Текст книги "Похищение Луны"
Автор книги: Константин Гамсахурдиа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)
Кричали петухи.
И думается Арзакану, что он слышит этот крик во сне, и тень там, впереди, кажется ему тоже сном, обратившимся в явь.
Иногда плоть изменяет возбужденному духу. Но случается и так, что плоть остается неутомимой, могучей, а дух отлетает от нее, как сновидение, и незаметно затихает.
Тараш свернул в узкий переулок, пересек дубняк, открыл старинные деревянные ворота.
Около башенки, поросшей плющом, выстроен из сосновых бревен флигель в две комнатки.
На дворе и в палисаднике тихо. Арзакан удивился: никогда ему не доводилось видеть в Зугдиди этой старинной башни с пристройкой. До его слуха долетело, как Тараш задвинул засов.
Долго, долго стоял Арзакан Звамбая, не шелохнувшись, укрытый тенью огромной липы.
«Отчего, в самом деле, Тамар сказала ему: «Любишь другую?» – думал он. – Может, Каролину?»
Искра надежды вспыхнула в его душе.
Тихо кончалась безлунная ночь. Тени отделялись от контуров деревьев. На дубовую рощу лег туман. И был дубняк мрачен, как темный замысел братоубийцы.
[REVERIE D'UN PROMENEUR SOL TAIRE[22]22
Мечтания гуляющего в одиночестве.
[Закрыть] ]
Рано утром Тамар, еще не совсем оправившаяся, вышла посидеть под ореховым деревом. Ей хотелось побыть на свежем воздухе. Маленькая Татия ерзала у нее на коленях.
За столом, накрытым к завтраку, сидела Каролина и просматривала газеты.
Тамар держала в руке игрушечную трещотку. Девочка изумленно прислушивалась к занятному шуму. Когда игрушку подносили к ней совсем близко, почти к самому уху, она радостно визжала. И тогда Тамар казалось, что это кричит какая-то неведомая птичка.
Тамар целовала девочку, и поцелуи розовыми пятнами оставались на щечках ребенка.
– Не будь этой трещотки, извела бы нас Татия, – заметила Каролина, оторвавшись от газет.
Даша запоздала, коровы еще не были пригнаны с пастбища, и проголодавшуюся девочку надо было чем-то развлечь.
В верхушках деревьев играл солнечный луч. В ветвях деловито сновали иволги. Жаворонки, взлетая к небу, возносили песнь летнему утру и отягченному плодами фруктовому саду.
Легионы кузнечиков исполняли свой дружный концерт. Вот в листве орешника начинал один, с тутового дерева отзывался ему другой. Из ясеневой рощи, зарослей орешника, из фруктового сада – отовсюду несся их стрекот, и подымался хор такой согласный, что казалось, кто-то невидимый дирижирует им.
Яркая, пестрая мошкара кружилась вокруг старого кряжистого орешника.
Каролина то и дело стряхивала с себя насекомых, падавших на нее с деревьев.
Букашки ползали и по заплетенным косам Тамар.
На плечо Татии села божья коровка.
– Это к счастью! – сказала Тамар, показывая ее девочке.
Татия уставилась глазами на божью коровку и опять восторженно завизжала.
Послышался звон колокольцев. Тамар обернулась.
Даша, пригнавшая коров, перелистывала какую-то маленькую книжку.
– Нашла время читать, Даша! – возмутилась Тамар. – Ребенок голодный, а ты чем занята!
Даша подошла, протягивая книгу.
– Вот, в лесу нашла. Я по-грузински не знаю, подумала, – может, что нужное.
Тамар взяла из ее рук блокнот.
На первой странице красным карандашом было написано по-французски: «Мечтания гуляющего в одиночестве».
Дальше был нарисован сказочный крылатый лев, точь-в-точь такой, какой встречается на барельефах древнегрузинских храмов.
На третьей странице по-английски: «Meditation and thougts about love».[23]23
Размышления о любви (англ.).
[Закрыть]
После этого начинался грузинский текст. Тамар узнала почерк Тараша Эмхвари и молча продолжала перелистывать книжку.
Каролина стала рядом с Тамар, прочла заголовки, но текст разобрать не могла.
– Интересно, кто автор? – полюбопытствовала она. Но Тамар почему-то не сказала ей этого.
Взяв на руки Татию, Каролина ушла из сада. Тамар принялась за чтение.
Автор считает необходимым временно прервать свое повествование и познакомить читателя с несколькими страницами из дневника Тараша Эмхвари. Но читателю придется перенестись на два года назад и на четки событий нанизать рассказанное здесь.
«Париж, 1928 г., 13 апреля.
Наскучило мне каждый день встречать в этом кафе «гениальных ипохондриков». Влюбленные в себя писатели и художники, эксцентричные кинозвезды, продажные журналисты, болтовня о философии, поэзии, искусстве.
Мне кажется, в наш век слишком много говорят об искусстве. Это, безусловно, вредно.
Хуже всего, когда этим занимаются сами творцы.
Создавай, а не болтай, творец! Именно тот, кому не удаетея творчество, чаще всего и попадает в коварную паутину отвлеченных рассуждений.
На дворе туман. Болит голова. Идти на лекции лень. Первую лекцию я уже пропустил – «О религии будущего».
Напротив меня сидит какая-то американка. Разве не похожа она на кобылу, выпущенную в марте на свежую траву?
Да, о религии.
Кто ее придумал? Религия сейчас нужна лишь тем, кто болен цивилизацией. Так аперитив нужен болеющим желудком.
А будущее? Будущее так же мало реально, как и прошлое. Все это – лишь формы нашего воображения.
Может быть, и настоящее тоже?
Конечно: не успеешь перенести на бумагу мелькнувшую мысль, как она уже становится прошлым.
По дороге в кафе встретил Элен Ронсер. «Встретимся вечером в главном вестибюле Одеона», – предложила она. (Если в Париже случайно столкнешься со знакомой, то наверняка тут орудует рука богини случая Тихэ.)
Элен Ронсер раздразнила мою фантазию.
Но она католичка, а от католических девушек отдает каким-то специфическим запахом. Я не выношу его. Недавно на Вандомской площади я попал под проливной дождь и поспешил укрыться в церкви. Два монаха молились, забившись в угол. Свечи распространяли бледный свет.
И повсюду среди опустевших скамей пахло ладаном. Мне хотелось бежать оттуда, но на дворе лил дождь…
Когда, возвратившись домой, я переодевался, моя одежда источала запах католицизма.
Так же пахнет Элен Ронсер. Удивительно, ведь сколько духов выливает она на свое тело и одежду.
Ах, этот запах! Он омрачил осиянную радостью душу человека.
Париж, 15 апреля.
Сегодня получил письмо от матери. Не вскрою, подожду несколько дней. Хочу найти в нем что-нибудь, чему можно порадоваться.
(Дальше несколько строчек было зачеркнуто. Несмотря на все старания, Тамар не смогла разобрать их.)
На бульваре Сен-Мишель встретились грузинские эмигранты – из тех, что на парижских улицах готовят вертела для улетевших журавлей.
– Правда ли, что эмигрантское бюро посылает тебя в Грузию с секретным поручением?
Я стал отрицать, сказал, что еду в Марокко.
Вахтанг VI, законный царь Грузии, некогда отвез в Россию несколько тысяч отменных мужей. Но из его эмиграции ничего не вышло.
А ведь когда это было? В век легитимизма! Что же могут сделать эти серенькие журналисты?
Нет, нет, милые мои, я не поеду в Грузию. Я еду в Марокко, хочу помочь риффам в их борьбе против французов. Вообще я в таком настроении, что стал бы помогать чертям в борьбе против чертей же.
Да, да, я еду в Марокко, в Марокко!
Думайте, что это так. Не люблю, когда люди знают, где я, что я делаю, о чем думаю. Не люблю также, когда прохожие заглядывают мне в глаза. Мне очень нравится обычай венецианских грандов не появляться на улице без маски.
В то же время я терпеть не могу лжи (хотя и мне время от времени приходится лгать).
Я не выношу, когда обнажается мое подлинное лицо; вот отчего бывает, что клевещу на самого себя. Разве не утомительно всюду таскать с собой свое «я»?
Мне понятно, почему надевают маски европейцы на карнавалах или грузины во время праздника «берикаоба»,[24]24
Берикаоба – древний языческий народный праздник-представление, пополняемое в масках животных.
[Закрыть] или почему дикарь Филиппинских островов, находясь в состоянии экстаза, носит на лице маску хищной рыбы.
Париж, 17 апреля.
Сегодня обедали в Фоли-Бержер.
Элен Ронсер спросила для себя бифштекс. Я удивился: бледноликой весталке не к лицу кровавые бифштексы.
Здесь же приписка: «Уплатил хозяйке 35 франков, подарил швейцару 5 франков, цветочнице Луизе дал 10 франков, чтобы послала Элен цветов. Милая, может быть, их аромат заглушит твой католический запах…»
Париж, 18 апреля.
Профессор П. проводил беседу о буддизме и браманизме. К нехристианским религиям он относится тенденциозно. Напал на Ренана, раскритиковал позитивизм. Досталось и Ницше.
Не выношу этой профессорской спеси.
Христианство? Да ведь оно еще более углубило пропасть.
Господа! Темно в вашей библии, темно в откровениях Иоанна, так же, как и в вашем Нотр-Даме.
Вот готический храм. Он устремился вверх, к небу, как воплощение любви. Но и в нем, в готическом храме, темно!
(Тамар пропустила несколько страниц, так как они были написаны по-французски).
Уже третий месяц хожу в Лувр. Он занимает площадь не меньшую, чем иной провинциальный город. Три месяца тому назад я начал с экспонатов китайского искусства. Китай, Индо-Китай, Япония, Индия, Египет, Иран, Ассирия, Вавилония, Греция, Рим, Италия, Франция, Англия, Фландрия, Германия… Три месяца путешествует здесь мой взгляд. И вот наконец я дошел до Лукаса Кранаха.
Распятие, терновый венец, страдальческое лицо, воздвижение креста, тьма чудес!
Неужели человечество должно ходить по безднам страданий, чтобы в судный день вознестись на небо? О вампир, жадно пьющий человеческую кровь!
Я устал от дум об этих запутанных вопросах.
После обеда собирались пойти на площадь Бельфора. Там развлекается простой народ, непосредственный, не отравленный ядом сомнений. Хочу посмотреть, как смеется народ…
На площади стоит роденовский лев. Как мне хочется взглянуть на его крепкие мускулы! Соскучился я и по паяцам. Они тоже танцуют на краю пропасти, но с подмостков сходят спокойно.
Париж, 19 апреля.
Вчера до трех часов ночи оставался у Элен в пансионе Сен-Жермен. Пили бенедиктин, у Элен раскраснелись щеки. Вакхический вид ей не к лицу. Мне хочется сохранить с ней чистую, романтическую дружбу. Тем более, что, по ее словам, у нее есть жених – сейчас он уехал в Месопотамию.
Да не смутится покой ее жениха в Месопотамии!
Хочется хоть месяца два сохранить верность Анне-Марии. Анна-Мария – прямая противоположность Элен. Вот это настоящая вакханка. Сладость ее объятий не забыть мне и на том свете. (И теперь, когда пишу эти строки, кажется мне, что сердце мое затопил бурный поток крови). По-моему, нет ни ада, ни рая. Возлюбленная – вот настоящий рай!
Зимой прошлого года мы провели с Анной-Марией целую неделю в Шварцвальде. Бегали на лыжах. С каким бесстрашием неслась она, бывало, с гор к бездонной пропасти! Вечером возвращались в горный отель… Так же решительно она скидывала свой белый спортивный костюм. (Он очень шел к этой белокурой фее). Обнажалась, подобно Фрине, любовнице Праксителя, в день олимпиады.
Элен, ты совсем не похожа на эту вакхическую красавицу. И все же я безмерно люблю задумчивые тени на твоем лице, Элен, синие круги, что время от времени ложатся под твоими глазами, – свидетели бессонных ночей.
Видно, они заглянули в темные пропасти, эти глаза. Хочу навеки остаться с тобой, как брат с сестрой, а не как мужчина с женщиной.
Я пресытился блондинками.
Первый день они кажутся скромными. Но проходит второй, третий вечер, и они уже начинают принимать на шезлонге позы львиц (стерегут свою жертву).
Элен Ронсер! От бенедиктина запылали даже твои бледные щеки, и ты вчера вечером растянулась, как львица, устремив на меня затуманенный взор. Но я вспомнил, что я грузин, и призвал на помощь того мудреца, который завещал: «От женщины будь подальше, иначе ты ей уступишь».
Париж, 20 апреля.
Сегодня с утра чудесное настроение. Утро – совсем как у нас. Ни малейшего ветерка, ни одной тучки, грозящей дождем. Гуляя на площади Консерватории, встретил нашего старика почтальона мосье Гренара.
Он направлялся к моей квартире. Мосье Гренар еле тащит кожаную сумку. Он скоро уйдет на пенсию и не будет больше носить мне письма от матери.
– Вам письмо, мосье Эмхвари, – говорит он и долго роется в сумке костлявой рукой.
Я не выдерживаю:
– С Кавказа, мосье Гренар?
– Нет, мосье.
И протягивает мне открытку.
Всего несколько строк:
«Милый, ты спрашиваешь, что привезти для меня из Парижа? Не надо ничего. Довези лишь ту горсточку волосков, которые еще остались в твоей шевелюре.
Анна-Мария Фестнер».
Ну и чертовка эта Анна-Мария!
А ведь правильно подмечено: в Париже я совсем облысел. Только зубы и уцелели. Вся продукция здешней кулинарии и химии не смогла сокрушить мои абхазские зубы.
Париж, 21 апреля.
Сегодня, как и ежедневно, я просмотрел 14 газет. Спорт, дерби, политика, самоубийства, Ллойд-Джордж вещает, как пифия, Гинденбург грозится, Лига наций проповедует, и весь мир бряцает оружием.
Писатели-пацифисты поют аллилуйю. (Лаять на войну стало ремеслом пацифистов.)
У Франции, оказывается, десять тысяч самолетов, Япония спустила на воду еще один дредноут, какой-то немецкий химик изобрел газ, которым можно удушить большие города.
Приятная история, нечего сказать! Весьма приятная! В Месопотамии опять появилась саранча. (Следовало бы изобрести газ для уничтожения саранчи, иначе как бы жених Элен Ронсер не умер с голоду в Месопотамии. Ведь если саранча сожрет все злаки, не сможет же мосье Ришпен питаться стерлингами?)
Сегодня вечером в цирке выступает индийский факир. Будет босой танцевать на лезвиях сабель. Надо непременно пойти посмотреть.
Элен сообщила мне, что в конце месяца возвращается ее жених и что затем они на целый год отправятся в Италию.
Итак, мосье Ришпен скоро приедет!.. Меня смешит, что Элен зовет его «женихом», Не подходит это ни к его возрасту, ни к сложению. Даже на фотографиях он выглядит пузатым коротышкой…
Короткие, тупые пальцы совсем не похожи на когти хищника. А все же эти пальцы сплели сеть от Стамбула до Тигра и Евфрата!
Малоазиатские народы обливаются потом ради обогащения мосье Ришпена. Кто знает, слезами и кровью скольких племен орошено то бриллиантовое колье, которое он подарил Элен. На это колье можно было бы купить небольшое княжество.
Сеть протянута от Стамбула до Евфрата. Сидит сейчас мосье Ришпен где-нибудь в Мосуле или Эрзруме, повсюду расставлены силки, и корявые пальцы виртуозно разыгрывают бизнес.
Итак, еще месяц.
Я не хотел бы играть роль нетерпеливого любовника. Пускай приезжает, – там будет видно…
Вот только одно: хотелось бы хоть раз доказать Элен, что ни к чему не обязывающий флирт тоже имеет свою прелесть (впрочем, некоторым парижанкам он не по вкусу). Я сам понял это слишком поздно, потому и была отравлена радость моей любви к Эльзе Файлер, Антуанет Гризон, Мабел Гамильтон, Эльвире Фоконьери. Я забыл, что любовь похожа на ингурский мед: если его вкусить слишком много – непременно отравишься. (Ведь ингурский мед отравил легионы императора Помпея, пришедшего грабить Колхиду. Впрочем, так им и надо!)
Элен Ронсер, мне хочется сохранить тебя как мою возвышенную любовь.
Иногда, когда мы выходим из метро и я помогаю Элен подниматься по лестнице тоннеля, я тесно прижимаю ее к себе. И тогда Элен окидывает меня взглядом своих зеленых, как у ящерицы, глаз, и я в нерешительности, что мне читать в этом взгляде: удивление или упрек? «Когда мы дома, ты держишься на расстоянии, а на людях ведешь себя так бесцеремонно», – будто бы говорит он мне.
Элен Ронсер! Останься в моем сердце как бескорыстная любовь к далекому. Уже три часа, спокойной ночи, Элен!
Париж, 22 апреля.
Интересно, может ли человек прожить без любви, я подразумеваю – без плотской любви? А что же тогда воспевали Петрарка, Данте и Руставели?
Вчера на Итальянском бульваре мое внимание привлекла высокая дама в черной вуалетке, в черном шелковом костюме.
Это было вечером, в тот час, когда Большие бульвары полны разряженных парижанок.
Не знаю, почему в пестром карнавале парижских красавиц меня заинтересовала именно эта женщина. Она появилась среди них, как гостья из мира призраков.
Поравнявшись с нею, я осторожно, очень осторожно взглянул на нее. Заметила, немного ускорила шаг, остановилась у витрины, залитой электричеством.
В зеркальном стекле наши взгляды встретились. Улыбнулась и быстро отошла от витрины, смешалась с толпой.
Нарядная толпа источает аромат духов, сверкает драгоценностями, настоящими и поддельными. Мимо проносятся фиакры, автомобили, автобусы, переполненные женщинами, мужчинами, детьми.
Я испытываю острое чувство одиночества, и мне кажется: только вот эта женщина может рассеять мою гнетущую меланхолию.
Ага, черная вуалетка опять остановилась у витрины! Кто-то в коричневой шляпе стал рядом с ней. Она отошла, отвела взгляд и торопливо пересекла бульвар. Тот продолжал свой путь. Я переждал, пока прокатилась людская волна, и тоже перешел на другую сторону.
Все сильнее гнетет одиночество. Кажется, будто весь мир превратился в пустыню.
Я уже не вижу черную вуалетку, глаза мои устали искать ее.
Вокруг мелькают омнибусы, авто, велосипеды, открытые напудренные шеи, накрашенные губы, оголенные плечи, стройные ноги, полные или узкие локти. И тела в колыхании шелков дразнят взоры прохожих. Блеснет улыбка на лице, блеснет и исчезнет.
Голубые, черные, карие глаза сверкают здесь и там – глаза и бриллианты… Руки, плечи, груди, щиколотки ног. Полчища парижанок на Больших бульварах столицы! И ради благоденствия и праздной жизни этих красавиц по всему миру протянуты сети.
От Стамбула до Мосула, от Мосула до Тегерана, от Тегерана до Калькутты, от Калькутты до Тибета, от Тибета до края света искусно расставлена сеть. И сидят лысые, пузатые Ришпены с короткими тупыми пальцами и ловят в свои капканы многомиллионную Азию…
Оставив ликующий Итальянский бульвар, иду переулками – сам не зная куда. Хочется уйти подальше от людей. Может быть, набреду на пустынный сад, на одинокое дерево. Сесть бы под этим деревом и смотреть в глаза темной ночи…
Как устал я от взглядов миллионов! Страшно мне, что я лишился уединения, потерял ясность духа. Мне бы маленький, совсем маленький садик и деревцо, совсем одинокое деревцо…
Неожиданно забрел в какой-то темный парк. Кругом было так тихо, что парк показался мне безлюдным. Осмотрелся и вдруг увидел: несколько тысяч парочек сидят на скамейках, а для кого не хватило скамеек, те устроились на траве. Влюбленные сидят затаив дыхание, не шелохнутся.
Женщины и мужчины. Женщины и мужчины.
Это парижане отдаются велению сердца под летним небом.
Женщины сидят на коленях у мужчин. Женщина и мужчина. Женщина и мужчина. Всюду видны мужские руки, обнимающие талии женщин.
В парке тишина. Иногда где-нибудь раздастся негромкое слово, затаенный смех, шепотом произнесенное имя, и снова тихо. Вот прозвучал чей-то вздох, и опять тишина. Женщина и мужчина…
Я с трудом нашел какой-то пенек. Сижу, думаю: вот в этот час многие и многие заполняют лондонский Гайд-парк, лейпцигский Розенгартен, мюнхенский Английский сад.
Эрос бродит в затемненных аллеях, кишащих парочками, и в несчетную армию рабов европейских фабрик и заводов вливаются все новые и новые миллионы.
Женщина и мужчина. Женщина и мужчина…
Париж, 15 мая.
Мосье Гренар принес мне письмо от матери. Я горячо его поблагодарил.
– Наверное, вам пишут о деньгах, если вы так обрадовались, мосье Эмхвари?
– Нет, тут нечто побольше, чем деньги, мосье Гренар…
В Париже все измеряют счастье деньгами.
Я понял из письма: сильно состарилась мама. По-видимому, сломило ее одиночество. Ничего особенного не пишет, но об одиночестве догадываюсь по почерку. О бессонных ночах говорят эти буквы, которые скривились, как пальцы, сведенные подагрой.
«Кланяются и целуют тетушка Парджаниани (она послала тебе письмо, получил ли?), кормилица твоя Хатуна (каждый день молится о тебе святому Георгию Илорскому). Кормилица все спрашивает, в какой стороне этот самый Париж? Муж кормилицы Кац Звамбая растит для тебя жеребенка. Крепко целуют: Арзакан, Келеш, Бондо, Сандро и соседская Мзеха. Като вышла замуж. Джогорию поженили…»
В конце письма приписка:
«Неужели я так и умру, не повидав тебя в Окуми еще разок?»
Вот и все. Больше ни о чем не писала мать. Ни о чем. И все же тяжелую тревогу заронило в мою душу это письмо.
Вечером гуляю в одиночестве по узким улочкам Латинского квартала, мечтаю о холмах Колхиды, покрытых лавровыми рощами. На улицах дождь, мокрые тротуары, крыши, облака.
Ах, хоть бы раз еще взглянуть на осеребренные седла кавказских гор! Сейчас у нас магнолия и гранаты в цвету. Весна так красит колхидскую долину! Может быть, в нашей деревне сейчас справляют праздник первоцвета – Мизитху. Девушки и юноши, украшенные венками из дубовых листьев, кружатся вокруг старого дуба-великана… Ломкац Эсванджиа, закутавшись в бурку, вонзает кинжал в грудь властителя лесов…
Вернулся домой. Закрыл ставни. Лег, укрылся с головой. Не хочу сознавать, что я в Париже. Может быть, увижу во сне мать и наши горы…
«Мама, если я проживу даже до ста лет и все эти сто лет проведу на чужбине, все же, пока ты там, буду знать, что корнями я – в родной земле… Мама, если даже я проживу сто лет, то, вернувшись с чужбины, стану у ворот и крикну:
– Матушка, дома ли ты?
И если ты ответишь:
– Дома.
Я окажу:
– Мама, мне ведь всего десять лет! Еще и десяти лет нет, как я расстался с тобой, а кажется, будто прошли все сто».
Так написал бы я матери в Окуми. Но нет, не надо, заплачет она…
О чудный сон! Снилось, будто я дома, еще дитя.
Телефон разбудил меня. Звонила Элен из пансиона Сен-Жермен. Она получила письмо из Месопотамии: мосье Ришпен задержится до ноября. (Да пропади он там пропадом!) Может быть, ему придется из Мосула отправиться в Калькутту. (Пусть отправляется хоть на тот свет!)
Как радостно звучал в телефоне голос Элен. По-видимому, она все же поедет в Рим. Надо и мне во что бы то ни стало поехать туда.
Взял такси: «Сен-Жермен!»
Встретились в коридоре пансиона. Подпрыгнула и поцеловала меня в шею, как резвый ребенок. Не понял, чему она так радуется: тому ли, что поедет в Рим, или тому, что ее жених отправляется в Калькутту? (Я никогда еще не видел Элен такой возбужденной.)
Париж, 18 мая.
Вчера окончательно прервал переговоры с эмигрантским бюро. Выходом из бюро я даже обидел своего друга Яманидзе. Он большой фантазер, этот Яманидзе. Серьезно верит, что грузинские эмигранты здесь в Париже начинают исторической важности дело.
Напомнил ему миф об Антее и Геркулесе.
– Кто этот Антей? – спрашивает Яманидзе.
– Антей? Он был сыном Посейдона и Геи. Геркулес смог его одолеть только потому, что оторвал от матери-Земли и задушил в воздухе.
Вот как, милый Вахтанг. Со всеми, кто отрывается от родной земли, случается то же.
Но Яманидзе стал доказывать, что Жорданиа и Церетели не похожи на Антея.
– Хорошо, батоно. Пусть они не Антеи, пусть Прометеи. Но ведь и Прометей был прикован к кавказским скалам. А эти господа предпочитают быть «прикованными» к Парижу,
Тамар прервала чтение, протерла глаза. Вокруг по-прежнему стрекотали кузнечики.
Потянулась, подняла глаза. Небо было чистое, высокое-высокое, и об этот сверкающий зеркальный купол кузнечики точили стальные коготки.
Откинув опустившуюся на щеку прядь волос, Тамар снова принялась перелистывать дневник Тараша Эмхвари.
Рим, 15 сентября.
Я снова в Италии. Нежнейшая музыка итальянской речи ласкает слух, как если бы была мне знакома с детства. И вся страна не кажется глазу не родной, – точно я родился здесь, под этим небом, среди этих гор. И люди близки, как земляки. Они так же шумливы, как и мы. Торопливая речь, пылкая жестикуляция.
Небо, облака, луга, речки, холмы, – все здесь напоминает мне Грузию. Деревушки раскинули по склонам гор свои домики из белого камня. Как мила, как знакома идиллия пашен и кукурузных полей! Разве только ливанские кедры, разбросанные здесь и там, и лазоревые озера кажутся немного чуждыми.
Сверху глядят крепости, замки, башни…
Вспоминаешь замечательную Ксанскую крепость, несравненную Муцо, Самшвилде, Тмогвисцихе, Гудушаури, Бебрисцихе, Нарикала, Рухи, Сатанджо, Гори, Ухимериони, Корсатевела.
Но есть и разница: об итальянские крепости не разбивались каменные ядра римской артиллерии, им не приходилось отражать атаки Помпея. Здесь не побывали ни Александр Македонский, ни Мурман Аравийский, ни иранский Шах-Аббас, ни Ага Магомед-хан.
Арабская, монгольская, сельджукская, иранская и турецкая конница не топтала эти поля в жестоких боях. Стрелки Тамерлана тоже не доходили сюда.
На станциях продают виноград, совсем как в Грузии. И зрачки у женщин цвета винограда «будешури». Воздух мягок и приятен, как в Грузии.
Небо безоблачно-синее, цвета сапфиров и ляпис-лазури.
Сияние этого неба породило бессмертные полотна Джотто и Рафаэля. Такое же небо вдохновляло наших величайших мастеров фрески, создававших симфонии красок в храмах Гелати, Светицховели, Кинцвиси, Вардзиа, Бетани, Зарзма, Убиси.
– Неужели Италия в самом деле похожа на Грузию? Непременно поеду туда с тобой! – говорит Элен Ронсер. – Непременно, непременно!
Смеюсь, молчу. Потом говорю ей:
– Вот только течение Тибра не похоже на бег Куры и Ингура.
Тибр – черный, гнилостный водоем.
Тибр – скрытен, печален, он – с потухшими глазами.
Он и впрямь похож на дряхлого старца.
Многое, многое видел на своем веку Тибр и многое помнит. И думаешь: «Потому-то и молчит он, что мелким, ничтожным кажется ему все, что происходит вокруг него, и лень ему говорить».
Медленно, мутно плещется Тибр. Мирская суета не тревожит его, носившего на себе триремы цезарей, принявшего в свои волны потоки крови, пролитой буйными итальянскими князьями и вероломными папами…»
Тамар читала как раз эти строки, когда послышался сердитый голос дедушки Тариэла:
– Только что оправилась от болезни и уже сидишь в сырости! И сама не выпила лекарства, и мне позабыла дать вовремя!
Тамар встала. Дала лекарство отцу, приняла микстуру и, уединившись в своей комнате, продолжала чтение.
Дневник Тараша взволновал ее. Перед глазами стоял образ Элен Ронсер, разжигая ревность.
Рим, 17 сентября.
Сегодня были с Элен на Пьяцца дель Пополо. На площади какая-то изможденная женщина продавала гиацинты. В одной руке она держала щенка. Голодный щенок еле-еле поднимал веки недавно раскрывшихся глаз.
Женщина стояла у того самого обелиска, который когда-то украшал храм Солнца в Гелиополисе. Я подошел к ней и попросил гиацинты. Она протянула мне цветы, а щенка опустила на землю. Он заковылял в сторону и выполнил обычай своей породы: помочился на обелиск храма Солнца.
Впрочем, не только собакам свойственно такое поведение. Есть люди, которые едва подойдут к памятникам прошлой культуры, как тотчас же обнаруживают свою природу. Разве не оскверняют исторических памятников некоторые путешественники, находя в этом странное удовольствие? Или же рядом с бесценной фреской делают надпись о знаменательном событии – что в таком-то году здесь побывал имярек. (Так цепляются за бессмертие, ничтожества!)
Рим, 18 сентября.
Мы зашли в Санта Мариа дель Пополо.
Здесь, по преданию, некогда покоились останки Нерона. На этом же месте Александр VI Борджиа воздвиг алтарь, чтобы изгнать демонов, преследовавших тень императора.
Я показал Элен знаменитую Виа Лата и Марсово поле. Отсюда вторгались в Рим северные варвары.
Где-то здесь должна быть вилла Фаон, в которой меч возмущенного раба сразил Нерона.
Qualis artifex morior![25]25
Какой великий артист умирает! (лат.).
[Закрыть]
А все же как сильно в людях самообольщение! Этого коронованного комедианта природа не наделила ничем, кроме безмерной самоуверенности.
Но ведь нельзя представить себе и творчество, лишенное самоуверенности. Кто из глыбы мрамора высекает красоту, тепло и любовь – тот чародей. Кто на грубом полотне создает пиршество для глаз – тот, конечно, волшебник. Кто обычными словами, заключенными в любом орфографическом словаре, заставляет биться сердце, дает плоть призракам, вливает жизнь в несуществующее, – тот, безусловно, алхимик и ясновидец.
Виа Лата!
Дорога эта так же стара, как античный мир. Оглядишься – кажется, будто еще не родился Христос! От века цезарей до века авиации тянется эта дорога. По ней ходили Юлий Цезарь, Помпеи, Катилина, Вергилий, Гораций.
По этой же дороге шли разрушать Рим германцы, гунны, французская и испанская кавалерия. Эти палаццо были подожжены безумцем Робертом Гвискаром…
Но и радостных дней немало помнят Виа Лата и Марсово поле.
По Марсову полю, как в легендарные века эллинских богов, носились вакханки, украшенные венками из виноградных листьев.
Отсюда, до самой Венецианской площади, устраивались скачки в дни сатурналий. На Марсовом же поле джигитовали иверийские цари, восхищавшие римлян своим искусством…
Нас застиг дождь. Мы зашли в кафе «Арагон»… Разноплеменная и разноязычная толпа наполняла кафе.
Здесь по вечерам танцуют фокстрот набитые долларами новоиспеченные герцогини и баронессы. (Полюбуйтесь на трогательный альянс аристократии с буржуазией, когда дочь американского фабриканта мясных консервов выходит замуж за обнищавшего итальянского дворянина.)
Американские, немецкие, французские журналисты читают иностранные газеты. (Надо видеть эти искривленные трубкой губы. В уголках рта можно прочесть такое высокомерие, точно это они были основателями Рима, или в их честь был воздвигнут римский Форум.)
Намазанные, разодетые женщины кривляются перед широкими зеркалами кафе, подкрашивают губы.
– Неужели так же мазались и древние матроны? – спрашиваю я Элен.
Лорнирующие дамы держат под мышкой белых шпицев. (Аллах ведает, кого они любят больше – этих собачек или своих мужей?)
В этом кафе напудренные итальянские альфонсы поджидают американских вдовушек и старых дев, ищущих титула баронессы.
Дождь прошел. Небо прояснилось, стало зеркальным, каким оно бывает в Грузии. С Венецианской площади идем к Колизею.
Даже в век небоскребов поражает Колизей!
Римляне твердо верили: когда падет Колизей, падет и Рим. А с падением Рима погибнет мир.
Вот и холмы – Палатинский и Эсквилинский. Здесь стоял Дворец Нерона, облицованный золотом, украшенный драгоценными камнями.
Здесь некогда восседал на троне этот бесталанный, влюбленный в себя лжегений. У входа в Форум стоят две волчицы, так же мало похожие на кормилицу Ромула и Рема, как современная Италия – на древний Рим.
В Капитолийском музее – знаменитая Венера и царица преисподней Персефона. Ее мраморные руки вызвали в моей памяти знакомые стихи:
Хочу твоим обаяньем быть вечно опьяненным,
Чтобы эта белая рука обвивала мою шею.
У подъема к Форуму высится на коне Марк Аврелий с кудрявой бородой. Ни один уважающий себя грузин не сел бы верхом на такого битюга, на каком сидит он. Уж не отомстил ли скульптор императору за какую-то обиду.
Смотрим на Форум.
Справа арка Септимия Севера и храм Конкордии. Слева – руины храма Кастора и Поллукса. Тут же бассейн нимфы Ютурны.
А вот и храм Сатурна. Под сенью его мраморных колонн итальянские карманщики и лаццарони играют в кости и озорничают.
А когда-то в нем восседали римские сенаторы и играли судьбами мира так же легко, как эти воры играют сейчас костями. (Впрочем, в истории случалось, что места сенаторов занимали карманщики.)
