Текст книги "Похищение Луны"
Автор книги: Константин Гамсахурдиа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)
СТО ВОСЬМОЙ ПСАЛОМ
Тариэл Шервашидзе горячо молился, чтобы «бог, поправший смерть», принял в жертву вместо Тамар изможденный дух ее отца. Целый час бил поклоны перед украшенной драгоценными камнями иконой спасителя; в полночь отнес икону в комнату Тамар и повесил ее там.
Профессора Годерели ждали к девяти часам утра. Ночью дедушка Тариэл то и дело просыпался и прислушивался к лязгу проносившихся поездов. Он хорошо знал, откуда и куда они шли, и все же каждый раз думал: «А вдруг с этим поездом едет профессор?»
Вскочил спозаранку, точно от толчка. Кликнул Лукайя, который должен был открыть ворота, сел на балконе и стал ожидать.
Было без пяти девять, когда вдалеке прошел поезд, пуская в небо клубы белого дыма. Дедушка Тариэл видел, как паровоз остановился у станции.
Нетерпение старика возрастало, а экипаж с профессором не появлялся. Наконец показался автомобиль.
Дедушка Тариэл побаивался автомобилей, ему казалось, что все они принадлежат ГПУ. Он не знал, что Херипс раздобыл в райкоме машину для встречи профессора.
Лукайя открыл ворота. Пока священник успел спуститься на несколько ступенек, чтобы с почетом принять гостя, машина подкатила к крыльцу. Из нее проворно выпрыгнул крепкий старик и, не переводя дыхания, стал подниматься по лестнице.
– Господин профессор, господин профессор!.. – бормотал Тариэл, не поспевая за Годерели.
Он говорил эти слова так жалобно, что Херипс, взглянув на осунувшееся, измученное бессонницей лицо старика, остановил Годерели и представил ему отца. От волнения на глазах дедушки Тариэла выступили слезы.
– Помогите, профессор, помогите! – умоляюще лепетал он, хватая профессора за руку.
– Успокойтесь, отец, не надо терять надежду, – ответил Годерели и уверенной походкой направился в кабинет Херипса.
Каролина еще не вернулась из Сухуми. Приводить людей со стороны Херипсу не хотелось, поэтому он кликнул Дашу, и они сами вынесли Тамар из спальни. Дедушка Тариэл и Лукайя Лабахуа, обливаясь слезами, шли за ними, но в операционную их не пустили.
Когда Тамар положили на стол, она поразилась, увидя возле себя одетого в белый халат Годерели. Она тотчас же его узнала,
Потерявшей чувство времени Тамар показалось, что с тех пор, как она видела Годерели в Тбилиси, прошло не больше одного дня. В круг ее сознания понемногу вплыли белые занавески тбилисской гинекологической клиники, врачи в белых халатах, плачущие младенцы.
Но удивительнее всего было то, что даже запах хлороформа явственно доносился до нее.
«Где я видел это прекрасное лицо?» – думал Годерели, глядя на больную, но не мог припомнить. Взяв ее руку, стал считать пульс;
Херипс положил инструменты в никелированный сосуд и включил штепсель. Годерели надел очки.
Херипс Шервашидзе отличался большим хладнокровием и выдержкой. Но когда безжалостная рука Годерели провела ножом по телу его любимой сестры, он побледнел и на мгновение закрыл глаза.
…Уходя, Годерели с выражением какого-то неудовольствия прошел мимо кабинета Тариэла, в безжизненной позе сидевшего у дверей кабинета;
Затарахтел мотор. Годерели протянул Херипсу руку.
– Если бы меня вызвали вовремя, еще можно было бы спасти, – сказал он.
И машина тронулась.
Лукайя слышал слова сказанные профессором,
…Всю ночь в шервашидзевском саду пели соловьи. Беспокойно шуршал прошлогодними листьями еж. С ветвей сыпались лепестки, обильно, точно снежные хлопья. Темные крылья ночи распростерлись над садом.
Погруженная в забытье, стоя у грани царства теней, Тамар не слышала ни разговора близких, ни всхлипываний слепой няни, ни соловьиного пения в акациевой роще.
– Мисоуст! Помоги мне!.. – громко позвала она вдруг.
Херипс нагнулся над ней, но она уже опять закрыла глаза.
Потом бескровные губы ее дрогнули.
– Мама, подожди меня, я иду, – прошептала она еле слышно.
В ее потухающем сознании снова встала одетая в черное мать. Она держит крест, когда-то подаренный ею Тамар. Мать берет за руку любимую дочь и, не проронив ни слова, ведет ее за собой.
Черными, черными хлопьями падает снег с задернутого тучами неба. На платановой аллее скачут всадники. Скачут на взмыленных конях Малазониа, Абдулла Рамаз-оглы, долговязый Лакербая.
Промчался на Арабиа Арзакан; за ним с гиканьем и пистолетной пальбой гонятся семь братьев Тарба.
Арабиа опередил всех.
Но вдруг показался Тараш Эмхвари в черной чохе. Он скачет на коне бледном, голова обмотана черным башлыком.
Тамар старается рассмотреть его лицо.
Вот он опередил Абдуллу и, гикнув, погнался за Малазониа. Перегнал и его.
Тамар дрожит, боится, что Тарба могут выстрелить в спину Тарашу. Но нет, он оставил Тарба далеко позади себя. Вот уже с Арабиа поравнялся Тараш, сидящий на коне бледном.
Теперь волнуется Тамар, что Арабиа опередит коня бледного.
Мчится наездник в черной чохе и кричит, как брошенный в кипяток человек.
Странным показался Тамар этот пронзительный крик. Откуда у Тараша Эмхвари такой визгливый женский голос?
Конь бледный перегнал Арабиа и первым пришел к финишу.
Ветер разметал концы черного башлыка, и видит Тамар: то не Тараш Эмхвари, а скалящий зубы скелет сидит на коне бледном.
– Имя ему Смерть! – говорит мать, стоящая рядом с Тамар, и протягивает в его сторону крест…
Громко вскрикнула Тамар и заметалась в бреду. Херипс с трудом удерживал ее на постели.
К утру больная затихла. Потом желтизна проступила в складках лица, как на лепестках отцветшей розы. На побелевших губах застыла мученическая улыбка.
Напрасно Тариэл Шервашидзе звал свою дочь. Длинные ресницы Тамар были неподвижны.
Бенгальскими огнями вспыхнула утренняя заря за акациевой рощей. На светло-голубом небе показались пятна расплавленного золота.
Когда лучи солнца осветили покойницу, встал с колен молившийся около нее Тариэл Шервашидзе, и, воздев руки, предал анафеме последнего отпрыска того Вардана Эмхвари, которого восемь веков назад католикос всея Грузии проклял проклятием сто восьмого псалма.
«Поставь над ним нечестивого, и дьявол да станет одесную его!
Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет во грех. Да будут дни его кратки и достоинство его да возьмет другой. Дети его да будут сиротами и жена его – вдовою… Да не будет сострадающего ему, да не будет милующего сирот его. Да будет потомство его на погибель и да изгладится имя их в следующем роде! Да будет воспомянуто перед господом беззаконие отцов его…
Возлюбил проклятие, – оно и придет на него. Не восхотел благословения, – оно и удалится от него. Да облечется проклятием, как ризою, и да войдет оно, как вода, во внутренность его и, как елей, в кости его! Да будет оно ему как одежда, в которую он одевается, и как пояс, которым он опоясывается!..»
Потом дедушка Тариэл снял со стены украшенную серебряными ризами икону спасителя, бросил ее на пол и непристойными словами отрекся от того, кому молился и поклонялся в течение полувека.
ГАЦ И ГАИМ
До поздней ночи читал Тараш «Летопись Грузии», пока эта история бесконечных нашествий, пленений и разорений не прискучила ему.
Отложив книгу, он лежал на спине. Неясные мысли возникали и исчезали в его сознании.
Назойливо доносился вой шакалов – сперва только из развалин крепости, потом все ближе. Вот они подошли к орешнику, к ясеневой роще, чуть не к самому саду. Отвратительные, они выли так злобно, точно возмущались, что в разоренной усадьбе Эмхвари где-то еще мерцает свет.
Когда-то, в детстве, Тарашу нравилось, лежа в теплой постели, прислушиваться к далекому завыванию шакалов. Но сейчас их вой заставил его содрогнуться.
В саду понапрасну надрывалась Мгелика. Никого не пугал бессильный лай дряхлой борзой. Хотел встать, отозвать собаку, но поленился и продолжал лежать с закрытыми глазами.
Снова поползли мысли.
Возможно, в этом году он куда-нибудь уедет, в какую-нибудь глушь, – и уже безвозвратно. Старая Цируния едва волочит ноги. Не сегодня-завтра она умрет, и тогда навсегда погаснет огонь в очаге Вардана Эмхвари.
Возможно, что очень скоро и Тараша не станет на свете.
«Не станет меня?» – подумал он, пораженный.
Силится представить себе реально, что его «не стало», и не может.
Зарывшись головой в подушку, окидывает взглядом свой жизненный путь, как если бы он был пройден не им, не Тарашем Эмхвари, а кем-то другим.
В его воображении образуется пустота.
«Меня не станет» – ведь это и есть та страшная, таинственная грань, которая кладет конец его жизни. В длинной и мрачной летописи рода Эмхвари в этом месте будет поставлена точка.
Вспомнил о грамоте католикоса и о страшном проклятии сто восьмого псалма.
Каков должен был быть человек, изобретший эти потрясающие своей жестокостью слова? Они жгут, как расплавленный металл, вырывающийся из домны.
Будто в раскаленной пустыне взметнулся вихрь этих заклинаний!
Долго ворочался в постели Тараш, беззвучно повторяя слова проклятия. Неотвязно выли шакалы.
Наконец, измученный, он заснул.
И видится ему безбрежная, как море, знойная пустыня. До самой груди его коня вздымаются пески.
С востока и запада, севера и юга двигаются смерчи.
Выгнув шеи, гордо подняв головы, наступают они, точно боевые верблюды, изрыгая из пасти огонь.
Кора Махвш лежит, уткнувшись лицом в песок. Кора Махвш и старая Гурандухт взывают: «Слава тебе, великий Мезир!»
Не успел Тараш опомниться, как ворвался Арзакан Звамбая на гнедом коне и шашкою снес Мезиру голову, Из-под копыт Арзаканова коня поднялось багровое облако пыли и окутало всадника…
Вокруг гремят взрывы динамита. Содрогнулся одетый в горностаевую мантию Кавкасиони, так страстно любимый Тарашем Эмхвари. Огненные молнии посыпались на снежные вершины, и оглушительный грохот прокатился между небом и землей.
Низвергнулась в песок надменная Ушба, в своей сатанинской гордыне тянувшаяся к небу.
Половина неба сделалась огненно-красной. Взлетают и рассыпаются одна за другой грозные твердыни. И уже пески погребли под собой ни с чем не сравнимую красоту Кавкасиони.
Удрученный, полный тоски, едет дальше Тараш. Конь его направляется на север по берегу какой-то реки. Удивляется всадник, оглядывая местность. Это не Фазис,[69]69
Фазис – древнее название реки Риони.
[Закрыть] освященный чудесными мифами, и не старший брат его – Мтквари,[70]70
Мтквари – грузинское название реки Куры.
[Закрыть] воспетый грузинскими и иранскими поэтами. И не Алазани это – жемчужина Кахетии, и не Черная и не Белая Арагви.
Слышны раскаты близких и далеких залпов. Рушатся крепости и башни, расположенные в шахматном порядке вдоль таинственной реки.
Загремела и загрохотала утроба вселенной, закачался весь мир, и обрушился величественный собор Святого креста. Потом в пепельно-сером воздухе блеснул купол Мцхетского храма и стремительно полетел вниз.
На Зедазенской горе стоит Лукайя Лабахуа, приставив к беззубому рту набатную трубу окумской церкви. Сквозь отрепья старика виден его чешуйчатый живот; козлиные копыта у него и козлиные рога.
От трубного гласа сотрясаются небо и земля. Свинцовое небо так низко опустилось над Зедазенской горой, что можно протянуть руки и дотронуться до него.
Настал день гнева и великой скорби. Ропщет стекающийся отовсюду народ – несчетный, как полевые цветы. Ропщут стар и млад.
И видит Тараш Эмхвари страшное, неописуемое зрелище: на горе Армази бьются два медных идола. На них золотые кольчуги, золотые нагрудники и наколенники. В глазах сверкают изумруды и бериллы.
Звенят скрестившиеся мечи, идолы бьются не на жизнь, а на смерть.
Тараш Эмхвари вскрикнул, пришпорил коня и пока успел доскакать, чтобы разнять закованных в броню рыцарей, головы обоих покатились в песок.
Вгляделся Тараш и узнал: то были боги таинств и предков – Гац и Гаим.
ПУТЬ ТАРАША ЭМХВАРИ
Цируния приоткрыла дверь. Тараш, весь в поту, свесившись с кровати, громко стонал. Старушка своими слабыми руками приподняла его голову и уложила на подушку. Лицо спящего приняло более спокойное выражение. Он глубоко вздохнул и открыл глаза.
Цируния принесла ему письмо от Яманидзе.
Каким далеким показалось Тарашу все, о чем писал ему Вахтанг.
Разорвал письмо, прошел в отцовский кабинет, заперся на ключ. Сел к письменному столу и почти через силу стал писать:
«Дорогой Вахтанг! Много ран разбередило у меня твое письмо и заставило взяться за перо; впрочем, возможно, что в эти тяжелые минуты я и сам бы написал тебе несколько строк. Ведь на протяжении стольких лет мы вместе переживали одну и ту же боль там, на чужбине, да и в дороге перенесли немало мытарств. Во время моего пребывания в Сванетии мне не раз хотелось поделиться с тобой своими думами, но жизнь сложилась так, что наши пути против нашей воли разошлись. Поэтому все откладывал на завтра, чувствуя, что мои настроения будут для тебя непонятны.
Какой смысл писать письма или что бы то ни было, если написанное не проникнуто подлинной искренностью?
Я пришел уже к рубежу земной жизни и искренне исповедуюсь во всем, ибо твердо знаю, что суждения людей не могут повредить мне там, куда не долетает шум людской суеты. Думаю, что правду может сказать лишь тот, кто достиг этой черты, отделяющей жизнь от смерти. Поэтому фиглярством казались мне всегда признания и мемуары писателей и министров, написанные в дни их сытой жизни, в ожидании предстоящего юбилея.
Я смотрю в глаза смерти и, как на исповеди, признаюсь во всем.
Может быть, эти строчки еще больше укрепят тебя в твоей вере, а может, ты покажешь это письмо кому-нибудь другому и оно заставит его призадуматься… Ты, вероятно, помнишь мои слова, сказанные в Риме, что в мире сейчас есть лишь два пути: либо большевизм, либо фашизм. Ты избрал первый путь. Я же до сегодняшнего дня бродил без дорог и, как видишь, не стал ни на один из тех путей.
Случилось со мной так не потому, что я испугался выбора.
Правда, я никогда не хвастался, будто обладаю дерзновением Прометея, но у меня хватило бы мужества сделать себе своим же кинжалом харакири, и не менее спокойно и хладнокровно, чем это делает любой японец.
Не страх удерживал меня. Я не вышел на путь, ведущий в жизнь, потому что он оказался для меня закрытым. Тот мир, который я любил всем своим существом, никогда уже не воскреснет. Тускнеют краски, которые я любил, умирают песни, по которым я тосковал. Кроме того, я должен сказать тебе вот что: даже наимудрейший человек оказывается безумцем, если он одинок в своей мудрости. Поэтому я волей-неволей выбрал путь, который ведет прочь от жизни.
Логика заставляет меня во многом согласиться с тобой. Но, помнишь, я говорил тебе: нравы, обычаи и пороки наших отцов держат нас в своем плену так же крепко, как могучие кольца чудовищной змеи держат Лаокоона и его сыновей.
Эмхвари испокон веков были неисправимые упрямцы. Это упрямство привело моего отца на кладбище Пер-Лашез. Что касается меня, – я даже не знаю, найдется ли кто-нибудь, кто вырыл бы мне могилу.
Я думал, что, укрывшись в Сванетии, уйду от грохота взрываемого динамита. Но я ошибся: в горах Сванетии происходит то же самое, что и в Москве, Киеве или Тбилиси. Идеи похожи на эпидемию: они проникают в такие уголки, куда еще не добрались электропровода.
Теперь мне все безразлично. Я уже не слышу зова эпохи; вернее, – слышу, но от голоса ее меня бросает в дрожь.
Покажи это письмо всем, кто еще колеблется. Покажи им и скажи, чтобы никто не следовал по моим стопам, ибо мой путь ведет туда, откуда не доносится даже эхо…»
Машинально подписал письмо, запечатал конверт. Подошел к шкафу красного дерева, достал свое исследование «О колхидском фетишизме», бросил в камин и зажег дрова. Подождал, пока бумага превратилась в серый пепел. Затем из ящика письменного стола вынул браунинг и, распахнув окно, кликнул Мгелику, прикорнувшую под чинарой. Борзая подняла на него свои ласковые светло-карие глаза и лениво поплелась в дом. Тараш впустил ее в комнату.
– Бедная Мгелика! Ты должна последовать за мной. Иначе скулить тебе голодной на покинутом пепелище…
Обнял ее, поцеловал в голову и, отняв руку, выстрелил из браунинга в то место, которое только что поцеловал. Обливаясь кровью, собака упала у его ног.
Посмотрел на блестящую вороненую сталь револьвера. Было что-то роковое в этом зловещем блеске.
Только хотел приставить дуло к груди, как раздался нетерпеливый стук в дверь. Побледнев, Тараш поспешно спрятал браунинг в карман и пошел открывать. Перед ним стоял взлохмаченный Лукайя Лабахуа с искаженным от волнения лицом. С трудом выдавил он из себя несколько бессвязных слов.
– Тамар… умирает… – услышал Тараш, – хочет тебя видеть.
Тараш ввел забрызганного грязью Лукайя в комнату.
– Почему убил собаку? – спросил старик.
– Она взбесилась, Лукайя, потому я убил ее. Взбесилась, понял? Всякий, кто взбесится, должен быть убит. Что ты скажешь на это, а? Разве не так? Взбесившегося надо пристрелить.
Лукайя поднял на него бессмысленный взгляд своих зеленых глаз.
– Все время скулила Мгелика. У собак, Лукайя, есть привычка: сядут на пепелище и начинают скулить. Не так ли?
Лукайя, не понимая, кивал головой.
Тараш заставил его подробно рассказать о приезде Годерели, о котором он и раньше слышал. Последние слова профессора: «Если бы меня вызвали вовремя, можно было бы спасти», – поразили Тараша…
Не было сил подняться с кресла. Он точно потерял способность говорить.
Лукайя покрутился по комнате, потом поплелся к Цирунии. Вернувшись, присел на корточки у порога, бессмысленно хлопая глазами.
Тарашу стало душно от присутствия юродивого. Он вышел на балкон, всей грудью вдохнул свежий воздух, вернулся в комнату. Усадив Лукайя в кресло, успокоил его и стал расспрашивать, как старик переправился через Ингур.
Лукайя переправился на последнем пароме. От напора воды разорвался металлический канат.
– Вчера река снесла железнодорожный мост, – сказал Лукайя.
– Коня бы мне! – невольно вырвалось у Тараша.
– Только лошадь Эшбы может переплыть Ингур, – сказал Лукайя. – Но зять Эшбы уехал на ней в Сухуми. Могла бы, пожалуй, пригодиться звамбаевская Цира, но она хромает. А все же, шуригэ, зайди к Арзакану, он не откажет тебе в лошади.
Оставив Лукайя дома, Тараш перекинул через плечо башлык и направился к Звамбая. С сокрушенным сердцем шагал он по проселочной дороге. Глубокая жалость к Тамар проснулась в его душе.
Но разве это была только жалость?! Нет, тысячу раз больше, чем жалость! То была мучительная скорбь о человеке, который был так близок ему и которого он не сумел оценить. Теперь же, когда он довел Тамар до порога смерти, вновь вспыхнула в его сердце любовь, ибо своей жизнью платила за нее Тамар.
При этой мысли он почувствовал прилив бодрости. Впервые представился ему случай пожертвовать собой ради другого. «Может быть, и меня это спасет?» – подумал он.
Погруженный в думы, он незаметно для себя подошел к жилью Арзакана.
Но куда девался высокий частокол, огораживавший двор Кац Звамбая? И столетние деревья во дворе?
У Тараша сжалось сердце, когда, оглянувшись, он не увидел любимых деревьев, под сенью которых протекало его детство. Уцелело лишь инжирное дерево. В цвету были два-три граната, остальные высохли. Срублены стоявшие около кукурузника ясени – дуплистые «жилища дэвов».[71]71
Дэв – сказочный персонаж; многоголовый рогатый великан; в переносном значении – сильный человек, голиаф.
[Закрыть]
И вспомнились Тарашу счастливые дни детства и шумные игры в блаженных садах Элизиума.
Этот день счастливо начался для Арзакана. Утром его вызвали в райком и сообщили, что он будет послан на учебу в Тбилиси.
Но то была не единственная радость. Чтобы угодить Личели, Аренба Арлан согласился вернуть Арзакану Арабиа.
Там же в райкоме Арзакан узнал, что Личели предотвратил готовившееся кулаками вооруженное выступление и убийство ряда ответственных работников, в том числе Чежиа, председателя сельсовета и самого Личели. Арзакан тоже был среди намеченных жертв. По делу были арестованы братья Тарба, Джото Гвасалиа и Гвандж Апакидзе, на которого Джото указал как на главного зачинщика. Ломкац Эсванджиа, агитировавший крестьян, умер от паралича сердца накануне выступления.
Дзабули не поверила своим глазам, когда Арзакан вошел во двор, ведя на поводу Арабиа. Джаму и Келеш восторженным криком приветствовали коня. Вся семья ликовала.
Арзакан попросил Дзабули достать его новый френч и рейтузы: собирался завтра поехать в Зугдиди. Присев у очага, он начал чинить уздечку и подпруги.
Дзабули не выдержала.
– Ты знаешь, Тамар при смерти, – сказала она, глядя в упор на Арзакана.
Арзакан был ошеломлен. Правда, он слышал, что Тамар больна оспой. Но что ей стало так плохо, этого он не знал. Однако и бровью не повел и, продев тесьму, спросил с безразличным видом:
– Кто тебе сказал?
– Сегодня утром видела ее тетку. Она здесь проездом в Зугдиди, но паром снесло рекой, поезда не ходят. Убивается бедная женщина!
Некоторое время оба молчали, будто между ними встала стена.
Арзакан чинит подпруги, оборванные Арланом, а мысли его далеко.
Ингур вышел из берегов? Что за беда! Разве в прошлом году, в это же время, не переправился он через беснующийся Ингур? А ведь тогда жизни Тамар не грозила опасность. Нет, Ингур не препятствие для Арзакана.
Он должен видеть Тамар, ничто не помешает этому – даже если Черное море, выйдя из берегов, захлестнет всю Мегрелию…
– Неужели так осложнилась оспа? – спросил он, подняв голову.
Дзабули попыталась заглянуть ему в глаза, но Арзакан снова наклонился к подпруге и сильно дернул тесьму. Тесьма лопнула.
– Какая там оспа! Будто не знаешь, что с ней?
– Откуда же мне знать.
Дзабули еще раз взглянула на склоненную над работой голову Арзакана и промолвила:
– Тамар уже на восьмом месяце беременности…
Арзакан похолодел. На мгновение он испытал такое чувство, будто внутри у него что-то оборвалось. Хотел спросить: «От кого?», но удержался.
«От кого? Надо ли еще спрашивать об этом!» Он выронил шило. Потянулся ногой, придвинул шило, поднял, но работать больше не мог.
Обрезал пришитые не на месте подпруги, перевязал концы и вышел присмотреть за лошадью.
Увидев Тараша Эмхвари, идущего через двор, Дзабули подумала, что вряд ли Арзакан ему обрадуется. Джаму и Келеш подбежали к Тарашу; он поцеловал их в лоб и, хотя был сильно взволнован, все же нашел несколько ласковых слов для ребят.
Спросил о кормилице: «Когда думаете выписать ее из больницы?» Справился о соседях.
Арзакан вошел в комнату, и Дзабули почувствовала, что она не ошиблась. При виде Тараша Арзакан побледнел, потом румянец залил его лицо. Но, взяв себя в руки, процедил сквозь зубы:
– Ах, это ты, Гуча. Хорошо сделал, что зашел.
Дзабули кинулась собирать на стол, но Тараш заверил, что только что позавтракал.
Арзакан молчал. Присутствие Тараша было ему тягостно. Усадил гостя около очага, а в душе ждал, чтобы тот поскорее оставил его дом.
Тараш окинул взглядом закоптелую кухню, и в воображении его живо возник образ Джамлета Тарба со шрамом на шее. Он поспешил прогнать это видение и без обиняков сказал Арзакану:
– Знаешь, зачем я пришел? – и после некоторого молчания добавил: – Мне срочно нужно быть в Зугдиди, одолжи мне коня.
Арзакан закусил губу.
– Цира хромает. На Арабиа я сам собирался в Зугдиди, но что делать, – бери!
Тараш встал.
– Сейчас поедешь? – спросил Арзакан и тоже поднялся.
– Да, сейчас же.
Минут пять оба молча возились около жеребца, прилаживая седло, и за все это время ни один из них не обмолвился ни словом. Потом Арзакан погладил Арабиа по крупу и сказал:
– Ну, а если не будет парома, что будешь делать?
– Уж как-нибудь переправлюсь…
«Чтоб к дьяволу тебе переправиться! – подумал Арзакан. – Может, на погибель проклятого оседлал я лошадь».
В эту минуту он не пожалел бы даже Арабиа, вновь обретенного Арабиа, чтобы тот стал демоном смерти для Тараша Эмхвари.
Тараш вскочил в седло и тронул коня. Печально глядел Арзакан вслед любимому жеребцу, потом окликнул Тараша и, попросив подождать, вошел в дом. Вынес какой-то предмет, завернутый в бумагу, и протянул его Тарашу.
– Передай это Тамар. Я нашел этот крест в Илори в прошлом году, но скрыл от нее.
Тараш узнал крест.
Арзакан вернулся в комнату.
– Вот что, – обратился он к Дзабули, – одевайся-ка! Мне нужно в сельсовет, по дороге зайдем в загс и зарегистрируемся.
Глаза Дзабули наполнились слезами.
Подбежала к сундуку, стала искать свое выходное платье.
Самолет, словно ястреб, переждавший непогоду, поднялся с Кахорской долины и, сделав несколько кругов над опустевшим лесом, повернул на восток.
Арзакан сидел позади Личели и его заместителя. Из-за гула мотора он не слышал слов, которыми изредка перекидывались.
Под ними расстилались колхидские холмы, покрытые лавровишней; потом крылатая машина пронесла их над ледниками Сванетии, над вышедшим из берегов Ингуром, горой Урти, над окрестностями Зугдиди… Через минуту места, где Арзакан столько выстрадал за последний год, остались позади.
Ослепительно алые облака плыли навстречу. Словно предвестие новой жизни, полной радостного труда, открылась залитая солнцем панорама Картли.
Арзакану Звамбая казалось, что самолет вот-вот пронзит солнечный диск – круглый, как обод аробного колеса.
