Текст книги "Похищение Луны"
Автор книги: Константин Гамсахурдиа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)
ГОВОРЯЩЕЕ ДЕРЕВО
На другой день, в семь часов вечера, Тараш позвонил у подъезда Парджаниани. Ему открыла старушка Кеке. Дома никого не оказалось. По словам Кеке, князь Ношреван забегал на минутку и опять куда-то ушел. Тамар, Анули и Манджгаладзе вышли вместе. Они собирались к портнихе на Чавчавадзевскую улицу.
Тараш пошел на Чавчавадзевскую, но уже не застал их там.
Портниха сообщила, что от нее они отправились в загс, а потом должны были отнести какие-то бумаги в институт.
«Пошли в институт представить доказательство, что Анули уже не княжна Парджаниани», – усмехаясь, подумал Тараш.
Вспомнил старую тетку Армадар и «превратившегося в тень» князя Парджаниани. «Как-то отнесется старик к этой новости?»
Спустившись на проспект Руставели, Тараш поразился обилию красивых женщин на улице.
Днем тбилисские женщины избегают гулять по солнцепеку, они ждут вечерней прохлады.
Тарашу захотелось пить. У киоска женщины и мужчины стояли в очереди за стаканом боржомской воды. Присоединился к ним. Взгляд его остановился на Мтац-минда.
На сумрачном массиве белела церковь Давида и блестели крестообразно подвешенные электрические лампочки.
«Кто знает, – подумал Тараш, – сколько сотен влюбленных пар уединились сейчас в складках этой романтической горы!»
Прервав свои размышления, он махнул рукой и вышел из очереди. Пошел по левой стороне проспекта.
Снова женщины.
Глаза,
плечи,
бедра.
Потоки юных девушек текли по проспекту. Худенькие и полные, смеющиеся и задумчивые; иные бледные, иные – кровь с молоком. Черные, карие, голубые глаза…
И для каждой обладательницы этих прекрасных глаз, для каждой найдется свой рыцарь.
Вот та, совсем юная, что так торопливо бежит одна. Как знать, может, в следующем переулке уже дожидается кто-то и уверенно возьмет ее под руку.
Вот две подруги, идущие вместе, встретили приятелей, гуляющих тоже вдвоем.
А вот прошла девушка с родинкой на щеке, у нее походка джейрана. Лицо ее, опаленное знойным солнцем Армении, смугло, как листья созревшего табака.
Потом прошли две светлолицые, с янтарными глазами. Как близнецы, похожи друг на друга.
Странная грусть охватила Тараша…
Двое пьяных стояли на перекрестке и о чем-то рассуждали, едва ворочая языком.
Тараш уловил слова одного из них:
– Эх, милый, жизнь некоторых людей похожа на роман бездарного писателя. Прочитаешь до конца и скажешь: лучше бы не читал.
– А жизнь других? – спросил стоявший рядом, в черной папахе.
Но Тараш не расслышал ответа.
Потянулась Университетская улица. Поток студентов запрудил тротуары, а местами и мостовую.
Группами стояли на перекрестках, смеялись, спорили, пели. И Тарашу вспомнился Латинский квартал в Париже, бульвар Сен-Мишель.
Прошла высокая, стройная девушка. Печальное ее лицо вызвало в памяти Тараша образ Элен Ронсер, и какая-то незажившая боль заныла в сердце.
Пожалел, что не ответил на ее последнее письмо.
Дошел до медицинского института. Шумно спускались по лестнице студенты, оглядываясь на Тараша.
Но напрасно искал он среди них красную шапочку Анули или берет Тамар цвета иволги.
Аудитории первого этажа были пусты. Во втором этаже сторожа подметали коридоры.
Вернулся. У подъезда института остановился трамвай, битком набитый пассажирами. Парни из озорства напирали на стоявших впереди.
Тараш вскочил в прицепной вагон. Неприятная мысль мелькнула у него: может быть, сейчас в переднем вагоне едут Анули и Тамар? И на них вот так же напирают парни…
Он спрыгнул на ходу с трамвая и зашагал по проспекту. Толпа только что высыпала из оперы, из театра Руставели и кино.
Тараша раздражало, когда прохожие с любопытством оглядывали его.
Эти назойливые взгляды катившейся по проспекту толпы будили в сердце Тараша чувство бесконечного одиночества и сиротливости. Захотелось увидеть Каролину, Почему-то в эту минуту она казалась ему ближе, роднее всех.
Продолжала томить жажда. Но все киоски с водами были осаждены публикой. Тараш не стал в очередь; он спешил в гостиницу, надеясь, что Каролина еще не спит.
Поднимаясь по лестнице, взглянул на часы. Половина двенадцатого.
Подумал: «Может быть, Каролина в ресторане?» И повернул туда.
И только вошел, тотчас же заметил Тамар, сидевшую недалеко от эстрады.
Заняв тут же в углу столик, он спросил себе боржомской воды. Огляделся. За сдвинутыми столиками сидели Тамар, Анули, Каролина, Отар Манджгаладзе и три незнакомых ему женщины.
Оркестр играл фокстрот.
Съезжавшаяся из театров публика занимала столы.
Тараш отпил воды, отер пот с висков, еще раз кинул взгляд по направлению к эстраде и…
Увидел выбритую шею Тамар.
«Остриглась! Так… По приказу Анули!.. Так…»
Последнее слово Тараш произнес вслух.
Чтобы побороть волнение, снова выпил воды. И когда опять посмотрел туда, стул Тамар был пуст. Отара тоже не было за столом. Поискал глазами. Между столиками танцевали три пары, и среди них Тамар и Манджгаладзе.
Тамар танцевала, вся отдавшись монотонному ритму фокстрота. Тесно прильнув к ней, покачивалась долговязая фигура Отара.
С отвращением смотрел Тараш, как прижимал он к себе Тамар.
Сидевшие за столиками горящими глазами следили за этой парой. Когда танец окончился, кругом послышались аплодисменты. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть Тамар. Покачивали головами возбужденные танцем и вином мужчины.
Тараш задыхался от возмущения.
Вдруг его слух уловил следующий диалог (говорили двое подвыпивших юношей):
– Какая красавица! Но держу пари, что провинциалка.
– Провинциалка? Из чего ты это заключил?
– Разве ты не видел, как она покраснела, когда ей аплодировали.
– Эге! Наверное, только что вылетела из отчего дома.
Оставив на столе трехрублевую бумажку, Тараш последовал за толпой, теснившейся в вестибюле ресторана.
Прошел мимо безмолвного Сиона.
У железных ворот сидели, съежившиеь, нищие.
Даже в темноте Сионской улицы Тараш замечал: на старый Тбилиси надвигались новые дома, серые и огромные.
По опустевшему Шайтан-базару[58]58
Шайтан-базар – в данном случае, площадь в старом Тбилиси.
[Закрыть] скользили тени.
Фруктовщики, тихо беседуя, любовались осыпанным золотыми чешуйками небом.
Тараш перешел мост Ираклия.
С минарета мечети Исмаила кричал муэдзин, бросая в звездное небо стихи Корана.
В половине первого Тараш добрался до квартиры Парджаниани. Удивился, что дверь оказалась незапертой.
Прошел через гостиную, столовую. Всюду тишина.
«Спят», – подумал Тараш и пошел на кухню. Разбудил старушку Кеке. Та, кряхтя, поднялась.
– Тамар Багратиони заболела, – сказала она, протирая глаза, – княгиня у нее. Барину что-то нездоровилось, вышел куда-то. А я тут незаметно вздремнула. Может, он вернулся.
Тараш подошел к комнате Ношревана, постучал. Никто не ответил. Приоткрыл дверь.
В кресле, у изголовья своей постели, неподвижно сидел Ношреван Парджаниани. Настольная лампа освещала его склоненную голову и белую чоху.
Тараш зажег верхний свет. Белый архалук и газыри были в крови. Тут же валялась окровавленная бритва.
Позвал Кеке.
Крестясь, упала она перед покойником, обняла его колени и запричитала.
Тараш поднял старушку, велел запереть комнату и, обещав скоро вернуться, быстрым шагом пошел по темному переулку.
На Авлабарской площади маячили силуэты милиционеров. Проносились последние трамваи, уходившие в парк. Гудели телеграфные провода. Тараш шел по Навтлугскому шоссе. Хотелось уйти подальше от города.
Широкая дорога постепенно пустела.
Навстречу ему тянулись фургоны и арбы, оставляя после себя запах хлеба, вина, скота.
Иногда с грохотом катился нагруженный грузовик, ревя в оглохшее ухо ночи, потом пыхтенье мотора и шелест шин затихали и слышен был лишь скрип несмазанных ароб и заспанный окрик: «А-амо!» В темноте свистела плеть, раздавалась понукающая ругань крестьян.
Попарно, дружно, как братья, плечом к плечу, стойкие, неутомимые, шагали буйволы, блестя глазами.
Тараш снял шляпу, отер со лба пот. Тихо, совсем тихо пел ветерок в телеграфных проводах.
Громкая человеческая речь, прозвучавшая в темноте, заставила его вздрогнуть.
Говорило дерево. Убедительным, ясным голосом. По-видимому, излагался доклад какого-то ведомства… Цифры, цифры и снова цифры…
Тонны, метры, километры…
Дерево рассказывало о хлопке Грузии, о чае Грузии, о шелке Грузии, нефти, рами, каменном угле, железе, стали, хлебе, кукурузе, о гектарах осушенных болот, школах, институтах, больницах, диспансерах, об электростанциях и о киловатт-часах, о длине железных и шоссейных дорог, о героях труда и ударниках, о новых людях, о строителях.
А буйволы вровень, попарно, по-братски шагали по направлению к городу, тараща в темноте блестящие глаза. Шли, оставляя за собой запах хлеба, вина и скотины,
БЛУДНЫЙ СЫН
Окумский дворец был в полном запустении.
Украшенные резьбой колонны разъехались. Тисовые перила были разобраны. Дубовая дрань, покрывавшая крышу террасы, сгнила от дождей. Отвалилась штукатурка когда-то белого дворца, горделиво высившегося на холме.
Большая дедовская липа и вправду была срублена, как писала мать. Платаны и дубы начали сохнуть. Омела опутала старые грушевые деревья, ветви магнолии сломались под тяжестью снега, а пихта погибла от ветров и метелей прошлой зимы.
На террасе сидела мать во вдовьем одеянии, сильно сгорбившаяся. Подняв очки на лоб, чинила платье из самодельного сукна.
Старушка Цируния, примостившись на полу, выбивала палкой стручки гороха.
Как поседела мать за последние месяцы!
Под ногами Тараша заскрипели расшатанные половицы.
Мать подняла голову, не сразу узнала сына. Долго, без слов, целовала. Тараш почувствовал на своих щеках ее слезы. Еще и еще раз прижимала Майя к сердцу своего Гулико. И когда Тараш услышал это «Гулико», показалось ему, что он еще ребенок.
Вошли в комнаты. Он заметил, что окна затянуты паутиной. В камин, по-видимому, протекала по дымоходу дождевая вода. Под ногами трясся пол, скрипели покривившиеся двери.
С покрытого облезлой шерстью кресла сошла белая борзая.
Потянулась, тряхнула ушами, нюхом узнала хозяина и бросилась к Тарашу.
Став на задние лапы, положила передние ему на грудь. От худобы у нее выпирали ключицы и ребра.
Тараш приласкал Мгелику, погладил по голове. Собака завизжала и уткнула в его колени свою длинную морду.
Мать и сын сидели в расшатанных креслах. Мать ласкала руку сына, лежавшую на ее коленях. Не хватало слов, чтобы выразить радость.
Цируния прикорнула у ног своего Гулико,
Тараш избегал нежных слов. Не любил он несдержанного проявления чувств.
С какой любовью и тоской вспоминал он на чужбине о матери, об отцовском доме! А когда вернулся в Грузию, всего один раз был у старушки. Может быть, потому, что вид развалившейся семьи причиняет боль, а может быть, и потому, что не смог выполнить обещанное матери.
Он намеревался вывезти из Окуми и мать и няню, но не знал – куда. И вот сидел рядом с ними, весь уйдя в себя.
Лень было даже подняться. Уже не тянуло обойти двор, аллею платанов, фруктовый сад. Не хотелось наяву видеть сладостную обитель ушедшего детства, разоренную и развалившуюся.
Окинул взглядом комнату. Каждый стул, старый шезлонг, этажерка, камин, стены, кровати, картины – все говорило о прошлом. Каждый угол вызывал воспоминания, из каждой щелки выглядывало его детство.
И вновь проснулась утихшая было в душе печаль. Осторожно вгляделся в лицо матери.
Да, у старушки прибавилось морщинок, глаза ввалились. На щеках, у висков, вокруг шеи – везде морщины.
О каких незначительных вещах повествует мать, какие пустяки рассказывает Цируния! И все же тяжело их слушать. Безутешной печалью ранят его сердце даже эти мелочи.
Цируния перешла к местным новостям.
– Арзакан, – говорила она, – выздоровел, ходит с палкой. Кормилица Хатуна простудилась, болела, теперь поправилась. Кац Звамбая был арестован. Сидел две недели, потом отпустили. У Келеша свинка. Кацу вернули его лошадь Циру, потому что она вывихнула себе ногу.
Мать послала Цирунию приготовить ужин.
Но выпечку хачапури Майя не решилась ей доверить и пошла сама хлопотать на кухне.
Тараш остался один в комнате.
Все изменилось. А ведь его детство было только вчера. Разве нет?
Вон на той тахте лежал мальчик Мисоуст, на том треногом стуле сиживал Гулико. А этот ковер, на котором изображен иранский лев, – как любил его Гуча! Впервые по ковру и узнал он, какой вид у льва. За тем вот столом Тараш пил молоко.
И Тараш Эмхвари, носитель нескольких имен, чувствует многократное раздвоение. До сих пор он был един, а теперь из темной завесы прошлого выглядывает столько масок. И все это так далеко и в то же время так близко.
Настоящий «он» – не он теперешний.
Носитель многих имен и возрастов.
Представленный во множестве образов.
Это похоже на заколдованный калейдоскоп, показывающий один и тот же предмет в разных видах.
И не кажется ему далеким то время, когда он вскакивал на эту выцветшую подушку. Подушка была конем, Тараш же Эрамхутом.
На узоры выцветших обоев подолгу смотрел мальчик Гулико, и какие фантастические животные и птицы мерещились ему на стене!
Одиноко сидит у затененного сумерками камина мальчик Мисоуст. Играет собственными пальчиками. Большой палец – доблестный витязь Вардан Варданидзе, коротышка, но кряжистый, как дубовый пень.
– Встань, Вардан, возьми свой меч и щит и отними у морского короля златокосую девицу.
– Эй, ты, Шергил, – приказывает Тараш указательному пальцу, – отправляйся с витязем, чтобы указать ему дорогу!
– А ты, Шемадавле (так зовут средний палец), надень шапку-невидимку и подкрадись к хрустальным башням морского короля!
– Ты, Лысый Враль, и Золушка, идите вы тоже вместе с моими рыцарями, – обращается Мисоуст к безымянному пальцу и мизинцу. (Он знает из сказок, что карлики тоже бывают полезны человеку в беде.)
Тараш поднялся с кресла.
Беспорядочно развешаны на стенах отцовские сабли, кинжалы, кремневые ружья. Фотокарточки засижены мухами. Как выцвели эти чиновные, украшенные погонами Эмхвари! Чернобородые, широкоплечие богатыри с тонким станом. О такой вот черной бороде и белых погонах мечтал когда-то Тараш.
Верил, что сабля – лучшее украшение мужчины.
Подошел ближе. Только портрет Эрамхута Эмхвари не потерял своих красок.
Рыцарь без эполет, одетый в черную чоху. Кажется, вот-вот заговорит он.
Вспомнилось: когда губернатор или уездный начальник приезжал в гости к его отцу, мать и тетка выносили из гостиной портрет Эрамхута. Даже после смерти скрывался он от царских сатрапов.
Надо было прятать от взоров и без того легендарного Эрамхута Эмхвари.
«Что сталось бы даже с высочайшей доблестью, если бы на помощь ей не пришли слова поэта, кисть художника, фантазия мифотворца? Несомненно, доблесть так же поблекла бы, как эти белые эполеты, замолкла бы, как это чонгури[59]59
Чонгури – грузинский струнный музыкальный инструмент.
[Закрыть] с оборванными струнами», – подумал Тараш и отдернул оконную занавеску.
Клочковатые облака неслись на запад, и так низко скользили они по сизому небу, что, казалось, задевали верхушки платанов.
Заложив руки в карманы, Тараш ходил по комнате, и несобранные мысли теснили его чувства.
Подошел к шкафу.
На полках в таком же беспорядке, какой случалось ему видеть на прилавках парижских и тбилисских букинистов, валялись книги в изодранных переплетах.
Тисненные золотом энциклопедии, географические атласы, юбилейные альбомы Романовых, «Рай Грузии» Сабинина, «Жития и мученичества» бесчисленных святых, руководство по кулинарии, советы болеющим желудком, молитвенники, карабадины…
Он перелистывал пыльные страницы; там и сям попадались заметки, сделанные его отцом. Вспомнил отца, забытого в чужой земле.
Из «Руководства по стратегии» выпали ленточки георгиевских орденов, письма, пасхальные и новогодние поздравления. Имена русских генералов и обрусевших грузинских князей покрылись пылью.
Открыл верхний ящик. Старые векселя, метрические свидетельства, купчие, и опять письма с поздравлениями или соболезнованиями.
В этом беспорядочном архиве он вдруг обнаружил пергаментный свиток. Откуда он взялся? Подошел к окну, развернул.
«…Именем господним, от Тамар Багратиона, божьей милостью царя царей…
…Предстал перед нами с докладом и ходатайством визирь наш Антоний Чкондидели,[60]60
Чкондидели – в средневековой Грузии премьер-министр.
[Закрыть] архиепископ и министр просвещения, дабы соизволили мы пожаловать дарственную сию грамоту верному слуге нашему – военачальнику Вардану Эмхвари, каковой прославил свое имя, а также и нас в лето, когда верное воинство наше заставило бежать султана Рукн-ад-дина из города Карну. За то даруем мы земли на запад от реки Ингура до Келасури со всякими межами, границами, горами, долинами, водами, скалами, лесами и прочими пахотами и пустошами…»
Мать застала Тараша за чтением. Тараш заметил, что она смутилась.
– Чья это грамота, Гулико? – спросила она, ставя на стол хачапури.
– Царицы Тамар, – ответил Тараш, не отрываясь от пергамента. – А почему ты спрашиваешь, мама?
– Так, дитя мое, я думала, что католикосова.
– А где грамота католикоса? – спросил Тараш, охваченный любопытством.
Майя почему-то заволновалась.
– Не знаю, куда она запропастилась, – попыталась она отговориться.
Потом призналась:
– Все время грамота лежала в нижнем ящике шкафа. Недавно я искала ее, не нашла. Может быть, твой бедный отец увез ее вместе с другими бумагами.
Тараш смутно вспомнил о каком-то пергаменте. Стал упрашивать мать разыскать грамоту. Та клялась, что затеряла ключ от нижнего ящика.
– Хачапури остынет. Поешь сперва хоть немного, потом поищу.
Ужин закончился. И Тараш вернулся к расспросам о старых документах, уверяя, что они ему необходимы для его работы.
Всюду искал ключ, но не нашел. Хотел было взломать замок, но пожалел тисовое дерево.
И все с большей настойчивостью расспрашивал мать о том, что было написано в грамоте католикоса.
Мать попыталась отвлечь его от этой темы, заговорила о драматической кончине Ношревана, стала бранить Анули.
Потом перешла на семью Кац Звамбая.
– Повидай кормилицу и своего воспитателя, – посоветовала она. – Арзакан перевернул весь отцовский, дом. Надо тебе вмешаться, помирить отца с сыном. Да и Арзакан спрашивал о тебе на днях.
Тараш отпил вина.
– Мама, кем был этот Вардан Эмхвари? – спросил он.
– Что ты привязался, сынок, к старым историям! Отец твой рассказывал, что Вардан Эмхвари был родоначальником вашей семьи. Больше я ничего не знаю.
Смеркалось. Майя и Цируния, сидя у камина, вязали. Тараш сел в кресло между ними.
Близость старушек, занятых рукоделием, успокоительно действовала на него.
Он начал расспрашивать о родне.
– Дядя Кайхосро навестил нас накануне Преображения, – рассказывала мать. – Цируния угостила его только что освященным виноградом. Дядя Кайхосро съел за обедом куриную ножку, маленькую кисть винограда и выпил один стакан вина. Потом…
На глазах Майи показались слезы.
– Потом заснул, бедняга, вон на той тахте и больше не просыпался…
– Все божился солнцем своего Мисоуста дядя Кайхосро, – продолжала Майя, – каждое лето обучал для тебя нового сокола. Ждал до поздней осени, потом, не дождавшись, отпускал его на волю.
«На Эрамхута, – говорил, – похож мой Мисоуст и тоже, должно быть, любит соколов и кречетов». Прошлогоднего сокола держал до Преображения. А после смерти дяди Кайхосро кому же было смотреть за птицей? Цируния сняла с нее бубенцы и отпустила на волю.
Еще рассказала Майя, что Теймураз Эмхвари умер бездетным и что тетя Лиза скончалась от разрыва сердца.
Три состарившиеся девы, вот и все, что осталось от вашего рода. Теперь, сынок, от тебя зависит судьба потомства Вардана Эмхвари. Ты – надежда рода.
Цируния шепотом сообщила, что в этом году в Окуми устраивается малануроба.[61]61
Малануроба – народный праздник в Мегрелии.
[Закрыть]
В комнате стоял запах плесени и сырости. Цируния разожгла огонь. Мать и сын засиделись у камина далеко за полночь.
– Помнишь, мама, мы сидели здесь двадцать лет назад? У тебя тогда не было ни одного седого волоска.
– Ни одного, Гулико… Был бы ты здоров, а седина – пусть ее, будет!
– А помнишь, мама, как ты рассказывала мне сказки? Ну-ка, скажи, какая была самая любимая сказка?
– Не то что сказки, и явь-то позабыла я нынче, Гулико!
– А я помню… «О башне, висящей в небе» – так называлась она. И в той башне жила красавица, и какой-то рыцарь вздыхал по ней.
– Да, и у рыцаря был золотой зуб, а у красавицы – золотые косы, – вспомнила Майя.
– Потом дьявол попутал эту красавицу, она отрезала свои золотые косы, и разлюбил ее рыцарь.
Майя уронила наперсток. Тараш поднял его.
– А помнишь, мама, как мы пускали в луже бумажные лодки? Будто это пароходы. На них я вез тебе полные сундуки алмазов… И вот, объехал весь свет и вернулся с пустыми руками…
– Ты мне дороже сундуков с алмазами, Гулико!
Тараш опустил голову.
