Текст книги "Похищение Луны"
Автор книги: Константин Гамсахурдиа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)
В ТЕНЬ ОБРАТИВШИЙСЯ КНЯЗЬ
Тетка Парджаниани по обыкновению сидела в старинном кожаном кресле с высокой спинкой, окруженная кошками.
Кресло было грязное, засаленное. Кожа местами потрескалась, из боков торчали вата и волос.
Одна кошка спала на коленях у хозяйки, другая взобралась на спинку кресла, третья дремала у ног. В углу мяукали двое котят. Судя по виду этих животных, за ними не было никакого ухода.
Старушка поцеловала в лоб Тараша, ласково погладила Тамар по голове, совсем как пятнадцать лет назад, когда впервые увидела ее на шервашидзевской свадьбе.
Армадар надеялась назвать Тамар своей невесткой и обрадовалась, когда Тамар и Тараш вместе предстали перед ней.
Каролину она тоже приняла приветливо. Справилась о здоровье дедушки Тариэла, о Херипсе, пожурила за то, что оставила спящую девочку одну в гостинице.
Тетка Армадар жила старыми понятиями. Вновь пришедших по очереди представляли почетной гостье – княжне Тамар Багратиони. Та была глуховата, и Армадар приходилось выкрикивать фамилии.
Княжна щурила глаза и по-французски выражала представляемым свое благоволение. Тарашу бросился в глаза блестящий лорнет, праздно висевший у нее на груди.
Гостей познакомили с Шакро Орбелиани – рослым, широкоплечим мужчиной, что-то прошамкавшим в виде приветствия: только два зуба осталось во рту у бывшего князя.
На нем была зеленая, изрядно потертая куртка, и Тараш сначала принял его за рассыльного (потом оказалось, что он и в самом деле служит курьером в каком-то учреждении).
Уселись. Тараш время от времени посматривал на поблекшие черты былой красавицы.
Увяданье подкралось к ней, коснулось шеи, груди и щек. Старость разрушила некогда точеное, нежное лицо надменной женщины. Пепельно-серыми стали волосы. Только глаза сохранили янтарный блеск.
Вскоре появился еще гость – приземистый рябой старик.
– Это бывший генерал, – тихо объяснил Тараш Каролине. – В мировую войну он с одним батальоном захватил в плен целую турецкую часть. Турки прозвали его «шайтан-капитан». Он и не подозревает, что какая-нибудь американская газета дорого заплатила бы за его мемуары.
«Шайтан-капитан» достал из кармана газету, расправил ее и разложил на столе. Надев очки, обвел взглядом гостей. Его маленькие, горохового цвета глаза глядели из-за очков так же кротко, как глаза рыбы из-за стекла аквариума,
Тетка Армадар называла его в шутку «референтом мировой стратегии».
Причина его визитов в этот дом была вполне прозаична. После сверхурочной бухгалтерской работы он забегал выпить чаю и поиграть в нарды с Ношреваном Парджаниани.
Тараш завел беседу с «шайтан-капитаном».
Шакро Орбелиани, улучив минуту, потянул к себе газету. Вынул очки с треснувшими стеклами, нацепил их на свой горбатый нос, но так как они падали, то он придерживал их рукой и глядел на газету поверх стекол.
Тетка Армадар нетерпеливо допытывалась у него, какой ответ дан на ноту японцев и какие новые «демарши» сделал Литвинов.
Шакро нехотя что-то бормотал: его не радовали ни ответные ноты, ни демарши Литвинова.
«Шайтан-капитан» посмотрел на пустой стол, кинул взгляд на часы и собрался уходить.
– Останьтесь, он сейчас придет, – произнесла тетка Армадар таким голосом, каким говорят духи на спиритическом сеансе.
И действительно, раскрылась дверь, и в гостиную легкой походкой (бархатной поступью тигра) вошел высокий сухопарый мужчина.
На нем был спортивный пиджак цвета иволги, выцветшие зеленоватые брюки, высокие азиатские сапоги. Седоватая бородка удлиняла его лицо с прямым, правильной формы носом, овальным лбом и узкими глазами цвета медного купороса.
Ношреван Парджаниани радушно приветствовал гостей, с той немного слащавой любезностью, которая когда-то была свойственна грузинскому дворянству.
Троекратно расцеловал Тараша, приложился к руке Каролины, ласково потрепал Тамар по плечу.
Он принес с собой оживление и бодрость, сразу преобразившие эту унылую, пропитанную запахом старины комнату.
Увидев ненакрытый стол, Ношреван заявил:
– До сих пор я выполнял у своего режиссера роль князя, а теперь перейду на роль горничной.
Вышел на кухню, притащил кипящий чайник и занялся сервировкой чая.
Тетка Армадар усадила рядом с собой Каролину и засыпала ее расспросами о семье Шервашидзе.
Чистоплотной Каролине тотчас же бросилась в глаза кошачья шерсть, приставшая к платью старушки и к черным митенкам, которые почему-то носила тетка Армадар (когда-то она надевала их в театр).
Каролина брезгливо отвела глаза.
И вдруг выпачканный в саже кот прыгнул ей на колени. Каролина, которая терпеть не могла кошек, попыталась согнать его, не притрагиваясь руками. Но кот заупрямился.
– Брысь! Брысь! – напрасно кричала ему тетка Армадар. Кот не обращал никакого внимания на приказы хозяйки.
Наконец в дело вмешался Ношреван и оторвал кота от платья Каролины.
– Эти звери скоро съедят нас живьем, – пошутил Ношреван.
Каролина не поняла, но любезно улыбнулась ему и еще раз отметила про себя живость и моложавость Ношревана, подивилась на его блестящие белые зубы.
Она отряхнула платье и обвела взглядом гостиную.
Тут было настоящее вавилонское столпотворение.
В оконные рамы вместо выбитых стекол были втиснуты обложки от томов Брокгауза и географических атласов.
На стенах висели портрет царя Вахтанга VI, покрытый толстым слоем пыли, и картина, изображающая царицу Тамару; коленопреклоненный Руставели подносит ей свою поэму. Закоптелая паутина свисала по углам картины, белый фон ее был засижен мухами.
Дальше следовали беспорядочно развешанные, выцветшие фотографии грузинских генералов, отличившихся в сражениях под Карсом, Ереваном и Гунибом.
Отдельно висели карточки общественных деятелей: либералов в котелках, «социалистов»-князей в мягких шляпах (бородой и фетровой шляпой они прокламировали свою прогрессивность). Затем тянулись многочисленные семейные фотографии.
Между ними выделялся увеличенный портрет князя Парджаниани, снятого верхом на лошади. На Ношреване была старинная шуба с откидными рукавами и остроконечная папаха, еще более подчеркивавшая его длинную шею.
Каролина, засмотревшаяся на его стройную фигуру, незаметно перевела взгляд на живого Ношревана, сипевшего против нее, и он показался ей не так уж сильно изменившимся.
Комната была перегорожена на три части просвечивавшими паласами и джеджимами. Вдоль этих искусственных стен стояли оттоманки и кресла с провалившимися сиденьями. Из одних выбивалась вата, из других вылезали пружины. На оттоманках валялись мутаки с ободранными чехлами.
Из-под туалетных столиков с разбитыми зеркалами выглядывали шляпные картонки и нечищенная обувь. По стенам на крюках висели старинные ружья и грузинские кинжалы.
В углу приютилось старое беккеровское пианино, на котором были разбросаны разрозненные листы нот; там же стояли оплывшие стеарином подсвечники и высокие вазы, засиженные мухами.
На камине выстроилось множество флаконов с отбитыми горлышками.
Каролина засмотрелась на две японские вазы. Как видно, обращались с ними небрежно, ручки были обломаны.
Ни одна вещь не стояла здесь на своем месте, ни за одним предметом не было ухода. Все здесь красноречиво свидетельствовало о неуклонном, неотвратимом разрушении.
Ношреван обратился к Тамар Багратиони с обычными любезностями, затем спросил, была ли она прошлое воскресенье в Сионе.
Нет. Тамар не была в Сионе. Она ходила в Кашветскую церковь, где обедню служил католикос.
Потом Ношреван подсел к Тарашу Эмхвари и Тамар Шервашидзе.
– Связалась наша Анули с каким-то Манджгаладзе, – пожаловался он им. – Готова чуть ли не в загс с ним идти. Твоя тетка уверяет, что не переживет этого. Я пригрозил Анули покончить с собой. Что будет дальше, не знаю.
Заметив, что Шакро Орбелиани и «шайтан-капитан» о чем-то горячо спорят, он спросил:
– Ну, а что скажут о мировых событиях наши уважаемые референты?
– На этот раз определенно во всем мире запахло порохом, – категорическим тоном заявил Шакро.
Ношреван обратился, улыбаясь, к Тарашу:
– Князь Шакро, шенма мзем,[36]36
Клянусь твоим солнцем!
[Закрыть] очень напоминает мне того Орбелиани, который в 1810 году ежедневно выглядывал в окно и спрашивал своего моурави: ушли ли русские? Получив отрицательный ответ, он снова запирался в своих палатах. Так и умер в этих расспросах князь Орбелиани.
Вот и княгиня моя уже десять лет уверяет, что 1е monde civilisй[37]37
Цивилизованный мир (франц.).
[Закрыть] не допустит уничтожения частной собственности, что le monde civilisй не примирится с уничтожением сословий и что поскольку в просвещенных странах существует аристократия, то нам непременно возвратят наше княжеское достоинство.
Я хотел продать этот дом, шенма мзем. Но тетушка твоя сначала все надеялась на Францию: она, мол, управляет всем миром. Потом на сцену выступила Англия. Тоже спасовала. Муссолини также не оправдал надежд, а Лига наций совсем подкачала. Теперь, видите ли, вся ее надежда на Японию! А за это время дом отобрали, шенма мзем.
Вселили к нам одного красного командира, а когда он уехал, то навязали этого проклятого Манджгаладзе.
Вздохнув, он предложил Тарашу сыграть партию в нарды.
Они уселись за столик около пианино.
Ношреван схватил игральные кости и крикнул:
– Ду-беш![38]38
Две пятерки.
[Закрыть] Действительно, вышло ду-беш.
– Больше всего бесит меня, шенма мзем, что Анули ведет себя, как какая-нибудь безродная простячка, – возмущался Ношреван. – Кто ухитрится поселиться рядом с ними, в тех и влюбляются эти девушки.
Этот Манджгаладзе тащит Анули в загс. Представляешь себе – моя дочь и какой-то проходимец, темная личность! Недавно за дебош он попал в милицию, откупился деньгами. Твоя тетка уверяет, что не переживет этого брака. Я пригрозил Анули покончить с собой. Пока что дело обстоит так, а что будет дальше – не знаю, шенма мзем.
Тетушка твоя все не теряет надежды, что «ле монд сивилизэ» не оставит нашей страны большевикам, что большевиков выгонят и мы избавимся от Манджгаладзе.
– Шаш-се![39]39
Шесть-три.
[Закрыть] – воскликнул Тараш и получил ду-се.[40]40
Две тройки.
[Закрыть]
– Пандж-шеш,[41]41
Пять-шесть.
[Закрыть] проклятый, не то запрут меня! – заклинал Ношреван.
Но вместо панджи-шеш вышло шеш-як.[42]42
Шесть-один.
[Закрыть]
Продолжая играть, Тараш Эмхвари расспрашивал Ношревана о материальном положении семьи.
– В течение пяти лет продавали кольца, серьги и сервизы твоей тетушки, – ответил Ношреван. – Затем в ход были пущены иконы. Три лепные иконы продали за бесценок в музей, одна из них из приданого моей бабки, родной племянницы последнего злосчастного царя Грузии. Другая икона была украшена золотым изваянием работы Бека Опизари и оспыпана яхонтами и крупным жемчугом. Пятнадцать перстней с изумрудом, рубинами, бирюзой продал я, глупец, по сто рублей за каждый; одно колье скатного жемчуга с золотой застежкой, подвеску из двадцати жемчужин, одно драгоценное рубиновое кольцо, память от моей невестки – дочери Эристави.
За ними последовали ручные и настольные зеркала иранского чекана, еще замечательная икона Иоанна Крестителя с пятьюдесятью тремя жемчугами, семь пар серег с бадахшанскими рубинами.
Это все было спущено за гроши в те годы, когда продажа драгоценностей не разрешалась. Понятно, все попало в руки спекулянтов. Из этих денег двести фунтов переслали тебе в Париж.
Брошенные Ношреваном кости, перелетев через столик, упали на пол.
Когда Ношреван нагнулся за ними, из его жилетного кармана выпала маленькая фотографическая карточка.
Тараш поднял ее, внимательно посмотрел на снятого в белой чохе Ношревана, затем молча вернул карточку.
– Так все и пошло прахом, – вздохнул Ношреван. – И остались мы теперь на чае с монпансье, на черном хлебе и обеде без вина. Тетушка твоя больна ревматизмом, ее лечение тоже стоило немало денег.
Ты хорошо знаешь, что я никогда не служил, да и к какой работе я пригоден? Кроме охотничьего ружья и кинжала, я ничего не держал в руках, шенма мзем. Писать же ленюсь так, что будь я хоть десять лет в отсутствии, и то не соберусь прислать открытку.
Дай бог здоровья моему режиссеру! Познакомился он со мной где-то на свадьбе, на которой я был тамадой. Понравилось ему, как я вел стол. Хорошо, что хоть этому ремеслу научил меня мой бедный отец.
Ношреван улыбнулся. Морщины в углах его рта обозначились резче.
– Я всегда терпеть не мог актеров, будь то мужчина или женщина, – продолжал он, – не считал их за людей. Возненавидел и кино, и граммофон, и радио, когда они только еще появились. А теперь сам играю на экране роли князей, шутом гороховым выставляю свое сословие и самого себя. И так текут дни, проходит жизнь, шенма мзем!
А все же я должен признаться тебе, – помолчав, добавил Ношреван, – что эти минуты – единственный просвет в моей жизни. Я – вечный тамада, езжу на породистых лошадях, джигитую. Охочусь, ухаживаю за красивыми женщинами, на мне всегда моя любимая белая чоха. Ведь когда-то я не носил другой одежды. Так перешла на экран вся моя былая жизнь, а сам я, как видишь, превратился в тень.
Возвращаясь вечером домой, застаю то же самое, что оставил утром: больную жену, отбившуюся от семьи дочь, кошек своей тетушки и чай с монпансье. Ничего не поделаешь, приходится приноравливаться.
Вот кто невозмутимо спокоен, так это Тамар Багратиони, шенма мзем! Больная, одна почка вырезана, но болезнь приемлет как некое божье благоизъявление. Она раньше всех нас примирилась со всеми этими напастями. «Дворянство, – говорит она, – изменило вере, за то бог и карает нас сейчас. За все, – говорит, – взыскивает с нас бог: за безбожие, разврат и мотовство. Ничего, – говорит, – не случится без божьей воли». Так утверждает Тамар Багратиони; подчас и меня забирает сомнение, шенма мзем.
Тараш проиграл партию. За нарды сел «князь Шакро».
Тетка Армадар подозвала Тараша к себе, начала расспрашивать о матери, о семейных делах, о его видах па женитьбу.
– Анули, наверное, опять задержалась на собрании в своей клинике, – беспокоилась Армадар. – Что за напасть эти собрания!
Совсем извела нас Анули, отравила нашу старость, – сетовала тетка. – Ты бы пожурил ее, убедил бы не идти в загс с этим богопротивным Манджгаладзе. Дядя Ношревап не вынесет такого горя, – добавила она шепотом.
Тараш встал, подвел Каролину к фотографиям, висевшим на стенах. Каролина все поглядывала на портрет Ношревана. Тем временем тетка Армадар расспрашивала Тамар.
Узнав, что Тамар тоже собирается поступить в медицинский институт, сердито посоветовала ей лучше скорее найти себе мужа.
– Грузинке подобает рано выходить замуж, – говорила старушка, – тем более, что с твоей фамилией все равно в институт ты не попадешь. Моя Анули два года добивалась попасть, наконец каким-то образом ее приняли, но и до сих пор при каждой чистке она трясется от страха. «Хватит, довольно учились князья! Теперь рабочим и крестьянам надо учиться!» – вот что говорят большевики, – заключила тетка Армадар.
Открылась дверь, и вошла Анули – очень бледная. Улыбаясь через силу, приветствовала гостей, поцеловалась с Тамар и Тарашем, поздоровалась с Каролиной, которая с трудом ее узнала.
Анули возмужала, располнела. Стриженые волосы в беспорядке падали ей на щеки. Не очень чистые бретельки виднелись в глубоком вырезе батистовой блузки. Вокруг шеи обозначилась двойная складка. В углах глаз, когда она улыбалась, собирались морщинки.
Армадар, встревоженная бледностью Анули, спросила, что с ней.
Оказалось, что Анули исключили из медицинского института. Эта весть сначала даже обрадовала Армадар (она знала, что и Ношревану это будет приятно). Но, подумав, старушка поняла, что Анули не примирится с этим так легко. Задумалась и расстроилась.
Анули налила себе остывшего чаю. Тамар подсела к школьной подруге, с которой не виделась целых три года. То серьезно, то шутливо, на «особом» школьном языке стали они рассказывать друг другу новости и вспоминать старое.
«Шайтан-капитан» откланялся.
«Князь Шакро» продолжал азартно играть. Он хотел устроить своему противнику марс.[43]43
Разгромный счет.
[Закрыть]
– Шаш-се, чтоб тебя! – орал он на кости так зычно, как наш крестьянин орет на заартачившегося быка.
Каролина также собралась уходить. Встала и Тамар, но Анули, схватив ее за руку, усадила на место.
– Оставайся у нас ночевать, – упрашивала она. Тарашу это было неприятно. Анули не нравилась ему, он не хотел, чтобы Тамар провела у нее хоть одну ночь. Но, ничего не сказав, встал, чтобы проводить Каролину.
Когда Тараш и Каролина поравнялись с местом, где раньше был дворец царицы Дарьи, с мечети шаха Исмаила на Шайтан-базаре донесся пронзительный голос моллы.
Неприятная дрожь пробежала по телу Тараша. Он взял под руку Каролину и тесно прижал ее к себе.
Некоторое время оба молчали. По улице, пошатываясь, шел пьяный и что-то бормотал себе под нос. Поскользнувшись в темноте, упал.
В ночной тишине раздавались шаги запоздавших путников.
– Странное было у меня чувство сегодня вечером, – сказал Тараш. – У Ношревана из кармана выпала его карточка. Я поднял ее, взглянул. Представилось мне, что вижу лицо мертвеца. Это случается со мной второй раз в жизни.
Однажды, в бытность мою в Риме, ч получил от своего парижского приятеля его портрет, снятый в Ницце, на берегу моря. Посмотрел на портрет и вздрогнул. «Дни этого человека сочтены», – подумал я. Не прошло недели, как мать его сообщила мне о скоропостижной смерти сына.
Вот увидите, Ношревану Парджаниани не долго жить.
– Почему вы так думаете? – спросила Каролина.
– Это необъяснимо. Подсказывает сердце, а почему, – не знаю.
Опять помолчали.
– Скажу вам больше: мне тоже не суждено долго прожить. У меня такое ощущение, будто я и не жив и не мертв. Знаю: дни мои сочтены.
Каролина посмотрела на него.
– Вы суеверны, оттого вам все представляется в мрачном свете. Работаете по ночам, вот от переутомления и происходит это.
– Суеверен? Может быть. Так воспитали меня Кац Звамбая и моя кормилица Хатуна. Что могли этому противопоставить профессора Сорбонны? Сердце простолюдина знает больше, чем мудрейшие из мудрецов.
На усыпанном звездами небе, над высоким обрывом вырисовывался черный силуэт Метехи.
Тараш рассказал миф об основании Тбилиси.
– Ни один город классического мира не имеет такого красивого предания о своем рождении.
Вахтанг Горгасал, основатель Тбилиси, был страстным охотником. По словам летописца, он верхом настигал оленя. Поймав, взваливал его себе на плечи и поднимал на Зедазенскую гору.
Как раз в этих местах, где мы сейчас проходим, охотился однажды Вахтанг с ястребом. Погнавшись за фазаном, ястреб исчез в лесной чаще. Долго искал его Горгасал и набрел на горячий источник, бьющий из скалы. В нем он нашел сварившимися и ястреба, и фазана, И на том месте он якобы основал город.
Вот об этих серных источниках говорится в легенде, – и Тараш рукой показал Каролине на баню Орбелиани.
В переулках бродили фруктовщики; прислонясь к стене, вполголоса беседовали меж собой. Сладко журчала иранская речь.
Из полуосвещенного подвала доносился щемящий сердце напев баяти.[44]44
Баяти – одноголосый восточный напев.
[Закрыть]
Споткнувшись в темноте о булыжник, Каролина схватила Тараша за руку. Неожиданно спросила:
– Есть ли у Тбилиси свой герб?
– Какой герб?
– Ну, как у Рима волчица или у Берлина – медведь?
– Есть, конечно. Олень.
Когда они подходили к гостинице, городские часы пробили двенадцать.
Тараш остановился и долго смотрел на свои ручные часы.
– Что вы смотрите?
– Считаю пульс Тбилиси. За, пять минут по проспекту Руставели прошло двадцать легковых авто и прошло бы в два раза больше грузовиков, если бы им не запрещали ездить по проспекту. Тбилиси постепенно вступает в семью больших городов.
Тараш довел Каролину до подъезда гостиницы и попрощался с ней.
БЕССОННАЯ НОЧЬ
Тетушка Армадар долго воевала со своими кошками. Стучала палкой, бранила, упрекала в неблагодарности. Ее голос доносился до Тамар и Анули.
Ношреван шумно полоскал горло, потом стал снимать сапоги, расшатанное кресло скрипело под ним.
Наконец все стихло. Только тикали стенные часы.
Анули еще не окончила своей исповеди.
Три года разлуки – немалый срок для подруг, когда-то очень близких.
Анули сильно изменилась за эти годы. Ее развязная речь неприятно поразила Тамар.
– Какое у тебя девичье тело, дорогая! Неужели до сих пор ты еще не жила с мужчиной?
Тамар покоробил этот вопрос.
Она покраснела.
Солгала.
– Ты прозеваешь свою жизнь, дурочка ты этакая! Недаром наши мальчики называли тебя недотрогой. Помнишь, как Арзакан прозвал тебя монашкой? Похоже, что ты и сейчас осталась монашкой, а?
Анули заглянула в глаза Тамар. Казалось, она хотела взглядом проникнуть в ее сердечные тайны.
– Кстати, как твой роман с Арзаканом? – спросила она неожиданно, после короткой паузы.
Тамар смутилась.
– Кто тебе сказал? Я и Арзакан?.. Какой роман?..
– Ты всегда была такой скрытной. Как это «кто сказал»? Позавчера приехал из Абхазии Шелегиа. Ты помнишь его? Он учился с нами в восьмой группе, мы еще называли его головастиком. Подожди, дай припомнить, как его звали…
– Шелегиа звали! Нодаром.
– Да, да, Нодар! Веснушчатый такой, высокий парень. Женился на Дадиани. Говоря между нами, эта Лили и раньше не была недотрогой, понимаешь?.. Жила со своими учителями, потому и кончила школу…
Помолчав, продолжала:
– Ну и что же? Она оказалась умнее нас всех. Она уже вышла замуж, у ее мужа двухэтажный дом, собственная машина и большая практика. Лето она проводит в Кисловодске, осень – в Гагра. Муж работает как вол. А у Лили каждый сезон новый поклонник и еще один постоянный, почти официальный, – ездит с ее мужем на охоту. Этим летом они все трое были в Гагра.
– Что же сказал Шелегиа? – осторожно спросила Тамар.
– Вчера я встретилась с ним в клинике. Говорит: «На днях приедут Тамар и Арзакан, вместе. Оба выбрали медицинский факультет. Хорошо, когда и профессия объединяет мужа и жену».
– Да, но я вовсе не собираюсь выходить за Арзакана.
– Ты что, не можешь отделаться от княжеской фанаберии? Совсем как моя мать.
– При чем тут фанаберия, Анули? Я выйду замуж только по любви.
– Ну, знаешь ли, все эти басни о любви наболтали нам романисты. В одном я согласна с матерью: лишь неразумные девушки ждут любви, чтобы выйти замуж. Голодающие влюбленные в конце концов возненавидят друг друга.
Для любви, Тамар, необходим комфорт. Довольно с меня бедности, не хочу я погибать под развалинами нашей семьи. Жизни я хочу, радостной жизни. А любовь… любовь придет потом.
Манджгаладзе мне совсем не нравится, я уже тебе говорила. Но с ним я буду обеспечена. А что мог бы мне дать Джорджадзе, если бы я пошла за него?
– Кстати, куда он девался?
– Разве ты не знаешь? Он сватался ко мне, но я ему отказала, и он застрелился на охоте.
Тамар огорчилась.
– Какой был красавец этот Джорджадзе! Приподнявшись на постели, Тамар подобрала косы, обернула их вокруг головы.
– А ты никак не расстанешься со своей старомодной прической! Завтра же сведу тебя к моему парикмахеру, так и знай. Никто в городе уже не носит кос, разве что на Авлабаре[45]45
Авлабар (древний Исэни), Чугурети – районы города Тбилиси.
[Закрыть] или в Чугуретах[46]46
Авлабар (древний Исэни), Чугурети – районы города Тбилиси.
[Закрыть] можно еще встретить какую-нибудь длинноволосую мещаночку. Удивляюсь, что тбилисские мальчишки не освистали тебя.
Кроме того, появиться с такой прической в институте просто неудобно. Если придешь туда в таком виде, поверь, не миновать тебе стенгазеты.
Тамар молчала. Но ни ей, ни Анули не спалось, и они снова пустились в разговоры.
– Правда, что тебя исключили из института? – спросила Тамар.
– Да, исключили, но это ничего. Скоро я перестану быть княжеской дочерью, на днях мы с Манджгаладзе идем в загс. Разве допустят теперь в институт студентку с княжеской фамилией, если отец «не имел заслуг перед революцией».
Тамар задумалась. На мгновение в ее памяти мелькнул образ Арзакана, потом она перенеслась мыслями к Тарашу. Вспомнила международный вагон…
Если Тараша не пригласят в университет, то ей не попасть в институт.
Вернуться в Зугдиди?.. Слушать воркотню озлобленного отца, пьяную болтовню Шардина Алшибая, сплетни досужих гостей, стоны оперируемых женщин в кабинете Херипса…
При одной этой мысли ее охватила тоска.
Вдруг, совсем неожиданно, Анули заявила:
– Да, Шелегиа говорил еще, что за тобой ухаживает Тараш Эмхвари.
И, сказав это, посмотрела ей прямо в глаза. Тамар покраснела. Но Анули не заметила этого в полумраке. Тамар поправила подушку.
– Видно, большой сплетник этот Шелегиа, – пробормотала она.
– Нет, когда я увидела вас вместе, мне тотчас же вспомнились его слова.
Видишь ли, Тамар, хотя Тараш мне двоюродный брат, но я не советую тебе связываться с ним. Он совсем не приспособлен к теперешней жизни. В наше время такие люди ни на что не пригодны.
Ведь вопрос о приглашении его в университет провалился. В прошлом году он жил у нас, поэтому извещение из университета пришло сюда. Я хотела сказать ему об этом сегодня, но мама не позволила. «Сама, говорит, скажу».
И ты думаешь, он будет очень огорчен? Да он просто исполнял желание своей матери и тетушки, а сам вовсе не хотел профессорской кафедры. Ему всего милее его Абхазия, лошади и охота.
Отец его, покойный Джамсуг, был такой же сумасброд. Говорят, он обменял двадцать десятин земли на одну породистую лошадь. Наш Тараш фантазер, а на что фантазерам семья?
Тамар была подавлена этой новостью.
– Что же написано в извещении? – спросила она дрожащим голосом.
– Да что же! Написано, что его исследование забраковано.
– Почему?
– Ну, отклонили как… – Анули запнулась.
– Как что?
– Как не отвечающее современным требованиям.
Тамар показалось, будто пелена застлала ей глаза. Она с головой закрылась одеялом.
Анули продолжала тараторить:
– Нина Алавидзе третий раз вышла замуж, позавчера регистрировалась. Тина Цхведадзе разошлась с мужем, Элико Синауридзе сделала аборт, Манана Анчабадзе умерла в Баку от внематочной беременности…
Тамар вспомнила лучезарное лицо Мананы с крошечной родинкой на правой щеке, вспомнила лето, проведенное с ней на берегу Черного моря, ее молодое стройное тело…
– Пора спать, девочки, уже третий час, – послышался голос тетки Армадар.
Анули заснула, лежа на спине. Рот у нее был полуоткрыт. Печать странной муки лежала на ее бледном лице. Во сне она казалась гораздо старше своих лет.
Тамар беспокойно ворочалась на постели. Приподымалась, поправляла волосы, переворачивала подушку.
Тяжелые капли дождя били в окна. Звенели надтреснутые стекла. И минутами казалось Тамар, что какая-то темнокрылая птица хочет через решетку ворваться в комнату.
Тамар глубже зарылась в подушку.
В ее воображении мелькало лицо Тараша, вспоминались его горячие ласки.
С улицы уже доносился скрип ароб, резкие покрикивания: «Амо-о, ха!», далекие сигналы трамваев, назойливый колокольчик керосинщика.
Баритоном гудел старьевщик…
– Мацони, мацо-они! – зычно выводил погонщик осла.
И где-то далеко, очень далеко, мерно зазвонил одинокий колокол.
Тамар насчитала шесть ударов. Потом сон затуманил ее сознание…
В десять часов утра по лестнице гинекологической клиники торопливо поднимались студенты в белых халатах, медицинские сестры, врачи. Санитары проносили на носилках больных женщин и новорожденных детей. Мужчины и женщины с портфелями, скинув верхнее платье, быстрым шагом взбегали по сверкающим ступеням.
Все торопились, и все же каждый оглядывался на Тамар Шервашидзе.
Впереди Тамар и Анули шел профессор. Держась рукой за перила, он временами останавливался, переводил дух и снова шел дальше. Подруги быстро его догнали.
Профессор заметил Тамар, но по годам ли ему кривить шею, как это делали молодые ординаторы?
Стройная фигура девушки, отраженная в большом зеркале на площадке лестницы, понравилась ему.
Не правда ли, какое большое удовольствие, идя на работу, неожиданно встретить прекрасное, молодое существо? Особенно утром! Легкое настроение, навеянное встречей с девушкой, разгоняет множество неприятных впечатлений.
– Это профессор Годерели, – шепнула Анули на ухо Тамар, сжав ее локоть.
Знаменитый хирург привык к тому, что незнакомые люди беззастенчиво произносят его имя на улице, в автобусе, в клинике. В другое время он не обратил бы на это внимания. Но сейчас он величаво обернулся. Узнал студентку Парджаниани (хотя она не выделялась ни своими способностями, ни внешностью), поклонился любезнее, чем обычно. Легкая улыбка осветила его черные глаза под всклокоченными, как воронье гнездо, бровями.
Как только хирург немного замедлил шаги, Анули приблизилась к нему и робко сказала:
– Я хочу попросить вас, профессор, чтобы вы разрешили моей подруге Шервашидзе присутствовать на вашей лекции.
– Ну что ж, пожалуйста, – ответил Годерели и улыбнулся Тамар.
– Может быть, ей скоро удастся стать вашей слушательницей.
– Пожалуйста, – повторил Годерели и заторопился. В коридорах, точно пчелы, возвращающиеся в улей, жужжали студенты.
Тамар вспомнились гимназические годы.
Непринужденность и простота, с какой юноши и девушки разговаривали друг с другом, понравились ей.
Они бродили или стояли парами, держались за руки. Иной юноша приближал губы к самому уху девушки и, смеясь, шептал ей что-то.
С какой завистью смотрела Тамар на этих студентов! Она вспомнила угрюмую скуку Зугдиди, постоянное подглядыванье любопытных из-за плетней, пересуды соседей.
– Видишь, с каким удивлением все смотрят на твои косы, – сказала ей Анули.
Тамар уже убедилась, что когда косы обвиты вокруг головы и спрятаны под шляпой, все равно люди и тогда пялят па нее глаза. Но все же решительно заявила:
– Завтра же остригусь, как все.
Клиника института была предназначена для особо тяжелых случаев. Проходя мимо палат, Тамар боязливо смотрела на лежавших в ряд рожениц. Из дальней комнаты доносился хоровой плач новорожденных.
В одной из палат лежали женщины, которым был сделан аборт. Бескровные щеки, посиневшие губы, ввалившиеся глаза.
В конце коридора висела табличка с надписью «Операционная». Сквозь стеклянную дверь проникал запах хлороформа.
Случалось ли вам, читатель, бродить весной по колхидским болотам? Видали ли вы лужи малахитового цвета – задумавшиеся, темноокие? И гнилые корни камышей – обиталище жаб, лягушек и пиявок?
В топи, окутанной влажными испарениями, вы, конечно, замечали прекрасное растение, которое ботаники назвали «колхидской феей». Ее стебель возвышается над водой, и вся она осыпана розовыми цветочками.
Удрученный безмолвием колхидских трясин, вы, конечно, останавливались, завидев этот цветок, и ощущали ясную радость, глядя на него.
Так и здесь, в атмосфере, насыщенной страданиями человеческой плоти, врачи и студенты засматривались на Тамар.
Когда в переполненной аудитории Тамар слушала лекцию профессора Годерели, ей представилось, что ее жених Тараш Эмхвари тоже мог бы стать маститым профессором, вот вроде Годерели. У него была бы такая же мягкая, неторопливая речь, с таким же напряженным вниманием слушали бы его сотни студентов.
Но ведь Тараша не берут в университет… Еще тяжелее показалось ей проститься с этой мечтой и с надеждой поступить в институт.
