Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Непроглядная тьма обступила тунговое дерево. В узком пространстве, которое отвоевал у нее огонь костра, видно спящее стадо. Пастушки прядут пряжу. Пастухи сидят у огня, подперев подбородки руками, и, затаив дыхание, слушают новую легенду. Один из них неторопливо ведет рассказ: «Много дней тому назад под этим тунговым деревом жил-был старик горец, похожий на карлика. Дочь его была очень красива. Звали ее Зи Ши. Зи Ши полюбил Горный дэв – владыка Гурджана… Но случилось так, что в один прекрасный день пришли к этому тунговому дереву три охотника…»

Какой-то пастух, затаив дыхание, спрашивает:

– Что ж было потом?..

СВАДЬБА

Перевод В. Быковой

Когда пришла весна, на тутовом дереве стали набухать почки, а сухие и темные сучья, стряхнув с себя зимнюю черноту, побурели, затем порозовели и из розовых превратились в гибкие зеленые ветви. Вскоре ветви пустили тонкие стрелки молодых побегов, и из лопнувших почек показались нежные, как шелк, листочки. К концу весны тутовое дерево стояло одетым в пышный зеленый наряд. Гибкие руки побегов, казалось, искали кого-то в воздухе, а нежные, едва распустившиеся листочки стыдливо трепетали под ласковым прикосновением ветра. В зеленых стаканчиках листьев серебрилась прозрачная дождевая вода, и всякий раз, как они вздрагивали под порывами ветра, вода выплескивалась, словно вино из чаши захмелевшего виночерпия.

Когда же наступили жаркие дни и лето окончательно вступило в свои права, каждый молодой побег стал уже ветвью, а наполовину свернутые листочки как будто раскрыли глаза, потянулись, зевнули и развернулись, а развернувшись, они оказались зелеными-зелеными причудливо изрезанными листьями, сначала гладкими, потом слегка шероховатыми. Прекрасные листья создала природа! Нежность и изящество этих листьев не что иное, как волшебное зеркало, в котором мы и поныне видим отражение чудных, удивительных творений природы, золотой сон ее искусства… Потом листья задрожали, ветви изогнулись, закричали попугаи – пришла осень.

С наступлением осени появились и пчелы. Поверхность листьев стала липкой от выступившего из них сока, который прозрачными каплями стекал по стебелькам. А из гущи листвы выглядывали спелые, ароматные ягоды. Золотисто-розовые, рубиновые продолговатые тутовые ягоды сверкали, как драгоценные подвески. Листья, казалось, плясали от радости; в воздухе, напоенном легким ароматом тута, слышались гудение пчел, гомон девичьих голосов, крики пастухов, трескотня зеленых попугаев. Всюду мелькали их оранжевые клювы, а высоко в синем небе, почти у самых белых облаков, стремительно проносились стаи разноцветных птичек с таким ярким, красочным оперением, что казалось, будто это радуга, на секунду мелькнувшая перед вашим взором во всей своей красе.

К концу осени на дереве не осталось ни одной ягоды. Листья поблекли. Сначала на них появились пестрые пятна, как у больного проказой, потом эти пятна стали увеличиваться, расти до тех пор, пока не закрыли собой весь лист. Теперь каждый лист, лишенный своей зеленой окраски, как бы остался нагим и дрожал на холоде. Листья сделались прозрачными; на них ясно обозначилась тонкая сеть бледно-желтых, мертвых жилок с линией стебелька посредине. Затем налетели ветры, и дрожащие белые листья опали. Теперь дерево снова стало голым – без листьев и без плодов. Его зеленые ветви стали розовыми, потом бурыми и наконец совсем почернели. Осень кончалась.

А когда пришла зима, она заботливой рукой укрыла каждую веточку, каждый сучок тутового дерева белым снежным покрывалом.

Наваз посмотрел в сторону тутового дерева, тихо, устало вздохнул и, взяв Чхури за руку, подвел ее к каменной скамье, сложенной вокруг дерева. В тиши ночи это одинокое дерево, казалось, внимательно прислушивалось к чему-то и как будто ждало, не зазвучит ли песня, рожденная безмолвием. Наваз и Чхури подошли к скамье, остановились и, затаив дыхание, тоже, казалось, ждали эту песнь. Но ночь была тиха.

Дерево стояло у дороги; внизу, в долине под горой, протекала река. Падал густой пушистый снег и исчезал в ее свинцовых волнах. По другую сторону реки плотной стеной поднимался лес. Укутанный снегом, он словно хранил в своей груди бесчисленные тайны. Горы были погружены в безмолвие. В небе одиноко сиял месяц, и чудилось, будто это весло гребца на голубом безбрежном озере: оно замерло, взлетев в воздух, – гребец засмотрелся на юную Чхури.

Все кругом потонуло в безмолвии – в остановившемся безмолвии лунного света, в вечном, всепоглощающем безмолвии ночи. Ничто не нарушало торжественной тишины, окружавшей Наваза и его молодую жену, – ни звук, ни движение. Только тишина и лунный свет. Каждая снежинка на ветках дерева сверкала при свете месяца, словно хрустальная, и даже лица Чхури и Наваза казались отражением лунного сияния, или снежинками, или нежной мелодией тишины. А все кругом было залито лунным светом – лунным светом бескрайних снежных просторов, лунным светом сверкающей пены речных волн, серебром сияющего в темном небе месяца. Навазу казалось, что вся природа, все предметы, окружающие его и Чхури в первую ночь их любви, сотканы из лунного света. Даже на шальварах и рубашке Чхури, украшенных серебристым позументом, горят удивительные белые цветы, и улыбка девушки пропитана лунным светом, а в ее ушах сверкают такой ослепительной белизны серьги, что от их огня дивное лицо Чхури становится еще прекрасней.

Наваз еще раз тихо и устало вздохнул и, обняв ее за талию, привлек к себе. Он очень устал, но был безгранично счастлив: сегодня Чхури стала его женой.

Чхури жила в деревне Нагаргаон, в восьми косах от деревни, где жил Наваз. Сегодня у Чхури и Наваза была свадьба, однако на этой свадьбе не было ни гостей, ни музыки, ни свадебной процессии, ни свадебных песен, потому что отец Наваза был сапожником, и к тому же очень бедным, а отец Чхури занимался тем же ремеслом в своей деревне и был еще беднее отца Наваза. Кроме того, накануне выпал снег, и все дороги в тахсил замело. Но если бы даже не выпал снег, то оставалась бедность, которая страшнее метели и снега. Именно по этой причине свадьба и была отпразднована с такой скромностью – не было ни гостей, ни флейты, ни угощения.

Наваз отправился за невестой с таким видом, будто речь шла не о том, чтобы привести в дом жену, а о том, чтобы купить домашнюю утварь. Рано утром он вышел из дому, а в полдень уже пришел в Нагаргаон. Свадьба обошлась Навазу всего лишь в семнадцать рупий. Серебряные серьги ювелир согласился дать напрокат, туфли для невесты Наваз сшил сам, а все остальные необходимые вещи – шальвары, рубашку из полушелковой ткани, красный головной платок, стеклянные украшения для волос и серебряное кольцо – Навазу пришлось купить, продав предварительно семь пар ботинок. Первую пару Наваз сшил для сборщика налогов, но тот не заплатил за них ни одной пайсы. За вторую пару ботинок Навазу удалось выручить всего лишь пять с четвертью рупий, их купил сельский староста. Третья пара ботинок предназначалась жене пира. Сам-то пир, конечно, ничего бы не заплатил, но его жена, узнав, что Наваз собирается жениться, сжалилась над ним и дала три с половиной рупии. Четвертую пару Наваз сшил для Мухаммада, крестьянина из их деревни. Мухаммаду хотелось иметь ботинки, которые носились бы по меньшей мере три года, чтобы в них можно было ходить и по грязи, и по глубокому снегу и чтобы стук железных гвоздей разносился на многие мили. Он хотел, чтобы эти ботинки были внушительного размера и такие тяжелые, что в случае драки ими без труда можно было бы размозжить голову сельского счетовода. Мухаммад остался доволен ботинками и дал за них Навазу семь и три четверти рупии, сказав при этом:

– Ботинки, конечно, не стоят больше пяти рупий, но ведь ты собираешься жениться, сынок. Сейчас я могу дать тебе эти деньги. Возьми, здесь семь и три четверти рупии.

Пятую пару Наваз продал надсмотрщику Ходже Гуляму Хусейну за целых две рупии. Шестую пару за девять рупий купила жена брахмана Бхатии. Надев ботинки, она тотчас же убежала из деревни. Брахман ругал Наваза. Он говорил, что, если бы молодой сапожник не сшил туфель, его жена не ушла бы из дому. Как будто несчастная женщина только и ждала ботинки, чтобы убежать от мужа. А Наваз так старался, делая эту пару! На золотистой вывороченной коже он серебряными нитками вышил цветы.

Седьмую пару Навазу заказал Чаудхри Рахмат Али – депутат от их района в Кашмирское законодательное собрание. Наваз сшил ему ботинки из тонкой, как бумага, кожи, легкие, как хрупкая лодочка. Но депутат бедноты смог дать Навазу только две с половиной рупии, сказав, что остальные отдаст после того, как соберет урожай.

На вырученные деньги Наваз сумел все же купить Чхури самое необходимое для свадьбы: шальвары, полушелковую рубашку, красный платок на голову, стеклянные бусы и серебряное кольцо. Ботинки он сшил ей сам, и с какой любовью он тачал их!

Наваз тихо засмеялся.

– Что ты? – спросила Чхури.

Он дотронулся рукой до ее рубашки и сказал:

– Эта рубашка очень хорошая.

Потом он коснулся ее шальвар:

– Они тоже очень хорошие.

Затем Наваз взял в руки косу Чхури и встряхнул ее. Стеклянные украшения зазвенели. Их нежный мелодичный звон разлился в морозном воздухе и замер где-то вдали. Наваз засмеялся и еще раз тряхнул косу.

– Чему ты смеешься? – снова спросила Чхури.

– Это тоже очень хорошее.

Чхури гордо посмотрела на него:

– Ты что, с ума сошел?

Наваз опять засмеялся. Он словно забавлялся этими вещами. То были игрушки его сердца, созданные его потом и кровью. Всю энергию, всю волю вложил Наваз в эти белые цветы на рубашке и шальварах Чхури, в эти стеклянные украшения, в красный головной платок. Почему же ему не быть счастливым? Так хороша ночь, так мила Чхури, и такая тишина кругом…

Год назад, когда на тутовом дереве только что появились молодые листочки, Наваз впервые увидел Чхури, а теперь она стала его женой и стоит рядом, под сенью этого дерева, только теперь уже отягощенного снегом. Почему же ему не быть счастливым? Наваз не был настолько искушен в любви, чтобы скрывать свои истинные чувства или играть в любовь, он не умел отравлять любовь ядом философии. Наваз был простым, неграмотным, работящим парнем, и он принес в дар возлюбленной свою молодость, свою любовь. Наваз не принадлежал к числу тех несчастных, которые никогда не любили, никогда не вкушали сладости и горечи любви, которым неведомы те краткие минуты, когда к человеку возвращается потерянный рай, те минуты, когда распускаются бутоны цветов, улыбаются розы, а птенцы танцуют в своих гнездах. Эти золотые минуты восхитительны, но они очень кратки. Однако очарование их остается и тогда, когда молодость уходит, когда меркнет свет солнца и наступает ночь. Аромат любви сохраняется и в тенях сумерек, и в черном покрывале ночи. А сегодня была первая ночь любви Наваза. Но как была тиха и безмолвна эта ночь! Вероятно, ночь любви бывает именно такой.

Днем люди задыхаются под бременем горя и несчастий, но, когда приходит ночь, от всех этих тягот не остается и следа. Непостижимы тайны ночи! Ночью все засыпает и бодрствует только любовь. На протяжении тысячелетий ночь приносит человеку свой дар любви…

Чхури вздрогнула от прикосновения Наваза. Ее юное тело, казалось, ждало этого прикосновения – оно должно пробудить ее спящие чувства. Чхури вздрогнула и прижалась к юноше. Неудержимая сила толкала девушку в его объятия. Когда же Чхури почувствовала на своих губах жаркое дыхание Наваза, она вздрогнула. Со всех сторон их окружал снег, а он целовал ее. Снег и пламя. Это был прекрасный, священный поцелуй юности.

И Наваз тоже почувствовал мягкое и податливое прикосновение губ Чхури. Ее нежные и прохладные губы были похожи на лепестки розы, омытые снегом, на кусочек льда, согретый лучами солнца. Наваз засмеялся.

– Что ты? – спросила Чхури.

– Вспомнил то поле, где росла пшеница.

– И где ты угощал меня ягодами…

Это поле начиналось сразу же за деревней Нагаргаон и лежало вдоль дороги, ведущей в тахсил. В тот день Наваз отправился с готовыми ботинками к сахибу инспектору. Внезапно за кустом он наткнулся на стайку перепелов, которые, завидев его, побежали и скрылись в пшенице. Дорога спускалась под гору, поле простиралось по склону до самой вершины. Колосья пшеницы, освещенные лучами солнца, отливали золотом. Сердце Наваза радостно забилось. Может быть, причиной тому была весна, или молодость, или беззаботность, а может быть, и тепло, разлитое в воздухе. Юноше очень захотелось поймать несколько птиц. Тогда он взял ботинки под мышку и, крадучись, пошел к краю поля, лег на живот и пополз, словно солдат, подбирающийся к вражеским окопам. «Шар-шар-шар…» – шуршали потревоженные им колосья и, снова поднявшись, кивали своими головками. Крик перепелов слышался совсем рядом. Наваз бесшумно полз вперед, приближаясь к птицам. Зеленый куст, на котором они клевали ягоды, был в шаге от него… Наваз приподнялся и бросил свой платок, но в ту же секунду с другой стороны куста в воздух взвился другой платок, мелькнул и упал, накрыв платок Наваза. Из своей засады Наваз заметил два больших испуганных глаза, смотрящих на него сквозь густую листву кустарника. Зайдя за куст, он увидел девушку, которая сидела, сжавшись в комочек, и держала в руках край своего красного платка. Несколько минут они молча с удивлением смотрели друг на друга, потом одновременно протянули руки к платкам.

– Это мои перепела! – сердито закричала девушка.

– Нет, мои.

– Кто ты? Ты ведь не из нашей деревни.

– У перепелов нет деревни. Они прилетели сюда с той стороны и снова улетят, как только снимут урожай.

– Брось перепелов! – приказала девушка.

– Почему это? – возразил Наваз.

Чхури посмотрела на юношу. Он ей понравился. Смуглый открытый лоб, тонкий прямой нос, тонкие губы, небольшая бородка. И оттого, что Наваз понравился ей, Чхури смутилась, покраснела и опустила глаза.

– Кто ты? – спросил Наваз.

– Меня зовут Чхури. Я дочь здешнего сапожника.

– О! Так, выходит, мы с тобой родня! – воскликнул юноша. – Я ведь тоже сапожник. Меня зовут Наваз, я живу в той маленькой деревушке.

– Значит, ты сын почтенного Шах-джи. Мой отец его знает.

Наваз сделал шаг вперед и протянул руку к платкам, под которыми томились пойманные птицы. Моментально рука Чхури очутилась там же.

– Хорошо, – сказал Наваз примирительно. – Возьми свой платок, я отдам тебе перепелов.

Чхури взяла платок. Похлопывая по платку руками, Наваз пытался нащупать сидящих под ним перепелов. На лице его отразилось разочарование. Вдруг он радостно воскликнул:

– Есть один! – и вытащил птицу.

Перепел бил крыльями, стараясь вырваться из рук Наваза.

– Да, один есть, – подтвердила Чхури.

– Возьми. – Наваз протянул птицу девушке.

Чхури прикоснулась губами к клюву перепела, нежно погладила его перышки, поцеловала в голову, а потом вернула Навазу и тихо сказала:

– Возьми сам…

Наваз тоже притронулся губами к клюву перепела. Чхури засмеялась и закрыла лицо платком.

– Давай выпустим его, – предложил Наваз.

– Давай, – прошептала Чхури чуть слышно.

Перепел взмыл, как стрела, и заметался в воздухе. Они оба следили за его полетом. Возможно, им виделся в нем полет их собственных надежд… Потом перепел сложил крылья и, словно нырнув, скрылся где-то за большим кустом.

Взгляды Чхури и Наваза встретились. Они лежали на земле. Со всех сторон доносился аромат спелых плодов, Чхури и Наваз кормили друг друга сочными желтыми ягодами.

Теперь, спустя год, на них пахнуло ароматом их первой встречи. Где-то около серебристого месяца летел перепел, из-под снега поднимались пышные золотые колосья пшеницы, в воздухе разливалось полуденное тепло и звучала песня весны, мелодию которой выстукивали сердца Наваза и Чхури. Наваз засмеялся, за ним – Чхури.

– Чему ты смеешься? – спросил Наваз.

– Вспомнила, как тебя побил отец.

Наваза побил не отец Чхури, а его собственный отец, старый Шах-джи. Сильно он побил своего сына. А случилось это так. Ярмарка была в разгаре, и Чхури захотелось купить ожерелье. Обыкновенное ожерелье из дешевого металла, похожее на ошейник буйволицы сельского старосты. Ювелир просил за него пятнадцать рупий. Наваз сгоряча пообещал Чхури, что обязательно подарит ей это ожерелье. Но как он мог его приобрести? Украшение стоило пятнадцать рупий, а у Наваза таких денег не было. Наконец, когда уже не оставалось ни малейшей надежды раздобыть деньги, Наваз потихоньку взял из дома ботинки, которые отец сшил одному крестьянину, и продал их. Получив с крестьянина деньги, он зарыл их под кустом во дворе. Отец сильно бил тогда Наваза и при этом все спрашивал:

– Куда ты девал деньги?

Но Наваз ничего не сказал. А за два дня до окончания ярмарки он взял сырую, еще не выделанную кожу, которую отец только что купил, отнес ее в тахсил и тоже продал. Отец снова избил его, а потом принялся стыдить. Но Наваз ничего не сказал, и драгоценная казна в пятнадцать рупий осталась при нем. Купив у ювелира ожерелье, юноша торжественно преподнес его Чхури. Как счастлив он был в тот день! Он не мог смеяться, потому что все лицо его было разбито и вспухло, но глаза его сияли счастьем. И когда Чхури надела ожерелье, глаза Наваза вспыхнули таким огнем, что, глядя на него, можно было подумать, будто он подарил ей не обыкновенное дешевенькое ожерелье, а по меньшей мере построил для своей Чхури мраморный Тадж-Махал^[18].

Чхури с благодарностью посмотрела на Наваза, дотронулась до ожерелья и с лукавой гримаской сказала:

– Какое плохое…

Наваз улыбнулся, покачал головой, а потом посмотрел в сторону своего дома. Там жили его родители. Было уже за полночь. Наваз возвращался с молодой женой. Первые три коса Наваз и Чхури прошли пешком по глубокому снегу. Ведь Чхури принадлежала к числу тех миллионов женщин на земле, нога которых никогда не вступала на паланкин; у которых не было детства и которых няньки не баюкали в колыбели; которые ни разу в жизни не пользовались экипажем. Эти женщины идут по земле до тех пор, пока не увянет их молодость, не наступит старость и не подкрадется смерть, и тогда усталыми, спотыкающимися шагами они сойдут в темную глубокую могилу. Вся жизнь этих утомленных, уныло и медленно бредущих женщин проходит в непосильной работе. Их руками добывается золото, возделываются поля, шьются ботинки.

Первые три коса Чхури прошла рядом с Навазом, не отставая ни на шаг. Ночь была лунная. Дорога тянулась в гору. На снегу образовалась твердая, как камень, корочка. Но Наваз был рядом, и его сильная рука в любую минуту была готова прийти на помощь Чхури. Однако после третьего коса шаг ее стал менее твердым. Поминутно спотыкаясь, она начала отставать. Наконец Чхури совсем выбилась из сил. Из ее окоченевших, израненных ног сочилась кровь. Глубокий смерзшийся снег приводил женщину в отчаяние, она слабела и не могла идти дальше. Тогда Наваз улыбнулся, поднял Чхури на руки и посадил ее к себе на плечо. Так они и прошли остаток пути.

Глинобитный домик, огороженный забором, был почти занесен снегом. Ворота остались открытыми, и Наваз вошел во двор. В темноте едва виднелась хижина, дверь которой была заперта изнутри. Никто не встречал их. Родители Наваза, подумав, что их сын вернется только на следующий день, легли спать. Они и не предполагали, что он решится в такую снежную ночь пройти восемь косов. Из хижины доносился храп. Чхури смотрела на свой новый дом. Он ничем не отличался от ее собственного. И там и здесь был точно такой же двор и жилье – хижина, состоящая из одной комнаты. За исключением дома сельского старосты, все лачуги были такими же. В этих домах жили крестьяне со своими детьми, в них же держали скотину, овец и коз.

Знакомый с детства запах ударил в ноздри Чхури: то был запах коровьего навоза, мочи и дубящихся кож. Да, она была в родном доме!

Наваз осторожно спустил Чхури на землю. Из дома снова послышался храп. Долго стояли они молча, прислонившись к столбу навеса. Потом Наваз тихонько сказал:

– Мы не станем их будить.

Он нагнулся, прошел под навес и, достав из угла кусок кожи, расстелил его на земле. Здесь же в беспорядке валялись сапожные инструменты, тут же спала овца с ягненком. Бросив поверх кожи старое шерстяное одеяло, он разулся и лег. Потом тихонько позвал:

– Иди сюда, Чхури.

Прошло несколько минут. Чхури продолжала стоять, прислонившись к столбу. Потом она медленно нагнулась, сняла ботинки и, обтерев ноги, легла на одеяло. Ее рука гладила мягкую шерсть ягненка. Что-то шевельнулось в сердце Чхури, казалось, лед, сковавший его, растаял, и она заплакала.

– Что с тобой, Чхури? – тревожно спросил Наваз. Он обнял Чхури и вытер ее слезы.

– Вспомнила маму, – проговорила она, всхлипывая.

Рано утром, когда мать Наваза проснулась и вышла во двор, под навесом она увидела своего сына и невестку, они спали, обняв друг друга, как дети.

Под ними была кожа, над их головами сиял месяц, с одной стороны от них лежали сапожные инструменты, с другой – спала овца с ягненком. И если есть на свете бог, то он обязательно присутствовал при этом, и если есть на свете правда и добродетель, то сегодня они тоже были здесь. Слезы умиления навернулись на глаза матери. Сейчас она всей душой стремилась заключить в объятия этих двух невинных, детей, посадить их к себе на колени и приласкать. Великое святое чувство материнской любви охватило ее. Она обвела двор счастливым взглядом и, словно обращаясь к своим несбывшимся надеждам, воскликнула:

– Смотрите, внимательно смотрите! Перед вами два прекрасных цветка земли!

МАТЕРИНСКАЯ ЛЮБОВЬ

Перевод И. Рабиновича и П. Слетова

Было около двух часов ночи, когда я вдруг открыл глаза. Тонкая пелена облаков скрывала луну. И я услыхал – на соседней кровати всхлипывает мать.

– Что ты, мама?! – испуганно спросил я.

– «Что ты, мама!» – с горьким упреком повторила мать, продолжая всхлипывать. – Стыда у вас нет, ни у отца, ни у сына, вот что! Вырос таким большим, а бога не боишься…

– Да в чем дело в конце концов? – прервал я ее. – Что за плач среди ночи?

Стояло лето. Все мы, кроме отца, спали на веранде. Здоровье его было неважным, он даже летом боялся простудиться и поэтому круглый год спал в доме. Но вот проснулся и он. Слышно было, как затрещала под ним кровать, когда он поворачивался к окну, чтобы спросить:

– В чем дело, Вахид? Отчего плачет мать?

– Откуда я знаю, папа! Плачет и все.

Всхлипывания матери стали громче.

– О чем только вы думаете! – сказала она. – Бог знает, в каком положении сейчас мой мальчик, мой маленький Махмуд, а вы здесь сладко спите. У него там нет никого – ни матери, ни брата, ни сестры, а вы тут похрапываете в уюте, словно вам и думать не о чем… Я только что видела моего маленького Махмуда во сне. Будто лежит он на грязной-прегрязной кровати и мечется в лихорадке. Тело его горячо, как уголь, и он стонет: «Мама!.. Мама!..»

Мать разрыдалась.

Мамин «маленький Махмуд», мой старший брат, учился в Лахоре и собирался стать бакалавром искусств. Он был на третьем курсе. Я уже успел сдать свои экзамены и в мае вернулся домой, а он еще должен был оставаться в раскаленном от жары Лахоре. И вот прошел июнь, а Махмуда все не было. Мать очень тревожилась. Сказать по правде, все мы волновались. Третьего дня мы послали ему телеграмму, а вчера после долгого молчания от Махмуда пришло письмо, очень короткое. Он писал: «Я болен. Малярия. Но уже прошла. Несколько дней здесь идут сильные дожди. Если так у нас, в Лахоре, то что же творится в Исламабаде? Можно ли сейчас проехать в Кашмир? Поскорей напишите, какую дорогу мне выбрать – на Джамму – Банихал-роуд или на Кохала – Ури? Какой путь исправен?»

Подумав, мы послали вторую телеграмму. Хотя действительно шли сильные дожди и обе дороги развезло, но все же путь на Кохала – Ури был надежнее, чем на Банихал-роуд. Так мы ему и посоветовали.

Но теперь, ночью, новая напасть… Сон отца был нарушен. Он сердито сказал:

– Что с ним станется? Ты подымаешь переполох, словно на пожаре. Махмуд не малое дитя. О чем ты беспокоишься? Дети тысяч матерей учатся в Лахоре, живут в общежитиях и благополучно возвращаются домой. Приедет и он. Если утром он выехал из Лахора, к вечеру должен быть уже в Равалпинди. Завтра Кохала и…

Мать перебила его:

– «И!.. И!» Что ты говоришь? А вдруг, не дай бог, лихорадка возобновится, что тогда?..

Мать осеклась. Вытерев глаза, она лишь добавила:

– Закажите мне машину, я поеду в Лахор!

– Ну что с тобой спорить – спать нужно! – сказал отец.

Слышно было, как он перевернулся на другой бок с очевидным намерением заснуть. Сочтя это разумным, закрыл глаза и я. Но ухо мое продолжало улавливать тихие всхлипывания мамы.

Я размышлял, лежа с закрытыми глазами. Что за сердце у матери, и как удивительна ее любовь! Сердце матери, любовь матери – нечто особенное в окружающем нас мире. Может быть, это такая же иллюзия, такой же плод воображения, как и другие наши фантазии? Говорят, основа этой любви животная. Сын – часть материнской плоти, только поэтому мать так его любит. Прав ли Флобер, считая, что все мы наглухо разобщены в этом мире, живем каждый сам для себя?.. Ни у кого нет спутника. Считая кого-то близким, мы в действительности совершенно чужие, неспособные друг друга понять… Вот, например, я – брат Махмуда. В моих жилах течет та же кровь, что и у него. Мы оба любим друг друга и за двадцать лет нашей жизни расставались лишь на короткое время. Но ведь я не волнуюсь так, как мать? Что же, выходит, мы подобны каменным глыбам, или египетским пирамидам, или надписям Ашоки^[19] – полны знания, но лишены духа?

Будда сказал, что этот мир – обман, иллюзия. Может быть, но что-то не верится. Откуда возникает это прекрасное чувство – материнская любовь? И разве любовь матери, плачущей хотя бы в одном из уголков земного шара, – разве это обман? Иллюзия? Если жаждешь истины – не поверишь…

– Махмуд. Мой маленький Махмуд… Крошка моя!..

Тихонько всхлипывая, мама причитала и все повторяла имя брата.

Какая старая, знакомая история! Мой уважаемый братец, наверно, все еще в Лахоре и, конечно, развлекается на пирушках, ходит в кино. Или где-нибудь на остановке по дороге в Кашмир сладко спит и видит приятные сны. Вероятно, и малярии-то у него никакой не было – знаю я все эти выдумки брата! Знает и мама, и все-таки плачет. Да, материнская любовь… Одухотворенное чувство. Все-таки в этом большом мире мы не одиноки. Все-таки мы не бесчувственны, подобно камням.

Мне вспомнился рассказ Мопассана, в котором он так горестно описал одиночество. Несчастный Мопассан! Подобно лишенным любви философам, он так и не постиг истинного смысла многих им же самим рассказанных историй любви. Коварство мира направило его мысль по ложному пути. Он писал, что женщины – это вино, красота – это ложь. Мы совершенно не знаем друг друга. Муж и жена, живя годами в любовном союзе, остаются чужими. Два друга встречаются, но каждый раз в новом обличье. Мы все больше отходим друг от друга. Человеческая любовь – только обман… Женщина у Мопассана отождествляется со смертью.

Открыв глаза, я посмотрел на маму. Она так и уснула в слезах. Щеки ее были мокры, и в уголках прикрытых век блестела влага. Разве мама – это смерть? И разве материнская любовь действительно так страшна? Вероятно, Мопассан ошибался. Должно быть, записывая эти строки, он забыл о своей любящей матери, забыл ее милые колыбельные песни, ее ласковые шлепки, когда он, еще малышом, пищал, прижимаясь к ее груди. Человеческая любовь – только обман? Наверное, он при этом не вспомнил поцелуя своей матери, когда она обняла его, уже взрослого, погладила его большую голову. Забыл, как тревожилась мать после его отъезда из города, как по вечерам все смотрела на дорогу, поджидая его… Как каждую его ошибку называла детским промахом и даже каждый его проступок считала добрым делом… Нет, в этом мире мы не одни… С нами всегда мать. То одиночество, на которое сетует Мопассан, те страхи, которые нас преследуют в гуле и сутолоке жизни, мгновенно исчезают в объятиях матери. В материнской любви заключено такое обаяние и сладость, что в ней гибнут одинокие страхи.

Нет, мы не одни в этом мире. С нами – наша мать. Поистине это так… Но…

Гу-гу… Гу-гу! Гу-гу!.. Кукареку! Кукареку! Петухи, голуби, певчие птицы уже приветствовали невесту утра – зарю. Этот птичий гомон, прогнав предутренний сон, заставил меня встрепенуться. Вскочив, я сел, свесив ноги с кровати, и начал протирать глаза.

– Вахид! Вставай, сынок, – Махмуд приехал!

Открыв глаза, я глянул – верно! Мать присела на скамеечку около розового куста, а Махмуд склонился к ее ногам. Я бросился к ним. Мы с братом обнялись.

– Где ты пропадал столько времени? – спросил я.

Махмуд озорно посмотрел на меня и подмигнул. Потом, нагнувшись, стал внимательно разглядывать ярко-красные розы.

– Почти неделю шли проливные дожди. Дорога была закрыта.

Крепко сжав мою руку, он начал сильно раскачивать ее.

Мать чистила овощи и смотрела на нас обоих. В ее глазах сияло два океана слез, но в этих океанах плясали веселые светлячки счастья.

ФЕЛЬДШЕР

Перевод А. Сухочева

Когда я приехал в деревню работать фельдшером, провалившись перед этим на вступительных экзаменах в колледже, мне больше всех приглянулась там Решиман. О ее красоте и изяществе я наслышался еще задолго до своего появления в деревне. Полицейский сержант, узнав о моем намерении ехать работать в Пандор, рассказал мне, что в изумительной по красоте долине Пандора немало мест, которые непременно стоит посмотреть, особенно пруд Лакшманы-джи^[20], глубину которого до сих пор не сумели измерить даже англичане, и старый замок джагирдара-сахиба, четырехугольные башни которого золотом сияют на солнце. Правда, сейчас замок в полном запустении и пользуются им лишь, когда джагирдар-сахиб с гостями или его сыновья изволят охотиться в долине Пандора. А взять, к примеру, рощу дикорастущих кислых гранатов, раскинувшуюся в горах к западу от Пандора. В этих же краях – заросли батанга, дикие яблони, алыча, айва и миробалан. Побеги диких роз, словно руки возлюбленной, цепко держат в объятиях эти деревья. Из-под них, будто стыдливо улыбаясь, выглядывают нежные лепестки фиалок. Да, в долине Пандора есть много такого, на что стоит посмотреть.

– И тем не менее, если ты не встретишь там Решиман, – заключил полицейский, – считай, что ты ничего не увидел.

– Неужели? – недоверчиво спросил я.

– Клянусь! – тяжело вздохнув, ответил сержант, вскочил на коня и ускакал.

Я не сомневался в том, что полицейский, как всегда, сильно преувеличивал, и все же мне захотелось поскорее увидеть Решиман. Может, и вправду она такая красивая – настоящая пери? Конечно, не стоит придавать значения россказням полицейских. Для них любая женщина – красавица, будь она хоть из глины слеплена.