталов прибежали? Сейчас, наверное, в больнице такое творится! А мама тем временем читает мне про злую волшебницу, которая превратила принца в лягушку. Что я, дурак, чтоб заниматься сейчас лягушками? Если б мама отвлеклась на минутку, я бы сразу удрал в больницу. Прошло уже минут пятнадцать, а сказке не видно конца. И тут у меня вдруг заболел живот. Когда выяснилось, что от мяты с содовой мне не легче, мама позвала Крипу Рама и приказала ему:

– Беги наверх в больницу и возьми у господина доктора лекарство от живота. Скажи, что у ребенка заболел живот.

– Может, я сам схожу? – предложил я.

– Нет, – отрезала мама.

– У меня не просто болит живот, в нем как будто шарик катается!

– Что за шарик? – перепугалась мама.

– А в шарике будто что-то стучит: тук-тук-тук.

– В шарике?! – Мама была вне себя от ужаса.

– Наверно, комок. А в комке – волдырь. Катается – вот-вот живот лопнет.

Я изо всех сил сжал живот руками.

Мама от страха потеряла голову.

– Крипа Рам! Быстренько отнеси ребенка к господину доктору! И скажи ему, чтоб все бросил и немедленно осмотрел сына!

– Бегу!

Крипа Рам схватил меня на руки. Я продолжал держаться за живот, пока мы не завернули за угол веранды. Там я выскользнул из рук Крипы Рама и помчался прямиком в больницу, крикнув ему на бегу:

– Не скажешь маме – два ана получишь!

Крипа Рам просиял от счастья. Во-первых, он был очень жадным, во-вторых, я давал ему возможность провести часика полтора как ему хочется. Совсем неплохо, почему бы не согласиться?

Я прибежал в больницу. На веранде яблоку негде было упасть – она была сплошь заставлена носилками, да еще несколько носилок разместили прямо в саду. Рядом стоял сержант Курбан Али и рассказывал про сражение. Я спрятался в толпе и начал слушать.

– Так вот, я и говорю, я и объясняю – не сегодня началась ссора. И не вчера началась. Это давняя история. С одной стороны – дом чаудхри Хоши Рама, а с другой – сардара Шахбаз-хана. А между ними земля вот эта, на которую оба права заявляют.

– А чья земля-то на самом деле? – спросил Кахар Сингх.

– Так из-за этого ж и драка! Я и говорю, я и объясняю: из-за земли драка. Тахсилдар свое говорит, землемер – свое, староста – свое. Кто больше даст взятку, того и земля будет. Как выпадет. То земля эта Шахбаз-хана, то Хоши Рама. Ни на чье имя она не записана. Пока.

– Почему ж не запишут?

– Записать, так драки никакой не будет. Я и говорю, я и объясняю…

Курбан Али размахивал рукой, как заправский философ на диспуте:

– …На одной стороне сардар Шахбаз-хан драчливый, на другой – первый хитрюга среди брахманов, чаудхри Хоши Рам, к тому же он тоже подраться не дурак. Оба люди влиятельные – за одним мусульмане стоят, за другим – разный ученый народ.

– Ну, это ясно! – перебил Пуран Мал-шах. – Поссорились ведь чаудхри Хоши Рам и Шахбаз-хан. А Мулк Атта Мухаммад как туда затесался? Откуда он-то взялся?

– Я и говорю, я и объясняю. – Курбан Али не спеша и смачно затянулся сигаретой. – Как-то ночью чаудхри Хоши Рам воззвал ко всевышнему и начал строить дом на спорной земле. Ночью поработают, стенку выведут, а Шахбаз-хан утром аллаха призовет в свидетели и стенку эту повалит. Опять чаудхри всю ночь работал, а утром сардар все порушил. Целых двенадцать суток так все и шло, а потом старший сын Хоши Рама, хавилдар Атта Рам, не выдержал. Он взял отпуск на месяц и приехал домой. Прихватил с собой одного стервеца, вечером вышли к Шахбаз-хану и давай кричать и задираться. А тот и член муниципалитета, и над всеми сардарами сардар, и в старые времена его предки всем нашим краем правили. Не вытерпел, словом, созвал домашних, и вышли на улицу драться. Ну, сами знаете, брахманы тоже – разойдутся, так кровь рекой течет. Они не зря себя зовут потомками Арджуны^[8], а когда идут в английскую армию, до хороших чинов дослуживаются. И вот давай кричать: «Бей их, бей!» – и чаудхри Хоши Рама на помощь. Чуть до индо-мусульманской резни не дошло, но тут Мулк Атта Мухаммад вовремя вмешался.

– Откуда он взялся, этот Мулк Атта Мухаммад? – опять спросил Пуран Мал-шах.

– Я и говорю, я же все объясняю. Он не один был, он двух сыновей с собой привел, Хана Мухаммада и Гуляма Мухаммада, и еще родственников захватил. Хоши Рам отодвинул назад и говорит: «Ты не встревай, чаудхри. Это наша драка». Отодвинул его, значит, и кричит Шахбаз-хану – ну давай, мол, давай! Все равно Хоши Рам будет на этой земле строиться. И не украдкой, не по ночам, а средь бела дня. Если не боишься помериться со мной силой, подкрути усы ловчее и выходи вперед. Ну как после этого не начаться драке? Шахбаз-хан пырнул ножом Мулка Атту Мухаммада. И пошла свалка.

– А полиция где была? – спросил Фату-горшечник.

Сержант Курбан Али уничтожающим взглядом осмотрел Фату-горшечника и сердито отчеканил:

– Я же говорю, я же объясняю, по-моему. Меня направили в Лалу-Гархи для поимки важного преступника; господин тханедар с двумя полицейскими был в Чак-Килане на расследовании; у хавилдара Нияза Махмуда болел живот; еще четверо полицейских у нас сейчас в отпуске. Но я, кстати, как только вернулся, тут же взял дело в свои руки. А теперь и господин тханедар, бросивши свое расследование на половине, сюда возвращается.

– Так ты все же не сказал насчет Мулка Атты Мухаммада. Что с ним?

– Мулк Атта Мухаммад и старший сын его, Хан Мухаммад, оба тяжело ранены, и надежды, что выживут, никакой. Судья Лал-хан прошел в палату, а господин тханедар беседует с доктором. Может быть, что-нибудь узнали о Мулке Атте Мухаммаде – они, наверное, о нем сейчас говорят.

Сержант затянулся сигаретой и начал подниматься по ступенькам на веранду. Я пошел за ним. На веранде было полно народу, но при виде сержанта все расступились. Вслед за Курбаном Али проник в больницу и я. У дверей стоял дежурный, но меня все здесь знали в лицо, и никому не пришло в голову остановить меня. Курбан Али направился в операционную, я, прячась за его спиной, – за ним.

Курбан Али остановился, широко расставив громадные ножищи. Я заглянул в операционную и увидел на кровати тело Хана Мухаммада. На другой кровати, забинтованный с головы до ног, лежал Мулк Атта Мухаммад, над которым склонился судья. Лал-хан. На стуле рядом сидел доктор. В стороне стоял тханедар и, поправляя гигантский тюрбан, чаудхри Хоши Рам.

– И все-таки, Мулк Атта Мухаммад, ты-то зачем ввязался в чужую драку? Из-за земли ссорились Шахбаз-хан и чаудхри Хоши Рам, при чем тут ты? Как тебя туда занесло? – допытывался судья.

Мулк Атта Мухаммад отвечал медленно, точно взвешивал каждое слово:

– Сардар помнит мор 1905 года… Сардара в те времена еще здесь не было… а кто был здесь в те времена… и кто здесь присутствует… те знают… худших времен не бывало в наших краях… Десятками люди умирали… каждый день… сотнями умирали… Повозки казенные присылали… трупы увозить… Разбегаться начал народ… Мать забывала о детях… сыновья о матерях, братья о сестрах… Каждый только за себя… Мне в те времена двадцати не было… Я первым в доме заболел… Домашние, как увидели, что я болен, сразу из дому убежали… А я в горячке был… только никому до меня дела не было… никто ко мне не подходил… Повздыхали надо мной и только… Потом все ушли – и мать… и брат… и сестры… и отец… Сразу дом опустел. Я сполз с постели, кричу: «Вы что же делаете, возьмите меня с собой!..» Даже не оглянулись, побежали, будто я не человек был, а нечистый дух…

Двое суток я провалялся без сознания. Не помню, что дальше случилось. Знаю только, что меня беспамятного в казенную повозку для трупов бросили. Но в это самое время пришел отец чаудхри Хоши Рама, Сатья Рам покойный. Он как увидел мои ноги и что судорогой их сводит, так сообразил – я еще живой. Велел, чтоб сняли меня с повозки, и на собственных плечах потащил к себе домой. Сам за мной ходил, сам лекарства давал, и я поправился. Потом кончилась чума, и стали жители в свои дома возвращаться. И мой дом опять людьми наполнился. Я женился, зажил семьей, дети пошли, жил в чести, в мире. Но, сардар! Жизнь моя принадлежала чаудхри Сатье Раму покойному, а сейчас она его семье пригодилась. Я очень счастлив.

Мулк Атта Мухаммад замолк. Его лицо сразу пожелтело, а дыхание стало прерывистым. Глаза закрылись, но он с усилием открыл их, обвел взглядом комнату. Жестом подозвал Хоши Рама, вложив свою руку в его, сказал:

– Чаудхри Хоши Рам! Со времен чумы кровный долг был – наша семья твоей задолжала жизнь человека. Сегодня я отдаю ее. Теперь за тобой жизнь. Верно говорю?

– Верно, – ответил чаудхри, заливаясь слезами.

Все молчали. Потом рука Мулка Атты Мухаммада выскользнула из руки чаудхри Хоши Рама. Глаза закрылись. Губы шевельнулись:

– С сыном… похоронить…

Послышалось хрипенье, в котором изредка можно было расслышать слово «аллах», потом все стихло. Доктор пощупал пульс больного и сказал:

– Скончался.

Судья, торопливо протоколировавший сказанное, выронил перо. Глаза его застилали слезы. Доктор и начальник полиции тоже плакали, не стыдясь слез.

Чаудхри Хоши Рам забился в истерике.

Судья встал со стула и натянул простыню на тело Мулка Атты Мухаммада. Он крепко пожал руку моему отцу и промолвил:

– В сердцах даже этих людей есть место возвышенному!

В операционной начали читать мусульманскую заупокойную молитву.

У матери были больные почки. Раза два-три в году у нее случались приступы. Иногда боль можно было терпеть, но иногда болезнь приковывала маму надолго к постели. Если я слышал мамины стоны, я тоже начинал плакать и не отходил от ее кровати. Шли дни, и папины лекарства снимали боль, однако маме все равно приходилось лежать. Тогда наступало время моей упоительнейшей детской свободы. Я был рад, что маме легче, но знал, что она еще не скоро начнет вставать, а значит, я могу хоть на голове ходить и никто меня не остановит! Взрослые не понимают, как важна ребенку свобода и как ненавистны ему ограничения взрослых. Дом, веранда, сад, ну еще склоны холма – и все. Или: улица, перекресток, тень от четырех стен и изредка путешествие на базар. Так проходят краткие годы детства, и мир кажется ограниченным, тесным и душным.

В последние полтора месяца за мной строго следили. Мы с Тарон бродили по лесистым склонам, объедались лесными ягодами, и кончилось все это тем, что у меня начался понос. Мама строго-настрого запретила мне играть с Тарон, пригрозив, что отшлепает и ее и меня. Нас уже не раз шлепали и порознь и вместе, но под такой неусыпный надзор я еще никогда не попадал. За мной постоянно приглядывал кто-нибудь из прислуги, и стоило Тарон хоть издалека попасться мне на глаза, ей тут же грозили кулаком. Тарон, боясь, как бы и вправду ее не побили, сразу убегала подальше. Один раз я предложил слуге пять груш в качестве взятки, но он, мерзавец, отказался наотрез. Другие слуги были еще того хуже – они брали взятки, а Тарон все равно прогоняли.

И вот теперь, когда у мамы опять разболелись почки, я начал потихоньку молиться: чтоб мама, конечно, выздоровела, но только пролежала бы в постели не два дня, а дней так пять или больше. Вот каким я был дьяволенком.

Теперь, став взрослым, я думаю про то горение, которое заставляет человека строить мосты через реки, пересекать океаны, совершать великие открытия – нынче оно направляет человека к луне и звездам. Эти горение, огонь, страсть, неуспокоенность, неуемность начинают теплиться в нас с самого детства, и, если нет им возможности ярко разгореться, если затаптывают огонь в ребенке, он вырастает человеком, который бредет сквозь темный лабиринт жизни с потухшим светильником. Не только обстоятельства, но и родители повинны в том, что так скудна жизнь этих людей. Поэтому я так же люблю озорных мальчишек, как любил их мой отец.

В первые два дня мамины боли не выходили за рамки привычного. Правда, она иногда стонала, но и это было не внове. За мной по-прежнему строго приглядывали. На третий день боли у мамы неожиданно усилились, и я не мог удержаться от слез. Отец был в это время в больнице, и слуга побежал за ним. Отец, придя домой, сделал маме укол. Боль стихла, и мама уснула. Отец объяснил, что теперь она будет спать несколько часов, что ее нельзя беспокоить и будить, пока она сама не проснется.

При этих словах отец заговорщически глянул в мою сторону и украдкой подмигнул мне, как бы разрешая воспользоваться моментом. Через минуту я выскользнул из дому и отправился на поиски Тарон.

Тарон косила высокую ярко-зеленую траву на склоне у своего дома. Я тихонько свистнул. Тарон не услышала меня и продолжала косить. Я подивился ее сноровке. И как это такие маленькие девочки быстро обучаются всему? Я не только косу, но и ложку не сумел бы так ловко держать в руках. Но предвкушение игры с Тарон взяло верх над завистью, я рванулся к ней и закрыл ей глаза руками.

– Ой, кто это? – взвизгнула Тарон.

Я молчал.

– Ой, знаю, – протянула она. – Дас, сын Раму-метельщика.

Я отдернул руки и сердито сказал:

– Сама сапожникова дочка, так и других метельщиками зовешь.

Тарон покатилась со смеху:

– Я тебя сразу по рукам узнала! Я посмеяться хотела!

– Пошли играть.

– Нет.

– Почему это? – поразился я.

– Твоя мама прибьет.

– Не прибьет. Она больная лежит.

На миг лицо Тарон просветлело, но тут же она снова помрачнела.

– Все равно не могу, – рассерженно сказала она.

– Почему?

– Мама велела сена нарезать для Шамбу-брахмана. Она пошла к Датту, в поле работать, а мне велела траву натаскать.

– И сколько ты ее жать будешь?

– Не знаю.

– Долго тебе?

– До вечера.

Я разозлился:

– Выходит, до вечера нам не играть, а если я до вечера не вернусь домой, меня кинутся искать. Выходит, нам сегодня не играть совсем?!

– Не играть. Я тоже так думаю. – Тарон закатила глаза, как актриса.

Я выхватил у нее серп и отбросил в сторону:

– Пошли играть!

– Нет, – вздохнула Тарон.

– А то получишь от моей мамы!

– Невезучая я, даже странно! – размышляла вслух Тарон. – То моя мама дерется, то твоя. Только и знают, что детей бить.

Тарон склонилась над травой, поднимая серп.

– Знаешь, что я придумал? – обрадованно сказал я.

– Все твои штучки – одно битье! – ответила Тарон с от чаянием в голосе.

– Ну послушай же!

Мне самому все больше нравилось то, что я придумал.

– Бежим сейчас к Шамбу-брахману, отвяжем его корову и пригоним ее сюда пастись. Сено ведь для коровы нужно, так? Так если корова здесь, зачем тебе туда траву таскать? Лучше корову притащить к траве, чем траву таскать корове. Ну как?

– Вообще-то верно…

Неуверенность Тарон тут же сменилась радостью. Она бросилась мне на шею. Мы заплясали от счастья. Тарон спрятала серп в кустах на заднем дворике, и мы побежали отвязывать корову Шамбу-брахмана.

Тарон кивнула в сторону тяжелой виноградной лозы, которая свисала с инжирного дерева, как веревка от качелей, перекинутая через сук.

– Покачаемся? – предложила Тарон.

– А если лозу оборвем, тогда что? – спросил я.

– Выдержит. Знаешь, виноградные лозы какие крепкие! Смотри, как она инжир стиснула!

Правда, все знали, что виноградные лозы могут даже задушить деревья. Лоза росла у самых корней дерева и взбиралась вверх по его стволу. Что при этом испытывало дерево? Этого мне было не понять. Я знал только, что летом мы могли влезть на дерево и сразу нарвать и винограду и инжиру.

– Первым качаюсь я! – сказал я торопливо.

– Нет, я! – заспорила Тарон.

– Нет, я! Когда спорили, кто раньше прибежит, я прибежал раньше, теперь я первый покачаюсь!

– А я тебе тогда груш не дам! – заявила Тарон.

– Ну и ладно!

Я залез на сук, с которого петлей свешивалась лоза, взялся за лозу обеими руками, уселся в петлю и начал раскачиваться. Лоза заскрипела, и с нее посыпались сухие листья. Я раскачался сильнее.

– Прыгай вниз, хватит, теперь моя очередь, – ныла Тарон.

Я еще немного покачался и прыгнул вниз, Тарон забралась на лозу. Она тоже сначала повисла на лозе, потом нащупала ногами опору, встала во весь рост и начала изо всех сил раскачиваться. Лоза ужасно скрипела. Мне стало страшно, и я закричал:

– Потише, Тарон, потише! Оборвешь лозу!

– Не оборву! – весело отозвалась Тарон. – Я сильней тебя качаюсь, гляди! Хочешь, до той высокой ветки достану?

Я действительно не мог достать ее на качелях, сколько ни старался. Поэтому я проворчал:

– Достань хвастунишка!

Тарон раскачалась еще сильнее. P-раз! Еще раз! Еще! Безуспешно.

На четвертый раз Тарон сумела ухватиться рукой за ветку. С радостным криком обломала она кончик ветки, но в тот самый миг Тарон взлетела высоко в воздух, и я увидел, что она падает. Я в ужасе расставил руки, чтоб ее поймать, и сделал шаг в ее сторону. Тарон хлопнулась прямо в мои объятия, и мы оба покатились по земле. Отшвырнуло нас сильно, и мы сумели задержаться только на самом краешке склона. Я стукнулся о камень головой, потекла кровь. Мы встали, перемазанные кровью, в пыли и в слезах.

– Это ты меня притащил сюда! – плача, обвинила меня Тарон. – Я не хотела. Я траву резала для коровы Шамбу-брахмана!

– А кто придумал на лозе качаться? – огрызнулся я.

Если бы Тарон не плюхнулась в мои руки, а упала бы прямо на землю, она могла бы убиться. С другой стороны, если б мы не покатились по земле вместе, я бы мог не выдержать удара ее тела. Голову я все-таки разбил, кровь текла вовсю, но, к счастью, мы оба были живы.

Когда мы с ревом заявились домой, нас хотели выдрать, но потом спохватились и начали осматривать. Выяснилось, что я чудом не расколол череп, а у Тарон сломана рука. Я пришел в себя дней через двадцать, а Тарон чуть не два месяца носила руку в лубке.

А нынче?

Нынче мое сердце исцелилось от многих ран. Шрам на лбу стал похож на темноватую бородавку. Когда я в забывчивости трогаю его рукой, настоящее вдруг покидает мое сознание: я опять качаюсь на лозе, с лозы срывается еще смеющаяся, радостная девочка и летит в мои руки.