Текст книги "Похищение Луны"

Автор книги: Константин Гамсахурдиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

ТУМАН

Раскинувшийся на берегу моря городок был расцвечен красными флагами. К фасаду двухэтажного дома райкома, украшенного гирляндами и электрическими лампочками, прибита цифра «XIV».

На балконах покривившихся домиков реяли флаги. Обычно темные, грязные улицы были ярко освещены.

На опустевшей площади валялись пустые коробки от папирос, мандариновая кожура и обрывки плакатов. Митинг закончился, народ разошелся.

Из домов и духанов доносились пение и хохот весельчаков. Там и сям под платанами стояли горожане и громко разговаривали.

К вечеру стал моросить дождь. С моря поднимался туман. Совсем низко над городом пронеслась стая диких уток. Стоявший на рейде пароход немилосердно ревел, посылая к небу густые клубы дыма.

Из здания райкома спустился по лестнице невысокого роста человек. Он прихрамывал и болезненно морщил лицо. Прижимал одну руку к бедру, другой опирался на бамбуковую палку. На нем была серая красноармейская шинель. На голове – защитного цвета кепка, надвинутая на самые глаза. Он шел, не поднимая головы, дымя папиросой.

Какой-то толстый мужчина бросился к нему с противоположного тротуара.

– Товарищ райком! – кричал запыхавшийся толстяк, перебегая улицу.

Человек в кепке остановился.

– Что вам угодно? – спросил он сухо, узнав в толстяке бывшего торговца.

– Да вот налог… с меня требуют…

– Я давно уже не работаю в райкоме. Обратитесь к Аренба Арлану, – отрезал человек в кепке и ускорил шаг.

– Здорово, Чежиа! – окликнул его стоявший на углу высокий военный.

– Ушубзиа, Личели! – по-абхазски приветствовал друга Чежиа.

Личели положил ему на плечо свою большую, волосатую лапу и спросил:

– Был в Тбилиси?

– Кто меня отпустит в Тбилиси?

– Почему? В чем дело?

– Состою в распоряжении райкома. Не отпускают даже показаться врачам.

Личели плотно сжал губы и уставился большими, горохового цвета глазами на веснушчатое лицо Чежиа. Потом взял его под руку и бодро сказал:

– Походим!

Некоторое время они шли молча. Миновали ряд закрытых кузниц. Слева от шоссе раскинулись цитрусовые сады; в зеленой листве желтые мандарины поблескивали, словно электрические лампочки слабого накала. По ту сторону садов плескалось море. Стоявший на рейде пароход был похож на стоглазого дракона, изрыгающего пламя.

Справа тянулись низенькие домики и избы, крытые дранью и соломой.

Личели, убедившись, что никто не идет поблизости, прервал молчание:

– Как твоя нога, дорогой Чалмаз?

– Хуже. Должно быть, из-за погоды.

– Давно сняли гипс?

– Уже три недели как сняли, но улучшения пока не видно.

Личели вытянул шею, как пеликан, окинул взглядом шоссе и шепотом спросил:

– Доклад в ГПУ послал?

– Ну послал. А что?

– Может случиться, что тбилисское ГПУ перешлет Арлану написанный нами доклад, и тогда…

Чежиа опустил голову.

– Узнал имена нападавших?

– Одного узнал, да что толку! Разве не он напал в августе на Арзакана? Тогда я разоблачил Джото Гвасалиа. Здешнее ГПУ переслало это дело в райком. Арлан долго мариновал его, а потом стал говорить, что нужны свидетели. Но кто же станет окружать себя свидетелями, убивая человека? Может, он взял в свидетели Гванджа Апакидзе?

Прошла группа горожан. Оба замолчали и отошли в тень ясеней.

– Как же ты раскрыл это дело? – спросил Личели.

– Однажды напоили Джото на свадьбе. Он и похвастался среди женщин. Ты ведь знаешь, что он живет с Зесной – младшей дочерью Апакидзе? Так что можно поздравить Арлана с достойным свояком.

Послышался скрип колес и грустный напев аробщика.

Личели оглянулся по сторонам.

– Значит, у тебя есть точные сведения, что нападение на тебя тоже организовано Гвасалиа? – спросил он.

– Самые точные. На него указывает один лухумский колхозник, в доме которого ночевали Гвасалиа и Гвандж Апакидзе.

Тут не обошлось, конечно, без участия Арлана. Тебя Арлан не решился уничтожить, он добился твоего перевода в Сухуми. Арзакан исчез. У него в руках остался я один. Мы для него люди неподходящие.

– Что же ты, в общем, думаешь делать? – спросил Личели.

– Предпринимать что-либо сейчас опасно. Следы приведут к Арлану, а это преждевременно. В здешнем ГПУ начальником ставленник Арлана. Чежиа замолчал, потом сказал тихо:

– Исчезновение Арзакана и твой перевод отсюда развязали руки Арлану. Он теперь расправляется со всеми, кто его не устраивает. Даже беспартийную интеллигенцию и ту выжил из города.

Подошли к речке.

Переходя через мостик, Личели протянул Чежиа руку, чтобы помочь ему.

– Послушай, – сказал он, – в каком именно месте устроили тебе засаду в Лухуми?

– У самого моста. Я ехал с секретным заданием по поручению райкома. О моей поездке никто, кроме Арлана, не знал.

Шел дождь. Несмотря на туман, я заметил, как из-за прикрытия вышли три человека. Один из них подошел ко мне, поздоровался, попросил спичку. Остановив коня, я полез правой рукой в карман, и как раз в этот момент раздался выстрел и меня ранило в бедро.

Просивший огня схватил мою лошадь за уздечку. Я выстрелил из браунинга, но он успел отскочить в сторону. Тогда я пустил лошадь вскачь. Они продолжали стрелять, и одна пуля попала мне в плечо.

Еле добрался я до аптеки. Пока явился доктор, я успел потерять много крови.

Плохо то, что они угодили мне в ногу, один раз уже раненную, – добавил Чежиа,

Из одноэтажного домика с лаем выскочила собака.

Скрипнула дверь, послышался старушечий голос:

– Кто там?

– Это мы, матушка, не бойся, – успокоил ее Чежиа, поднимаясь по деревянной лесенке впереди Личели.

Когда Личели ступил на половицы, затрясся весь дом. Остроконечная буденовка уперлась в самый потолок.

Тщедушная старушка ласково приветствовала гостя и провела его в комнату, оклеенную газетами.

– Что это вы так пугливы, мамаша? – спросил Личели.

– Что же делать, сынок! Как только стемнеет, вся надрожусь, поджидая моего мальчика, – жаловалась старуха, усаживая гостя поближе к камину.

Личели засмеялся.

– Это уж так водится. Неженатые сыновья всегда кажутся матерям маленькими.

– Эх, мой родной, видно не дождусь я такого счастья чтобы мой сынок обзавелся семьей. Некогда ему подумать о себе. Он все успокаивает меня: «Дай срок, вот освобожусь немного, тогда и женюсь». Вырастил двух братьев, выдал замуж сестру. А для себя все «погоди да погоди».

– Ничего, все уладится, поженим твоего парня, – весело утешал Личели старушку. А та с состраданием глядела на беспомощно повисший рукав его френча.

Как нашел в себе силы этот статный великан примириться с потерей руки, удивлялась она. Сидит себе и беспечно гогочет, слушая ее сетования.

– Не унывай, матушка, поженим твоего сына! – повторил Личели.

– Да когда же, родной? В царское время его арестовывали, высылали. «До женитьбы ли!» – говорил он тогда. Потом настало время меньшевиков, опять его сажали и высылали. А теперь, видно, наступило время Арлана, и, как прежде, мой сын должен подставлять грудь под пули… Когда же придет наше-то время?

– Не бойтесь никого, мамаша, – посмеивался Личели, – таких ли мы видывали! Теперь наше время, наше! Как бы хорошо ни было прополото кукурузное поле, все же невозможно, чтобы не осталось хоть немножко сорняков. Но им не заглушить добрые всходы!

– Мед тебе на уста, родной мой! – просветлела старушка, но продолжала плакаться: – Разве против всего мира пойдешь? Кому под силу сравнять горы с долами? И кому нужно, чтобы за это брался мой сын? Ведь двое племянников у него на руках, сиротами остались.

– Ты иди теперь, мама, иди ляг, – ласково сказал ей Чежиа. – У нас дело есть.

– Сейчас, нан, сейчас. Вот подам только кукурузы и вина, поужинайте.

Когда старуха ушла отдыхать, Личели обратился к Чежиа:

– Завтра ночью я еду в Тбилиси. Давай нажмем еще разок на Арлана, а?

Чежиа долго молчал. Наконец отпил вина и ответил:

– Ты, Ростом, опытнее меня, и не мне тебя учить. Я думаю, дело тут не в одном Арлане. Надо полагать, что на принудительной коллективизации и чрезмерных заготовках эти головотяпы свернут себе шею.

Подождем до весны. До начала посевной кампании выяснится еще кое-что. С одной стороны, я даже рад, что Арлан не отпускает меня отсюда: я не имею права в такое время оставлять свой пост.

У меня есть сведения, что Гвандж Апакидзе и Гвасалиа действуют на два фронта: запутывают дела райкома и в то же время подстрекают недовольных кулаков к сопротивлению. Подождем до весны. Она многое прояснит. А пока что будем следить за Арланом.

Уже кричали петухи, когда Чежиа проводил гостя до лестницы.

– Ух, какой туман! – поежился Чалмаз и ладонью потер бедро. – В такую погоду рана ноет сильнее.

– Туман – враг незаживших ран, – ответил Личели. – Деникин отрубил мне правую руку, но, если понадобится, я и левой справлюсь с Арланом! Революция научила меня владеть левой рукой, а левши, как тебе известно, стреляют метко.

Под ногами Личели заскрипели ступеньки. Густой туман, окутавший мир, сразу поглотил его огромный силуэт.

За мандариновыми садами рокотало невидимое море, скрытое в плотной пелене.

ПИСЬМА ИЗ МАХВШСКОЙ БАШНИ

«Тамар Шервашйдзе в Зугдиди.

Башня Махвша.

1931 г. 13 декабря.

Дорогая Тамар! Помнишь, я показывал тебе в музее Грузии палимпсесты? В тот день ты слушала меня невнимательно. Палимпсест – это пергаментный свиток, на котором некогда было что-то написано, потом написанное стерли и написали новый текст. Если глядеть такой свиток на свет, то можно рассмотреть и первоначальную, и последующие записи.

Таким же палимпсестом, моя дорогая, является и наша душа. Кто-то приходит, что-то пишет, потом приходит другой, стирает, снова пишет и снова стирает.

Случается, что старая запись оказывается куда интереснее новой.

Жизнь так трепала меня, в моей душе сделано столько записей, что я и сам не разберу, которая же из них старая и которая новая.

Вчера мы провели ночь около одной старой башни.

Спрашиваю свана: «Что это за башня?»

Отвечает: «Башня царицы Тамар».

Сегодня вечером вернулся домой. Правнучка хозяина, крошка такая, бегала по двору.

Приласкал ее, спросил, как зовут.

Отвечает: «Тамар».

Заметил в расщелине скалы цветок, спросил свана, как называется цветок.

Говорит: «Око царицы Тамар».

И хотя в Грузии каждая третья крепость называется замком Тамар и каждая третья женщина носит имя Тамар, все же всякий раз, как я слышу это имя, меня охватывает сладкое волнение.

Правда, нет имен, которые были бы хороши или плохи сами по себе, однако иные имена овеяны какой-то особенной теплотой, полны магического обаяния.

Вот эти размышления и побудили меня сесть за письмо к тебе. Не раз я писал здесь письма, собираясь послать их тебе, но ни одного не послал. Может быть, и это письмо не будет послано, однако я все же пишу. Не знаю, огорчит ли оно тебя или обрадует.

Так или иначе, человек должен научиться тому, чтобы вспоминать свое прошлое хладнокровно.

Говорят, улитка проползает под камнем или через щель и этим способом освобождается от старой раковины,

А разве наш путь много длиннее ее пути?

Гляжу я на эти величественные ледники, этих волхвов, сидящих на серебряных тронах, – гляжу на них в солнечный день и в лунные ночи, – и ищу узенькой щели, чтобы безболезненно освободиться от старой раковины, старой оболочки.

Возможно, ты уже не думаешь обо мне. Женской натуре, говорят, свойственно легко забывать былые привязанности.

Для меня же ясно, что последняя запись в моей душе – это ты. Воспоминание о сладости твоего тела я унесу, вероятно, с собою на тот свет.

Каким чудным грезам отдавались мы всего три месяца тому назад, когда ехали в Тбилиси. И как странно мы расстались! Так неисповедимы, дорогая, пути человеческих судеб.

Может быть, и хорошо, что так случилось? Ты стремилась к радостной, кипучей жизни, я же вернулся на родину усталый, разочарованный, с холодным, развращенным сердцем.

Ты была права: я оказался жестокосердным человеком с опустошенной душой. Милая, жизнь излила на меня столько желчи, что я лишился высокого дара любви.

Горе тому, кто лишится способности любить, кого провидение обрекло на одиночество!

Все записи стерты на палимпсесте моей души.

И подобно тому, как пьяница, у которого с похмелья трещит голова, проклинает себя, что накануне выпил слишком много, и старается изрыгнуть выпитое вчера, – так я хочу выбросить пищу, принятую в чужих странах. Да сгинут и отойдут от меня чужие мысли и недомыслия, ученые и лжеученые формулы, запутанные философские теории!

Пусть навеки изгладятся они из моей памяти! Пусть и мне, подобно сванским детям, повесят на шею волчий зуб, лишь бы сердце мое очистилось от скверны!

Как в Мегрелии к больному оспой приводят в вечерний час чонгуриета, который сладкими напевами согревает ему сердце, – так я по вечерам слушаю сванскую чонгури, пью сванскую водку, ношу сванские лапти и сванскую домотканую чоху.

Целыми днями гляжу я в улыбающиеся глаза матери-природы. Утром златоволосое, прекрасное, как Дали, солнце появляется на ледяных вершинах. Где-то срывается в пропасть лавина, и горы поют сванскую «Лилео», торжественный гимн, ласкающий слух.

Милая, где ты сейчас, вспоминаешь ли меня хоть иногда?

Твой Т. Э.».

«Каролине Шервашивзе

в Зугдиди.

Пещера великанов.

22 декабря.

Дорогая Каролина!

Я опять в Пещере великанов. Солнце, прощаясь с Кавкасиони, целует серебристую седину Ушбы. Тут и там вспыхивают огненные блики.

Какой несокрушимой мощью дышат складки белых мантий великанов! На их вершинах невидимый строитель воздвиг из облаков фантастические сакральные города.

Невозмутимое безмолвие повисло между небом и землей, точно им нечего поведать друг другу.

К нам в ущелье спускается ночь – косматый, темнокрылый нетопырь.

Дорогая, тут есть камень необычайной формы – темно-серая глыба. Должно быть, извержение вулкана или обвал метнули его через пропасть с противоположной вершины.

С первого взгляда его даже не примешь за камень. Сверху видны двойной горб, шея, вытянутая вперед, и две ноги (точно он, ложась, поджал их под себя). В профиль у него морда верблюда.

Сижу в Пещере великанов и предаюсь грезам: будто этот камень – мой боевой верблюд и будто в незапамятные времена, три тысячи лет назад, прибыл я на нем из страны Карду. И вот лежит верблюд среди этого неистощимого пространства, лежит около Пещеры великанов и жует.

Я хозяин этого верблюда, его наездник. Это я, сидя на моем боевом верблюде, пересек Ассирию, Междуречье, безлюдные пустыни, выжженные степи. Это я, возвышаясь на моем боевом верблюде, вел конные орды на север. С боем проходили мы теснины, наполняя их гулом, мечами рубили тьму и встречавшихся на нашем пути врагов…

Уже темно. Отчетливее вырисовывается на Кавкасиони нагромождение облачных бастионов. Они и вправду похожи на мраморные города.

Встань, мой боевой верблюд! Преодолеем сон и двинемся войной на эти белые города!

Но где уж!.. Я сижу возле потухшего очага. Трехтысячелетняя седина серебрит мои волосы.

Верблюд мой дремлет перед Пещерой великанов, укутанный ночной тьмой, точно буркой…

Недавно я вернулся домой очень поздно. Было темно, так темно, как бывает только в этих ущельях. Может быть, еще на полюсе возможна такая темь.

У меня не было лучины и потому я зашел в комнату Махвша. Все уже спали, но старик еще сидел в своем кресле. Голова его была укутана башлыком, на плечи накинут медвежий тулуп.

Я удивился, взглянув на него: уж не собирается ли он в полночь идти на охоту?

Он сидел в кресле и раскачивался, словно еврейский раввин во время молитвы.

Я сел рядом с ним перед очагом.

Удивительное дело: с тех пор как я отпустил бороду, Махвш стал относиться ко мне с большим доверием, чем раньше. По-видимому, мои седые волосы и длинная борода производят на него хорошее впечатление. Махвш ненавидит бритых людей. Он говорит, что бритые приносят несчастье.

– Джесмимо, правда ли, что они подходят? – спрашивает Махвш, держась за щеку.

– О ком ты говоришь, батоно Махвш?

– Я спрашиваю, близко ли подошла дорога? Говорят, взрывы слышны уже на наших гумнах.

– Дорога еще далеко отсюда.

– А все же, как далеко?

– На расстоянии одного дня пути.

– Джесмимо, – спрашивает Махвш, – каких размеров мир?

– Мир огромнее огромного.

– Ну, а все же, какой он величины?

– Гораздо больше Ушбы. Он так велик, что его не охватить человеческим глазом.

– А море большое? – спрашивает Махвш.

– И море большое.

– А небо?

– И небо тоже такое большое, что человеческий глаз не может его охватить.

– Если так велики море и суша, если так велико небо, кем же должен быть создавший все то, что человеческий глаз не может охватить?

– Несомненно, он должен быть более велик, чем мир, море и небо, чем гора Ушба, много раз повторенная.

– Ты хотел сказать «бог», да?

Я запнулся. Не хотелось обидеть хозяина.

– Допустим, что так.

– Вот потому-то и не люблю я людей, строящих дороги: они не признают бога. В тот день, когда дорога дойдет до моей башни, я больше не захочу жить.

Это удивляет меня. У Махвша в доме два коммуниста; один гость, другой внук. Уже давно здесь укрепилась советская власть. И все же на приближение дороги старик смотрит так, точно по этой дороге должен прийти сатана.

Махвш зажег еще одну лучину. И я увидел, что правая щека у него сильно распухла. Этот взъерошенный старик похож на какое-то сказочное чудовище.

Махвш понурил голову, по-барски перекинул ногу за ногу. Опершись на локти, смотрит на огонь. У него шевелятся усы. Кажется, что он неслышно разговаривает с самим собой.

Так проходит некоторое время. Потом он снова обращается ко мне:

– Джесмимо, правда ли, что люди летают в небе? Я подтвердил.

– Мои сыновья говорят, что летают, а я ничего подобного еще не видел.

По мере возможности я объяснил старику, как летают люди. Но Махвш глядит недоверчиво.

– Хорошо, – говорит он, – ну, а стрелять из ружья оттуда можно?

Я отвечаю, что не только из ружья, но из пушек стреляют с самолетов, что с воздуха можно в каких-нибудь два часа взорвать целый город, сжечь целый край.

На этот раз Махвш был потрясен.

– Чур меня, чур меня! – бормочет он, устремив взгляд на огонь.

Я вышел. Двери нашей башни оказались запертыми. Я стучал, но разбудить Османа не смог и вернулся в гостиную. Зубная боль у Махвша усилилась. Он раскачивается в своем кресле, держась за щеку, и рычит, как раненый медведь: «А-а-а-а… А-а-а-а…»

Завернувшись в турьи шкуры, я ворочаюсь на лежанке.

И как дикому соколу, посадив его на левую руку, целую ночь кричат в ухо: «А-а-а-а…», так кричал мне в ухо Кора Махвш, и всю ночь скулили собаки, встревоженные волчьим воем.

Прощайте, дорогая!

Навеки ваш Тараш Эмхвари».

КОНЬ БЛЕДНЫЙ

В тот самый день, когда Тамар увидела в дубняке черных голубей, к Херипсу на арбе привезли беременную женщину в очень тяжелом состоянии.

Тариэлу нездоровилось, и он даже не выглянул во двор. Каролина отдыхала после бессонной ночи у постели заболевшей Татии.

К приехавшим вышел Лукайя. Он объяснил им, что доктор в отъезде и вернется только с утренним поездом.

Отец больной пришел в отчаяние. Однако выхода не было, приходилось ждать до утра.

Выпрягли быков, подперли ярмо упором. Больная оставалась под ореховым деревом до самых сумерек.

Тамар, вернувшись с прогулки, увидела во дворе распряженную арбу и на ней укрытую шалью женщину, которая прерывисто стонала.

Рядом на камне, понурив голову, сидел старик в крестьянской одежде. При виде Тамар он встал, снял башлык и, низко поклонившись, спросил, не жена ли она доктора.

Узнав, что сестра, старик стал просить не отказать им в гостеприимстве и приютить на ночь его дочь. Стоя перед Тамар с обнаженной головой, он так умолял ее о помощи, точно она была и врачом и хозяйкой этого дома.

Тамар попросила его надеть башлык.

– Сыро, – сказала она, – вы можете простудиться.

– Пусть пропадает моя голова! – воскликнул старик. – Лишь бы спаслась моя единственная дочь!

Тамар пыталась его утешить.

Растроганный ее сердечным участием к их горю, отец больной рассказал, что его несовершеннолетняя дочь была соблазнена семейным человеком, что беременность протекала очень тяжело и ему сказали, что необходима срочная операция.

Тамар приблизилась к арбе. Больная, взмахнув длинными ресницами, взглянула на нее чудесными миндалевидными глазами.

Точеное, прелестное лицо было у юной страдалицы и белые, как перламутр, зубы. Тамар изумилась, взглянув на руки этой крестьянской девушки – нежные, с длинными розовыми пальцами.

И голос у нее был удивительно приятный, и даже имя оказалось красивое. Ее звали Родам.

Она сразу так полюбилась Тамар, что та уже была готова немедленно перенести ее к себе.

Старик умоляюще глядел на Тамар и тут же проклинал жестокосердного соблазнителя своей дочери, проклинал мастерски, как это делают в Мегрелии, предавая человека анафеме перед иконой.

Тариэл Шервашидзе и слушать не захотел, когда Тамар пришла просить, чтобы он позволил перенести больную в ее комнату,

– Какая-то крестьянская девка прижила незаконного ребенка, и ты хочешь положить ее у себя!

«Прижила незаконного ребенка» – эти слова дедушка Тариэл произнес с таким отвращением, с каким верующий произносит слово «змий».

– Место ли ей в твоей комнате?! Правда, Херипс принимает в кабинете больных, но ведь здесь не больница! Не хватает только, чтобы в моем доме разрешались всякие распутницы! – кричал Тариэл. – Что за времена настали! У девчонки еще молоко на губах не обсохло, а уже рожает, да еще незаконного ребенка!

Бессердечие отца возмутило Тамар. Особенно больно кололо ее слово «незаконный», которое он все время повторял.

– Какое это имеет значение? Разве незаконный или законный не равны перед богом? И разве не был незаконнорожденным сам спаситель наш Иисус Христос?

Священник даже подскочил от гнева.

– Что я слышу! – заорал он. – Кто сказал, что Христос был незаконным сыном плотника? То дух святой сошел на Марию.

И Тариэл с таким пафосом стал разъяснять тайну непорочного зачатия Христа, словно вел богословский спор с еретиками на Вселенском соборе.

Тамар бросилась за помощью к Каролине. Со слезами вбежала она к невестке и стала ее умолять спуститься во двор, убедиться воочию, как прекрасна Родам, и как-нибудь уговорить отца приютить несчастную.

– Если ты не сделаешь этого, я брошусь в колодец! – грозилась Тамар.

Накануне у Каролины произошла стычка с Тариэлом. Тем не менее она оделась и пошла к нему.

Долго убеждала она свекра, что так относиться к больной неудобно.

– Херипс врач, – доказывала она, – о нем станут говорить как о человеке корыстном и бездушном.

Напомнила Тариэлу о его христианском долге.

Священник долго не сдавался; он заявил, что женщину, имевшую незаконную связь, нельзя впускать в честную христианскую семью.

Но под конец все же смягчился и разрешил перенести Родам в комнату Даши.

Ее отцу было позволено постелить себе бурку и переночевать там же, в сенях.

А в это время Тамар, легла ничком на постели, горько плакала. Так горько, словно не Родам, а ей предстояли сегодня опасные роды. В сердце ее болела неизлечимая рана: «Незаконнорожденный!..» Перекошенное от ярости лицо Тариэла стояло перед ней.

Вернувшаяся Каролина застала ее в слезах.

– Чего же ты плачешь? – сказала она улыбаясь. – Я уговорила отца.

Тамар вскочила, обрадованная тем, что Родам проведет в ее комнате хоть одну ночь.

Но, узнав, что Родам будет ночевать не у нее, а в комнате Даши, опять сникла. Однако накинула на себя шаль, попросила Каролину пойти с ней и кликнула Лукайя.

Арбу подкатили к самому крыльцу.

Лукайя, отец Родам и Тамар перенесли больную в комнату Даши. И тут Каролине и Тамар предстала ее необычайная красота.

Родам беззвучно плакала, и хрустальными потоками струились слезы по ее пылавшим от жара персиковым ланитам.

Эта хрупкая девушка была обременена зрелостью выношенного ею плода, словно слабенькая ветка, отягченная мандаринами. При свете электрической лампочки сверкала белая кожа на ее прекрасных руках; как два громадных смарагда блестели глаза.

Каролина не могла скрыть своего изумления при виде такой совершенной красоты.

Лукайя сидел тут же на корточках и крестился. «Уж не явилась ли богородица Мария вторично на землю?»

У Тамар от волнения разрумянились щеки, зеленые глаза горели каким-то темным, загадочным блеском.

Округлость груди и бедер необыкновенно красила ее фигуру.

Наклонившись над Родам, она ласкала ее с такой нежностью, словно та была ее младшей сестрой.

Каролина переводила взгляд с одной девушки на другую и не могла решить, которая из них прекраснее.

Тамар дала больной брому, и Родам несколько успокоилась. Утомленная продолжительной тряской на арбе, она взмахнула еще раз своими веерообразными ресницами и отдалась благодетельному сну.

Перед тем как лечь, Тамар горячо молилась. Но сон не шел. Неотступно стояло перед ней юное лицо Родам, весь ее прелестный облик.

И какой бессердечной показалась Тамар природа, взвалившая столь страшную повинность на этого ребенка!

Она вспомнила искаженное гневом лицо священника. И оскорбительное слово «незаконнорожденный» с новой силой прозвучало в ее ушах. Вновь охватило ее негодование. В эту минуту она возненавидела тирана-отца.

Боже, в какой жуткой неизвестности таится ее завтрашний день! Если отец так яростно поносит какую-то неизвестную ему девушку, то что же будет, когда он узнает, что его дочь Тамар…

Но здесь нить ее мыслей обрывалась: слишком страшно было следовать за ними дальше…

«Как бессердечен ты, о господи! Какое тяжкое испытание возложил ты на меня! Как жестоко покарал ты меня, боже! Чем я, несчастная, провинилась перед тобой? Мою первую любовь ты обратил в отраву! Отнял у меня Тараша, дорогого Мисоуста, и оставил меня одинокой».

Ласковое лицо Тараша всплыло перед ней… Дубняк, голуби… В легкой дремоте представилось Тамар, что тянутся к ней сладкие уста возлюбленного. Запрокинул ей голову, поцеловал…

Она проснулась. Жалкая плешивая голова отца Родам вспомнилась ей. Как он проклинал обольстителя своей дочери! А Родам, лежа на арбе, слушала его ни жива ни мертва.

Ни за что не позволит Тамар, чтобы кто-нибудь осмелился при ней поносить светлое имя Тараша Эмхвари! Если даже он окажется жив, – да, если даже он жив и бросил, ушел от нее, – все равно никому не позволит она его оскорблять!

Только бы Мисоуст оказался жив! Тамар одна понесет тяжкий крест, который взвалила на ее плечи судьба. Уйдет тайно из дому, как это сделала недавно ее подруга Тина Шониа. Она сделается прачкой, возьмет на себя все заботы, чтобы вырастить плод своей первой любви. Только бы Мисоуст был жив!

Сегодня вечером, когда она возвращалась домой, ее остановила вдова Маршаниа.

– Не знаю, – говорила она, – правда ли это или сплетни, только в Окуми поговаривают, будто Кац Звамбая переправил Тараша Эмхвари к черкесам и что Эмхвари теперь скрывается у них.

Но если это так, то что означали черные голуби? И странные предчувствия, и ощущение надвигающегося несчастья?

Маршаниева вдова сказала, что завтра литургию будет служить новый священник.

Тамар непременно пойдет в церковь. Она будет умолять бога, чтобы он даровал жизнь Мисоусту. Больше ничего не нужно Тамар.

Она ворочается в постели, хочет уснуть, чтобы хоть во сне увидеть Мисоуста.

Тамар верит в сны, как всякая верующая и суеверная женщина. Хотя бы ее мечта осуществилась!

Закрыла глаза, и только задремала, как страшный крик заставил ее вскочить. Кто-то кричал так истошно, точно его обварили кипятком.

Тамар затаила дыхание. Снова крик. Он доносился из комнаты Даши. В одной сорочке, босая, пробежала Тамар галерею, рванула дверь…

Родам металась на постели, царапала себе лицо и кричала, кричала… Старик отец, упав ничком, бился лбом об пол и громко молился.

Пронзительно, дико вскрикнула Родам. Зрачки ее глаз расширились.

Ее несчастный отец вскочил и кинулся к дочери. Еще раз вскрикнула Родам, содрогнулась, уронила голову с подушки и смолкла.

Обливаясь слезами, Тамар перекрестилась и припала губами к холодеющему лбу Родам.

Каролина и Лукайя вбежали в комнату. Они нашли старика распростертым над покойницей. Тамар лежала на полу в обмороке.

Взбешенный Тариэл метался по балкону. Он громко проклинал «нынешние нравы» и «распутных женщин» и обвинял Каролину в свалившейся на него неприятности. Когда же Лукайя и Даша пронесли мимо него потерявшую сознание Тамар, ярость священника дошла до предела. Он поспешил запереться в своей комнате и принять бром.

Утром Тамар встала рано, хотя у нее болела голова и к горлу подступала тошнота. Она старалась держаться бодро, боялась, как бы отец не заставил ее снова лечь: тогда ей не удалось бы в последний раз увидеть Родам.

Но священник был начеку. Поднявшись чуть свет, он велел Лукайя и отцу Родам поскорее увезти из дому покойницу.

Старик отец шел за арбой, бил себя по голове и громко рыдал.

Тамар порывалась проститься с прахом Родам, но едва она открыла свою дверь, как перед ней выросла фигура священника. Сверкнув на нее глазами, он буркнул:

– Незачем чуть свет бежать к покойнику!

Весь день Тамар была сама не своя. Запершись на ключ, оплакивала Родам, точно та была ее близкой подругой, оплакивала Тараша Эмхвари, вспоминала свою мать, свое сиротство и одиночество.

И действительно, никогда не переживала она так остро отсутствие друга, как сейчас. У Тамар не получалась дружба с женщинами. Даже в школе она чувствовала, что сверстницы смотрят на нее с завистью.

Одно время Тамар дружила с Дзабули и с Каролиной. Но Арзакаи и Мисоуст разъединили их.

И вот теперь – в самые тяжелые минуты своей жизни – она совсем одинока.

Еще вчера Тамар решила, что пойдет сегодня на могилу матери, а потом помолится в церкви. Но сделать это днем было невозможно: отец, безусловно, не отпустил бы ее.

Весь день Тариэл ходил лютый. То запирался в своей комнате, то прохаживался перед комнатой Тамар, накидывался на Лукайя и по всякому поводу осыпал его руганью.

После обеда, как только Тариэл уснул, Тамар накинула на себя материнский платок и незаметно выскользнула из дому.

Переехав в Зугдиди, Тариэл Шервашидзе велел перевезти туда и прах своей жены. Он обсадил кипарисами место ее нового погребения, разбил цветник, заставил Херипса сделать пышную ограду.

Рядом приготовил место и для себя. «Разве могу я лежать в земле в одиночестве?» – говорил он, заботливо украшая могилу, хотя совсем не торопился в нее лечь,

С тяжелым чувством оглядела Тамар кладбище. Пронесшийся недавно ураган сломал кипарисы, разметал деревянные кресты на могилах бедняков. Кругом в беспорядке валялись обломки ветхих памятников.

Ангелы с раскрытыми крыльями были повержены во прах и лежали ничком, словно в ожидании трубного гласа.

Дул холодный, неприятный ветер, разносивший по церковному двору сухие листья липы.

Это было время, когда революция производила смотр мастерам прошлого, превращая в груду кирпичей бездарные творения, беря под охрану создания истинного искусства.