Текст книги "Похищение Луны"
Автор книги: Константин Гамсахурдиа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)
МАСКА БЕЛАЯ И МАСКА КРАСНАЯ
Тамада оглядел стол.
Был он мудр, как змея. Знал: легко наскучишь, если будешь долго говорить о серьезном.
Подмигнул глазом гвасалиевскому парню, и начались танцы.
Вышла Зесна, прекрасноликая, взмахнула руками, пошла по кругу.
Когда Зесна танцевала, ее рот цвета кизила раскрывался в удивительной улыбке. Носилась в заколдованном кругу, возбуждая мужчин колыханием своих пышных бедер и полной груди.
Джото Гвасалиа вытолкнул в круг Джвебе, одетого в серую чоху. Джвебе взметнул свои богатырские руки и засеменил длинными, стройными ногами.
Коршун гнался за Зесной. Но Зесна, слегка зардевшаяся, грациозно уклонялась от коршуна: «Бегу, лечу, не догонишь меня!»
Распалившись, парень бросился за девушкой.
Настигает, вот-вот схватит! Только глянет на нее, и присмиреет Зесна, замрет, как горлица в когтях коршуна. Скользит рядом с ним, ныряет под его приподнятой рукой, ускользает.
Еще сильнее раскраснелась Зесна, когда вокруг раздались дружные хлопки.
Кончился танец, и Джвебе поблагодарил даму глубоким поклоном.
В танец ввязалась какая-то унылая пара. Общество заскучало. Тогда Гвасалиа подскочил к Тамар.
Арзакан метнул на него сердитый взгляд: слишком развязно подлетел он к ней, слишком близко склонил лицо к ее лицу…
Тамар отказывалась танцевать.
Весь стол заметил, что грустна шервашидзевская дочь. И потому все в один голос потребовали, чтобы она танцевала. Девушки и юноши хлопали в ладоши.
Поднялся с места тамада, поцеловал крестницу в лоб и стал упрашивать, заклинать ее отцом, любимым братом. Тамар все отнекивалась, ссылаясь на головную боль. Но тамада не отставал. Девушка тоже упрямилась.
– Заклинаю памятью твоей матери Джаханы, потанцуй!
Тогда дочь Шервашидзе встала. Забили в ладоши в такт пляске. Хлопали все, даже ненавидевшие весь этот род бывшие дворовые Шервашидзе: так она восхитила зрителей.
Тамар танцевала спокойная, бледная, с кротким лицом.
Скользила, едва касаясь ногами земли. Тяжелые, туго закрученные косы ласкали девичьи бедра. Как два голубка, порхали под платьем маленькие ножки.
Постепенно она сама увлеклась пляской.
В Мцхетском соборе есть фреска. «Танцовщицы Самайи» называется она. На одной из девушек, изображенных там, – грузинский головной убор, на ногах высокие алые туфли с загнутыми носками. Голова закинута кверху. На глаза ниспадает короткая, легкая вуаль. (Такую вуаль вместо масок носили венецианки в средние века.)
На ту девушку в алых туфлях походила Тамар, когда откидывала голову, опускала глаза, и тень от ресниц падала на ее щеки. Издали могло показаться, что то не тень лежит на ее лице, а вуаль, заменяющая маску.
Тамар скользила по кругу, как бы во власти мечты, как бы искала свою судьбу с завязанными глазами. И так легко взмахивала руками, точно не руки у нее были, а крылья. Воздушное тело ее носилось по кругу, и легкий румянец лег на бледные щеки.
Ритм пляски участился, и Тамар понеслась быстрее, словно не могла сдержать себя.
Вдруг замедлила движения. Увидела кого-то? Вскинула длинные, густые ресницы, устремила в пространство глаза цвета морской волны. Улыбнулась такой детской улыбкой, точно позабыла, что она уже не ребенок.
И показалось всем: сама улыбка, облекшаяся в плоть, трепетно порхает на свадебном пиру!
Никто не вступал в танец, не осмеливаясь пойти с ней в паре. Великая красота нередко родит благоговение, похожее на страх.
Только наглый не испытывает его в такие минуты. (Потому красивейшая часто достается не храбрейшему, а наглейшему.)
Гвасалиа был из таких.
Увидев, что смельчаки оробели, он не колеблясь вступил в танец с Тамар.
Короткий подбородок его был обезображен рубцом от кинжальной раны. Нос выдавался крючком, как у ястреба. Глаза – цвета пшеничного, зерна.
Сутулый, он жеманился в танце и извивался так, что действительно походил на ястреба, который подбирается к взлетевшей перепелке, чтобы сбить ее снизу.
Устремился за уносившейся по кругу девушкой.
Тамар опустила руки, подалась в сторону, снова взмахнула правой рукой и, как сон, улетела от партнера.
Но Гвасалиа не отставал, он точно лишился рассудка. Наконец настиг ее. Казалось, вот схватит, прижмет к груди, не выпустит больше…
Тамар потупила глаза и вдруг, откинув голову, устремила на Джото спокойный взгляд. Смотрела и кротко улыбалась. (Красота – что солнце: милостива и безоблачна.)
Потом, будто почувствовав затаенную страсть партнера, быстро отвернулась, умчалась и стала танцевать в отдалении.
Опять погнался за ней Гвасалиа. Он почти касается Тамар, пьяными глазами глядит на нее в упор.
Лицо Арзакана побагровело. Дзабули тотчас же заметила это.
Каролина и Тараш наблюдали за танцем, не отрывая глаз. Тараш волновался. Он курил папиросу за папиросой и, чтобы не выдать себя молчанием, начал разговор с Каролиной о лезгинке.
– Ни одна европеянка не сумеет протанцевать лезгинку и узундара. Эти танцы романтичнее ваших менуэтов и вальсов… А нынешние фокстроты, танго и «танцы медведя» – лишь жалкие сколки европейской снобистской культуры.
В горах, среди скал и камней,
Пасешься ты, лань моя горная!
– пели тбилисские гости.
Тамар остановилась. Гром аплодисментов напрасно вызывал ее на бис.
Братья Аланиа вошли в круг.
Четыре человека, сплетя руки, ритмично раскачивались, топая ногами и подпрыгивая в такт. Один, руководя остальными, гикал, вдруг припадал на колено и, откидываясь на одной ноге в сторону, почти касался пола крестцом. Остальные продолжали, точно в экстазе, все ускорявшийся танец, почти не сходя с места.
И мысли Тараша унеслись в те темные века, когда язычники топтали в танце тело покойника. Его поражало мелькание ног, затянутых в бурочные ноговицы. Казалось, то были лохматые ноги сказочных великанов.
Молодежь завела хоровод.
Тараш взглянул на Тамар, грустно сидевшую в сторонке. Ему стало жаль ее. Обычно он избегал заводить с ней беседу на людях. Но сегодня он был навеселе и легко изменил своему правилу.
– Почему ты все молчишь? В обществе это неудобно.
– Мне мало дела до общества. У меня болит голова.
– Давай пройдемся к липам.
– К каким липам?
– К илорским.
– Что ты, Тараш! Что скажут о нас?
– Уверяю тебя, мнение этого общества не стоит вида илорских лип.
Тамар почувствовала, что ее уличили в противоречии. Замолчала, опустив ресницы, и стала рассматривать свои руки, лежавшие на коленях.
Тараш, недовольный, отошел.
Без стеснения подхватил он под руку Каролину и громко, чтобы слышала Тамар, произнес:
– Неужели вы не устали? Пойдемте на лужайку, погуляем… Чудная лунная ночь!
– С удовольствием, – ответила Каролина и встала из-за стола. – Может, и Тамар пошла бы с нами? – предложила она, взглянув на девушку.
Тамар молчала.
Тараш опередил ее ответом:
– Я уже просил, но она не хочет.
Услышав это, Тамар опустила голову, у нее зарябило в глазах, слабость сковала тело. Она откинулась на спинку стула и долго сидела неподвижно.
Арзакан заметил ее состояние. Залпом он выпил оставшееся в чаше вино.
Тараш и Каролина шли, не произнося ни слова.
Тараш чувствовал легкое прикосновение Каролины. Он был взволнован.
Молча гуляли в тени вековых лип.
И в этой тени земля казалась Тарашу тонкой циновкой, мерно покачивающейся под его ногами.
Какая-то птица порхнула в ветвях.
– Вы слишком суровы с Тамар, – сказала наконец Каролина.
– Суров?
– Да. Я наблюдаю за вами. Мне жалко ваших женщин. Все вы тираны, будь то отец, жених или муж. Сами не знаете, чего требуете от них. Стоит им хоть немножко проявить независимость, как вы уже кричите: «Разврат!».
А когда они сдержанны, называете их кекелками, пуританками. Так они и живут меж двух огней. Отсюда недалеко до чадры и гарема. В вас переплетаются вольнодумство европейца и деспотизм азиата!
Когда вы стремитесь сделать женщину своей любовницей, вы требуете, чтобы она действовала независимо. Когда же женщина станет вашей женой, вы обрекаете ее на азиатское затворничество.
– Почему вы все это говорите?
– А почему вы не пригласили Тамар?
– А разве вам самой хотелось бы этого? – спросил Тараш, приблизивши лицо к Каролине.
– Мне все равно. Но ей хотелось пойти с нами.
– Я ее просил, она отказалась.
– Да, идти вдвоем!
Тарашу стало стыдно, его уличили.
Опять замолчали.
Тараш тесно прижался к Каролине. Так, прильнув друг к другу, они достигли монастырской стены, покрытой плющом. Долго бродили вдоль нее, пока не набрели на пробоину в стене.
Каролина не сумела вскарабкаться на развалины. Тараш подхватил ее на руки, подсадил, потом спрыгнул сам в заросший густой травой монастырский двор.
Долго лежали они здесь, упоенные ароматами весны.
Изумрудное небо висело над древним Илори и гигантскими кипарисами, которые вытянулись вокруг храма, подобные мифическим светильникам.
Тараш фантазировал: вот один из кипарисов, расщепленный у верхушки, взметнулся к небу громадными рогами сатаны. Другой, видимо давно разбитый грозой, выгнулся у основания и криворослым, извивающимся станом все же тянулся вверх.
Когда страсть улеглась, Тараш откинул голову Каролины, повернул ее к черному силуэту храма и тихо произнес:
– Тысячелетия смотрят на нас с этого свода…
Арзакан залпом осушил разносимые ковши-азарпеши, ковши тыквенные, глиняные фиалы, чайные стаканы.
Ему хотелось подойти к Тамар, но он стеснялся Дзабули. Тем временем к Тамар подскочил Джото Гвасалиа.
Арзакан видел: Гвасалиа был сильно пьян, и уже не сдерживая себя, бесцеремонно приближал губы к уху девушки и что-то ей нашептывал. Тамар отодвигалась от него, но он не отставал.
Тамар подозвала Зесну:
– Разболелась голова, где бы мне отдохнуть? Девушки вышли. Поднялись и другие гости. Гвандж Апакидзе схватил за руку Гвасалиа, вывел его во двор, огляделся.
Росистый луг был освещен луной.
– Мне надо с тобой поговорить. Они уселись в тени липы.
– В чем дело, дядя Гвандж?
– Нравится тебе?
– О ком ты, дядя Гвандж?
– Будто не знаешь, волк тебя дери!
– О Тамар? Замечательная девочка! – с городской развязностью изрек Гвасалиа. – За нее не жалко и душу продать черту!
– Недаром моя крестница!
– Ну и что?
– Дело только за тобой. Когда придет подходящая минутка, старайся покрепче ухватиться за кинжал.
– Если дело только за этим, – пустяки! Я сам жажду его крови. Зарежу это свиное отродье!
Оба смолкли.
Неподалеку закричал петух.
Гвандж, глубоко ушедший в свои мысли, вздрогнул точно от рычанья льва.
– Идем! За дело.
Вернулись в сепа, подошли к танцующим.
– Теперь надо бы поиграть в «хинткириа», – предложил Гвандж Апакидзе.
Дзабули не отходила от Арзакана. Знала, что после вина он всегда буянит.
Гвасалиа достал газыри: белый и черный.
– Кому выпадет черный, тому завяжем глаза. Черный достался Джвебе.
Завязали глаза. Во время фехтования Гвасалиа умышленно выронил кинжал. Теперь глаза завязали ему.
– Не нужно кидать жребия. Кто мужчина, – выходи! – кричал Гвасалиа.
Арзакан, стоявший рядом с Дзабули, посмотрел на него и громко произнес:
– С повязанной рожей Джото куда красивее! Джото по голосу узнал Арзакана.
– Если ты мужчина, – выходи! – крикнул он исступленно.
Арзакан оставил руку Дзабули, подошел к Джвебе, не спросясь, выхватил у него кинжал из ножен, прорвался через толпу и вошел в круг.
Гвандж подбежал к Арзакану:
– Если любишь меня, брось кинжал!
Арзакан гневно взглянул на него.
– Завяжите мне глаза! – крикнул он повелительно. Гвандж состроил озабоченное лицо, взял у Джвебе свой кизилового цвета башлык и тщательно завязал Арзакану глаза.
Лицо Гвасалиа было повязано белым шелковым башлыком. Сквозь ткань он различал движения противника в красной маске.
Маска белая и маска красная бродили по кругу, точно слепые.
Белая маска еще не обнажила кинжала. Она пока что держала газыри и трещала ими.
Красная маска шла на звук, держа кинжал наголо.
Дзабули не могла выдержать этого зрелища и побежала за Тамар: может, она сумеет прекратить опасную игру.
Долго искал Арзакан противника и вдруг пошел к нему напрямик.
Джото, заметив приближение красной маски, отбросил газыри и выхватил кинжал.
Маски ринулись друг на друга.
Кинжальные острия зазвенели, как случайно разоруженная, застарелая вражда.
Чет, нечет!
Чет, нечет!
Чет, чет! Нечет!
Сверкали в воздухе лезвия, звенели кинжалы, маска белая и маска красная сближались все теснее.
Гвандж Апакидзе, держа в руках огромный старинный грузинский кинжал, словно Мефистофель, сновал по кругу.
Гвасалиа замялся. Увернувшись от удара красной маски, попятился.
Гвандж выхватил свои газыри и всучил их Гвасалиа, И снова послышалось щелканье. Слегка покачиваясь, Арзакан яростно искал белую маску.
Смертью запахло в свадебной сепа.
Арзакан загнал Гвасалиа в угол. Отбросив газыри, белая маска вновь обнажила кинжал.
Сверкали клинки.
Сквозь белый прозрачный башлык Гвасалиа видел, что красная маска надвигается на него. Промахнулся Арзакан. Не рассчитав движения, чуть не выронил кинжал. И тогда вспомнил вдруг, как нагло заигрывал Джото с Тамар. Охваченный яростью, стал с новой силою теснить противника.
Джото ринулся ему навстречу, но вскоре был отброшен назад. Злоба клокотала в нем. Вспомнил: вот эта красная маска арестовала его два года назад.
Сделал шаг вперед. Его кинжал почти касался рукоятки кинжала Арзакана, когда оглушительный звон колоколов всполошил гостей.
Воспользовавшись замешательством, Чежиа прорвал круг, кинулся к Арзакану и сорвал с него башлык.
Звонили илорские колокола.
Зашумела сепа, полная пьяных. Пожар?
Аренба Арлан не терял времени. Он разыскал среди гостей секретаря комсомола Севастия Цанава и дал ему срочное поручение.
Джото Гвасалиа метался по сепа в поисках Тамар Шервашидзе. Узнав, что она отдыхает в комнате, отведенной для женщин, вздохнул и стал разыскивать Зесну Апакидзе.
СОЛОВЬИ ПРЕИСПОДНЕЙ
Под сумрачным сводом илорской колокольни Лукайя Лабахуа ударил в колокол и устремил взгляд на море, куда относило звук.
Казалось, что не звон, а огромная черная птица реет в воздухе. Громовыми раскатами уходил звук в пространство. Качаясь, переливаясь, скакал, как сорвавшийся с привязи великан. Блуждал, отдаваясь эхом в ущельях. Громыхал, точно катился разбитый вагон. И вдруг стихал, погружаясь в море.
Вновь ударил Лукайя. Колокол загудел еще громче, как будто не ждал этого удара.
Лукайя перевел дух. Посмотрел вниз, на церковный двор. Точно скелеты дэвов, стояли там исполинские высохшие липы.
Спиралями лежали в лазури серые облака. В их просветах загорались звезды.
На грудь ночи склонился мир, мглистый, безмолвный и безликий.
Лукайя переменил руку. Ухватил веревки сразу от двух колоколов. Они дрогнули, загремели весенним громом.
И в третий колокол ударил Лукайя.
Этот издал более чистый звон, запел высоким дискантом. Игривыми, трепетными переливами наполнил уснувшие поля.
Вдруг звук оборвался.
Потом все три колокола зазвучали в лад, точно пустились вместе в путь три побратима грузинской сказки, что пошли за девять гор войной на страшных дэвов-вели-канов.
Сорвались с привязи, заходили и малые колокола.
Сперва они затявкали, как тонкоголосые гончие, которых псари пока еще придерживают на ремне; потом безудержно ринулись, захлебываясь, точно спущенные на зверя, мелькнувшего на опушке леса.
В шелесте лип и чинар прошумел слитый воедино звон колоколов, пронесся над спящей деревней, распростерся над сонной морской гладью. Единым отдался эхом.
Звонил пьяный Лукайя Лабахуа, сам не зная зачем. Полчища звуков грохотом и гулом сотрясали взнесенную к небу колокольню.
Ревом рвали ночь разгневанные колокола.
Пусть бы никогда больше не рассвело на этой земле.
Навеки бы спрятать жизнь за пазуху ночи.
Так хотел бы Лукайя Лабахуа.
Потому и метался.
Рвал колокола…
Здесь прошла его юность, в тени этих лип и чинар…
Вспомнилась жизнь в Илори – долгая, нудная, как чтение двенадцати апостолов на страстной седмице.
Потом – Окуми,
причуды попа,
ругань,
побои, чесание пяток…
О небо высокое,
о мглистая ночь!
О жизнь постылая, —
проклятье тебе!
О старость печальная,
чужие подворки,
насмешки,
презрение
и горечь объедков.
О небо высокое,
о мглистая ночь!
О жизнь постылая, —
проклятье тебе! – кипела в его груди жажда мести.
Но на ком выместить черную горечь своей жизни?
«Этот мир, – думал Лукайя, – не стоит даже чесночной шелухи.
Говорят – бог.
Какой бог?»
Опустевшими показались ему и эта жизнь нелепая, и этот свод небесный, цвета моря.
Рвал и метал Лукайя Лабахуа, потому что куда-то исчезла, пропала из мира радость.
Никто не любит его, никому он не нужен.
И последний кусок земли, последний надел его унесли горные обвалы.
Всем чужой, осиротелый, стоял он под мрачными сводами колокольни и звонил.
О небо высокое,
о мглистая ночь!
Будь проклята, сгинь,
постылая жизнь!
Вот что открывалось сердцу в последнем звоне илорских колоколов.
Цвета сизого голубя было сначала небо. Потом медленно, очень медленно в сизый цвет влился серый, затем немного пурпура появилось на востоке, и небо стало – как вода, смешанная с нефтью.
Бегущими тенями заполнился церковный двор. Раздался свист, и дружно ринулись комсомольцы к колокольне.
Пьяный Лукайя продолжал звонить.
Но когда заметил устремившихся к нему, бросил веревку и захихикал. Треском дроби, кинутой пригоршней в зеркало, рассыпался его смех.
Потом схватился руками за живот, согнулся в три погибели. Смех перешел в неистовый хохот.
Комсомольцы обступили колокольню. Лукайя уже бежал без шапки к морю. Молодежь вскарабкалась наверх.
Сначала подрезали веревки большого илорского колокола.
С гудением и грохотом сорвался вниз этот огромный шлем. Ударился о каменный карниз колокольни и, как раненый великан, грохнулся оземь.
Вслед за ним полетел вниз и второй колокол.
За вторым – третий, четвертый.
И до самого утра было слышно в деревне, как ревели, гремели и дребезжали илорские колокола.
Сначала неслись в воздухе, звеня, потом с глухим рычанием, со скрежетом падали и еще некоторое время, уже на земле, продолжали гудеть, точно каялись в том, что в течение тысячелетий напрасно расточали свой звон.
Выпорхнуло из-под сводов колокольни неисчислимое множество летучих мышей и бесшумно закружилось по церковному двору.
Со страшной быстротой носились вокруг церкви, точно совершая последнюю литанию, и хоровод этих соловьев преисподней вокруг древнего Илорского храма продолжался до тех пор, пока не взошло солнце и не разогнало их вместе с ночной тьмой…
Тараш проводил Каролину до дома Гванджа Апакидзе.
Он все еще не протрезвился.
Хотя твердо стоял на ногах, но тело по-прежнему было разгорячено вином и кровь точно пружинила жилы.
Ему хотелось движения, хотелось скакать верхом или кинуться вплавь в открытое море.
Посмотрел на море.
Еще светила полная луна.
Далеко на горизонте, как вставшие из могилы Лазари, маячили паруса рыбацких лодок.
Потом, преображенные игрой света, они превратились в пирамиды далекой африканской пустыни. И наконец растаяли в молочном тумане.
Тараш вернулся на церковный двор.
И сразу на него напала сонливость.
Он прошелся вдоль могильных плит и прилег на том мшистом камне, на котором час назад блаженствовал с Каролиной.
Колокольный звон разбудил Тараша.
Он сразу догадался:
«Конечно, это Лукайя!»
Под сводами колокольни, как игрушечный болванчик, металась тень юродивого.
Перезвон далеко унес мысли Тараша.
Но вот упал большой колокол, сброшенный комсомольцами. Тараш вздрогнул, поднял голову, прислушался.
В переполохе успел приметить: когда, подобно гигантским листьям инжира, полегли на землю колокола, из-под сводов собора, вместе с черной ратью летучих мышей и морских ласточек, выпорхнула зеленая птичка.
Нет, не зеленая.
Изумруднокрылая.
Летучие мыши все еще кружили вокруг церкви, но изумруднокрылая сразу полетела к проснувшемуся морю и скрылась в утреннем тумане.
Конец первой книги
КНИГА ВТОРАЯ
ЛИРИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО
Не скучно ли тебе, читатель?
Меня скука заставила взяться за перо, и, может быть, плод моей тоски рассеет твою скуку.
Вот уже чуть не тысячу ночей я сижу, сижу от зари до зари, повествуя тебе.
Играя и борясь, пишу об игре и борьбе моих героев.
А ночи проносятся бесшумно, как обернутые войлоком копыта умыкаемых коней.
Вот и сейчас.
Я совсем один.
Луна уже зашла.
Слышно, как воркует электросчетчик в моей квартире – этот сизый голубь индустрии.
Слышу, как дышат, двигаются, разговаривают во мне мои же герои, и покорно несу мою тяжелую творческую беременность.
Трепещу за них, содрогаюсь, мучаюсь, думаю за них,
грущу.
Я сам еще не знаю, что станется с моими героями.
Кого полюбит Тамар Шервашидзе – Арзакана ли Звамбая или Тараша Эмхвари? К кому склонится выбор Арзакана – к преданной ли Дзабули или к пленившей его Тамар?
Как удержатся в новой жизни Звамбая Кац, Тариэл Шервашидзе?
Или этот горемыка, Лукайя Лабахуа, – как окончит он свой жизненный путь?
Что замыслит Гвандж Апакидзе – душегуб и христопродавец?
Сижу, вывожу эти строки, а ночи проносятся бесшумно, как обернутые войлоком копыта умыкаемых коней. Устала рука, ломит спину. И все же сижу и пишу. (Оказывается, дух мой сильнее плоти.) Короткий отдых. Разглядываю рукопись.
Удивленно смотрю на фантастические иероглифы, рожденные в темных недрах тысячелетий.
Гляжу на грузинские буквы, и кажется мне, что в них должен я вычитать странную судьбу моих героев.
? – ани – серпу уподобил эту букву народ-землепашец (потому и дали нам древние греки имя «георгос»).
? – бани – не похожа ли она на стройные кувшины?
? – гани – на винные чаны, ковши и чаши (несомненно, это творение народа, возлюбившего вино).
???? – подобны секирам, киркам и молотам (они изобретены плавильщиками бронзы и железа).
Стебли:
? – ени
? – сани
? – хани
? – нари
? – вини
? – пари
? – цили
? – чари[18]18
В книге изображена буква, скорее это чин, чини (Д.Т.)
[Закрыть]
похожи на сабли, рапиры, кинжалы, копья и дротики наших предков.
Вот несутся легионы стебельчатых букв… Они то гнутся, как морской камыш, то надменно выпрямляются, как пики наступающей конницы.
Петельки? – это отражение любви к лозе, впервые выращенной в этой стране Диониса.
Отростки? – выражают пристрастие народа-охотника к оленьим и турьим рогам.
– А? – это уже подлинная подкова лошади! Кто знает, может быть, ее вывез из Междуречья народ-всадник, с конским топотом и воинственным кличем нагрянувший к нам?
Безмерная радость охватывает меня, когда я разглядываю и вывожу грузинские буквы.
Играю с ними беззаботно, как ребенок. И нестерпимо тянет меня написать новую «Похвалу азбуке». Самый вид этих букв заставляет жить во мне образы, цвета и движения.
И припоминается мне темная ночь, некогда проведенная на Атлантике.
Сначала море было спокойное, цвета изумруда, нет, – цвета синьки, ах, нет, не синьки, а цвета нефти, разбавлениой водой.
Вдруг, разодрав небо, сверкнула молния. Всполошились, всколыхнулись волны. С тихим плеском обступили корму парохода, мягко ударяясь о нее. И снова замер безбрежный океан…
Но вот полоснул ястребиным крылом вихрь и пригнул волны, точно камыш… И опять поднялись, зашумели, обступили пароход.
Насупилось небо, грозя морю, переменившему цвет.
Снова рассекла воздух молния, словно сабля, занесенная стремительным взмахом.
Ночь, взмах огненной сабли, – что шепнули они примолкшему морю? Не знаю. Взметнулась волна, за ней другая, и легионы волн ринулись со всех сторон, помчались по необозримому простору в бесшабашном беге.
Точно распаленные кабаны, что скачут в буйных забавах и, напоровшись на ствол дуба, повисают на клыке, – так вздымались валы и наскакивали на несущийся пароход, дробясь мельчайшими брызгами.
Волна с волной схватывалась во тьме и падала замертво.
Взлетали свирепые драконы-валы, и крошились их черепа о мрачный свод небес, забрызгивая его мозгом. Хаос разверз китову пасть…
И вот, когда мне показалось, что онемела моя рука, что иссяк мой мозг и опустились крылья моей фантазии, – тогда язык грузинский, этот неисчерпаемый кладезь, вновь забурлил в горячей моей крови, и, точно волны, нахлынули образы…
Как сабли-молнии, вдруг полоснули они по моему усталому обессилевшему мозгу.
Воспрянул я и вновь устремился в это море – необъятное, разбушевавшееся, и снова страстно захотелось мне написать «Слово похвальное языку грузинскому».
И вот сижу от зари до зари… А ночи проносятся неслышно как обернутые в войлок копыта умыкаемых коней.
И воркует за стеной электросчетчик – этот сизый голубь индустрии.
