Текст книги "Похищение Луны"
Автор книги: Константин Гамсахурдиа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Арзакан и Тараш Эмхвари, дождавшись в Кохорском лесу ночи, уже в темноте въехали в Окуми.
Тараш почувствовал, что он не в силах присутствовать при том, как Хатуна услышит весть о гибели мужа, весть, внезапно принесенную ей среди ночи. Поэтому у бывшего дворца Джамсуга он простился со своим молочным братом.
Арзакан погнал коня и выехал на проселочную дорогу. Село спало крепким сном. По рытвинам темных облаков с трудом ковыляла обессилевшая луна. В лунном свете играют, переливаются блестками верхушки ив.
Слышен топот копыт некованного коня. Арзакан весь ушел в думы, и сам не знает он, думы ли одолевают его или сон?
Пока рядом был Тараш, все случившееся не казалось Арзакану таким безысходным. А теперь он один скачет на этой невзрачной лошадке с горестной вестью.
Осадил коня у ворот. Но полно! Отцовский ли это дом? Дубовую дрань снесло с ворот ветром. Столбы, точно рассорившись, покривились в разные стороны, двери совершенно разбиты.
Да и нужны ли здесь ворота? Справа и слева от них открытая дорога, и они стоят теперь просто для проформы. Изгородь разобрана: должно быть, в эту зиму не хватило дров и мать пожгла колья.
Доехал до места, где раньше росло ореховое дерево. Срублен и орех, и липы, а магнолию повалило вьюгой.
Дом Кац Звамбая словно вымер. Ни один пес не лает. В былые времена собаки Звамбая были известны во всем селе своей лютостью.
– Гей! – крикнул Арзакан.
Подошел к дверям кухни. Они были заперты изнутри. Значит, еще кто-то есть в живых. Но кто? Он не знает, кого окликнуть. Постучал рукояткой нагайки и по-абхазски позвал хозяина.
– Кто там? – раздался женский голос.
– Это я, я! Откройте!
– Кто ты?
Арзакан узнал голос Дзабули. «Значит, она все еще тут?» – подумал он и нетерпеливо налег па заскрипевшую дверь.
Он слышпт, как Дзабули подошла к двери и, очевидно, не решаясь отпереть, взволнованным голосом переспрашивает:
– Кто ты?
– Это я, Арзакан. Неужели не узнаешь?
Дзабули растерялась. Думая, что ее обманывают, она поспешно задвинула наполовину оттянутый засов.
– Говори правду, кто ты. В такой час я не открою тебе, Куджи.
Арзакан снова повторил свое имя. Тогда открылась дверь и Дзабули без чувств грохнулась у его ног на землю.
Арзакан нагнулся к ней, взял на руки, уложил на тахту. Принес воды, растер виски.
– Это я, твой Арзакан, не бойся, – говорит он. Дзабули открывает глаза. Пораженная, глядит она на Арзакана словно на воскресшего покойника. Берет его за руку, словно хочет убедиться – живое ли это существо или видение.
Его черная всклокоченная борода поразила девушку. Удивилась, – что сталось с веселым, ласковым Арзаканом? Чужим кажется ей этот обросший мужчина с глубоко впавшими глазами.
Целует его руки, прижимает их к груди и плачет.
– Где мать? – спросил Арзакан.
Дзабули объяснила, что Хатуна, надрывавшаяся на мужской работе, заболела и лежит в больнице.
Хотела справиться о Тараше, но вовремя удержалась.
– Отец здоров? – спросила она.
Арзакан вздрогнул. Со страхом ждал он этого вопроса.
– Отца убили Тарба… – опустив голову, сказал он.
– Боже мой! – вскричала Дзабули, царапая щеки. – Что мы скажем матери? Убили Тарба? Но где же были вы – сын и воспитанник? Двое мужчин не смогли защитить старика!
– Отец охотился в горах один, Тарба устроили ему засаду. Я и Тараш не подоспели на помощь, – сказал он, немного изменив рассказанную им Тарашу историю убийства отца.
Потом, усадив Дзабули, подробно рассказал ей, как он и Тараш намучились, возясь в Пещере великанов с телом отца, как потом подвесили покойника на дереве, согласно «абхазскому обычаю», и с каким трудом они доставили наконец в Окуми кости отца.
Рассказ воскресил в его сердце агонию тех страшных дней, возобновился обратившийся в явь кошмар того сна. Перед его глазами вновь предстала наводненная кровью Пещера великанов и плавающий поверх этого красного водоворота, поблескивающий, укоряющий, скорбный глаз отца.
Охваченный внезапным приливом страсти, Арзакан стал целовать Дзабули. Но Дзабули выскользнула из его рук и крепко схватила его за кисти.
– Дай опомниться, – умоляла она, – не трогай меня этой ночью. Подожди, пока мы распишемся в загсе!
Жгучее подозрение вспыхнуло в сердце Арзакана.
– Может, ты ждала кого-нибудь другого? – вскричал он. – Может, потому и переполошилась так? Уж не Куджи ли ожидала ты? Или, может, в сердце твоем еще сохранилась любовь к Тарашу Эмхвари? Не бойся, Тараш жив. Можешь оставить меня и стать его любовницей. Должно быть, для него и бережешь свою невинность?..
– При чем тут Куджи или Тараш? – прервала его Дзабули. – Куджи осенью помогал нам просушить просо. Он позволил себе дерзость по отношению ко мне. Я дала ему пощечину и выгнала его из твоего дома.
С тех пор, как Хатуну уложили в больницу, он раза два приходил сюда ночью и, стоя за дверью, звал меня, просил впустить. Но я даже не отвечала ему, и он ушел ни с чем. Клянусь тобой, клянусь памятью братьев, у меня никогда и в мыслях не было изменить тебе!
– Ну, если ты, действительно, была верна мне, будь же этой ночью моей женой, – говорит Арзакан, осыпая поцелуями ее грудь, шею, лицо.
Дзабули заклинала его именем Хатуны, памятью отца, жизнью Джаму и Келеша не трогать ее, пока они не запишутся в загсе.
– Вы, мужчины, все скроены па один лад: обесчестите девушку, потом вас потянет к другим, – говорила она. – При чем тут Тараш Эмхвари? Никогда, никогда не испытывала я к нему никакой любви!
Снова кинулся к ней возбужденный Арзакан, повалил на постель, зажал обе руки и стал ласкать ее грудь.
Обессиленная Дзабули уронила с подушки голову и перестала сопротивляться…
Арзакан встал спозаранку. Дзабули, проведшая бессонную ночь, спала мертвым сном. Страдальческое выражение застыло на ее лице. За последний год сильно изменилась Дзабули: в волосах появилась проседь, у рта легли складки. Нужда и горе истощили ее некогда полное, цветущее тело.
Арзакан вышел во двор. Каким запущенным, беспризорным показалось ему здесь все. С крыши деревянного дома там и сям снесло ветром дрань. Двор был поделен надвое; по ту сторону дома совсем не было видно кольев.
Еще раз взглянул он на магнолию. Ему стало жаль этого дерева с обломанными ветвями – чудесного приюта его детских забав.
И всюду преследовало его невыносимо тяжелое ощущение: куда бы ни кинул он взор, все напоминало ему об отце. И эти срубленные липы, и чинары, и это инжирное дерево, и молодые дубки – все, все напоминало об отце.
Стало невмоготу оставаться во дворе, и он побрел к орешнику. Огорчился, увидев, что мост снесен водой. Взбесившаяся от дождей речка неслась мимо орешника.
Погребению останков Кац Звамбая окумцы уделили значительно больше внимания, чем похоронам Майи. Устроили тризну по абхазскому обычаю. Хатуна настояла, чтобы на день похорон ее отпустили из больницы.
В четыре ряда уселись плакальщицы с распущенными волосами, посередине установили гроб и разложили вещи покойного.
Одетые в черные чохи сельчане, ударяя себя по обнаженным головам, двигались с пением от ворот до дому и обратно. Низкими, густыми голосами пели «Азар».
Лошадь Кац Звамбая – Циру – покрыли черной попоной, оседлали, положив седло передней лукой к хвосту, и подвесили к седлу оружие хозяина дулом книзу.
Хатуна причитала, а плакальщицы вторили ей.
Бартая, от имени родственников Хатуны, пригнали быков с зажженными свечами, прилепленными к рогам.
Горько плакавшие Келеш и Джаму выступали впереди; эти малыши тоже били себя в грудь.
Облаченную в траур Циру подвели к изголовью покойника, потом трижды, в сопровождении лошади, обнесли вокруг дома гроб и с причитанием и пением «Азар» вынесли его со двора.
А за прахом Майи шли только Цируния и вдовы Эмхвари.
Тараш не застал в отчем доме никого, кроме дряхлой Цирунии и еще более дряхлой борзой.
Цируния совершенно оглохла, а собаке соседские ребятишки перебили ногу.
На голых стенах висели только портреты предков и родственников. Последние ковры и паласы были проданы Цирунией, чтобы похоронить Майю.
Тараш прошел в комнату матери и опустился на колени у опустевшей постели.
– Это я убил тебя, мама! – рыдал он, как ребенок.
Ни Цируния и никто другой не видели до этого Тараша Эмхвари плачущим.
На другой день Цируния покрыла трауром его архалук, пояс и кинжал. С этого же дня он перестал бриться.
Затосковал Тараш Эмхвари. Нестерпимая печаль сжимала его сердце. Он высох, пожелтел; словно восковая свеча. Как тень, бродил по дому или шел к развалинам эмхвариевской крепости и, сев на камень, предавался размышлениям.
Дома на каждом шагу его взор встречал предметы, которых когда-то касалась рука матери: вышитые ею «думки», ее стул о трех ножках, ее шлепанцы, вязальные спицы, подушечка для иголок, старый головной платок, ножницы, ручное зеркало.
На столе лежала «Летопись Грузии». Перелистал. Между страницами книги нашел очки матери. Видно, бедная мать читала ее в бесконечно длинные, томительные вечера. Дошла до смерти царицы Тамар и оборвала чтение, оставив в книге свои очки…
Тараш Эмхвари тоже предпочитал останавливаться на этом месте. «Не стоит, – говорил он, – читать дальше о том, как разгромили и опустошили Грузию. Дальше идет история истребления и обнищания народа; история торгующих престолом царей и дерущихся между собой феодалов; история доносов, ходивших между Тбилиси и Тегераном, двуликих «правителей» с крашеными бородами, поставлявших рабов на стамбульские рынки…»
Взял очки матери, посмотрел через них. Какими причудливыми выглядели все предметы вокруг него.
Потом стекла материнских очков заволокло туманом. Послышались шаги Цирунии. Он поспешно снял очки, вытер глаза, стал перелистывать книгу. Цируния села у его ног на низенькую скамеечку и запричитала:
– День и ночь не спускала покойная глаз с ворот. Всех выспрашивала: не слышали что-нибудь о смерти Мисоусте или, может быть, в газетах что вычитали? Потом пошел по Окуми слух, будто Тарба убили вас всех троих.
В январе остался у нас всего лишь один пуд кукурузы. Отнесла я его на мельницу, возвращаюсь, вижу: сидит барыня Майя посредине комнаты прямо на полу, да просветится ее душа, и причитает над твоей одеждой. Возмутилась я, говорю: «Не гневи господа бога! У людей, – говорю, – язык длинен, а ум короток». Но она продолжала причитать, царство ей небесное! В субботу вымыла она голову и, помолившись, легла. А утром я подошла к ее постели, стала будить: «Пора вставать», – говорю. Но она не отзывалась, да просветится ее душа! Лежала так чинно, так уютно и покойно, царство ей небесное! Накануне бедняжка писала что-то, – кажется, тебе, – только не знала, куда послать письмо-то…
Тараш молча выслушал Цирунию, потом встал, начал искать письмо на столе, выдвинул ящики, перерыл даже библиотечные полки. Попалась книга Сабинина «Рай Грузии». Перелистал и нашел в книге письмо матери.
Буквы кривились еще сильней, чем в тех письмах, которые он получал от нее в Европе, и вид был такой, точно по желтой бумаге ступала птица с выпачканными в чернилах когтями.
«Я родила тебя, надежда моего сердца, не верю, чтобы ты мог умереть. До последней минуты, которая уже близко, буду за тебя молиться.
Твоя рукопись, Гулико, лежит в ящике письменного стола. Ты просил меня отыскать грамоту католикоса. Клянусь твоим солнцем, я нигде не нашла ее. Может, она в ящике тисового шкафа, но он заперт и не знаю, где ключ, а слесарь уехал в Сухуми. Только ты не ломай шкафа, коли меня любишь. Ведь выполнишь когда-нибудь мою просьбу, женишься, и жене твоей понадобится шкаф. Да и зачем тебе тот свиток? Слышала я, что Эмхвари избегали его читать.
Одна-единственная просьба моя – женись, не обрывай рода Эмхвари, не уподобляйся Эрамхуту, от которого остались лишь одна косая борзая и стального цвета кречет…»
О многом писала в завещании мать и все просила, чтобы он женился обязательно. В конце письма повторяла: «В последние минуты буду молиться за тебя».
Тараш долго сидел задумавшись. Потом вышел из дому и по заросшей тропинке направился к развалившейся крепости.
Тяжесть веков обломала зубцы башен, расшатала церковные своды. Рухнули украшенные орнаментом ниши и барельефы.
Тараш вошел в пустую церковь.
– Ау! – крикнул он, как делал это в детстве. И, как в детстве, разрушенный алтарь ответил ему гулким эхом. Потом снова затих.
Кругом валялись разбитые вдребезги фрески, каменные плиты, покрытые надписями, надгробные кресты.
В зарослях плюща шныряли ящерицы. Хмель и осока опутали бастионы.
Тараш сошел вниз по откосу. В конце каменной ограды он обнаружил огромную трещину, образовавшуюся во время землетрясения. Взял кусок дерева, вложил его в расщелину стены, сложенной из камня. Вдруг рухнула вся стена, и сотни человеческих скелетов открылись взору Тараша.
Потрясенный этим зрелищем, он вспомнил рассказ матери о том, как один из Эмхвари захватил в плен около пятисот врагов и отрубил им всем головы. Трупы обезглавленных, говорила мать, замурованы где-то в стене церковного двора.
А сейчас Тараш Эмхвари, защищая брата, убил Джамлета Тарба и должен был скрываться в горах.
…Сидя под развалинами фамильной крепости, подводил Тараш итоги жизней, прожитых родом Эмхвари.
Встали века на этот замок и его владельцев. История и цивилизация заключили против них союз.
Вероятно, здесь вот, восемь веков назад, сидел пращур Тараша – герой Вардан, завоеватель города Карцу. А теперь в прах обращены и город Карцу, и завоеватель его и тот, кто послал его на завоевание.
Новый идет век, новый поднялся народ и взрывами динамита прорубает себе путь.
Последний отпрыск Эмхвари объехал полмира, побывал на Севере, побывал на Западе. Долго ли, коротко ли странствовал он, наконец определился подмастерьем к ученейшим мужам науки. Овладел тайнами звезд; постиг премудрость, написанную на древних пергаментах; терпеливо высиживал в библиотеках, на семинарах, в аудиториях. Вкусил от плодов высшей мудрости. И что же! Он остался все тем же Тарашем Эмхвари. Не смог перегнать того трехлетнего Мисоуста, который пытался схватить петуха, черного петуха, нарисованного на дне бамбуковой миски…
Так было, и так есть сейчас. К невозможному, недостижимому тянется Тараш Эмхвари.
Разве не то же было вчера и позавчера? Он мнил себя юным Прометеем, который в темной пещере хранит свою силу. Ждал дня и часа, когда по зову судьбы соберет сбереженную силу и двинет моря и горы.
Не он ли воздвигал алтари, первым жрецом которых должен был стать сам же он.
Но алтари остались алтарями, а он, в ожидании «часа», потерял даже ту пещеру, в которой их воздвигал и где хранил свою силу, – он не может ее найти.
Мир могуч и таинствен, как Черное море в бурную ночь. И Тараш Эмхвари бродит по его берегам как простой зритель чудовищных шквалов и грозных смерчей.
Теперь-то понимает Тараш, что тот, кто не принес никакой пользы сегодняшнему дню, тот не принесет пользы и грядущим векам.
Раньше он говорил: «Чтобы создать что-либо для этой жизни, надо стоять в стороне от нее. И человек должен умереть однажды, чтобы суметь своими деяниями воскреснуть из мертвых».
Это была его ошибка – самая решающая и самая значительная. Потому и оттерли его на пышном пиршестве жизни.
Мечта, как упрямый вол, увела его в сторону, а жизнь пошла своей дорогой…
Тараш смотрит на груду костей, открывшуюся перед ним.
Неоплатный счет предъявил сегодняшний день Тарашу Эмхвари. Тяжелым грузом легла на весы, судеб кровь, пролитая его предками.
Но разве ему одному предъявлен счет? Нет. Всему его роду, его классу.
Неумолимо и неуклонно надвигается новое время, а он, Тараш Эмхвари, сидит у разрушенного фамильного замка и ждет, когда над ним обрушатся эти своды, колонны и бастионы…
Жизнь уподобилась улитке; она пролезла через щель, как это делает улитка. Все скинули свою прежнюю скорлупу. А он думал, что ничего не изменилось в мире и что новое время и новые дела – одно лишь воображение.
Убегу, решил он, от карающей руки эпохи. И удалился в горы, укрылся в недоступных ущельях. Но оказалось, что там тоже разрушается прошлое, туда тоже ворвался голос новой жизни,
И вот сидит он на холодной плите – «соколенок», вернувшийся в гнездо после неудачной охоты…
ПСИХЕЯ С ПОВЯЗАННЫМИ ГЛАЗАМИ
Весна вернулась в шервашидзевский сад. Зацвела алыча, раскрылись почки па яблоне у окна Тамар.
Когда у больной спадал жар, ее приподнимали и укладывали на подушки.
Отсюда Тамар могла видеть, как оголенный сад одевался в свой весенний убор. Вишневые деревья повернули против солнца белые зонты. Нежным жужжанием пчелы встречают рассвет, в сумерки поют колыбельную дремлющему саду, погруженному в грезы. В акациевой роще скворцы радостным щебетом провожают солнце.
А по ночам так сладко и нежно поют соловьи, совсем как в апрельские дни в прошлом году!
Удивительные сны принесла с собою эта весна Тамар, удивительно сладкие сны. Будто отросли у Тамар косы и уже доходят до бедер.
И только приподнимут ее утром и подсунут ей за спину подушки, как она в нетерпении уже проводит рукой по волосам. Но всякий раз с грустью убеждается, что еще невозможно заплести косу. И это до слез огорчает ее.
А вдруг приедет Тараш? Ей очень хочется, чтобы к встрече с возлюбленным отросли у нее длинные, длинные волосы.
Почему-то в ее сознании появились непонятные провалы, она не может последовательно восстановить в памяти прошлое. Потерян счет дням: полные тоски, они так похожи друг на друга.
Иногда ее преследуют кошмары, и тогда мрак заволакивает и действительность и сновидения.
Порой же ее сознание проясняется и сны бывают радостные.
Когда спадает жар, она старается уснуть, чтобы снова увидеть эти чудные сны. Пусть оборвется действительность, пусть вся жизнь превратится в сон. Тамар согласна на это.
Снится Тамар, что каждый день Тараш Эмхвари приходит навещать ее. Он все тот же, что и раньше: всегда тщательно выбрит, ногти блестят; от его костюма, платка и перчаток исходит аромат духов. Как всегда, он садится у рояля и начинает рассказывать удивительные истории из своих путешествий.
Проснувшись, Тамар старается представить себе Тараша.
Каков он был? Какой был у него голос? Иногда память кажется ей такой беспомощной! С сердечным сокрушением думает Тамар об этом так странно одиноком и грустном человеке…
И действительно, как ни старался он казаться веселым, Тамар всегда угадывала в нем ту печаль, которую этот «циничный» человек хотел скрыть от всех.
Иногда Тамар даже жалеет, что судьба свела ее с ним. Если бы Каролина не ввела его в их дом, горе не иссушило бы сердце Тамар.
Первое время Каролина тоже говорила: «О, ваш Эмхвари большой позер! Его культура – одна лишь видимость. Он как дуплистое дерево, бесплодное дерево с подгнившими корнями. От него не может быть пользы. Кто найдет счастье в близости к нему?»
В этом местечке все порицали Тараша Эмхвари: и Шардин Алшибая, и дедушка Тариэл, даже Херипс. Местные обыватели не выносили этого «спесивца».
И теперь жалеет Тамар, что однажды она упрекнула Тараша, сказала ему:
«Ты бессердечен! На чужбине оставил ты сердце».
Тараш временами и сам осуждал себя, часто клеветал на себя, говоря, что он бездушен и упрям, что сердце его изъедено ненавистью.
На самом же деле Тараш Эмхвари был совершенно не таков. Теперь она уверена в этом. Он – отзывчивый, нежный и скромный человек.
Взять хотя бы его отношение к Лукайя! Ни разу не дал он почувствовать несчастному старику, что тот слабоумный. Всегда говорил с ним как с равным, заставлял его рассказывать старые истории, сказки и заклинания.
Ну, и пускай все ненавидят Тараша Эмхвари. Если не только Зугдиди, но даже весь мир ополчится против него, если все будут его поносить, закидают грязью, – все равно он сможет опереться на любовь Тамар, на ее верное сердце!..
В Тбилиси она не сознавала всего этого.
Если бы она это поняла в свое время, тогда самый ничтожный каприз его она принимала бы как закон для себя. Но в том-то и горе, что уже поздно! Беспощадная судьба увлекла Тараша в неизвестность.
Почему не осталось у нее хоть что-нибудь как память о нем! Ну хотя бы платок, или перстень, или записная книжка – его дневник, который она вернула ему в тот вечер. Одному лишь несчастному Лукайя улыбнулась судьба; ведь Тараш подарил ему костюм.
Сейчас Лукайя сидит около нее и рассказывает свои сны; одному богу известно, видел ли он их действительно или выдумывает…
«Снился мне Тараш, – говорит Лукайя. – Черная борода ниспадала ему на грудь. Он был весь в белом, верхом на белом коне. Под копытами коня дрожала земля. Белое – это добрый знак. Все будет хорошо, шуригэ. Он скоро приедет, а ты тем временем поправишься».
Лицо Тамар раскраснелось, зрачки расширились. Каролина убрала подушку и снова уложила больную в постель. В комнате стоял запах камфары.
– Душно, откройте окна!.. – простонала Тамар и закрыла глаза.
С того дня, как заболела Тамар, Тариэл Шерващидзв крепко замкнул двери своего дома. Он дрожал за честное имя дочери и престиж своей семьи.
Доктора обнадеживали его, говорили, что Тамар поправится. Но этого недостаточно. «Незапятнанная репутация» – вот что было важно для дедушки Тариэла. Он предпочел бы умереть, нежели дожить до того, чтобы честь его семьи была взята под сомнение.
Старик обругал доктора Перадзе за неправильный диагноз, а вот Херипс подтвердил слова Перадзе. Хотя никто не говорит Тариэлу ничего определенного, ему все понятно. Виновником несчастья он считает Тараша Эмхвари.
И бьет себя старик кулаками в грудь в порыве позднего раскаяния: почему своевременно не выгнал из своего дома этого негодяя? Эмхвари и без того должники за кровь Шервашидзе, а теперь по милости одного, из них на дом Тариэла обрушилось еще новое несчастье!
Он даже не может вволю поносить ненавистного врага: Херипс предупредил отца, что больная волнуется, когда о Тараше Эмхвари отзываются дурно.
– Да и неразумно ругать человека всенародно, когда дело еще может кончиться благополучно, – говорит Херипс.
Это несколько успокоило священника. И все же, как только Лукайя возвращается из города, дедушка Тариэл сейчас же спешит к нему с вопросом:
– Ну, что говорят?
Если Лукайя приносит какую-нибудь сплетню, услышанную краем уха, дедушку Тариэла бросает в дрожь. Ему кажется, что злые языки решили во что бы то ни стало запятнать безупречное имя его семьи.
– Что слышно? – спрашивает он кряхтящих старух княгинь, тетушек и кумушек.
И невдомек старику, что такими расспросами он только распаляет любопытство сплетников.
Провожая врачей, он каждого умоляет не проговориться где-нибудь и этим сам подогревает слухи.
Чтобы скрыть истину, Тариэл через Дашу и Лукайя оповестил соседей, что Тамар больна оспой и родителям следует оберечь детей. «Мой христианский долг требует, чтобы я предупредил вас», – велел он им передать.
Тамар захотела повидать свою старую няню, и дедушка Тариэл распорядился привезти ее из Гурии: «Пусть приедет, духи оспы любят игру на чонгури».
Слепая няня садилась у изголовья Тамар и начинала сладко напевать под чонгури:
Господа, встречайте с почетом духов оспы. Как хороши они!
Фиалками и розами усеян их путь. Идет белый козел и стадо коз,
Резвятся козлята, – обрадовались духи
И вдруг отвернулись. Господа, встречайте с почетом духов-оспы!
Каждый день поет няня эту песню, каждый день Лукайя приносит фиалковой воды.
– Уберите всю комнату в красное! – требует няня. – Духи оспы это любят.
– Уже убрано, уже все убрано в красное, – говорит Лукайя, успокаивая няню.
Слепая няня берет своей сморщенной рукой руку Тамар и тихой колыбельной, старинными сказками переносит ее в детство.
Вечером у Тамар поднялась температура. И показалось ей в бреду, что раскрылось окно и вошла мать, одетая в траур. Вошла, стала у ее изголовья. В руках у нее крест, когда-то утерянный Тамар.
Больная силится поднять веки, взглянуть в лицо матери, но не хватает сил.
Заметив, что Тамар мечется на постели, няня берет ее руку и нежно напевает.
Или вспоминает разные случаи из далеких дней золотого детства, когда Тамар была ее воспитанницей.
– Помнишь, как ты любила ловить маленьких гусят? Помнишь, как искала четырехлистник – цветок, приносящий счастье?
И перед Тамар раскрывается чудесный сад ее детства. Фиалками и розами усеян ее путь.
Резвится на зеленой лужайке девочка – белая и нежная, как распустившаяся хлопковая коробочка. Прыгают за ее плечами косички. «Не ходи туда, – говорит ей няня и нежно треплет по щечке, – в том кустарнике живет «ам-ам», шакал, большой-большой! А за оврагом, на большом дубе, – филин живет. У него месяц похитил любимую.
Сидит филин по ночам в своем дупле, дожидается лунной ночи; как увидит месяц, так кличет жалобно свою любимую».
Тамар смотрит в невидящие глаза одетой в черное няни.
– Жили-были солнце и месяц, – начинает сказку няня. – Жили они в дружбе. И оба ходили по земле. А в том, что они разошлись, была повинна тоже любовь. Полюбилась обоим – и солнцу и месяцу – единственная дочка одной вдовы, девушка невиданной красы.
А вдова сердилась, – почему, мол, они ухаживать-то ухаживают, а жениться ни один не собирается? Выпроводила она из дому солнце и месяц. «Чтобы ноги, – говорит, – вашей не было здесь!»
Однажды вечером искала вдова в лесу скотину и видит: солнце и месяц усадили ее дочку на трон из цветов, держат в руках золотые подносы и прислуживают своей любимой.
«Ну, погодите!» – погрозилась женщина. И с того дня начала искать случая, чтобы отомстить им.
Как-то в сумерках доила она корову. Красавица дочь стояла тут же и ласкала теленка.
Говорят, любовь отнимает рассудок у влюбленных. Неожиданно пробрались во двор вдовы солнце и месяц. Солнце первым подошло к красавице, начало целовать мордочку теленка, а потом принялось ласкать девушку. А месяц стоял тут же, весь бледный от зависти.
Тогда вдова схватила полный подойник, замахнулась им на бесстыжее солнце и облила его теплым молоком.
Побелевшее солнце устремилось к небу. Но месяц не двигался с места. «Вот, – думает, – теперь-то красавица мне и достанется». Тогда взяла вдова горсть коровьего помета и швырнула в лицо месяцу. Перепачканный вздыхатель побежал к морю, но пока добрался до воды, ревнивое солнце успело высушить на его лице помет.
И с этого дня ставшее белым солнце бродит по небу. Потому-то и солнце, и молоко по-мегрельски называются «бжа». А то, что у месяца на лице черные пятна, это всякий видит.
Тамар смотрит в окно на месяц. А мысли ее уносятся к Тарашу и Арзакану.
Закрыла глаза, и опять вошел в распахнутое окно одетый в черное призрак матери.
И подступили к горлу слезы.
Няня ощупью приближается к больной, гладит ее влажный лоб и низким голосом напевает:
Шоу, баю-бай,
Шоу, доченька,
Ты простерла крылья
К синим небесам!
Поет няня, опустив голову, уставившись потухшими глазами на украшенную перламутром чонгури.
А Тамар мечется в жару, и кажется ей, что и вправду стала она маленькой и что во дворец Шервашидзе явились духи оспы.
Шоу, баю-бай,
Шоу, доченька,
Ты простерла крылья
К синим небесам!..
Ах, если любовь – неистовство, то кто же, в таком случае, сам Эрос? Какой-то бесшабашный, взбалмошный охотник, одетый в броню мужского бессердечия!
Ошибочно мнение, будто у него розовые пальчики и нежные крылышки и будто он осторожно скользит по волосам поникших головой девушек.
Верно, что этот бессердечный стрелок носит при себе лук и колчан, полный стрел. Он не щадит сердец ни королев, ни рабынь; заставляет цариц подметать земную пыль косами, а рабынь порой возносит на трон.
Не заслуживает веры и то, будто Эрос вознаграждает влюбленных сладкими плодами любви. Напротив, он бесплоден, как сама смерть, и даже неумолимее и коварнее смерти.
И всегда жаждет он любви, как кровник жаждет пролить кровь своего кровника.
И увивается он не около тех, кого завлек в свои сети, а около тех, кого миновали его стрелы, кого он не сумел поразить.
На самца-тура, оказывается, похож он, на тура, с высоких скал сбрасывающего в пропасть своего соперника. Часто походит он и на лося, что бодает котных самок и не дает им родить детенышей. Вот, оказывается, каков Эрос!
Говорят, он навечно влюблен в луну – в луну и ночь.
Мраку поклоняется всегда Эрос, мраку, а не свету,
Он выбирает тех, кто опьянен мечтой, и сторонится трезвых умов.
Рассказывают: когда Эрос на заре увлекал на небо Психею, он повязал глаза своей любимой.
Я тоже слышал когда-то нечто подобное. Так же повествует об Эросе – боге любви – и старинный миф.
