Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Бог ведает, как добрался наш герой до конторы, с каким трудом сел за стол и проработал весь этот день.

Мыслями он был там, на углу квартала. Рампьяри… Эти глаза… Улыбка… Чудеса! Он потерял представление о расстоянии, о расположении сторон света, о времени и месте. С каким наслаждением разорвал бы он и выбросил за окошко эти опостылевшие папки! А потом взобрался бы на стол и закричал: «Бегите отсюда, несчастные клерки! Бегите! Отдыхайте! Сегодня – день Рампьяри, сегодня – пятнадцатое августа^[35] моей любви и души! Отец мой – в раю, брат – в армии, сестра – в Караулбаге, а я – на свободе! Сегодня на углу своего квартала я открыл алмазные россыпи Мандалая!^[36]Уходите же, несчастные! Уходите! Отдыхайте…»

Но тут подошел рассыльный и сказал:

– Дуду-сахиб, вас вызывает суперинтендант.

Вечером, возвращаясь домой, Бхоларам снова встретил Рампьяри. Она опять улыбалась. Голубая шаль, прикрывавшая ее голову, сползла назад, так что был виден круглый милый затылок. На мгновение Бхоларам замер, глядя в это улыбающееся лицо, но тут же испуганно вобрал голову в плечи и двинулся дальше. Так, с опущенными глазами дошел он до своего дома, ни разу не посмотрев по сторонам, не взглянув ни на чью веранду. Отныне Ума перестала существовать для него. Весь квартал он прошел, пристально вглядываясь в камешки, которыми была вымощена дорога. Он знал: там, где кончалась канава, стоял дом Умы, там, где была яма, – дом Сирдурии, дальше, возле мусорной кучи, жила вдова Маникдаса. Внезапно раздался истошный скрипучий вопль попугая: «Дуду!» Проклятая птица! Бхоларам поспешно юркнул в свой двор. Сердце его неистово колотилось. Он прижал руки к груди и заплакал. Слезы градом катились по его щекам. Сегодня он был счастлив…

На другое и на третье утро он встречал Рампьяри на прежнем месте. На четвертый день она не появилась. Но ведь то было воскресенье, и ее муж наверняка сидел дома. Могла ли она, скромная женщина, выскочить на угол, чтобы повидаться с Бхоларамом? Бедняжка! Как стесняют тебя все эти условности! Бхоларам дважды бегал на угол якобы за бетелем, но Рампьяри не показывалась. Лишь в третий раз, когда наш герой отправился за сигаретами, он неожиданно увидел Рампьяри, весело болтавшую с мужем у дверей своего дома. Расхрабрившись, Бхоларам взглянул в ее сторону. Красавица скорчила презрительную гримаску и скрылась за дверью. Вначале такое пренебрежение привело Бхоларама в отчаяние, но потом… потом… Бедная! Чего еще ждать от слабой женщины? Разве посмела бы она улыбнуться тебе в присутствии мужа? Посуди сам, возможно ли это? Ведь она замужем! Посмеет ли она выказать свою любовь при всем честном народе? Полно, благослови судьбу, Бхоларам! Любовь надо скрывать в таких заповедных тайниках души, куда не посмеет проникнуть ни один посторонний взгляд.

И все же гримаса Рампьяри заронила сомнение в душу Бхоларама. Она любит… Она не любит… Да… Нет… Да!.. Придя домой, он принялся гадать. На плитах, которыми был вымощен двор, чертил куском угля палочки и считал по ним. Любит… Не любит… Стирал и снова чертил… И опять стирал… Иногда выходило, что Рампьяри его любит, иногда – что нет. Бхоларам немного успокоился, лишь когда три раза подряд получил благоприятный ответ. Он попил чаю, улегся на свое ложе и, раскрыв конторскую папку, погрузился в любовные грезы…

На следующее утро Рампьяри была на прежнем месте. И опять улыбалась. От светло-желтых браслетов на ее руках веяло весной. На высокой груди сверкал золотой медальон. Глаза Бхоларама вдруг заволокло какой-то дымкой. Ему представилось, что эти нежные руки призывно простерты к нему… Браслеты на них звенят… На мгновение в мозгу и сердце Бхоларама вспыхнул яркий слепящий свет. Мир стал зыбким, расплывчатым, затерялся в тумане… И тут – резкий толчок. Чьи-то руки обхватили нашего героя, вернули к действительности. Он понял, что сикх – водитель автобуса, идущего от Старого секретариата, – чуть было не отправил его на тот свет. Пробормотав слова благодарности спасшему его прохожему, Бхоларам поспешил занять место в автобусе. И хотя в этот час там собралась целая стайка хорошеньких женщин, он даже не взглянул на них: вся красота сосредоточилась для него в образе Рампьяри.

Бхоларам уже давно сидел в конторе на своем обычном месте, а нежные руки в желтых браслетах все манили его… И постепенно им завладела мысль: он должен признаться в любви своему кумиру! Почему бы и нет? Если она так откровенно призывает его, вправе ли он оставаться прежним «Дуду»? Должен же и он что-нибудь предпринять! Она лишь слабая женщина. Нельзя ожидать от нее больше того, что она может сделать.

Весь этот день подобные мысли не оставляли его. Наконец он решил собрать все свое мужество и во что бы то ни стало заговорить с Рампьяри. Может быть, вечером, возвращаясь из конторы, если поблизости никого не будет… Целый день Бхоларам только и делал, что машинально открывал и закрывал папки. Работать по-настоящему он не мог. Единственное, на что он был способен, – это сочинять фразы для своего будущего разговора с возлюбленной.

«Я скажу ей: „О джи!.. Простите, я назвал вас джи…“ Она смутится и пролепечет: „Вы назвали меня джи?“ (Это „джи“ она произнесет совсем по-особенному, как никто другой.) Тогда я скажу: „Дорогая!..“ (Как сказать – „дорогая“ или „дарлинг“? А может быть, „душа моя“? Нет, „душа моя“ – слишком интимно, „дарлинг“ – слишком по-западному. Лучше всего просто „пьяри“, тем более что это слово входит в ее имя – Рампьяри…) „Да, дорогая, – скажу я ей, – ты…“ (А как же к ней обратиться – на „ты“ или на „вы“? Так сразу и бухнуть „ты“? Хорошо ли это будет? Может, сначала называть ее на „вы“, а потом уже перейти на „ты“? Ох, при таких темпах скорее помрешь, чем дойдешь до сути разговора!) „Да, дорогая! Не думай, что я только назвал тебя так – ты в самом деле моя дорогая!“ (Ах, как хорошо! Услышав эти слова, она поднимет свои огромные глаза, эти чистые озера радости, и взглянет на меня так нежно, словно обнимет своими ласковыми руками…) „Полноте, Бхола-джи…“ (А может быть, она скажет не „Бхола“, а „Дуду“? Это будет совсем чудесно… Дуду… Дуду! Какой доброй песенкой звенит ее тонкий серебряный голосок! Дуду… Это коротенькое прозвище в ее устах прозвучит как название тонких парижских духов… Дуду!) „Вы – представитель неверного племени мужчин. Сколько лет живете в нашем квартале и ни разу даже взгляда не кинули в мою сторону…“ „Но сейчас-то я не отрываю его от тебя, душа моя…“ (Вот тут „душа моя“ будет вполне уместно. Почему? Кто его знает…) Она, наверное, совсем растеряется. Я коснусь пальцами ее подбородка, приподниму зардевшееся от смущения милое лицо и, заглянув ей в глаза, попрошу: „Дорогая, умоляю тебя, один только раз скажи, что любишь меня…“ (Это немного театрально, но в подобных случаях уместно.)

Рампьяри(преодолевая смущение). Ты… ты… ты – мой Дуду!..

Я(смущенный еще больше, чем она). А ты – моя Диди…

Рампьяри(отступая). Ты – мой Лулу!..

Я(наступая). Ты – моя Зузу!

После этого я подойду совсем близко к ней и возьму за руку… Потом… потом…»

Дальше фантазия отказывалась служить Бхолараму. Сердце и мозг его заволокло туманом, в ушах будто лопались какие-то пузырьки… Встав из-за стола, он поплелся к веранде. Часы на башне секретариата стали отзванивать полдень.

Пора было идти домой. Бхоларам убрал бумаги и вышел на улицу. Но – вот странно! – пока он сидел в конторе, сердце и разум еще повиновались ему. Казалось, каждое слово предстоящего разговора было тщательно продумано и твердо врезалось в память. Но по мере того, как автобус приближался к дому, сердце начинало биться все чаще, сознание заволакивало каким-то мраком, в котором, рассыпая голубоватые искры, сталкивались электрические волны.

Когда наконец Бхоларам дошел до угла квартала, все слова нежного диалога словно вымело из его головы. Горло пересохло, язык распух, будто в него всадили сотню колючек. Ноги отказывались повиноваться – бедняга шатался, как пьяный.

Возле дома суперинтенданта он собрал всю свою волю и, оторвав взгляд от земли, поднял глаза. Прислонясь к дверному косяку, на него с улыбкой глядела Рампьяри. И тут мужество окончательно покинуло Бхоларама. Губы его пытались произнести «О джи!» – но звуки застряли в горле. Ноги, описав немыслимый пируэт, зацепились за какой-то камень, зажатые под мышкой папки посыпались на землю… Сгорая со стыда, наш герой кинулся их подбирать.

Когда он наконец осмелился украдкой взглянуть на дверь, красавицы уже и след простыл. Понурив голову и проклиная себя за трусость, Бхоларам поплелся домой.

На другой день он принял серьезное решение. Так больше продолжаться не может! Если он не осмеливается произнести слова любви, то следует их написать. Стоило ему только подумать об этом, как ворота, двери и окна его мозга широко распахнулись для всех поэтов. Даг, Сурдас, Рахмат, Мир, Мирабаи, Раскхан, Мадхук, Кабир, Атиш, Баччан, Азад, Анджам, прихватив с собой груды увесистых фолиантов и сбивая друг друга с ног, ринулись вперед. А Гульзар, чтобы занять свое место, ухитрился даже пробить отверстие в потолке. Какая была толчея, какой шум – трудно себе даже представить!

Первое письмо получилось на пятидесяти страницах. Собственно говоря, это было не письмо, а описание тяжких странствий израненной души по юдоли скорбей. «Общий обзор тридцати восьми лет жизни Бхоларама-Дуду». Но – увы! – слишком много там было рассуждений, слишком мало жизни… Бхоларам изорвал его на мелкие клочки. Другое письмо было уже на тридцати страницах, следующее – на двадцати.

Так, промучившись три-четыре дня, Бхоларам сочинил наконец послание на семи страницах. В более сжатой форме излить свои чувства он не мог.

Несколько раз перечитал он это письмо. Затем аккуратно переписал послание: разбил на абзацы, оставил ровные поля, украсил завитушками прописные буквы, тщательно расставил точки и запятые. Потом снова все проверил и, когда убедился, что «общий итог» положителен, приколол к письму розу, положил в надушенный конверт и решил, что, если сегодня, возвращаясь из конторы, встретит Рампьяри, если она будет одна, если она будет весела, если она улыбнется ему, если будут соблюдены все эти «если», он передаст ей свое письмо и, не говоря ни слова, удалится. Сегодня он не позволит себе никакой сумятицы – ни слабодушия, ни затмения разума. Спокойно и уверенно приблизится он к ней, подаст письмо и уйдет к себе в дом. Вот и все. А там – будь что будет!

Спокойно и уверенно вышел вечером Бхоларам из конторы. Без всякого волнения сел в автобус. С независимым видом сошел на своей остановке и медленно направился к заветному углу. Рампьяри, как всегда, улыбаясь, стояла у дверей. Но что это? Стоило Бхолараму только взглянуть на нее – и бог знает, куда девалось его мужество. Он уже не помнил, что ему нужно делать, а чего – не нужно. Руки и ноги у него задрожали, в глазах потемнело. Он уронил конверт в колючую изгородь садика возле дома Рампьяри и бросился бежать к своему одинокому гнезду.

Обуреваемый сомнениями, Бхоларам всю ночь не мог заснуть. Заметила ли Рампьяри конверт? Вероятно, заметила. Правда, зеленая изгородь кустов в том месте очень густа, но ведь женский глаз подобен рентгеновскому лучу, он проникнет повсюду, доберется до самого сердца… Может ли статься, чтобы она не увидела конверта? Нет, конечно, увидела! С бьющимся сердцем, трепетными руками подняла она письмо и, если поблизости никого не было, прижала его к груди… А затем вскрыла и прочитала послание. Какие краски, должно быть, играли на ее лице, пока она читала! Она то улыбалась, то вспыхивала от смущения, то досадливо кусала губы; порой сбрасывала покрывало на плечи, потом вновь натягивала его на голову; иногда прятала лицо в подушку, заливаясь звонким смехом, или, скорчив забавную гримаску, шептала: «Полно вам, джи, полно! Перестаньте!»

В воображении Бхоларама, словно на экране, одно видение сменялось другим. Из этого блаженного состояния его вывела неожиданно мелькнувшая мысль: а вдруг Рампьяри не заметила письма? Что, если оно попало в чужие руки? Письмо… живая изгородь… Все перемешалось и закружилось в голове Бхоларама. В безумном испуге вскочил он с кровати и бросился к дому Рампьяри.

Вокруг царили тьма и безмолвие. Несчастный влюбленный тихонько подкрался к тому месту, где он уронил письмо! Увы! Оно по-прежнему лежало в кустах. Никто его не поднял, никому оно не было нужно… Бхоларам почувствовал острую печаль и вместе с тем бесконечное облегчение. Он подобрал злополучный конверт, сунул его в карман и направился к своему дому. Но тут, на его беду, из темноты вынырнул горкха, ночной сторож.

– Стой! Кто идет?! – закричал он, преграждая путь Бхолараму.

Вместо ответа наш герой только громко икнул. И лишь когда горкха в третий или четвертый раз повторил свой вопрос, бедняга с трудом выдавил из себя:

– Я… Бхоларам…

– О-о! Дуду! – Голос сторожа сразу смягчился. – Что ты тут делала в такой темный ночь?

– Я… Я искал вас… – растерянно пролепетал Бхоларам.

– Нас? – изумился сторож. – Зачем нас?

– Мне стало страшно…

Сторож рассмеялся:

– Иди спать, Дуду, и не бойся. Когда ваш горкха не спит, не надо бояться. Ступай домой и ложись. Пойду мимо твой дом – кричать громко буду, чтобы ты слышал.

Наутро Бхоларам почувствовал, что любовная лихорадка вот-вот доконает его. Если он сегодня же не откроет свои чувства возлюбленной, завтра его не будет в живых. У него разорвется сердце, он умрет, а с ним умрет и его тайна. Несчастный пылал как в огне, его мучила зевота, ломило тело, в горле пересохло. В тот день он не пошел обедать. Только без конца пил чай да облизывал запекшиеся губы. Его бил озноб.

Но когда наступил вечер, сердце Бхоларама преисполнилось неизвестно откуда взявшейся решимости. Он спокойно вышел из автобуса, уверенно направился к своей улице. Дошел до угла. Завернул в квартал и оказался у дома Рампьяри. Красавица, как всегда в это время, стояла в дверях и улыбалась. Бхоларам ответил ей тем же. Она снова улыбнулась. И он, поправив тюрбан, совсем было собрался заговорить.

Вдруг Рампьяри встрепенулась, сбежала со ступенек и, все так же улыбаясь, торопливо прошла мимо Бхоларама. Он оглянулся и увидел показавшегося из-за угла мальчика с хоккейной клюшкой в руках. Рампьяри подбежала к нему, прижала его к груди и с бесконечной нежностью в голосе проговорила:

– Ты сегодня что-то запоздал, дорогой.

– Нет, мама, – ответил мальчик. – Сегодня – как и всегда. Я иду следом за Дуду. Даже на минутку не опоздал. Ведь Дуду – это мои часы, я ухожу и прихожу вместе с ним. Посмотри-ка!

И мальчик указал в сторону Бхоларама. Рампьяри посмотрела, куда указывал сын, и улыбнулась.

Только тут разгадал Бхоларам ее сердечную улыбку. Он вдруг понял, что во взглядах, взрастивших в его душе благоуханные цветы робкой любви и создавших из них цветник желаний, было столько же нежности, сколько бывает ее у человека, проверяющего время. Может ли человек любить башню, на которой установлены часы? Он, Дуду, не был одушевленным существом. Он был часами, по которым мать, поджидая сына, проверяла время.

Когда на другой день утром Бхоларам-Дуду вышел из дому и, как обычно, засеменил в свою контору, соседи увидели, что макушку его прикрывает старый пепельно-серый тюрбан. Спина бедняги еще больше ссутулилась, голова еще глубже ушла в плечи, и выглядел он совсем старым.

ДЖАРА И ДЖАРИ

Перевод И. Рабиновича и И. Кудрявцевой

Джара и Джари были из деревни Чханджал, расположенной в горном районе Пунчха, как раз на дороге, ведущей к Алиабад-Рори. Здесь кончается одна горная цепь и начинается другая. В разделяющем их узком, глубоком ущелье бешеная горная река ревет, стучит камнями, швыряется обломками деревьев, а затем щедро выплескивает свои воды в долину Пунчха. Через шумную реку был перекинут деревянный мост. По обе стороны реки и раскинулась деревня Чханджал. Там, где течет вода, зеленеют обычно рисовые поля, ютятся хижины крестьян. Это мир, в котором царствуют плуг мужчины и любовь женщины, звонкий смех детей, – мир, в котором земля, вода и любовь сливаются в единое целое, прекрасное своей гармонией.

Жизнь Джары и Джари протекала в полном соответствии с законами этого мира. Водяная мельница Джары стояла по одну сторону реки. Там, в маленьком домике, и жил молодой мельник со стариками родителями. По другую сторону реки Джари пасла отцовский скот. Деревянный мост соединял обе половины деревни; путники и проводники караванов, шедшие из Пунчха в Алиабад-Рори, благословляли этот славный широкий мост. Каждый вечер по обе его стороны останавливались на ночлег караваны и шумными таборами располагались у воды. Проезжие мололи на мельнице зерно, покупали у отца Джари молоко коров и буйволиц. Поставив на голову кувшин с молоком, Джари направлялась к путникам, остановившимся на другом берегу реки, потом снова шла через мост, возвращаясь домой. По нескольку раз в день проходила она мимо дома Джары. Мельник же с утра до вечера разносил в огромных козьих мехах муку для проезжих. Молодые люди часто встречались, всякий раз приветливо улыбались, и только. Но видеться еще не значит знать друг друга.

Джара и Джари были самыми обыкновенными людьми. Ни в лице, ни во взгляде, ни в походке смуглянки Джари не было ничего особенного. Целыми днями, с утра до ночи, она пасла отцовское стадо: овец, коз, коров и буйволиц. В полдень она пригоняла своих питомцев к большой чинаре, росшей на берегу реки, удобно устраивалась в прохладной тени и, обняв козленка или барашка, мирно засыпала, а если сон не приходил, запевала песню. Она пела те же песни, которые днем и вечером можно услышать от многих женщин-горянок. Еще задолго до Джари эти песни напевала ее мать, которая переняла их от своей матери, а та – от своей… Джари в них ни слова не добавила. Песни древние, как горы, привычные, как клочок родного поля. Джара слышал их из уст сотен девушек. И как ни были они хороши, ничем особенным не отличались. Да и сам Джара – разве он был похож на Юсуфа?^[37] Грубое, словно вытесанное топором лицо, смуглая кожа… К тому же эта дурацкая привычка смеяться без причины… Руки у Джары были огромные, широкие, будто сплюснутые, ноги поросли густыми жесткими волосами; ходил он вразвалку, словно утка. Ему ничего не стоило перетащить на голове через мост мех с мукой весом в полтора мана. Но и это не было его исключительным качеством: тысячи горцев переносят и не такие тяжести. Поэтому Джари и в голову не приходило, что в мельнике есть что-то особенное. Нет, ничем он не отличался от других.

Но вот однажды утром с девушкой произошло нечто необычайное. Ведь рано или поздно в жизни самого заурядного человека наступает утро чудес. Правда, началось это утро точно так же, как и многие другие. Та же была деревня, тот же дом. Из хлева, как всегда, доносилось мычание коров и буйволиц… На рассвете Джари вскочила с постели, привычным движением сунула руки в мех и обнаружила, что в доме нет ни горстки муки. Тогда она насыпала в другой мех кукурузы и, несмотря на ранний час, собралась идти на мельницу. Что еще ей оставалось делать? Ведь, если бы она сначала занялась скотом, когда же поспел бы завтрак? Покосившись на спящего отца, девушка на цыпочках выскользнула за дверь и побежала к мосту.

Занималось утро, самое обычное, точь-в-точь такое же, как сотни, тысячи и десятки тысяч других. Как и всегда, незаметно рассеивался предутренний сумрак; такой же знакомой была дорога; так же шуршала река; как обычно, влажными от росы были доски моста. Некоторые из них – двадцать вторая, двадцать седьмая и за ней все до тридцатой – расшатались и при каждом шаге угрожающе прогибались. Девушке вечно казалось, что еще миг – и она упадет в реку. Но кто знает, с каких пор шатались эти доски, а никогда еще никто не проваливался.

Джари всегда старательно считала доски и на расшатанные ступала осторожно; сегодня она не стала считать – ноги сами пружинили в опасных местах. Шаги ее все ускорялись, ноги смело вели счет доскам, и те лишь едва заметно дрожали. Но Джари и не почувствовала перемены в походке, ведь это утро было таким же, как и другие, и все-все оставалось по-старому.

Девушка миновала мост и подошла к мельнице. И тут она увидела, что мельница не работает. Открыв постав, Джара старательно постукивал внутри молотком по зубилу. Услышав шаги, он поднял глаза и сразу же снова углубился в работу.

– Мне бы кукурузу смолоть… – заикнулась Джари.

– Ну и что?

– Пусти мельницу.

– Как же, пущу! Не видишь разве, что я исправляю зубья? Подожди немного.

– Но я не могу ждать… Мне надо скорее…

– Десять лет слышу одно и то же! – перебил ее Джара. – Хоть бы раз кто-нибудь сказал: «Время терпит, не спеши, друг, успеешь намолоть мне муки…»

И довольный столь ловким ответом, Джара прыснул.

– Ты смеешься надо мной! – с досадой заметила девушка.

– Да что ты! Это у меня привычка такая – смеяться без причины. Разве ты не знала? – И парень расхохотался еще громче.

У Джари в глазах потемнело от гнева, но пришлось смолчать: как ни сердись, а зерно смолоть все равно надо – другой мельницы поблизости нет.

Джара спокойно продолжал постукивать молотком. Удары, сливаясь с шумом воды, глухо отдавались в ушах Джари.

– Когда же я вернусь с мукой? – не выдержав, взмолилась девушка. Теперь ее голос звучал более решительно, в нем ясно слышались нетерпеливые нотки. – Когда я испеку хлеб? Когда погоню в поле скот? Соседи небось уже давно выгнали свою скотину…

Воинственный тон и почти детский голосок… Джаре вдруг стало жаль девушку. Он отложил молоток и стал протирать жернова, чтобы в муку не попали мелкие камушки, а Джари усердно помогала мельнику. Вскоре порядок был наведен, оставалось лишь повернуть верхний жернов и поставить его на нижний. Джари и тут вызвалась помогать.

– Отойди, я сам все сделаю, – сказал мельник.

– Я же хочу помочь…

– Ну ладно, тогда подержи-ка вот тут.

Как пушинку, подхватил мельник тяжеленный жернов и поставил его на нижний. Но тут раздался пронзительный вопль.

– Что случилось? – спросил Джара.

– Палец!

Мгновение – и жернов был снова поднят. Палец Джари был сильно поранен, из него ручьем текла кровь.

– Я же тебе говорил, чтобы ты не совалась к жернову! – сердито проворчал Джара.

Девушка заплакала.

– Ну вот, теперь реветь! Только на это вы, женщины, и способны! – И, обняв Джари за плечи, он повел ее к воде.

За мельницей, у самого колеса, там, где, образуя водопад, с шумом падала река, воздух был густо напоен благовониями трав.

Сначала Джари почувствовала аромат дикого аниса, потом все перебил острый запах цветов дурмана. Когда мельник опустил окровавленную руку Джари в ледяную воду, девушку охватила вдруг совсем новая, неведомая ранее волна запахов: в них были и сладость, и горечь, они пьянили и навевали покой… Впервые в жизни Джари ощущала столь сладостное благоухание. Веки девушки сомкнулись, голова закружилась, она и не заметила, как мельник смыл с ее руки кровь, наложил на рану какой-то корень и, оторвав от своей рубашки лоскут, перевязал палец.

Очнувшись, Джари почувствовала, что голова ее лежит на плече мельника, а тот пальцами стирает с ее лица слезы и нежным, каким-то золотистым голосом шепчет:

– Джари… О Джари!..

Джари подняла голову с его плеча, выпрямилась, поглядела на свой завязанный палец, медленно перевела взор на Джару, затем на вздымавшиеся вокруг горы. Лишь сейчас девушка вдруг заметила, что эти привычные горы покрыты буйной порослью деревьев, трав и виноградных лоз, среди которых приютились гнезда диких пчел, и над благоуханными сотами, низко склонившись, тихо дышит синее небо… Изумленная и потрясенная, Джари огляделась вокруг и вдруг поняла, что это утро было совсем не похожим на сотни и тысячи других. Оно было каким-то особенным, новым, нежным и прекрасным, как радуга, ясным, сиявшим самыми праздничными красками – первым утром ее жизни. И в то же время это был обычный ранний час утренней поры. Та же была река, то же солнце… Девушка снова вскинула глаза на стоявшего возле нее парня и вздрогнула: она поняла, что новое утро принесло не солнце – его принес Человек.

Он сказал:

– Пойдем намелем муки.

Существует ли на свете вещь, которая из новой со временем не превратилась бы в старую? Прошли дни, и толки о Джаре и Джари устарели. А было время, когда почтенные люди деревни только ими и были заняты, когда судьба этой пары волновала всю окрестную молодежь. Но после того, как отцы Джары и Джари договорились о свадьбе, любовь их перестала быть выдающимся событием. Это было обычное дело, обычная любовь, и началась она самым обычным образом. Осенью она закончится свадьбой – так, как это и должно быть. Аллах, Аллах, благо – вот награда твоя!

Но нет, история Джары и Джари на этом не кончилась, она только началась. Отец Джари запретил ей ходить на мельницу, так как по обычаю тех мест девушка могла войти в дом жениха лишь после свадьбы. А если случай все же сталкивал ее с Джарой, Джари торопливо натягивала на лицо покрывало или отворачивалась – все согласно обычаю. Деревенский обычай, ставя препоны любви, только углублял ее, только усиливал.

Теперь молодых людей разделяла река. Вечерами Джара стоял у двери своей мельницы, не спуская глаз с долины, со своей невесты, бродившей там со стадом. Он смотрел… смотрел до тех пор, пока на щеках Джари не вспыхивал стыдливый румянец и она не спешила натянуть на лицо покрывало. Затем она с особым рвением принималась сгонять скот. А влюбленный жених запевал:

С луноликой река разделяет меня…

И звонко смеялся… Смеялся без причины, и люди понимали его: если не теперь, то когда же и посмеяться?

Наконец пришла долгожданная осень! Кроны чинар покрыл багрянец, в домах Джары и Джари зазвучали свадебные песни. Женщины из обеих семей то и дело бегали через мост – ведь они должны были позаботиться обо всех обрядах, связанных с заключением брачного союза. Им надо было побывать и у ювелира, дом которого находился на правом берегу реки, и у портного, проживавшего на левом берегу, и на могиле пира Манджхи, и в мечети муллы Ибрахима, тоже расположенных на разных берегах.

Горные дороги круты и труднопроходимы. Поэтому родственники жениха и невесты собрались в Чханджал задолго до свадьбы, а тот, кто не пришел заранее, должен был подойти хотя бы за четыре дня до празднества, так как на этот день назначено было торжественное угощение на могиле пира Манджхи.

И вот день этот наступил. Джара с корзиной на голове бродил по деревне, оделяя друзей и родственников печеньем, принимал благословения стариков и приглашал всех на свадьбу. Ему приходилось то подниматься по склонам гор, то спускаться в долину, от усталости он еле стоял на ногах, но все же чувствовал себя бесконечно счастливым, особенно когда проходил мимо усадьбы будущего тестя. Он замечал озорные взгляды подружек невесты, слышал их насмешки и шутливые намеки, предназначавшиеся ему как жениху, но и не думал обижаться.

Вдруг Джара вспомнил, что с завтрашнего дня и до самой свадьбы он не сможет даже подойти к дому невесты – он войдет туда только в день бракосочетания, когда голову его будет украшать свадебный венок. И юноша решил сегодня подольше повертеться возле жилья тестя: пусть он не увидит Джари, но ведь она здесь, в доме, каждый уголок которого так мил и дорог ему.

Джара стоял на пороге мельницы, когда с другого берега прибежал его друг Дилавар. Он сообщил, что процессия женщин вместе с невестой скоро направится на могилу пира Манджхи, чтобы совершить обряд возжигания светильника. Женщины обязательно пройдут здесь, потому что могила святого расположена возле моста и путь к ней лежит мимо мельницы. Таким образом Джара может увидеть свою милую, которая в праздничном уборе пройдет к большому мазару. От радости Джара кинулся на шею другу. Потом он стал ожидать процессию.

Ждать пришлось недолго. Когда сгустились вечерние сумерки, на противоположном берегу показалась длинная вереница женщин, медленно спускавшихся по горному склону. Затем донеслась песня, она взмывала ввысь, к горным уступам, и, отраженная ими, возвращалась в долину. Процессия была еще далеко, но и на таком расстоянии Джара разглядел гранатовые шальвары и рубашку невесты. Сердце его забилось часто, взгляд впился в медленно приближающееся шествие.

Вдруг в небе показались два самолета; казалось, оглушительный рев их заставил содрогнуться окрестные горы. Джара и Дилавар, никогда прежде не видевшие самолетов, приняли их за страшное небесное знамение. В ужасе повалились они ничком на землю и стали громко взывать к богу. В это время долину потряс взрыв, за ним последовал другой, третий, четвертый… И тут середина моста взлетела вверх, а затем рухнула в воду. К небу взметнулся столб воды, земля заколебалась…

Спустя некоторое время гул самолетов утих, и воцарилась тишина.

Прошло немало времени, прежде чем Джара открыл глаза и взглянул на противоположный берег. Перепуганные женщины все еще лежали на камнях, некоторые почти без сознания. Но вот одна из них поднялась, за ней другая, третья… Легко, словно лани, перепрыгивая с камня на камень, женщины побежали к деревне. Джара, размахивая руками, помчался к мосту.

– Джари! О Джари!.. Где ты? – кричал он, и эхо разносило его крик по долине.

Добежать до любимой Джара не смог: мост был разрушен.

Спустя несколько часов с севера к деревне подошел отряд патанов и пакистанская стрелковая часть. Майор Абдул Азиз, их командир, устроил на мельнице Джары наблюдательный пункт. Всю ночь над рекой жужжали пули, стрекотали пулеметы…

Наутро Джара увидел, что часть деревни, находившаяся за мостом, отрезана: по обоим берегам реки стояли войска двух враждебных государств.

Джара ничего не смыслил в политике, но очень хорошо понимал, что такое день свадьбы, да не чьей-нибудь, а его собственной. Он представления не имел о том, что послужило поводом для прихода войск, он знал только одно – из-за этого откладывается свадьба. Джара сердился, отчаивался. Но что он мог сделать? Что мог сделать бедняк, ничего не знавший и всего боявшийся? Два дня он таил ото всех свое горе и молча сносил муки неизвестности. Но тревога взяла верх, и он сумел уговорить караульных пропустить его к майору Азизу.

Майор Абдул Азиз был красивый и образованный молодой человек. Заметив Джару, он подозвал его к себе и добродушно спросил:

– Кто ты такой?

– Я – Джара.

– Джара? А ты знаешь, что значит «джара»?

– «Джара» – это «маленький человек»…

– Какой же ты маленький? Вон ты какой здоровяк! – Майор Азиз рассмеялся. – Ну хорошо, что же тебе нужно?

– Господин… – заикаясь начал Джара. – Господин… завтра моя свадьба…