Текст книги "Похищение Луны"

Автор книги: Константин Гамсахурдиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)

Взмыленный Арабиа, бешено сверкая глазами, понесся обратно.

Наездник снова осадил его на бурке и дважды повторил прыжки – схапи.[14]14
  Схапи – прием в джигитовке; всадник заставляет коня выделывать фигуры на задних ногах.


[Закрыть]

То же пытался сделать Ашхвацава, но не смог.

Когда Арабиа и его хозяин возвратились к своему отряду, их встретил гром рукоплесканий.

В состязание неожиданно вступили несколько тбилисских наездников. Но ни один из них не сумел поставить лошадь на бурку.

После этого Петре Малазопиа удалось выполнить на бурке все фигуры схапи.

Первенство Арзакапа стало спорным.

И тут, неожиданно для всех, из того же отряда, в котором был Тараш Эмхвари, вылетел на своей малорослой Цире Кац Звамбая.

Стоявшие впереди всадники заслоняли его, и Арзакан в сумерках не распознал отца. Но до его слуха долетело:

– Кац!.. Кац!.. Кац!..

Он вздрогнул, испытывая смутное неприятное чувство.

«Как? Родной отец собирается оспаривать у него победу? Он же говорил, что не будет участвовать в скачках!»

Не знавшие Кац Звамбая и его великого искусства в наездничестве недоверчиво пожали плечами: куда, мол, лезет старикашка! И лошаденка-то у него – кошка какая-то!

Кац повел себя как опытный оратор, который дает выступить сначала мелким говорунам, а потом уже, – когда публика, разочарованная, заскучала, – уверенно поднимается на трибуну и, сразу завладев вниманием слушателей, срывает рукоплескания.

– Ахахаит! – крикнул Кац и хлестнул Циру. Облако пыли быстрее тени окутало всадника и лошадь.

Осадив Циру на бурке, Кац бросил на нее газырь.

– Не попал! – крикнул Гвандж Апакидзе, стоявший тут же в качестве судьи.

Заспорили и другие.

С востока развернутым строем, в одну шеренгу, скакал весь отряд наездников.

Гарцуя, вскачь помчались всадники, разом закидали лагерь палками орешника, молниеносно повернули и поскакали обратно.

Всадники западного отряда тоже сорвались с места… Кто ловил брошенную в воздух палку, кто нагибался, соскользнув с седла, чтобы на скаку подхватить палку с земли. Они ринулись на восточный отряд, в свою очередь метнули в них палками и повернули обратно. Снова двинулись восточные, снова закидали палками «неприятеля».

Так продолжалась исинди до тех пор, пока с Черного моря не показалось огромное облако и не заволокло мраком золотистую парчу закатного неба.

Стали чернеть на полях Джугеджиани зеленые зонты тутовых деревьев, и силуэты всадников тоже сделались черными, как фигуры, нарисованные тушью.

Перестал задориться изрядно уставший Гунтер. Всадники затянули «Кейсрули». Тараш слушал затаив дыхание.

Майская ночь распростерлась над полем.

На западе ярко засверкал Марс.

КЕЙСРУЛИ

Как только закончилась исинди, Арзакан сбежал от товарищей.

Пробираясь на Арабиа через шумную толпу, он встретил отца.

Кац Звамбая, спешившись, приятельски беседовал с каким-то стариком.

– Смотри-ка, как вырос малый!

Арзакан соскочил с лошади. Липартиани обнял юношу.

Арзакан не сразу его узнал, очень уж сдал бывший командир дивизии. Да и по костюму скорее его можно было принять за водовоза.

Кац Звамбая шепнул сыну:

– Одолжи ему лошадь. Я провожу его верхом и сам приведу Арабиа домой.

У Арзакана была одна мысль: разыскать Тамар. Обрадовавшись, что может избавиться от жеребца, он с готовностью уступил старику Арабиа.

…Долго бродил Арзакан в толпе. От напряженного всматривания в потемки глаза устали, и он, в огорчении, уже собирался идти домой, когда вдруг увидел Тамар. Она пожаловалась, что Дзабули пошла искать его и Тараша и пропала. Теперь Арзакан и Тамар вместе отправились на поиски Дзабули.

Поле опустело, кое-где еще темнели силуэты отставших стариков. Впереди шли два путника. Тамар и Арзакан по голосам узнали в них бывших князей. Старики медленно плелись, останавливаясь на каждом шагу, кряхтя и жалуясь, что господами положения стали теперь всякие Ашхвацава, Звамбая и Малазониа. Вспоминали историю исинди и скачки былых времен, когда заправилами конных ристалищ были Дадиани, Эмхвари, Чиковани, Липартиани, Апакидзе, Шервашидзе… Старики тяжко вздыхали, проклиная новые порядки.

– Тебя можно поздравить с победой, – сказала Тамар.

– С победой? – переспросил Арзакан. – Напротив, меня здорово обставили.

– Скромность – свойство мужественных людей, – наставительно заметила Тамар. – Как это «обставили», когда ты победил Ашхвацава!

Арзакан умолк. Ему хотелось, чтобы упомянули еще кое-кого.

– Ты где стояла?

– Мы с Дзабули стояли на бревнах.

– Вам все было видно?

– Все.

– Я победил не только Ашхвацава…

– Да, Ашхвацава, Долаберидзе, Брегадзе и других тбилисцев.

Арзакан помолчал.

Догадавшись без слов, что в ее перечне кого-то недоставало, Тамар после некоторого раздумья тихо добавила:

– Говоря по правде, ты отчасти победил и Тараша. А вот на бурке тебя победил твой отец.

– Отец умышленно не принял участия в исинди… Посмотрим, что будет завтра.

Арзакан некоторое время молчал, идя рядом с Тамар. Сердце ныло: первенство в джигитовке отнял у него родной отец! Одно успокаивало его: хоть отчасти, а все же Тараша Эмхвари он победил! Конечно, лучше было бы просто победить, без «отчасти». Подвел старый хрыч Апакидзе, объявив спорной прекрасно проведенную исинди, – с досадой подумал Арзакан, но ничего не сказал.

– Куда же они девались? – говорила Тамар, встревоженная исчезновением Тараша. Искренняя сердечность, с какой встретились Таращ и Дзабули, уязвила ее. А главное, после отчужденности последних дней Тамар было тягостно оставаться наедине с Арзаканом. Она каждую минуту ждала от него упреков.

Слова укора и в самом деле готовы были сорваться с языка Арзакана. Но он был так рад, что они идут рядом, вдвоем… И он молчал, то глядя на ее силуэт, то поднимая глаза к безлунному, усыпанному звездами небу.

Тамар споткнулась о сухую ветку. Арзакан взял ее под руку. Теперь они были совсем близко друг к другу.

Ночь и близость Тамар наполняли Арзакана ликованием. Но оба молчали, точно у них иссякли все слова.

Пересекая вспаханное поле, они перепрыгивали с кочки на кочку. Иногда Арзакан чувствовал легкое прикосновение ее тела, слышал ее дыхание.

Он был счастлив.

– Отец говорит, – прервал он наконец молчание, – что на этих полях когда-то были леса, в которых охотились Дадиани, непроходимые болота, камышовые заросли… В те времена, пожалуй, и вооруженному всаднику было небезопасно здесь проезжать: мигом разорвали бы волки. А мы в этих самых местах разводим чайные плантации. Видишь, там, где мерцают электрические лампочки, начинаются совхозы «Чай-Грузии».

Но Тамар, поглощенная своими мыслями, не вникала в рассуждения Арзакана о чайных совхозах и об их будущности.

Темнота плотнее окутала поле. Слабый свет Зугдидской электростанции не мог разогнать тьму южной ночи.

С берегов Ингура слышался глухой зов не то заблудившегося путника, не то ночного сторожа.

Ветер доносил вой шакалов.

Арзакан и Тамар вышли на шоссе.

Настроение Тамар изменилось. Отсутствие Тараша и Дзабули больше не беспокоило ее. Сегодня ей как-то по-новому понравился Арзакан. Во время джигитовки он проявил столько ловкости, пылкости и мужества, что снова стал ей таким же близким, каким был до приезда Тараша.

Несмотря на это, она высвободила руку под предлогом, что ей нужно достать платок из сумочки.

Свернув с дороги, они пошли по железнодорожному полотну. На телеграфных столбах гудели провода.

– Пойдем напрямик, – предложил Арзакан. Тамар покорно последовала за ним.

Ей не хотелось встретиться с кем-нибудь из знакомых. Что они подумают, увидев ее с Арзаканом в такой поздний час? Поэтому она предпочла короткую дорогу.

Арзакан повел ее той тропинкой, по которой прошлой ночью пробрался в сад Тариэла Шервашидзе.

Луны не было, хотя Лукайя и уверял, что она будет светить до пятнадцатого мая.

Они шли.

Валежник, вьющаяся зелень на каждом шагу преграждали им путь.

Арзакан шел впереди, отстранял от Тамар ветви, свешивавшиеся на тропинку; острые иглы терновника безжалостно хлестали по лицу, кололи щеки.

Некоторое время они пробирались просекой. Силуэты дубов и буков, маячившие по сторонам, казалось, были погружены в думы. Как часовые в бурках, стояли они, охраняя покой уснувших полей. Издали доносился мелодичный шум мельницы, иногда далекий зов филина тревожил тишину.

Тамар споткнулась. Арзакан подхватил ее под руку. Она не противилась.

Сознание, что в глазах Тамар он был победителем, взявшим первенство хотя бы среди молодежи, делало Арзакана счастливым.

Правда, отец превзошел его, но чтобы приобрести славу большого мастера, и лета нужны немалые, – утешал себя Арзакан.

С ним соперничал Тараш! Ну что ж, завтрашний день не за горами. Завтра Арзакан покажет Тарашу, что значит тягаться с ним. И тогда Тамар не скажет: «Отчасти».

А потом…

Женщина всегда на стороне победителя, на стороне самого ловкого, потому что только самый ловкий в глазах женщины победитель…

Выглянула луна – так стыдливо, как абхазская невеста показывает свое лицо из-под белой фаты, – и осветила тропинку, кусты и кочки, по которым он проходил в ту мучительную ночь.

Где-то взметнулся вспугнутый дрозд, тревожно закричал и перелетел на другую ветку. Снова стало тихо.

Порой, будто во сне, звучали хоралы лягушек: «Кррр… Кррр…»

Но все эти шорохи и звуки уже не наводили на Арзакана вчерашней тоски. Они скорее казались ему призывом любви, вырывающимся из груди уснувшей природы.

Вьющиеся растения обвивали стволы деревьев, застывших в неподвижности лунной ночи.

Шелковистой вуалью окутаны их фантастические силуэты.

Арзакан, чувствуя рядом с собой Тамар, не в силах был говорить.

Так они шли некоторое время.

Несколько раз Арзакан останавливался.

– Кажется, мы сбились с дороги, – наконец сказал он.

Они свернули в сторону, набрели на другую тропинку, но вскоре потеряли и ее. Так блуждали долго.

Ивняк незнакомый. Остроконечные листья деревьев сверкают, как полированное серебро.

Из-под ног выпрыгнули лягушки.

По плеску воды Арзакан догадался, что они неожиданно очутились у садовой канавы.

Для него перескочить через ров – дело легкое, но Тамар?

Не повернуть ли, выйти на полотно и возвратиться в усадьбу обычной дорогой? Но это так далеко! А отсюда до усадьбы – рукой подать, совсем близко. Вон виднеются и электрический свет, и яблоня у окна. Только перебраться через канаву.

Тамар хотела покричать Лукайя, чтобы он принес доску, но раздумала: наверняка, отец сейчас сидит на балконе, ждет ее и нервничает. Услышит крик и рассердится, что ее провожает Арзакан.

Поэтому она промолчала.

Выхода не было. Отыскав место, где канава была поуже, Арзакан обхватил Тамар за талию и поднял, как ребенка. Прикосновение ее жаркой груди обожгло его. Он перескочил со своей ношей через ров, но при этом покачнулся и, вдруг обняв девушку, стал ее бешено целовать.

Это произошло неожиданно для обоих.

Тамар задыхалась. Страстный порыв юноши, как ток, пронизал ее тело. На мгновение она растерялась. Но быстро овладела собой и рассердилась.

– Что ты делаешь, Арзакан! – резко крикнула она. Шагнув назад, он оступился на насыпи. Тамар вырвалась и убежала.

Арзакан постоял минуту в нерешительности, потом бросился за ней.

Она стремительно пробежала оснеженную персиковым цветом аллею, потом между белеющими кустами гортензий.

С быстротой гончей перескочил Арзакан через кусты, настиг девушку у яблони и снова крепко обнял ее. Запыхавшаяся, она трепетала в его сильных руках.

– Я крикну отца!

Но страсть охватила юношу, бег распалил его. Не только со старым попом, с самой смертью не побоялся бы он вступить в бой. Запретная черта была перейдена.

Исчезло еще не вытравленное из крови Звамбая благоговение перед дочерью Шервашидзе.

Он стиснул ее, эту надменную княжну, схватил ее без раздумья – так, как сотни и тысячи раз шервашидзевские юноши схватывали звамбаевских девушек.

Он прижал ее к яблоне, и Тамар, заключенная в крепкие объятия, дрожала в бессилии, как горлица в когтях ястреба…

Беспомощно раскрылись ее побледневшие губки, упавшим голосом она стыдила Арзакана, угрожая, позвать отца, не смея в то же время исполнить свою угрозу.

Обхватив одной рукой стан Тамар, Арзакан другой рукой откинул ее голову и целовал в губы… Тамар плакала, отворачивала лицо, в беспомощной злобе вытирала о плечо губы после его поцелуев.

Это задело Арзакана. Он выпустил девушку…

Что-то сверкнуло у ног убегающей Тамар… Арзакан наклонился. Это был ее золотой крестик, усеянный алмазами. Он поднял крест и стоял под яблоней, не шевелясь, пока не утих лай разбуженных шумом собак.

Ночь была невыразимо хороша. Но и ночь, и луна, и сегодняшняя победа на скачках показались ему бессмысленными. Он снова перескочил через ров и побрел по тропинке к полотну железной дороги.

Долго бродил без цели. Казалось, кто-то подбил ему крыло. Холод одиночества сжимал сердце.

По-прежнему назойливо квакали лягушки, и под их нескончаемый «кррр…» еще больше усиливалось чувство обездоленности.

Арзакана потянуло к вину. Он пожалел, что не пошел с товарищами: по крайней мере не было бы сейчас так противно на сердце.

Свернул в узкий, темный переулок. У ворот, обнявшись, стояла парочка. В своем увлечении они не слышали шагов Арзакана.

Он прошел мимо. Дорогу перебежала черная кошка. Встреча с ней не понравилась Арзакану. И без того эта ночь была такая незадачливая, точно кто-то его сглазил. Но он тут же устыдился: не хватает, чтобы комсомолец верил в приметы! Что сказал бы Чежиа!

Милый образ Чежиа встал перед ним.

Сейчас он, конечно, сидит в своей рабочей комнате, погруженный в райкомовские дела. О, его ожидает большая будущность! Идейный, честный, самоотверженно преданный партии человек!

Чежиа очень умен. Если бы Арзакан во всем слушался его товарищеских советов, наверное, и в любви ему бы повезло…

Чежиа не уставал хвалить при нем Дзабули.

«Княжны с полированными ногтями не для нашего брата. Может, завтра партии предстоят жестокие испытания. Как тогда поступят эти женщины?»

Чежиа имеет свою твердую точку зрения на дворянство… «Дворянства у нас уже нет, – говорил он, – но его дух, его психология живы. Дворянство всегда создавало вокруг себя атмосферу верхоглядства, спеси, паразитизма».

Арзакан вспомнил о Дзабули.

Ему захотелось увидеть ее, и, погруженный в свои мысли, он безотчетно направился к ее дому.

Очнулся лишь около мастерской надгробных памятников. Крылатые серафимы стояли понурив головы. О чем они думали в эту лунную ночь?

Когда Арзакан вошел во двор к Дзабули, к нему кинулась собака.

Юноша вздрогнул так сильно, точно это была не собака, а гиена.

Окно Дзабули еще светилось.

«Не спит», – обрадованно подумал Арзакан.

Лежа в постели, Дзабули читала при свете свечи. Дверь не была заперта, и Арзакан беспрепятственно вошел к ней. Ни одеться, ни встать она не успела.

Даже в полумраке комнаты, освещенной лишь свечой и луной, Дзабули заметила резкую перемепу в лице Арзакана.

Его вид напугал девушку.

– Что с тобой? – вскрикнула она, заметив кровь на щеках юноши.

Он молча взял стул и сел к ее изголовью. Оглядевшись, увидел детей, спавших на тахте.

Маленькая, прыщавая головка Ута свалилась с подушки. Лицо без кровинки. Он походил на покойника. Старший, Учаниа, спал, скинув с себя одеяло. Его вздутый живот поражал своим размером. Бросались в глаза тоненькие, синеватые губы ребенка, словно выпачканные в грязи. Как-то Дзабули жаловалась, что мальчик ест глину.

Комната дышала бедностью. Запах сырости к ночи ощущался еще сильнее, чем днем.

Арзакан перевел взгляд на Дзабули. Она повторила свой тревожный вопрос.

Он продолжал смотреть на нее. Любовался ее высокой грудью.

– Что могло случиться? Ехал лесом, терновником поцарапал себе лицо, – солгал он.

Дзабули поверила, но чрезвычайная бледность его лица все-таки казалась ей странной.

Попросила его выйти на минутку из комнаты.

– Мигом оденусь, приготовлю ужин.

Но Арзакан не позволил. Снова солгал, что ужинал с товарищами в «Одиши»… сказал, что скоро уйдет – не будет мешать ей читать…

– Возьми кувшин, умойся! – попросила Дзабули. Арзакан согласился. Отыскав кувшин, умылся, вынул из кармана осколок зеркала, заглянул в него: лицо, в самом деле, было в царапинах… Но бледность прошла, свежая вода вернула щекам обычный румянец. Достал гребень и стал медленно причесываться, поглядывая на темные косы девушки, перекинутые через подушку.

– Для чего тебе такие длинные волосы? Не лучше ли остричься? Ведь как трудно, наверное, их расчесывать и мыть.

– Как раз сегодня Тараш говорил мне и Тамар, чтобы мы никогда не стригли волос. Он говорит, что падение женщины начинается с этого. Сначала острижется, потом начнет курить, потом – пить, а там и окончательно свернет на торную дорожку…

Упоминание о Тараше и Тамар было неприятно Арзакану.

Он натянуто улыбнулся и начал приводить свои доводы:

– Какой смысл в длинных волосах? Пусть они останутся у женщины старого поколения, а нам нужны современные женщины… Кроме того, стрижка будет тебе к лицу.

Еще раз взглянув на ее косы, он шаловливо схватил одну из них, как делал это в детстве.

Дзабули высвободила из-под одеяла руки и отняла косу.

Юношу бросило в жар. Он крепко закусил губу. Наступило молчание.

Арзакан поднял книгу, упавшую, на пол, и стал равнодушно расспрашивать, о чем в ней говорится,

Дзабули рассказала, что это повесть о двух знатных семьях, между которыми шла борьба не на жизнь, а на смерть, переходившая из поколения в поколение… Это было в Италии, в средние века. Враждовали семьи Капулетти и Монтекки. Долгие века беспощадного истребления друг друга, века, обагренные кровью, озаренные кострами инквизиции.

И вот юный Капулеттп полюбил девушку из рода Монтекки. Однажды, в лунную ночь, они заперлись в уединенной башне, пили до рассвета вино и, насладившись всеми радостями любви, сменили кубок вина на кубок яда…

Повесть поразила Арзакана своим сходством с действительностью. Не может быть, чтобы эта печальная история была написана в книге! Ее выдумала Дзабули и нарочно рассказывает ему, чтобы испытать его.

Он стал нервно перелистывать страницы. Фамилии Капулетти, Монтекки несколько раз попались ему.

Значит, правда? Значит, длительная родовая вражда приводит людей к любви?

И ему вспомнилась история вражды между Эмхвари и Шервашидзе, которую много раз он слышал от отца. Даже Лакоба и Звамбая сделались врагами только потому, что Звамбая воспитывали детей Эмхвари, а Лакоба – детей Шервашидзе…

Тараш Эмхвари, Тамар Шервашидзе! Перед Арзаканом встали эти два образа… В глазах потемнело, по лицу пошли красные пятна. Но он пересилил себя. Заложил ногу за ногу, пододвинул книгу к свече, сделал вид, что очень заинтересован чтением.

Его поразило это странное совпадение. Как попалась повесть в руки Дзабули? И кто он, сочинитель этой истории?

Забрать ее у Дзабули, сжечь ее! Сжечь, чтобы она не попала к Тамар! Хорошо известно, что люди часто подражают прочитанному в романах. Недаром говорят о власти книг над людьми.

Надо узнать, не показывала ли Дзабули эту повесть Тамар?

Но он сдержался и только спросил:

– Кто дал тебе эту книгу?

– Тамар одолжила, уж давно. Просила поскорее прочесть; после меня она хочет передать ее Тарашу.

Арзакана и это задело за живое: известно ведь так-же, что влюбленные умеют объясняться в своих чувствах посредством книг.

Он готов был изорвать проклятую книгу в клочки, только бы она не досталась Тарашу Эмхвари!

Он был точно в лихорадке.

Дзабули не понимала его состояния. Она обещала ему, что договорится с Тамар и он сможет прочесть заинтересовавшую его повесть.

Арзакан думал: «Если в Италии веками длившаяся между двумя родами вражда привела к любви, отчего не может то же случиться со Звамбая и Шервашидзе? Ведь по существу они были врагами.

Что из того, что князья находили себе друзей в семьях Звамбая, в лице воспитателей детей или воспитанников? Ведь это же было утверждением рабского духа при посредстве любви!»

И Арзакану вспомнились слова Тараша: «Ничего не порабощает человека так, как любовь. Там, где меч вражды оказывается бессильным, часто прибегают к стрелам любви».

Дзабули, точно догадавшись, что Арзакан думает о Тараше, слегка приподнялась на постели и простодушно созналась:

– Тараш очень возмужал. Он стал красавцем. Арзакан резко захлопнул книгу и положил ее на колени.

Ему хотелось сказать Дзабули что-нибудь грубое, надосадить ей, обидеть ее. Но он молчал.

Чтобы скрыть волнение, которое сдерживал с трудом, он взял в рот папиросу, но забыл прикурить и, стоя с зажженной спичкой, сказал иронически:

– Видно, Тараш произвел на тебя сильное впечатление. То-то вы все шептались! Уж не в любви ли он тебе объясняется?

Сказав это, он потушил спичку.

– Что с тобой, Арзакан? Тебя не узнать! Тараш Эмхвари вспоминал наши детские шалости. Помнишь, как вы оба звали меня Диа, когда я изображала твою мать?

– Почему вдруг ему вспомнилось это? – спросил Арзакан с удивлением.

И вдруг сам мысленно перенесся в детство. Дзабули, их «Диа», садилась на полянку, изображая мать Арзакана – Хатуну, а они, Тараш и Арзакан, подбегали к ней и приникали к ее груди (ее маленькой, как молодая почка, едва заметной груди).

На смену этому видению выступило другое: грудь, похожая на зрелый плод, случайно открывшаяся ему несколько минут назад, когда Дзабули выпростала руки из-под одеяла.

И ревность охватила его.

– Значит, Тараш очень близок с тобой, если заводит разговоры о твоей груди, – желчно произнес он, глядя на нее в упор.

– Арзакан, что с тобой, опомнись! О чем ты говоришь? Тараш ничего не позволил себе, он только вспоминал детство, когда вы называли меня Диа.

Арзакан, нахмурившись, снова принялся перелистывать книгу.

«Ага, – думал он, – Дзабули и Тараш, наверное, тоже заблудились в темноте, как я с Тамар».

Немного помолчав, спросил:

– По какой дороге вы пришли?

– Я не понимаю тебя, Арзакан. Кто это – «вы»? О какой дороге ты говоришь? Я долго вас искала, но не могла найти ни тебя, ни Тамар. Тараш с наездниками уехал к Ингуру. Они собирались купать лошадей. Соседка Мзиа слышала это от всадников.

– Значит, Тараш не провожал тебя? Не верю, Дзабули! – твердил Арзакан.

– Клянусь памятью матери, правда! – ответила она со слезами на глазах и, уткнувшись в подушку, зарыдала.

Ее слезы тронули Арзакана. Он присел на кровать, погладил девушку по голове, потом повернул ее лицо к свету и заглянул в глаза, словно хотел убедиться в ее правдивости.

На мгновение он поверил ей. Но как только его взгляд скользнул по ее груди, с которой упало одеяло, его вновь обожгло пламя ревности.

Может быть, Тараш, провожая Дзабули, свернул с ней в чащу и целовал эту грудь? И ему вспомнилось, как в детстве Тараш звал ее Диа и оба они целовали ее.

Возбужденный этой мыслью, он кинулся к Дзабули, отбросил одеяло и стал целовать грудь девушки. Осыпая ее поцелуями, он без всякого стыда повторял все одно и то же о маленьком Арзакане, целовавшем ее в детстве, умолял, заклинал памятью матери признаться, целовал ли ее Тараш? Обещал забыть об этом, лишь бы она сказала ему всю правду.

Дзабули клялась, что с тех пор как они в детстве расстались с Тарашем, он не прикасался к ней; что встретились с ним впервые лишь сегодня и что Тараш, после того как принял участие в исинди, больше с ней не виделся.

Но Арзакан все не мог успокоиться.

Дзабули, заклиная его матерью, упрашивала уйти: дети могут проснуться, услышат соседи, позор на всю жизнь!

Арзакан бормотал что-то несуразное, укорял ее, грозил убить за измену и в то же время, как в беспамятстве, целовал грудь, губы и руки девушки, умоляя сказать ему правду.

Пытаясь сопротивляться, Дзабули задела локтем подсвечник. Свеча упала и потухла. От ласк юноши у Дзабули закружилась голова.

Арзакан крепко обнял ее трепещущее, взволнованное тело и прижал к себе.

– Тамар! – вдруг слетело у него с уст.

Как ужаленная, вскочила Дзабули и, завернувшись в одеяло, отбежала в угол, где стояла тахта со спящими детьми.

Арзакан встал и, пошатываясь, вышел в темный, сырой переулок…

В переулке стояла сонная тишина.

Как огромный шлем, усыпанный бирюзой, сияло небо над маленьким городом.

Со всех сторон доносилось пение «Кейсрули». Можно было подумать, что в город вступила иноземная конница и поет незнакомую, никогда не слышанную здесь песню.

Песня наполняла окрестности.

Проехал отряд конников.

Арзакан вгляделся. У одного из всадников через плечо перекинут знакомый башлык. Арзакан узнал Тараша Эмхвари. Тот проехал, не заметив его.

Арзакан вздрогнул: «Значит, Дзабули говорила правду».

Всадники возвращались с Ингура. Ноги лошадей еще не успели обсохнуть, с брюха капала вода. Конечно, Тараш не провожал Дзабули, и значит все предположения Арзакана вздорны.

У него отлегло от сердца, ему стало жаль Дзабули, которую он незаслуженно обидел.

Тараш Эмхвари сидел в седле, совершенно обессиленный от усталости. Глаза его были полузакрыты. В предрассветном слабом свете луны он уже не различал ничего, кроме ехавших рядом с ним усталых всадников, И мерещилось ему, будто он едет в отряде древних колхидских стрелков, некогда разбивших иранцев у крепости Пэтра.