Текст книги "Похищение Луны"
Автор книги: Константин Гамсахурдиа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)
ФАЗАНИЙ КРИК
По знаку Кац Звамбая, Арзакан приволок дубовый обрубок и предложил мне сесть. Затем он и Эмхвари подкатили еще два таких же и положили на них доску. Кац Звамбая достал из сумки хачапури, налил в рог водки и протянул мне. Я отказался в его честь.
Благословив трапезу, Кац выпил со словами!
– Да будет счастлива наша встреча!
Затем, передавая мне рог, продолжал в доверительном тоне:
– Так будет лучше: подкрепимся и тотчас же выедем. Похоже на то, что Джокиа выдал нас. Очень может быть, что Тарба гонятся за нами от самого Джвари. А если и не так, все равно задерживаться опасно. В этих местах живут другие Тарба.
И он взглянул на Тараша и Арзакана.
Тараш ничего не сказал. Сняв с головы башлык, он положил его на колено. И что же! У этого молодого человека была совершенно седая голова. Я был поражен, потому что знавал Эмхвари и раньше. Осведомился, отчего он поседел.
– Это случилось со мной в ту ночь, когда от моей руки погиб несчастный Джамлет Тарба. Да, в ту ночь…
Арзакан вначале хранил молчание, потом отец и сын заспорили. Арзакан настаивал на том, чтобы остаться здесь до утра и только с рассветом двинуться дальше.
Спросили и моего мнения.
Для меня, пожалуй, было бы лучше всего расстаться с ними: как-нибудь провести эту ночь, а наутро отделиться, хотя бы для этого пришлось вернуться в Тбилиси.
Но ничего этого я, конечно, не сказал. Уклонившись от прямого ответа, пробормотал!
– Вам виднее. Поступайте, как находите нужным.
Потом я спросил Кац Звамбая:
– Джокиа говорил мне, что вы приходитесь ему кумом. Можно ли поверить, что он вас предаст?
Старик горько усмехнулся.
– Эх, что вы говорите! Ради выгоды он не остановится перед тем, чтобы предать родного сына. В этом году понадобился кооперативу строительный камень. Что же сделал Джокиа? Он продал им надгробные камни с могил своей матери, отца и всех покойных родичей. Разве этакий человек пощадит кума?
– Но будьте с ним осторожны, – обратился Кац Звамбая к сыну и воспитаннику. – Не выказывайте ему недоверия, не то, чего доброго, он уведет ночью коней и оставит нас ни с чем.
Только бы добраться как-нибудь до Махвша, – продолжал Кац. – Если в Сванетии нас приютит Кора Махвш, тогда мы спасены. Нас защитят его башни и весь его род.
У меня с ним давнишняя хлеб-соль: когда-то я переправлял лошадей из Черкесии.
– Что это еще за Кора Махвш? – спросил Арзакан.
Я разъяснил, что по-свански так зовется глава рода. Кац Звамбая принуждал меня пить. Я выпил еще один рог. (Такое уж у людей обыкновение – перед опасностью налегать на алкоголь.)
И вот сидим злы и с аппетитом, возбужденным горным воздухом, закусываем мегрельскими сулгуни и хачапури. Маленький винный рог ходит по рукам.
Лицо Тараша Эмхвари раскраснелось от водки, но оставалось хмурым. Этот преждевременно поседевший человек, уставившись в землю, весь ушел в свои мысли. Он поднимал голову лишь тогда, когда наступал его черед принять рог.
Снова сваны затягивают хором:
Что делать, не могу я петь песню!..
И пляшут мохнатые великаны на полянке, залитой электрическим светом.
После ужина мы разбудили Джокиа, подтянули на лошадях подпруги и зарядили ружья. Арзакан вложил в маузер новую обойму. Выслав Джокиа вперед, мы поодиночке, незаметно, выехали.
Село спало. Меланхолично рокотала в темноте мельница. Чуть светил месяц, медленно пробираясь среди густых облаков. Где-то мерцала сосновая лучина.
Под сенью безмолвных горных вершин, там, внизу, с грохотом несся Ингур.
Кац Звамбая и Джокиа ехали впереди. Когда я равнялся с ними, то слышал их таинственный шепот.
– Интересно, кто кого обведет вокруг пальца? – говорю я Тарашу Эмхвари.
– Этот проклятый Джокиа не дал вам досказать историю Беткили, – ответил Тараш.
Я возобновил свой рассказ:
– «Опозорила нас самка тура! – вскричал весь род – Пусть лучший охотник, Беткили, настигнет ее».
И вот погнался Беткили за белым туром. Но не воззвал при этом к помощи Дали. К тому же, соблазнив в предыдущую ночь свою невестку Тамар, он нарушил охотничий обет воздержания. Вам, наверное, известно, что сван, собирающийся на охоту, не должен в продолжение двух недель прикасаться к женщине.
Едва успел я произнести это, как в ельнике прогремел выстрел. Мой конь сделал скачок в сторону и, столкнувшись с лошадью Эмхвари, сбросил меня в пропасть.
Я только что не родился на коне, а так – всякое бывало со мной: и стремя отлетало у меня во время джигитовки, и лошадь падала на всем скаку, нередко волочила меня, висящего на одном стремени. Однако я никогда не отделывался столь благополучно, как на этот раз.
Перекувыркнувшись несколько раз по косогору, я ухватился за куст. Порадовался в темноте удаче, но тут же услышал треск выстрелов. Мне стало не по себе. Скинув с плеча ружье, я пополз на животе, карабкаясь по мшистому подъему.
Эмхвари стрелял, перекинув через руку поводья обеих лошадей и положив ствол ружья на седло, как на упор.
Я тоже открыл беспорядочную стрельбу, не зная, в кого стреляю. Пули, жужжа, летели из ближнего ельника; туда мы и целились. Спустя несколько минут стрельба в еловой чаще прекратилась и мы продолжали наш подъем по этим сатанинским тропам.
Медведица была еще видна на небе, когда мы добрались до сосняка. Безмолвно стояли в ночной темноте огромные сосны. Совсем близко, над самыми верхушками, плыла луна.
Развели костер. Едва расселись вокруг него, как в лесу поднялся треск.
– Это медведи, – сказал Кац, глядя в окутанную мглой чащу.
Слышен был хруст сухого хвороста и шуршание листьев. Вдруг зарычал медведь, за ним второй. И поднялся рев.
Из ущелья доносился крик шакалов. Всполошилось во мраке звериное царство.
Что-то серое вдруг прошмыгнуло перед нами. Оно неслось стремглав и при этом стучало ногами, точно конь скакал по дощатому мостику.
Мы вопросительно взглянули на Кац Звамбая.
– Волк, – сказал Кац, мешая костер.
Потом все шумы затихли, и только слышно было, как на притаившуюся землю падали еловые шишки.
Я, Тараш Эмхвари и Арзакан легли ничком наземь. Лежали так, наслаждаясь запахом земли и каштановых листьев.
Лес всегда наводит на разговоры о лесном.
У огня сидит Кац, поджав ноги, и рассказывает, как собираются в круг серны и обороняются против волков, как тур защищается от волка рогами, как бьется лань с орлом, напавшим на ее детенышей. Потом он перешел к рассказам о том, как охотники заговаривают волков.
Вспомнил, как, подражая волчьему завыванию, он выманил из Кохорского леса волчицу. Засучив рукав, показал нам большой шрам: это раненая лань ударила его копытом.
И еще рассказал Кац Звамбая, что лось сбрасывает рога по осени, а в январе вновь начинает их отращивать. Как только самка лося становится котной, она тотчас же покидает самца.
А самец носится по лесам и, если где повстречает самку, бьет ее рогами, норовя вспороть ей брюхо, а то и детеныша проткнет рогами.
Арзакан уснул. Кац пошел посмотреть лошадей.
– Меня все же интересует судьба Беткили, – говорит Тараш Эмхвари.
– Самка тура, – закончил я легенду, – вавлекла Беткили на недоступную высоту и оттуда сбросила его вниз. Об этом и пели сваны в Хаиши.
Уже погасла Медведица. Смолк и медвежий рев в сосновом бору.
Я и Эмхвари плотно прижимаемся к спящей земле, Мы слышим, как где-то вдалеке кричит фазан.
Ах, кто не слышал этого крика, тот не знает, с каким восторгом встречает лес сверкающее, как лик Дали, восходящее солнце!
Арзакан и Джокиа похрапывали. Кац Звамбая продолжал сидеть, устремив взгляд на тлеющий огонь и дымя чубуком.
Лошади, сочно похрустывая, щипали траву.
Растянувшись на ложе из каштановых листьев, я вслушивался в фазаний крик, пока сладчайший сон не погрузил меня в небытие…
ЖАЖДУЩИЙ МЩЕНИЯ ЧОНГУРИСТ
Последняя осенняя гроза настигла нас, когда мы снова спустились к Ингуру.
Сначала сквозь дождь сияло солнце. Потом темные облака обволокли небо, и сверкающие клинки стали бить по шлемам горных вершин. Взъерошилось ущелье. Трещали раскачиваемые ветром, озаряемые молнией деревья. Ревел Ингур, ударяясь об изглоданные скалы.
Кац Звамбая с трудом удавалось удерживать сына и воспитанника от бешеной скачки по крутым спускам. Раза два и меня обругал старик за то, что я не жалею коня. Но когда хлынул ливень, он и сам огрел нагайкой свою лошадь.
Джокиа, съежившийся точно мокрый воробушек, опережал нас, двигаясь напрямик по тропкам. Порой он совершенно терялся из виду, потом снова появлялся где-нибудь на вершине и, как волчок, скатывался вниз по крутому откосу.
Мы завернулись в бурки. Дорога, оставив внизу Ингур, шла теперь по ровному месту. Кац Звамбая гикнул и пустил коня. Мы понеслись за ним. Джокиа не было видно нигде.
Следуя по тропинке, мы углубились в лес. Кустарник доходил нам до плеч, так что, выехав на опушку, мы были совершенно мокры. Погнали коней во весь дух. Скакавший рядом со мной Кац вдруг захохотал.
– Посмотрите-ка на это бесово отродье! – произнес он, указывая нагайкой на промокшего насквозь человека, который почти вровень с нами плелся по тропинке. Мы тотчас же узнали в нем Джокиа.
Снова прогремел гром, и ливень разразился с удвоенной силой. Кац Звамбая стало жаль Джокиа. Повернув коня, он поскакал назад и, посадив маклера на круп лошади, снова нагнал меня, ехавшего впереди всех.
Чувствуя, как вода струйками стекает мне за воротник, с трудом удерживаюсь в съезжающем седле и все же подстегиваю измученного коня.
Кончился подъем, и за перевалом показалось село. Совершенно безотчетно я направил коня к навесу первого же дома на окраине деревни.
Привязав лошадь к перилам крыльца и не дожидаясь приглашения хозяев, я поднялся по деревянной лесенке. В конце узенького балкона стоял парень, одетый в чоху; из окна, облокотившись на подоконник, выглядывал длиннобородый священник. Старик и наклонившийся к нему безбородый юноша дружески беседовали.
Услышав мои шаги, юноша выпрямился и предстал предо мной во всей своей изумительной красоте: широкий в плечах, тонкий в талии, с ястребиными глазами, с открытым лбом.
Прислонившись спиной к стене, он так гордо смотрел на меня – незнакомца, словно я был его рабом, пришедшим к нему с подношениями. Висевший у него на поясе кинжал доходил ему до колена – сванский кинжал с белой костяной рукояткой, в серебряной оправе, тотчас же привлекший мое внимание.
– Какой чудесной работы твой кинжал, юноша, – обратился я к нему, после того как мы обменялись приветствиями.
– Да, недурен. Впрочем, не серебро красит оружие. Что может быть лучше кинжала!
– Это верно. Но не хватит ли, сван, прославлять кинжал? – сказал я мягко.
– Во-первых, я не сван, я только вырос в Сванетии, – ответил он мне довольно дерзко.
Я был удивлен. Юноша говорил, как истый сван. И я, считавший себя непогрешимым знатоком грузинских наречий, невольно усомнился в своих познаниях.
– Кто же ты, молодец? – спросил я.
– Я мегрел.
– Как твоя фамилия?
– Тарба.
(!!) – А имя?
– Меня вовут Абесалом. Я родной внук Ломкаца Тарба, – ответил он надменно.
Вот так история! Я перевел взгляд на священника. Но тот уже закрыл окно и исчез.
Сверкнула мысль: кинуться обратно и крикнуть своим, чтобы они немедленно садились на коней и убирались подобру-поздорову.
Но на лестнице уже показалась голова Джокиа, а за ним поднялись и Кац Звамбая, Арзакан и Тараш Эмхвари. Узкий балкончик весь заполнился людьми.
Юноша, словно бесноватый, заворочал белками глаз. Окликнув Джокиа, он подозвал его рукой. Джокиа подошел, весь посиневший.
Поздоровались.
– Это Кац Звамбая, – этот старик, да? – спросил парень, напустившись на маклера, точно коршун на добычу.
Джокиа стал клясться костями своей матери, что не знает старика.
Тогда, схватив меня за руку, Абесалом обратился ко мне с тем же вопросом. Я ответил, что повстречал этих людей в пути, а кто они – не знаю.
– Ну, так я сам это выясню! – взревел юный богатырь и, навалившись на меня, схватился за рукоятку кинжала. Он припер меня к стене.
Будучи немного знаком с приемами джиу-джитсу, я крепко сжал его локоть и заставил вложить в ножны наполовину вынутый кинжал.
Между тем Кац Звамбая, по-видимому, не жаждавший нового кровопролития, схватил за руки сына и воспитанника, и все трое сбежали вниз.
Я разжал руку и отступил на шаг. Мне было видно с балкона, как мои попутчики вскочили на коней и понеслись.
И когда мне казалось, что все уже кончилось благополучно, Абесалом вдруг схватил Джокиа за горло, допытываясь, кто были незваные гости.
– Уж не ты ли устроил вчера побег Звамбая и Эмхвари по хаишской дороге? – кричал он в исступлении.
Джокиа весь съежился, стал с кулачок; распростершись на полу, он заклинал памятью матери, молил не губить его семью. Он хрипел и трепыхался, словно коза, которой уже коснулся нож.
Я снова подошел к Тарба.
Подобно тому, как опытный охотник приближается к соколу, зажавшему в своих когтях перепела, и вынимает из тела жертвы сначала один коготь кровожадного хищника, потом другой, третий и гладит его по шее, – так начал я увещевать Абесалома Тарба, убеждать его, что он ошибается, что Джокиа – мой проводник и что мы с ним вдвоем ночевали в соседней деревне, вон за той горой.
– Неужели, Абесалом, ты позволишь себе пролить кровь невинного Джокиа? – говорил я.
Постепенно как будто отошел взбешенный парень.
Вдруг открылось окно, и в нем показалось спокойное лицо священника, обрамленное длинной бородой. Он протянул юноше чонгури.
И Абесалом Тарба тут же, присев на корточки, запел под аккомпанемент чонгури сладчайшую из мегрельских песен.
Она не сохранилась в моей памяти целиком. Помню только, что в ней воспевалась прелесть кровавей мести.
В темной глубине веков была сложена эта песня.
Спустя час я взял к себе в седло Джокиа и у моста через Ингур нагнал своих попутчиков. Мы проехали мост. Показалось село Лапариани.
Ничто из того, что я видел – на Западе ли, на Востоке ли – не похоже на сванскую деревню.
Глядишь на эти горы, усеянные высокими белыми башнями, и кажется, что, оступившись во времени, попал в доисторическую эпоху.
Все это изумительно гармонирует с опаловым фоном увенчанных белыми чалмами вершин.
Видел ли кто-нибудь из вас в лунную ночь вышки бакинских нефтяных промыслов? Вот именно такою была картина, открывшаяся перед нами, когда мы приблизились к башне Кора Махвша по фамилии Лапариани.
КОРА МАХВШ
Первое, что бросилось мне в глаза при входе в сванскую гостиную, – было лицо Кора Махвша. Лицо? Но где оно, это лицо? Седая, совершенно белая борода, начинаясь у глаз, заполняла щеки, закрывала грудь и ниспадала до самой рукоятки кинжала.
Черные, сросшиеся на переносье брови были грозно сдвинуты. Из ушей и ноздрей тоже торчали пучки волос.
Кац Звамбая выступил вперед. Около шестидесяти человек, все члены семьи, разом поднялись навстречу ему.
Среди них – двадцать здоровенных мужчин с кинжалами у пояса, пять старцев, с десяток жен и молодых, около пятнадцати ребятишек. Из стоявших вдоль стен люлек несся плач грудных младенцев.
Кора Махвш слегка приподнялся, но встать не смог. Он громко приветствовал по-свански Кац Звамбая. Однако при этом не улыбнулся. И вообще, глядя на него, трудно было себе представить, чтобы на этом лице библейского патриарха могла когда-нибудь засветиться улыбка.
Кац Звамбая поспешил приблизиться к согбенному старцу и, по мегрельскому обычаю, поцеловал его в правое плечо.
Нас, совершенно разбитых усталостью и промокших до нитки, усадили в сванские кресла.
Мужчины разместились вокруг очага на деревянных обрубках. Из женщин не села ни одна. Стояли даже самые пожилые из них, смиренно сложив на груди руки и разглядывая нежданных гостей. Я и Арзакан сидели несколько поодаль от Махвша.
– Неужели все село живет в одном этом доме? – шепнул мне по-мегрельски Арзакан.
Когда Кац Звамбая и Кора Махвш покончили с приветствиями, поклонами и расспросами о здоровье семьи, а также облегчили душу, изрядно поругав новые времена и порядки, Кора Махвш обратил свои светло-желтые глаза на нас – спутников Кац Звамбая. Предположив, что по годам я старший, он спросил:
– Что нового на свете, батоно?
– На свете мир, батоно Махвш.
Старец оставил мои слова без ответа. Тогда Кац Звамбая крикнул мне, что Махвш плохо слышит, и я повторил свои слова.
– Мир?
И Кора Махвш в знак удивления поднял густые брови.
– Где же он, этот мир, джесмимо?
– Мир нисходит на землю, батоно Махвш.
Некоторое время Кора Махвш сидел, опустив в раздумье голову, будто разглядывал белую рукоятку своего кинжала. Потом, снова подняв свое необычайно широкое лицо, произнес:
– Дорогу довели уже до Хаиши, правда это? Она не принесет нам мира, эта дорога, так ведь?
– Кто это сказал, батоно Махвш?
– Кто должен был сказать? Я говорю. По этой дороге безверье придет к нам, ведь так?
И при этом он взглянул на Кац Звамбая.
– Заведутся новые порядки в нашем краю, взорвут наши башни, перевалят через наши горы, осквернят наши иконы, – перечислял Кора Махвш надвигающиеся беды.
– А мне думается, ничего подобного не произойдет. Ваши башни никто не тронет, ваши иконы тоже. А что касается дороги, то по ней придет к вам просвещение.
Я говорил это и в то же время не верил, что мои слова дойдут до него.
– Джесмимо, – снова начал Махвш, – правда ли, что там, на равнине, люди научились летать? Взлетают, говорят, люди к небу, а потом с неба прыгают на землю?
– Это правда, – подтвердил я.
Тем временем Тараш Эмхвари снял с себя башлык. Увидев его седые волосы, Кора Махвш отвернулся от меня и заговорил с Тарашем.
В одно мгновение я оказался развенчанным в глазах Кора Махвша. Не знаю, отчего это случилось. Оттого ли, что в ту пору у меня была шевелюра каштанового цвета без единого седого волоса и я брил усы и бороду? А может, и потому, что речь моя не пришлась старцу по душе.
Кора Махвш и Тараш углубились в беседу, Арзакан, сидевший рядом со мной, иронически улыбался.
– Вот любезный ему собеседник, – шепчет мне Арзакан. – Идеи Тараша Эмхвари неизбежно ведут к Кора Махвшу.
Тараш Эмхвари кричит в ухо старцу.
– Сколько вам лет, батоно? – спрашивает он.
– Я родился в год морового поветрия. А в год, когда турки предали огню Мегрелию, родился мой старший сын Темур.
И, вынув изо рта чубук, он указал им на худощавого старика, который, обхватив руками колени, примостился на обрубке дерева. Острый, как у лисы, нос Темура придавал ехидное выражение его узкому лицу. У него был зоб с добрую тыкву.
Время от времени он вступал в беседу с Кац Звамбая, и видно было, что они сходились во взглядах.
– Ааду, ааду, – поддакивал Темур гостю, возмущенно что-то рассказывавшему.
И опять, и опять: «Ааду, ааду!»
Я с интересом вслушивался в сванскую речь, в этот удивительно мужественный язык, так отличающийся от других языков картвельских племен.
Мы с Джокиа выходим посмотреть, как устроены лошади на ночь.
На дворе темно, неистовствует ветер. Шумят сосны, точно морские волны в прибой. Воют овчарки. Женщины с засученными рукавами гремят подойниками.
Двое молодых парней с кинжалами вносят в сени зарезанного барана. В гостиную загнали скот; коров и быков разместили по стойлам, расположенным полукругом вдоль стен.
Здесь предпочтение тоже отдавалось старшим, из первого стойла высунул голову вол-вожак с толстой шеей, с отвислым подбородком, с широкой губой. Он был похож на старого министра, вышедшего в отставку.
Вскоре к завыванию собак, громкому разговору мужчин и крикам ребятишек присоединились топот и мычанье животных, глядевших на нас из стойл. Старые волы меланхолично пережевывали жвачку.
Женщины зажгли еще несколько сосновых лучин; мятущееся пламя озарило подвешенные вдоль стен окорока, ляжки коров и коз, заготовленные на зиму. Почерневшие от копоти, они имели причудливый вид.
Сели за ужин. Женщины и молодые мужчины с заложенными за пояс полами чох разносили горячие кукурузные хлебца с запеченным сыром и баранье мясо.
Кора Махвш сел в резное кресло. Перед ним поставили треногий столик и подали ему баранью голову. Наполнив водкой чару старшего в роде и обратившись лицом к Востоку, он перекрестился и благословил трапезу.
Зажгли еще несколько лучин, и я с новым интересом стал разглядывать Кора Махвша. Неоспоримым, недосягаемым величием веяло от библейской бороды Кора Махвша и от всей его могучей фигуры. (На востоке немыслим вождь племени, рода или фамилии без такой величавой наружности.);
У глубоко одряхлевшего Махвша были удивительно выхоленные борода и усы, чуть пожелтевшие около рта. Украшенный серебряным чеканом кинжал его был. шириной в ладонь.
А пояс! Уж и не спрашивайте про пояс. Он весь усеян серебряными фигурками в виде морских ракушек. Сбоку висит пороховница. Чоха на Махвше мышиного цвета, и такого же цвета высокие сванские ноговицы.
Махвш изъяснялся на мегрельском языке лучше, чем на грузинском. Мне нравилось, что он то и дело вставлял в свою речь слово «джесмимо», что значит: «послушай». Это «джесмимо» очень оживляло его многословную, неторопливую речь.
Иногда Махвша одолевал кашель. Тогда он наклонял голову до самых колен, а потом рукавом чохи вытирал заслезившиеся глаза и опять принимался за свое «джесмимо».
Наконец наступила пора сна. Женщины вышли в соседнюю комнату. Я и Арзакан опять оказались рядом.
Чтобы помочь нам разуться, хозяева прислали Саура, самого младшего внука Махвша. Выяснилось, что Саур комсомолец и учится в Тбилиси.
Он беспрестанно улыбался, скаля свои ослепительно белые зубы. На длинной и гибкой, как у серны, шее висел револьверный шнур, на голове сванская шапка ястребиного цвета; на правой щеке виднелся шрам от кинжала.
Я и Арзакан не воспользовались его услугами, сказав, что разуваемся всегда сами.
С разгоревшимися глазами Саур вспоминал Тбилиси, майские праздники, газеты, книги, театры…
Мужчины уже лежали в постелях, разостланных вдоль стен. Лишь Кора Махвш и Тараш Эмхвари оставались у очага.
Тараш Эмхвари повествует стотридцатилетнему старцу, никогда не видевшему аробного колеса, о самолетах, о радио, о химии, о больших городах Европы.
Мужчины, лежащие вокруг нас вповалку, громко храпят. Вздыхают, сопят быки и коровы. Резкий запах скотины. Он всегда будит во мне какое-то первобытное чувство, чувство дикаря.
Самогонка из бузины вызвала у меня изжогу… Начинает одолевать хмель. Кружится голова. Подо мной разостланы турьи шкуры, турьими же шкурами я укрыт, и блохи свирепо набрасываются на меня. Так нахально прыгают они по моему телу, так бесцеремонно кусают, точно уже покинула меня душа и пришло мне время быть обглоданным всякой тварью.
Вскоре и Эмхвари оставил Кора Махвша, задремавшего в своем кресле.
Саур бросился помочь Тарашу разуться, но тот отказался и принялся сам стаскивать с себя присохшие к ногам сапоги.
Пыхтит Тараш Эмхвари, поплевывает на руки, капельки пота выступают у него на лбу.
Я думал, что Арзакан заснул. Вдруг слышу смех.
– И всегда так мучается, бедняга, перед тем как лечь спать. Впрочем, с тех пор как мы скрылись из Окуми, он разувался не более трех раз.
Не успел Тараш Эмхвари лечь, как тотчас же начал ворочаться: видно, и его не щадили блохи.
– Тебе ведь очень нравилась Сванетия Махвшев. Вот и наслаждайся романтизмом, если можешь – злорадствует Арзакан и яростно почесывается.
Саур обещает завтра переселить нас в башню, где, по его словам, нету блох.
Долго ворочался Тараш Эмхвари; наконец задремал. Ночь он спал тревожно, бредил Джамлетом Тарба и кричал, что не нужно проливать кровь.
Огонь в очаге потух. Горит лишь несколько лучин.
Лежу, воюю с блохами, не дождусь, когда рассветет. Только удалось задремать, как вдруг доносится крик Арзакана. Вскочив с постели, он схватился за маузер.
– Видите, видите? – бормочет он спросонок.
«Неужели его, как и Эмхвари, мучает пролитая кровь?» – изумился я и принялся его успокаивать.
– Змея, змея! Смотрите же, вон она, вон там, – шепчет Арзакан.
– Успокойтесь, какая змея! Вам просто померещилось, – говорю я.
– Нет, не померещилось. Я же не спал. Она проползла над нашими головами, потом свесилась вниз и упала вон там.
Я протираю глаза и, действительно, вижу: высоко подняв голову, змея скользит как раз в ту сторону, где недавно сидели в креслах Махвш и Тараш Эмхвари. Сейчас там спит Джокиа, положив голову на обрубок дерева.
Арзакан взвел курок маузера и уже собрался стрелять. Меня вдруг осенило.
– Стой! – воскликнул я. – Это же сванский Мезир! Вероятно, он почитается покровителем этого дома. Не стреляй, Арзакан! Убийство Мезира считается в сванской семье большим несчастьем. И, кроме того, ты неминуемо угодишь в Джокиа.
Тогда Арзакан решил поймать змею и задушить ее.
Он шагнул вперед, я за ним. Уговариваю, напоминаю, что мы гости и нам приличествует вести себя скромно.
Мы приблизились к очагу, ничего не видно. Я взял лучину. У очага с открытым ртом храпел Джокиа.
– Уж не залезла ли змея в глотку несчастному маклеру?
Наконец кое-как успокоились, снова легли.
Вскоре послышалось пение петухов. И как по сигналу, поднялся такой вой, визг и лай, будто на лапарианские башни наступал враг.
Лежу обессиленный, дремлю, и странное видение является мне в этом расслабленном состоянии.
В небо упирается вершина Ушбы цвета коршуна. Взметнулась вверх чудовищная гора, точно мечта обезумевшего бога.
На этой гигантской вершине, обратившись лицом на Запад, сидит Кора Махвш из рода Лапариани. Держа в руке чару, полную бузинной водки, он изрыгает проклятия. Он делает это с тем же усердием, с каким незадолго перед тем, обратившись на Восток, благословлял нас.
У ног Махвша присел на корточки его старший сын Темур. Он гримасничает, как Мефистофель. И слышится мне его гнусавое, непонятное:
«Ааду, ааду, ааду…»
