Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Вы поборник справедливости, – спокойно сказал мой отец каким-то ледяным тоном.

Он повернулся к маме и объяснил:

– Надо укладывать вещи.

Вся в слезах, мама прошла в комнаты и позвала слуг.

– Его высочество указал, – продолжал ходжа Алауддин, – чтоб с сегодняшнего дня прислуга больше не служила вам. Иначе слуги тоже будут изгнаны.

– Хамид, Бегиман, Амарик Сингх, Датта! – звала мама из комнат.

Слуги молча стояли с опущенными головами. Никто из них не двинулся с места.

Отец с ненавистью посмотрел на ходжу Алауддина:

– Не беспокойтесь. Мы сами уложимся. Я прошу вас только об одной любезности – пришлите грузчиков за багажом и прикажите, чтоб за моей женой и ребенком прислали паланкин с носильщиками.

Ходжа Алауддин церемонно поклонился:

– Я ваш слуга, господин доктор! Вы дважды спасли мне жизнь – теперь можете башмаки себе шить из моей кожи! Что поделаешь? Надо мной довлеет высочайший указ, иначе не появился бы я перед вами носителем дурных вестей. Только волей его высочества я оказался здесь. Не извольте тревожиться, через полчаса у вашего почтенного дома будут и грузчики и паланкин.

Ходжа Алауддин взглядом дал понять посыльному раджи, что им пора уходить.

Мама начала укладываться. Отец пошел помогать ей.

– Не нужно все укладывать, – сказал отец. – Возьмем только самое необходимое и ценное. Граница княжества в пятнадцати милях, а мы должны через двадцать четыре часа быть по другую ее сторону.

Мама не отвечала, она плакала и собирала вещи.

Я все еще стоял в оцепенении. И тут, вспомнив о гнезде, я вскрикнул.

– Что с тобой, сынок? – участливо спросил отец.

– Это я во всем виноват! Я украл яйцо английской птички, и поэтому в нашем доме беда. Но, папа, я не собирался разорять гнездо, когда полез на дерево. Мы с Тарон просто смотрели на яички, взяли в руки и смотрели, а яйцо выскользнуло и упало на землю.

Захлебываясь слезами, я торопился рассказать отцу все, что произошло. Мама на минуту оторвалась от своей работы и, подойдя ко мне, взяла меня за руку.

– Да нет, маленький! – сказала мама. – Ты здесь вовсе не виноват. Это судьба. Плоды нашей кармы.

Внезапно отец вспылил:

– Так я что, должен был его зарезать? Плоды кармы, плоды кармы! Если тебе нужен святоша, который только об этом и думает, зачем тогда выходила замуж за врача! Вышла бы за палача, который по знаку раджи головы рубит!

Мама испугалась:

– Разве я тебя упрекаю? Я просто успокоила сына…

Мама теснее прижала меня к себе, и мы заплакали вместе.

Рассерженный отец быстро вышел из комнаты.

Мама упаковала все, что мы должны были взять с собой, а грузчики не появлялись. Мы прождали часа два. Потом пришел человек от ходжи Алауддина и сообщил, что нигде нельзя найти грузчиков и свободного паланкина. Сообщив нам это известие, человек удалился с такой поспешностью, будто за ним гнались волки. С его уходом исчезла и вся прислуга. Дом опустел.

– Ну ладно! – решился отец. – Оставим багаж здесь. Придется идти так.

Отец поднял меня на руки и посмотрел на маму, взглядом приглашая ее покинуть дом.

Мужчина связан с жизнью многими нитями. У него есть друзья. У него есть работа. У женщины есть только ее дом. Мама растерянно смотрела на отца. Потом она сказала:

– Если вот сейчас ты пойдешь к радже и припадешь к его ногам, он, может быть, простит тебя…

– Пошли! – бросил отец.

Мама обвела взглядом стены своего дома. Ее дом – ее жизнь. Она его украшала. Здесь была ее молельня. Здесь была ее уютная кухня. Здесь была комната, в которой она родила меня. В этом доме были ее диваны, ее кровати, ее шкафы, ее зеркала, ее занавески, ее настольные лампы. Каждый кирпич этого дома был освящен ее любовью, ее преданностью, ее домовитостью. Трудно было женщине расстаться со всем этим.

Прощаясь со своим домом, мама плакала так горько, словно оплакивала близкого человека.

Отец молчал. Взяв меня на руки, он медленно вышел из комнаты. Прошел на веранду. Сошел по ступенькам в сад. Прошел по саду и вышел на улицу, которая вела к реке. Мама выбежала из дому как безумная и заторопилась за нами. Ее сари путалось между ног, и она поминутно роняла свой чемоданчик. Отец остановился, посмотрел на мать и продолжал свой путь. Мама с плачем шла за нами.

Улица была безлюдна. Обычно в это время дня она была полна прохожих, но сегодня не видно было ни души. Под большим деревом на углу стоял пастух с коровами и буйволицами, но, завидев нас, он направился в поле. Мы спустились по склону на нижнюю дорогу и увидели человека, гнавшего перед собой трех ослов. Отец спросил:

– Не довезешь нас до границы?

– Отчего ж не довезти, господин! – беззаботно ответил тот.

Потом он всмотрелся в лицо отца и сразу изменил тон.

– Нет, господин, – испуганно забормотал он. – Нет! Ослов моих… уже наняты эти ослики… И через реку я переправиться не могу… Я только на этой стороне…

Он поспешно взобрался на осла и затрусил по дороге.

По берегу тянулись рисовые поля, а чуть поодаль, на пригорке, стояло несколько крестьянских домов. Приблизившись к ним, мы увидели, что крестьяне запирают двери. Немощеная узкая улочка была пустынной. Один-два человека, не успевших, видимо, спрятаться, отворачивались от нас.

Когда мы проходили мимо, кое-кто все же кланялся отцу, но никто не решался произнести ни слова. Люди молчали, потому что их время еще не настало. Пока они ничего не могли сделать.

Подойдя к реке, отец посадил меня на плечи, взял маму за руку, и мы стали переходить реку вброд. Стояла осень, и река сильно обмелела, но в ней оставались еще глубокие места, и течение было быстрым. К тому же дно в нашей речке было галечное и скользкое. Мама два раза падала в воду, поскользнувшись на гальке. Вся ее одежда промокла.

На другом берегу мама сразу ушла за большое дерево и, хорошенько отжав мокрую одежду, опять натянула ее на себя. Теперь мы быстрым шагом поднимались на холм, который назывался Кудрат-шах.

Я старался идти сам, а когда сильно уставал, отец брал меня на руки, потом меня брала мама, а потом я опять шел сам.

Когда мы взобрались на холм, солнце было в зените. Вся наша долина открывалась взгляду с этой высоты – красивые рисовые поля, ясная речка, что вилась между ними. Противоположный берег реки зарос прозрачными персиками, а за ними в глубине тенистых деревьев был наш дом. И сад. Там росли чинары, под которыми я оставил Тарон и наши кораблики. Тарон! Она ведь сидит под пылающими осенними чинарами и ждет меня! Я потянулся обеими руками к долине и заплакал.

– Мама! – рыдал я. – Отведи меня домой! Я хочу домой, мама!

Еле сдерживая слезы, мама повернулась к отцу. Отец обвел взглядом долину – будто всю ее в сердце спрятал – и сказал маме:

– Не время отдыхать. Уж полдень, а нам до вечера надо перейти границу. Еще целых десять миль идти.

Отец повернулся к той дороге, по которой нам предстояло идти. Дорога вела к Пир-Панджалу, где кончались владения раджи. Но теперь мы должны были идти все время в гору. Дорога была прямая и голая, впереди не видно было ни рощицы, ни деревца. Все было залито горячим солнцем.

– Вставайте, вставайте, не время отдыхать! – заторопил нас отец.

Мама поднялась на ноги. Она с такой тоской глянула на ласковую долину, будто хотела унести ее с собой. Потом она перевела взгляд на отца и сердито спросила:

– А куда мы, собственно, идем? В том княжестве, где ты раньше работал, ты не поладил с английским резидентом, и тебя выгнали. В этом княжестве ты поссорился с раджей. С англичанами ты не в ладах, с раджами ты ссоришься. Так куда мы сейчас идем? Кто нам даст пристанище?

– Идем! – проворчал отец. – А не хочешь – тоже можешь оставаться у раджи во дворце. Ему всегда нужны женщины…

С этими словами отец отвернулся от долины и зашагал в гору.

Мама распрямилась, с силой плюнула в сторону долины и, ни слова не говоря, потянула меня за руку.

Отец шел впереди, за ним, спотыкаясь о камни, шла мама, за ней с ревом плелся я.

– Мама, – ныл я не переставая. – Папа! Я домой хочу! Домой хочу…

Я ведь был тогда ребенком и не знал, что у того, кто идет дорогой правды, не бывает дома, не бывает пристанища, не бывает тени на пути. Он несет на себе груз своей решимости и оставляет позади чинары воспоминаний, которые пламенем поднимаются над землей и свидетельствуют об увиденном.

РАССКАЗЫ

АНГИ

Перевод И. Рабиновича и И. Кудрявцевой

Путник взглянул на небо. По светло-синей морской шири его были разбросаны облачные острова, белые-белые, словно громадные сугробы снега. Между ними плавали коршуны.

– Коршуны? – Путник тяжело вздохнул и вытер пот со лба. Коршуны – признак того, что где-то поблизости живут люди. Шакалы, коршуны, вороны, люди – что за родственные твари!

Размышляя и философствуя по поводу особенностей животного мира, он все шел и шел вперед. Иногда на пути его вставали крутые склоны, иногда ему приходилось спускаться в долины, со дна которых облака, застрявшие на горных уступах, казались дворцами. Но стоило чуть подняться, и облачный дворец неожиданно взмывал вверх и повисал в небе. Как обманчив этот мир! Прав был великий Будда, утверждая, что наш мир – иллюзия. Путник снова устремил свой взор ввысь. В небе громоздились облака – сотни тысяч Тадж-Махалов^[13], а вокруг них синели воды Джамны. Что за Шах-Джахан воздвиг эти дворцы? И в память о какой возлюбленной?

Так, теша свою душу выдумками, шел Путник по горной стране. Солнце уже клонилось к закату, в воздухе ощущалась прохлада. Перед глазами Путника высоко в горы уходили сосновые леса. Их темная зелень, окрашенная заревом, отливала бледно-розовым. В самом деле, что это за цвет? В нем есть и синий, и желтый, и зеленый… Все цвета спектра как бы слились воедино. А рядом целая радуга в капле росы. Удивительно! Что же это за мир, куда я иду? И почему до сих пор не видно деревни?

Путник остановился, тяжело опершись о палку, поправил перекинутый через плечо узелок и огляделся. Вокруг царил глубокий покой. И вдруг – зазвенели колокола. Казалось, сотни тысяч храмов, приветствуя Путника, разбили волшебство тишины. Звон все ширился, он как бы завладел воздухом – вздымался вверх, сталкивался с облаками, кружился, кружился, и новые волны его набегали откуда-то с запада. Наконец Путник увидел и источник звона: там, на западе, на изгибе дороги, показалось стадо – овцы, козы, бараны, коровы, буйволицы. Он оставил дорогу и немного поднялся по склону горы.

– Ха, хуш, Бали! Ха, ха, хуш! Ха, Нелти! Ха, Бали, хуш!

Нелти и Бали, две ладные телки, празднуя свое возвращение домой, резвились, будто лани, так что бедной пастушке большого труда стоило удерживать их в стаде. Нелти то и дело врезалась в группу овец и так им досаждала, что они с громким блеянием шарахались в стороны, нарушая строгий, почти военный порядок шествия стада. Бали преследовала коз – наскакивала на них, бодалась, выталкивала с дороги. Почтенные коровы и буйволицы со спокойным презрением глядели на эти проказы. «Ладно, ладно, – как бы говорили их взгляды, – денек-другой подурите, а там наступит и ваш черед: как свяжут вам задние ноги, да как примутся вас доить, тогда уж не поскачете! Будете, как и все мы, ходить вразвалку. А пока – что ж, беситесь, представляйтесь шальными ланями…»

Нелти вприскочку двинулась к Путнику. Мелодичное позвякивание колокольчиков на шее, подобно звону бубенчиков на ногах у танцовщиц, сопровождало каждое движение озорницы. Вот она подошла совсем близко, уперлась передними ногами в откос и принялась обнюхивать ноги Путника, точь-в-точь как обнюхивала бы корни какого-нибудь дерева.

– Нелти! Ха! – крикнула пастушка. Высокий голос ее тоже зазвенел колокольчиком. Но красавица Нелти не обратила никакого внимания на окрик: то ли из шалости, то ли из кокетства, желая ли окончательно смутить пастушку, она вдруг принялась лизать башмаки Путника.

– Нелти, ха! Хуш! Нелти, ха! – снова закричала девушка.

Она подбежала и принялась охаживать палкой непокорное животное. Бедная пастушка была совсем сконфужена: щеки ее залило горячим румянцем, на носу и на лбу выступили капельки пота.

Отогнав Нелти, девушка строго взглянула на Путника.

– Далеко ли идете? – спросила она на языке пахари.

Путник улыбнулся. Потом сказал на урду:

– Какая озорница эта Нелти!

И тотчас серьезного выражения на лице пастушки как не бывало. Она ласково оглянулась на Нелти (нахлобучка не образумила эту негодницу, и она продолжала резвиться вовсю).

– Ведь ей и трех лет нету, – объяснила девушка.

– Хм. А сколько лет тебе?

Пастушка снова поглядела на Путника, на этот раз удивленно. Лицо ее зарделось, она застенчиво отвернулась и двинулась за стадом, легонько похлестывая палкой по спинам коров.

Путник спустился на дорогу, пошел рядом с пастушкой, отобрал у нее палку.

– Вот и видно, что твой старший брат не пошел сегодня с тобой. Где ж тебе одной управиться со стадом? Ну-ка, я сам его погоню. А ты иди сзади, как и подобает хорошей девочке. Я, знаешь ли, устал, а мне, может, еще идти да идти. Скоро зайдет солнце. Далеко до твоей деревни? Где она?

– Да вы ее уже прошли, – смеясь, сказала пастушка. – Придется возвращаться назад. Видите, во-он долина, – показала она пальцем. – Там наша деревня.

– А как зовут?

– Сару, – быстро отозвалась пастушка.

– Нет, я спросил, как тебя зовут.

– Меня… меня Анги, – запинаясь, ответила пастушка. – А вы откуда идете?

Путник словно не слышал вопроса. Он шел, с увлечением покрикивая:

– Хуш, ха, Нелти! Ха, Анги, ха! Бали, а-ха!

Анги так и покатилась со смеху:

– Это что же, выходит, и я телка? О-хо-хо! Ой, не могу, ой, умру! Ну и чудак этот Путник! Э-э, да тебе не управиться со стадом. Давай сюда! – И она отобрала у Путника палку.

Деревня Сару пришлась по нраву Путнику. Всего лишь двадцать – двадцать пять глинобитных домиков, таких веселых, выбеленных мелом. Повсюду – груши, яблони, бананы. Яблоневые деревья цвели, с грушевых свисали темно-зеленые завязи, поле, в нежном уборе кукурузных побегов, отливало зеленым бархатом. Густая банановая роща баюкала в своих объятиях звонкоголосый зеленый ручеек, а неподалеку от него на большой поляне просторно раскинуло свои ветви большое обезьянье дерево. Обширная тень от этого дерева достигала берега реки, а река, узкая, прихотливая, сбегала сюда со снежных гор и вилась змеей, поспешая следом за уходящим на покой солнцем. У самого горизонта она омывала карнизы берегов, начинавших собой две горы, над которыми еще сияло солнце. По ту сторону гор была страна Путника. Когда-то он туда вернется? И вернется ли вообще когда-нибудь?

Какой здесь покой! Отдохновение, жизнь и смерть – вот в чем чары этой долины. Внезапно перед глазами Путника заплясали колеса поезда. Как они грохочут! Почему люди боятся тишины? Для них она страшнее смерти. Поэтому они вечно шумят и шумят, кричат и кричат, надрывая горло… Для чего? Что за покой в этой долине! Мир, красота. Вон внизу, по тропинке, берегом реки идет Анги – словно беззаботная лань. На плечо закинута тонкая палочка, с уст срывается бесхитростная песня, ноги босы. Сколько беззвучной музыки в ее походке! Путник закрыл книгу, которую до того читал. Глядя на Анги, он думал: «Если б я был художником! Какая великолепная картина, какое очаровательное зрелище! Волнообразное движение сильных рук, грациозный изгиб стана… О, если бы я был скульптором! Всевышний не внемлет людским мольбам, не то я создал бы такую статую, перед которой преклонились бы сами ваятели Эллады!»

В этот момент Анги заметила Путника. Странно, почему она вздрогнула и остановилась? Отчего смолкла ее простодушная песенка? Что пишет она своей палочкой на земле, эта не знающая грамоты Анги?

Путник громко позвал:

– Анги!

Она, безусловно, слышала его голос, почему же не ответила? Вот она поднимается вверх напрямик, минуя изгибы дороги. Сейчас походка Анги потеряла свою беспечность: девушка не размахивает руками, шея ее чуть изогнулась. Это уже новая картина. Другая статуя. Прежде она была лесной богиней, теперь – сама невинность, воплощение зари. И линии этой скульптуры иные, новые краски у картины, другая мелодия у музыки. «О, если б я был музыкантом!»

Анги вскарабкалась на кручу, сунула свою палочку в куст зеленого доба и, тяжело переводя дух, села возле Путника. Тот, не отрываясь, глядел на кудри, разметавшиеся по ее лицу.

Неожиданно Анги спросила:

– Когда ты пойдешь обратно, Путник? Если ты не хочешь называть своего имени, я буду звать тебя просто Путник. Хорошо?

Перелистывая страницы книги, он ответил:

– Хорошо, Путник – недурное имя. Дело в том, Анги, что я пришел сюда, чтобы поправить здоровье. Вот подлечусь немного, тогда и уйду.

– Куда уйдешь? – нетерпеливо допрашивала Анги.

Путник небрежно махнул правой рукой:

– Туда.

– А откуда пришел?

На этот раз он поднял левую руку:

– Оттуда.

Глаза Анги сверкали восторгом. Запинаясь, она проговорила:

– Путник, ты… удивительный ты человек…

А Путник подумал: «Наверное, я и впрямь удивительный. А разве все вокруг не удивляет? Эта тишина, похожая на сон, эта жизнь, близкая смерти, эти кудри, рассыпавшиеся по лицу Анги, – это ли не удивительно? Рубашка ее расползается, вся – заплата на заплате, а сколько достоинства в этой девушке, как величаво глядит она на ту же реку, воды которой сини, как ее глаза! Разве это не удивительно? Руки Анги такие крепкие, длинные сильные пальцы будто созданы для того, чтобы срастись с поручнями плуга. А мои пальцы почти что женские. И для меня отточить перочинным ножом карандаш – все равно, что для Анги вспахать половину поля».

Спустя несколько дней Путник снова повстречал Анги.

– Как давно я тебя не видел! – сказал он.

– Чудеса! – воскликнула Анги. – Я думала, ты… Сколько дней ты не играл на своей дудочке со струнами… Совсем недавно, позавчера, мы все собрались под обезьяньим деревом, и Фироз играл нам на дудке. Ты ведь слышал – он славно играет. И Киран сказала: «Что это Путника давно не видно? Где он?»

Говоря это, Анги все смотрела в лицо Путнику. В него вселилась тревога. Он приблизил свою руку к руке Анги – так близко, что коснулся ее пальцев.

– Да, верно, – медленно, с трудом проговорил он. – Я много гуляю, ухожу очень далеко от деревни, брожу в сосновом лесу…

– Один? Как же ты можешь?

– А я не один. Беру с собой книгу или что-нибудь пишу. Иногда играю на дудочке со струнами.

Глаза Анги стали круглыми от изумления.

– Какой ты странный, Путник!

В ее дыхании была сладость меда.

В последние дни барсата – сезона дождей – поспела кукуруза. Под сенью обезьяньего дерева появилось несколько больших токов – токи для кукурузы – и груды желтой травы. Эту тонкую, невысокую, никому не нужную траву люди скосили, обмазали выкошенные круглые площадки коровьим навозом, побелили мелом и выложили на них целые житницы кукурузных початков. Затем пустили по кругу быков, чтобы те вымолотили зерно. Из некоторых початков зерно высыпалось сразу; однако большая часть кукурузы уродилась такой крепкой, что даже копыта быков не могли заставить зерна покинуть свои гнезда. Тогда крестьяне разделились на несколько групп. В лунные вечера они собирались все вместе на своих токах и лущили кукурузу.

Внизу тихо журчит река. Луна зацепилась за вершину обезьяньего дерева, чтобы послушать печальную песню молодых крестьян, которым подпевают их матери, их сестры, их жены… Внезапно песня обрывается, люди молча продолжают свою работу. Налетает легкий порыв ветра – словно вздыхает обезьянье дерево. Кое-кто подсел погреться к костру. Старик тихонько просит:

– Спойте еще, дети мои! Спойте еще.

Вот и сам он запевает старинную песню – вспоминает весну своей уходящей жизни. В его слезящихся глазах трепещут желтые отблески костра, голос дрожит. Потом он замолкает и принимается поджаривать на углях кукурузный початок. Юные пастушки перешептываются между собой, слышится их звонкий смех. Пастухи поглядывают на них искоса, пряча улыбки. Вдруг молодой мужской голос затянул рассветную песню – и вот уже ее подхватили высокие голоса пастушек. Казалось, эти люди собрались в громадном храме, чтобы восславить бога своего. Сыплется кукуруза, словно бесчисленные молитвенные зерна, старый крестьянин – будто жрец, а в жертвенном огне костра пылает серая амбра и камедь, и ароматный дым стелется по храму. Все здесь дышит благородством, все – нерушимый покой и доброта природы.

Жители деревни Сару считали Путника не только дорогим гостем, они принимали его как брата. Добродушные крестьяне, простушки пастушки, дети вечно толпились вокруг него:

– Путник, сыграй на своей дудочке со струнами! Путник, сыграй на дудочке со струнами!

Анги, положив одну руку ему на плечо, другой ухватившись за смычок в его пальцах, настойчиво твердила:

– Путник, ну сыграй! Сыграй на своей дудочке со струнами!

Или кто-нибудь из сидящих под необъятной сенью обезьяньего дерева просил его порассказать о большом мире, где такие широкие долины и полноводные реки, где на мили раскинулись города, где по железным «струнам» бегут вдаль вереницы деревянных домов. Кто-то там нажимает кнопку – и сотни тысяч ламп разгоняют ночной мрак. В небе кружат «летающие кроватки», а внизу, по многолюдным улицам, гуляют прелестные пери в легчайших одеждах, сотканных из пуха куропаток…

Так миновало несколько лунных ночей. Однажды, слушая на одном из токов дудочку Фироза, Путник вдруг заметил: Анги нет. На другом токе он подсел к крестьянам и принялся лущить кукурузу. Анги среди них не было. Он пошел к третьему току, стал рассказывать о городской жизни. И тут не было Анги. На четвертом токе он вынул свою скрипку и заиграл что-то печальное. Крестьяне побросали работу на других токах и сбежались послушать «дудочку» Путника. Покоем и радостью сияли их лица. Но где же Анги?

Наконец Путник решился спросить о ней.

– Вон она, за током, – небрежно кивнул куда-то в сторону молодой крестьянин. – Все время сидела с подружками, пела, да сестра Фироза что-то ей сказала. Ну-ка, Дильшад, чем ты обидела Анги, отчего она вдруг вскочила и ушла? Набила сумку початками и работает там одна. Теперь ее не дозовешься. Киран, ты бы пошла, уговорила ее вернуться.

Киран ничего не ответила, только рассмеялась.

Обойдя площадку, Путник наткнулся на рассыпанную по земле кукурузу. Рядом, опираясь локтем о ток, полулежала Анги. Веки ее были чуть прикрыты, от лунного света вокруг головы сиял нимб.

– Анги! Анги! Анги!

Путник склонился над девушкой, обхватил руками ее голову:

– Что случилось, Анги?

Она тихонько высвободилась из объятий Путника, села и начала лущить початок. Потом проговорила жалобно, каким-то слабым голосом:

– Путник, возьми меня отсюда…

И, опустив голову, тихонько заплакала.

Путник молча выковыривал из початка зерна. Он не утешал Анги, не пытался приласкать ее. Неожиданно совсем рядом промелькнула ночная птица, стремительная, будто черная стрела. Две-три звездочки блестели и переливались вверху, как слезы Анги. А по ту сторону тока женщины пели о юной невесте, собирающейся в дом свекра. Глаза Путника устремились туда, где за горами, поросшими сосной, раскинулась его страна. Перед взором его заплясали железнодорожные колеса.

Путник счастлив: он вернулся в свой мир – в мир цивилизации. Но время от времени его тревожит мысль: «Кажется, я совершил ошибку…» Подчас, в кругу друзей, среди забавной болтовни, ему вдруг слышится трепетный голос, произносящий: «Путник… Какой ты странный, Путник!» И тогда улыбка на лице его меркнет, и он думает: «Теперь ее стадо пасется возле какого-нибудь синего ручейка, а сама она ждет меня, ждет не переставая. Ноги ее босы, взор печален, а в волосах – цветущая веточка яблони…»

Анги!

ВЕЧЕР В ГУРДЖАНЕ

Перевод В. Крашенинникова

Прости, что так долго не писал тебе. Право, трудно объяснить почему. Должно быть, оттого, что старался выбросить из головы измену Уши, а может, оттого, что я оказался свидетелем трагической любви Джагдиша и до сих пор не могу опомниться от горя.

«Как, – скажешь ты, – Джагдиш, этот толстяк (хотя, впрочем, не так-то уж он тучен), с его неизменной улыбкой, этот страстный охотник, любитель бриджа и пива, тоже способен на пылкие чувства к женщине?!»

Дорогой мой, могу ответить, что… Впрочем, нет, лучше сначала я расскажу тебе о тех краях, где мы с ним провели последние полтора месяца. Природа, окружающая нас, влияет не только на наши чувства, но и на весь уклад жизни. Насколько тесно связаны друг с другом любовь и природа, можно воочию убедиться на примере влюбленного безумца Меджнуна^[14], обреченного на блуждания в пустыне, да и на примере «пробивающего горы» Фархада^[15]. Впрочем, к чему далеко ходить? На твоей родине, в Пенджабе, могучие струи Ченаба хранят прекрасную историю любви Сохни и Махинвала^[16].

Однако мы в большинстве случаев не умеем отдавать всю свою любовь одному избранному нами существу. Если мы и любим кого-то по-настоящему, так только самих себя.

Человеческая любовь сама по себе нечто совершенно неуловимое и неосязаемое! Ну что такое любовь? Слияние двух бьющихся сердец, и только. Лишь природа, окружающая влюбленных, способна возвести их любовь до светлых философских высот либо низвергнуть в бездну отвратительных низостей. Непонимание огромной роли окружающей нас природы равнозначно непониманию величия жизни. То же самое говаривал, бывало, и бедняга Джагдиш. Правда, теперь в его глазах затаилась невыносимая скорбь, мука, которую увидишь лишь в глазах одинокой, затравленной, трепещущей газели.

Прежде всего я хочу рассказать тебе о месте нашего пребывания. Оно расположено высоко над уровнем моря. В таких краях и человеческая любовь тоже бывает возвышенной. В мыслях непроизвольно происходит совершеннейший переворот. Человек неожиданно приходит в неописуемый восторг, экстаз, дыхание его учащается, будто сбросил он с плеч груз, который до сих пор вынужден был тащить на себе. Посмотришь вверх – так и хочется воспарить в небесную синь, а глянешь вниз – далеко-далеко, на многие мили тянутся цепи высоченных обрывистых гор. Скользнув по горным кручам и долинам, взгляд в одно мгновение падает на равнины, лежащие далеко внизу, и последнее, что можно увидеть в необъятной дали, – это сверкающий, словно серебряная струна, Джхелам. Забравшись на такую высь, человек сразу забывает о низком, вульгарном и пошлом и чувствует себя чистым и незапятнанным, как белый снег, в ослепительном блеске которого таятся и безмолвие смерти, и чистота природы.

Только здесь почувствовал я, как жалка и отвратительна любовь Уши, сколь она ограниченна! Любовь, которая теплится в гостиной и, словно нежный тропический цветок, распускается лишь на узкой грядке, под стеклянным колпаком, любовь, которая постоянно нуждается в искусственном свете, искусственном тепле и искусственном подкармливании. Гостиная, шелковые сари, искусственный смех, искусственные фразы! Право, сейчас я начинаю сомневаться, действительно, ли любил Ушу, не результат ли это окружающей любовь искусственной обстановки? Стоило вырваться оттуда на вольный простор, и я тотчас же забыл любовь Уши!

Здесь ярко блещут молнии, небо будто раскалывается от грома, с высот низвергаются потоки дождя, падает град, свет слепит глаза. Но достаточно нескольких быстрых и сильных порывов ветра – и восток уже чист. Небо на удивление голубое. Солнце сияет над головой, словно круглый золотой диск, и, широко раскинув крылья, парит, как небесная гурия, горный орел.

Мы откидываем сетчатый полог палатки. В руках у нас пиалы с дымящимся кофе, за плечами ружья. Мы выглядываем наружу. Всюду снег. Воздух недвижим. Небо чистое. Медленно, не торопясь, мы пьем кофе, а потом, надев поверх кожаных ботинок неуклюжие сапоги, сплетенные из рисовой соломы, отправляемся на зверя. Его здесь сколько душе угодно – дикие козы, медведи, мускусные олени, волки. Последние, между прочим, выслеживают сбившихся с пути усталых охотников. И нередко ночной порой бедняга охотник, оставшийся стеречь палатку, и его отважная собака, сидя у пылающего костра, с отчаянием и безнадежностью смотрят друг на друга. В непроглядной тьме свистит ветер, воют волки. Вдруг раздается ужасный, леденящий душу грохот – это падает снежная глыба, она словно всю вселенную заполняет собой. Потом наступает безмолвие – великое безмолвие, смерть и покой. Охотник не вернулся, охотник никогда больше не вернется. В погоне за зверем он сам оказался добычей. Охотник покоится глубоко, под огромной толщей снега, а на его снежной могиле пляшут страшную пляску волки!

Однако не беспокойся, приятель! Я жив и невредим, и на нашем счету уже около дюжины медведей, мускусных оленей и волков!

Ниже, к западу, в нескольких милях от нашего охотничьего лагеря, раскинулся Гурджан. Никогда в жизни не приходилось мне видеть более красивого места. Расположен он не более чем в двух милях от нас, но как тяжела туда дорога! Стоит поскользнуться на узкой тропе – в мгновение ока человек оказывается на дне глубокой, засыпанной снегом пропасти. Правда, теперь мы уже знаем в какой-то мере дорогу, но из-за постоянных снегопадов и дождей всякий раз приходится прокладывать новую тропу. Как ни привыкай, но, даже если уверенно и неторопливо продвигаешься вперед, а взгляд ненароком скользнет в сторону разверзшейся бездонной пропасти справа и слева, тело твое невольно охватывает дрожь.

В летнюю пору не найти, пожалуй, лучшего места для отдыха, чем Гурджан. Удивительно: тысячи людей каждый год направляются к Гульмаргу и даже не подозревают, что оттуда до Гурджана рукой подать. В Гурджане повсюду на горных вершинах шапками лежат снега, а между гор втиснуты ровные низины, на которых летней порой растет нежная и мягкая, словно шелк, трава. Кое-где в лощинах между горами высятся кряжистые массивные тунговые деревья, которые в ливень и снегопад отлично заменяют путнику палатку.

В Гурджане пять озер – они невелики и удивительно красивы! Самое большое из них называется Нандан Сар. Площадь его мили две с половиной на три. Поверхность его девять месяцев в году обычно скована льдом, но в ту пору, когда мы впервые увидели озеро, оно являло собой темно-синюю зеркальную гладь в оправе берегов, усыпанных ярко-желтыми цветами. Озера в Гурджане, очевидно, самые высокогорные в мире, они напоминают о тех временах, когда вся земная поверхность была скрыта под водой. Много позже исполины Гималаи постепенно поднялись ввысь, а озера эти так и остались в глубоких расселинах.

Солнечный закат над Нандан Саром необычайно величествен и прекрасен. Ничего подобного не увидишь даже на озере Дал или на озере Дулар. Здесь нет ни отелей, ни охотничьих домиков, ни пилигримов, ни автомобилей. Здешние дороги труднопроходимы, и доступными они бывают только три-четыре месяца в году. По этим дорогам трудолюбивые пастухи-кочевники пригоняют свои стада на тучные пастбища Гурджана, но уже в первую неделю августа они спешат возвратиться со своим скотом вниз, в долины, на обжитые места. Редко-редко забредал сюда какой-нибудь паломник, заядлый охотник или любитель уединения! Мало кому из них посчастливилось выбраться из этих мест живым и невредимым – где-нибудь под снежной толщей, в пасти у волка или возле кряжистых могучих тунговых великанов они находят свою смерть! Поэтому о Гурджане с давних пор идет недобрая слава. Что до пастухов, то они почитают Горного дэва, владыку Гурджана. По преданию, он обитает на вершине горы, где мы разбили наш лагерь. Таинственного владыку Гурджана никому еще не довелось увидеть, однако говорят, что он терпеть не может чужеземцев, путешественников и паломников. Он не желает видеть в своих владениях никого, кроме горных пастухов, – ведь только они поклоняются ему. Пастухи знают: если Горный дэв Гурджана разгневался на какого-нибудь человека, он посылает ему смерть. Если же кем-то остался доволен, он прибавляет молока в вымя его коз, покрывает его овец нежной, красивой, шелковистой шерстью и бережет его стадо в снегопад, бурю и ураган!