Текст книги "Похищение Луны"

Автор книги: Константин Гамсахурдиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

В эту минуту он чувствовал Арабиа не подвластным ему животным, а кровной частью своей крылатой молодости, безудержно несущейся вдаль…

ГЕРУЛАФА

Тамар и Тараш идут по чинаровой аллее. На Тараше френч из гомпсона защитного цвета. В руке кепка, через руку перекинут макинтош. Френч, сшитый в обтяжку, обрисовывает широкие плечи, стройную, крепкую фигуру. Клетчатые бриджи тоже из гомпсона. Высокие желтые гетры и английские спортивные ботинки.

Он идет рядом с Тамар уверенной, ритмичной походкой. Все его движения и осанка полны какой-то торжественности.

У Тамар через плечо свешивается белый чесучовый шарф. Голубое, мягко ниспадающее платье подчеркивает синеву ее глаз. И хотя платье простое и сшито провинциальной портнихой, оно кажется нарядным на ее красивой фигуре.

Талию изящно охватывает оставшийся от матери бирюзовый шелковый пояс с золотыми узорами – окромкеди,[9]9
  Окромкеди – шелковая и золотая нить, которой обычно вышивают гулиспири – часть женской или мужской одежды в виде нагрудника.


[Закрыть] похожими на листья папоротника. На златотканых застежках изображены два фазана, сцепившиеся клювами.

Тамар избегает показываться в городе с Тарашем. С первого же дня его приезда она стала замечать на себе пытливые взгляды любопытных горожан.

Пожилые женщины при встрече с ними бесцеремонно останавливались и, приложив указательный палец к щеке, переводили взгляд с Тараша на Тамар. Потом у какой-нибудь из них вырывался возглас: «Какая прекрасная пара!»

В самом деле, трудно было пройти мимо них равнодушно.

Тамар и Тараш походили друг на друга. Но не цветом глаз и не чертами лица, а общим обликом, какой-то роднящей их гибкостью движений… Казалось, они дети одной матери.

И еще казалось, что, выросшие в разных уголках света, – они долго искали и наконец нашли друг друга, так же радостно и естественно, как солнце встречает на своем пути луну, апрельским утром, когда на голубом небе рассеяны, как мечты, далекие пушистые облака…

В городке всем бросалось в глаза это сходство, и потому Тамар чувствовала себя неловко, идя рядом с Тарашем. Она сутулилась и нервно щурила свои большие синие глаза, точно была близорука.

Вечер тих и нежен. Такие безмятежно спокойные вечера выпадают в этом приморском краю в начале весны, когда солнце пригревает отзимовавшую землю, когда природа лениво потягивается, словно после долгой дремы, и на деревьях буйно вырываются из почек первые лепестки.

Зазеленели и зугдидские чинары. Верхушки их уже зашумели сверкающей листвой, а молодые побеги, чудовищно набухшие, только ждут живительных дождей и горячей ласки апрельского солнца, чтобы пойти в рост.

Раскинув шатер своих ветвей, чинары трепещут от нежных прикосновений ветерка.

Тамар жадно вбирала в себя запах молодой зелени и перегнивших осенних листьев. От этого запаха, от близости Тараша у нее слегка кружилась голова. Ее увлекали рассказы Тараша – скорее его манера говорить, чем смысл повествования.

Тараш рассказывал, как однажды, во время забастовки, он застрял в шведской деревушке. Это было ранней весной.

– Северяне всегда встречают весну восторженно, как будто никогда не видели солнца, как будто им впервые приходится переживать весну.

Тамар ускоряла шаги. Из вежливости она делала вид, что слушает, на самом же деле смысл сказанного не доходил до ее сознания.

По обеим сторонам аллеи сидели женщины в лечаках[10]10
  Л е ч а к и – женский национальный головной убор.


[Закрыть] и старики в башлыках, еще не скинувшие бурок, несмотря на теплынь. С нескрываемым любопытством они разглядывали молодых людей, и эти взгляды сковывали девушку.

Проспект кишел народом. Все спешили к полям Джугеджиани. Ведь герулафа должна состояться сегодня вечером.

Мегрельцы называют герулафой пробные скачки, устраиваемые накануне настоящих. После двухнедельной тренировки всадники в канун больших скачек выезжают на ристалище, джигитуют, играют в «схапи», испытывают своих скакунов.

Пройдя аллею, Тамар и Тараш вышли на проспект. Назойливо-любопытных взглядов стало еще больше. Тараш сначала не обращал на них внимания, но в конце концов смущение Тамар передалось и ему… (Ведь застенчивость так же заразительна, как страх и голод).

– Поразительно, как бесцеремонно глазеют у нас на прохожих! – заметила Тамар. – Наверное, нигде так пристально не разглядывают незнакомцев.

– У французов есть поговорка: «Обуздайте ваши глаза», – сказал Тараш. – Иногда взгляд так же неуместен, как вмешательство в разговор незнакомых людей. Возможно, это происходит оттого, что большая часть населения наших городов – сельчане, недавно приехавшие из деревень. В Лондоне вы можете облечься в римскую тогу, обернуть голову чалмой, и никто не обратит на вас внимания. Назойливый взгляд, копающийся в душе, всегда возмущает меня.

Оба замолчали.

Тамар ускорила шаги. Без всякой причины ей вдруг вспомнилась Дзабули.

«Куда она могла деться? Сама ведь просила зайти, обещала подождать. Но дома ее не оказалось, и даже записки не оставила».

Тамар взглянула в сторону Тарaшa. Он смотрел на нее, стараясь угадать ее мысли.

И вдруг… (С кем это не случалось?) Увидишь кого-нибудь во сне, и только выйдешь утром на улицу, как он идет тебе навстречу. Или мелькнет мысль о ком-нибудь из знакомых, – смотришь, он тут как тут перед тобой.)

Так и сегодня: только подумала Тамар о Дзабули, как послышался ее звонкий смех…

По проспекту шла группа девушек. Дзабули отделилась от них и, подбежав к Тамар, схватила ее за руку.

Дзабули смеялась. Смех ее напоминал бульканье вина, льющегося из чинчили.[11]11
  Чинчили – узкогорлый глиняный сосуд, из которого пьют вино.


[Закрыть]

Свежие природно яркие губы открывали слишком крупные, но красивые белые зубы. Матовые щеки заалели от радости неожиданной встречи.

Тараш поклонился ей с присущей ему вежливостью и стиснул ее полную руку в крепком пожатии.

Дзабули обняла Тамар за талию.

Тамар вздохнула свободней, когда они пошли втроем. Ее уже не беспокоили взгляды прохожих – ни направленные в упор, ни косые, бросаемые исподлобья.

Тараш окинул взглядом обеих девушек, точно сравнивая их.

Тамар пленяла глаз изяществом и утонченностью. Линии же тела Дзабули были мягче. Смех удивительно красил ее, словно утренняя заря на безоблачном небе.

Когда же улыбалась Тамар, верхняя часть ее лица оставалась неподвижной; тихую грусть, таившуюся в густых ресницах, не мог развеять даже смех.

«Человека лучше всего характеризует его смех», – подумал Тараш.

И правда, услышав, как смеется Дзабули, всякий сказал бы: «Этот смех ничего не маскирует», – такая детская доброта звучала в нем.

– Как вы выросли! – сказал Тараш Эмхвари. – Я вас помню совсем маленькой…

Дзабули удивилась этому обращению на «вы». Но, не протестуя, спросила:

– А помните, Тараш, как вы меня называли в детстве?

– О, у вас было много имен. Дайте вспомнить…

Дзабули зарделась.

– Дзаброй… Диа… Сордией… и еще…

– Диа называл меня Арзакан.

– А Дзарбой?

Дзабули снова покраснела.

– А Дзаброй – вы!

Тараш рассмеялся.

Тамар улыбалась, чуть задетая сердечной встречей друзей детства.

– Почему Арзакан называл тебя Диа? – спросила она.

– Тараш так называл кормилицу. Когда мы в детстве играли, я изображала мать.

Тараш начал вспоминать, как он и Арзакан играли в грудных детей, а Дзабули была их матерью.

Украдкой он взглянул на грудь Дзабули. Тамар перехватила этот взгляд.

При имени Арзакана девушки приумолкли. Тамар в глубине души упрекала себя. С тех пор как приехал Тараш, она перестала думать об Арзакане. Вот уже два дня, как он в городе. Она знает, что юноша сторонится дедушки Тариэла и потому не решается прийти к ним в усадьбу днем. И все же она ни разу не потрудилась выйти в город, чтобы повидать его…

Больше того. Она сознательно избегает встречи с Арзаканом и не прочь использовать своего отца как пугало. Раньше сварливость Тариэла раздражала ее. А теперь он – неплохое оружие в ее женской игре.

Тараш взял обеих девушек под руки. В разговоре он чаще обращался к Дзабули.

– Ну-ка, вспомните, как мы купались в Окуми! И они начали наперебой рассказывать, как Дзабули однажды чуть не утонула… Арзакан нырнул и спас ее. Когда они учились грамоте, Дзабули никак не могла правильно произнести скороговоркой:

 
Сакдаршиа тетри мтреди,
Фртатетри да фртафарфати.
 

Вспоминали, как Тараш и Арказан таскали ее за косы, как Дзабули с Цирунией научились говорить «по-ведьмовски» и за это их прозвали ведьмами, как Арзакан и Тараш дразнили соседскую девчушку Кесу, доводили ее до слез…

Слушая их, Тамар почувствовала себя покинутой, совсем одинокой. Она осторожно высвободила руку. Судорога сдавила ей горло… О, если бы можно было убежать! Она исчезла бы и, смешавшись с толпой, бродила бы одна со своей грустью, никем не замечаемая.

– Шардин Алшибая, – шепнула Дзабули подруге.

Вдруг, прервав беседу, Тараш кому-то поклонился.

Шардин ответил церемонным поклоном и сейчас же, оставив своих спутников, одетых в чохи, подошел к Тарашу.

– И чего только не напялит на себя этот чудак! – опять шепнула Дзабули.

На голове у Шардина красовался пробковый шлем, какой носят в колониях английские плантаторы. Пиджак коричневый, брюки клетчатые, на ногах высокие гамаши. На шее висело мохнатое кашне, издали походившее на полотенце. Все вместе можно было принять за костюм путешественника, жокея или человека, собравшегося в баню…

Шардин легко сообразил, что в присутствии Тараша ему не завоевать внимания красоток. С нарочитой серьезностью он раскланялся с Тамар и Дзабули, затем с видом человека, обремененного важными государственными делами, взял Тараша под руку, отвел в сторону и таинственно спросил:

– Как у нас дела с Японией?

Тараш растерялся. Уж не рехнулся ли уважаемый директор? Чего ради ему вдруг вспомнилась Япония? Потом нерешительно переспросил:

– С Японией?..

Шардин многозначительно посмотрел ему в глаза.

«Ага, испытывает, переспрашивает… Очевидно, не доверяет мне».

Шардин высказался яснее:

– К чему скрывать? Вы можете смело положиться на меня.

Тараш продолжал недоумевать.

– Как, неужели вы не знаете? – допытывался Шардин, и в его кошачьих глазах вспыхнул хитрый огонек.

– Что Япония? Ничего, признаться, не слыхал.

– И газет не читали?

– Последнее время не приходилось. К тому же тбилисские газеты до нас доходят поздно…

– О-о! Большие события! Япония не шутит. Во вчерашнем номере – нота японцев.

Тараш насмешливо улыбнулся.

Эту улыбку Шардин Алшибая тоже истолковал как недоверие. Он высвободил руку и начал дипломатическое отступление. Завел разговор о завтрашних скачках, похвалил лошадь Арзакана. Потом заговорил о культурном строительстве, и полились потоки жалоб: его не слушают, ему мешают, а то он добился бы открытия десяти средних школ вместо пяти!

Тараш Эмхвари постарался избежать бесплодного спора. Он кивал головой в знак согласия, чтобы поскорее отделаться от назойливого собеседника.

– Арабиа! – почти в один голос воскликнули Тамар и Дзабули.

Арзакан резко осадил мчавшуюся лошадь, спешился, отдал общий поклон.

Тамар, слегка покраснев, подбежала к лошади.

Арзакан коротко стянул повод и подвел Арабиа к девушке.

Подошла и Дзабули, погладила ладонью широкую, лоснящуюся грудь коня.

Тараш весь ушел в созерцание ног Арабиа. Он держался незыблемого убеждения наездников и донжуанов: женщин и лошадей оценивают прежде всего по их ногам.

– Мы только что расхваливали твою лошадь, – небрежно бросил Шардин Алшибая.

Он верил в другое незыблемое правило: чтобы жить легко, надо говорить в лицо только приятное, а неприятное – за спиной.

Арзакан раскраснелся – от верховой ли езды или от неожиданной встречи?

Робко, исподлобья поглядывал он то на Тамар, то на Арабиа, словно хотел еще раз убедиться, верно ли сравнение, сделанное им утром. И необъяснимое затаенное сходство, заметное лишь ему одному, доставляло ему радость.

Тамар, положив на ладонь леденец, поднесла его к губам жеребца.

Арабиа, навострив уши, пристально смотрел на девушку своими большими глазами, будто уже видел ее раньше и сейчас силился припомнить – где.

– Клянусь твоим солнцем, Арзакан, замечательная лошадь! Один только изъян – белоногая.

Услышав замечание Тараша, Арзакан было вспылил, но сдержался.

Не глядя на молочного брата, спокойно ответил:

– Ну что ж, что белоногая. Сегодня Гвандж Апакидзе тоже говорил об этом, а все же отметил, что конь прекрасных кровей, породистый…

– Породистый – нет слов. Это так же ясно, как и то, что Ингур не потечет обратно, – пошутил Шардин, рассматривая ноги жеребца и продолжая расхваливать ею.

Шардин ничего не смыслил в лошадях и не интересовался ими. Но он принадлежал к категории людей, имеющих обыкновение хвастаться своими познаниями решительно во всех областях, начиная с астрономии и кончал разведением капусты. Поэтому сейчас он старалси закидать слушателей «тонкими» замечаниями об Арабиа.

Тараш и Дзабули пошли вперед. Тамар и Арзакан последовали за ними. Шардин остался в одиночестве. Некоторое время он шагал рядом с жеребцом. Потом, спохватившись, что идет без компаньона, и на счастье заметив начальника милиции, к которому у него было неотложное дело, незаметно отстал от молодых людей.

Встреча с Шардином Алшибая больше всех раздражила Тараша, он не переносил его бесконечных расспросов. Заметив, что учитель наконец исчез, он от души обрадовался. Все четверо пошли теперь рядом. Арабиа следовал за ними на поводу.

– Алшибая вовсе не так смешон, как кажется, – говорил Тараш. – Такие, как он, проныры, – самый живучий народ на свете. Вообще посредственность и бездарность всегда очень вынослива. Дураки никогда не околеют, ни при каких условиях. Они берут своим умением приспособляться.

А это – завиднейшая способность, уверяю вас! Покопайтесь в прошлом, – примеров немало. Гении и таланты зачастую умирали с голоду. Талант – это сущее проклятие, он лишает человека способности приспособляться.

Взгляните на природу. Самые большие трусы – заяц и мышь. И в то же время ни одно животное не размножается с такой невероятной быстротой, как они, особенно мыши. Они наводняют поля, как полчища Тамерлана, и нет силы, которая могла бы их истребить.

Заяц меняет цвет шерсти сообразно времени года. Когда зеленеют кусты, его шерсть принимает зеленоватый оттенок, настает лето – она желтеет, к концу осени – она пепельного цвета.

– Это верно, – согласился Арзакан. – Уж как только его ни прорабатывали, как только ни ругали, этого Шардина Алшибая, – РКИ, и в стенгазетах, и на общих собраниях, но он, как кошка: откуда его ни брось, все равно встанет на ноги как ни в чем не бывало.

– Есть какая-то страшная сила в непреоборимости воды и муравья. Ксеркс в гневе хлестал морские волны, но не смог их осилить. А муравьи способны обратить в бегство и льва и медведя. Заметьте, сама природа враждует с породой… Гигантские породы доисторических времен: мастодонты, ихтиозавры, мамонты, мегатерии и им подобные – погибли. Теперь очередь за слонами, львами и тиграми.

Возможно, через сотню лет и эти животные вымрут в Африке и в Индии, потому что они не обладают способностью приспособления, которой так сильны мыши, зайцы и Шардин Алшибая. Грузинские поэты средневековья воспевали барсов и львов. Наверное, их было тогда в Грузии немало, а теперь они перевелись. Я верю, последний тигр, что был недавно убит под Тбилиси, – потомок тех тигров, о которых пел Руставели в своей поэме…

Герулафа уже началась, когда наши герои добрались до полей Джугеджиани. Ни одна из лошадей не привлекала к себе такого внимания, как Арабиа.

– Арабиа, Арабиа! – шептали в толпе. Это слово перебегало из уст в уста.

Жеребец, не привыкший к большому стечению людей, испуганно поводил глазами. Арзакан крепко держал повод у самых удил.

Еще сильнее заволновался жеребец, когда услышал истерическое ржанье почуявших его кобылиц.

Только что закончился первый тур состязаний.

Разгоряченные кони беспокойно топтались на месте, сдерживаемые всадниками. Породистые кобылы, грызя в нетерпении удила и дрожа от обуявшей их страсти, жалобно ржали и фыркали.

Вокруг наездников собралась огромная толпа. Другая толпа окружала маленький фордик.

У машины беседовали два человека: один в коричневой кожаной куртке, другой – в зеленой гимнастерке и кавалерийских бриджах. Первый был секретарь райкома Аренба Арлан, второй – уполномоченный ГПУ. Оба улыбались.

Детвора облепила автомобиль.

Но когда на поле появился Лукайя, он показался ребятам еще занятнее, чем лакированный форд.

Старик торжественно шествовал, накинув на плечи старую генеральскую шинель, вконец заношенную и выцветшую.

На вороте ее еще краснели галуны, а на груди пестрели разноцветные ленты от орденов и медалей. Ордена и медали давно сорвали с груди Лукайя мальчишки, но кое-что он успел спасти и бережно хранил в сундуке.

Еще потешнее выглядела его длинношерстная серая папаха; от долгой носки шерсть местами повылезла, местами сбилась в комья, отчего папаха напоминала воронье гнездо.

Лукайя опирался на посох, подаренный ему чкондидским епископом.

– Лукайя! Лукайя! Куда девал иконки? – выкрикивали шалуны, прячась за форд.

– Поплутай, Лукайя, поплутай!.. – приставали они к старику.

– Отстаньте, ребята, отстаньте, заклинаю вас матерью! – молил Лукайя, с любопытством осматривая машину. Такого новенького, блестящего авто, и вдобавок так близко от себя, Лукайя еще никогда не видел,

– Поплутай, Лукайя, поплу-ут-ай! – не унимались мальчишки.

– Да отстаньте же от меня, матерью заклинаю!

Секретарь райкома мельком взглянул на отощавшее лицо старика.

Пожалел его, но не мог сдержать улыбку. Он ласково спросил:

– Ну что ж, Лукайя, все еще не нашел саблю Мюрата?

Лукайя, польщенный вежливым обращением, встрепенулся.

– Кклянусь ддддушой уусопшей ммматери, – заикаясь от волнения, уверял он, – ннашел сссаблю Мммюрата. Мальчишки ннашли ввв сскирде сена. Кккнягиня Хецциа ввручила ссобственнорррручно…

Секретарь райкома кивнул Лукайя головой и пошел к наездникам.

Толпа детей, окруживших автомобиль, непрерывно росла. Вся эта шумная орава свистела, шипела, улюлюкала:

– Поплутай, Лукайя, поплутай!

Более смелые хватали старика за шинель, пробовали вырвать из его рук посох. Лукайя ругался, замахивался на них посохом, заклинал памятью усопшей матери, но дети оставили его в покое, только когда увидели приближающихся к нему Тараша и Арзакана.

Подобрав полы шинели, Лукайя бросился к Тарашу и спрятался за его спиной.

– Не бойся, Лукайя. Бедняга! И зачем ты приплелся сюда?

– Куда ты вообще исчез? Отец ищет тебя целый день, – успокаивала Тамар старика, с жалостью глядя на его лоб, покрытый каплями пота.

Арзакан гневно сверкнул глазами на мальчишек. Те шумной стаей юркнули в толпу.

ИСИНДИ[12]12
  Исинди – конные состязания.


[Закрыть]

Вокруг секретаря райкома теснились всадники и пешие, участники и зрители герулафы. Гомон толпы, ржанье коней заглушали голос секретаря. Крестьяне, прибывшие из других районов, прислушивались к его речи, вытягивая шеи.

Сведения о севе, семенах и машинах интересовали крестьян больше, чем обсуждение достоинств лошадей и завтрашние скачки. Приложив к ушам согнутые ладони, приподнявшись на цыпочки, они ловили каждое слово и передавали новости дальше. Особенно жадно вслушивались прибывшие из тех отдаленных мест, куда газеты не доходили вовсе или доходили с большим опозданием.

Деревенские богатеи едва скрывали свое возмущение коллективизацией, глухо ворчали, ругались с оглядкой. Нашлись шептуны, прорицавшие, что скачки устроены правительством для того, чтобы во время празднества объявить о переходе на сплошную коллективизацию.

За кулаками стояли бывшие дворяне и даже князья, приехавшие из отдаленнейших уголков. Они избегали встречи с представителями власти и держались в сторонке, иногда дергали кого-нибудь из крестьян за рукав чохи и переспрашивали: «Что он сказал?». Время от времени они подавали ядовитые реплики, но тут же умолкали, прикусив язык.

В некоторых группах весело балагурили. Зачем портить себе праздник? Поживем, увидим.

Из самой глуши Абхазии и Мегрелии прибыли длиннобородые, широкоплечие крестьяне. Они носили высокие остроконечные папахи и мягкие сапоги с голенищами, перетянутыми у колен ремешками с серебряными бляшками, а у щиколотки – выцветшими латками.

Голенища были того же покроя, какой носили их предки в прошлом столетии.

Несмотря на теплынь, большинство было в бурках, длиннорунных, с прямоугольными плечами; головы обвязаны башлыками с золотыми кисточками.

По лицу, одежде и повадкам Тараш сразу узнавал горцев. Еще бы! Высокие папахи, громадные кинжалы, бурочные голенища-пачичи и старогрузинские чувяки с загнутыми кверху носками.

– Вот таким плечистым бородачам и приписывает народная поэзия борьбу со злыми духами, – заметил Тараш.

Тамар оглянулась. Она потеряла из виду Дзабули и Арзакана.

Группа мужчин, поджав ноги, сидела на лужайке,

Перед ними стояли кувшины,

Бородачи в чохах пили из матары[13]13
  Матара – маленький дорожный кожаный черпак, подвешиваемый к поясу.


[Закрыть] вино, гоготали, пели.

– Эти из Джвари, – шепнул Тараш. – Они известны своей неотесанностью…

Я был в прошлом году в Джвари. Интересовался тамошним диалектом. Чтобы ближе познакомиться с народом, я затеял охоту на медведя. Не думай, что пришлось идти далеко. Там чуть ли не на каждом дворе – места для охоты.

В начале осени, когда созревает кукуруза, по всей деревне зажигают костры в ожидании зверя. Можно оглохнуть от галдежа и лая собак. Женщины садятся очищать кукурузные початки. Какая-нибудь красотка играет на чонгури. А мы, притаившись за ореховыми бревнами, ждем, когда появится медведь.

Тараш пытливо рассматривал серебряные газыри джваринцев, их длинные плоские кинжалы. Не мог налюбоваться на высокие образцы грузинского чекана.

У некоторых стариков были заткнуты за пояс пистолеты с серебряной насечкой. Парни прохаживались насчет их стародревнего вооружения и боевого вида.

Но старики оставались невозмутимыми.

– Такая джваринская медвежья сила и нужна нам. Декаденты и неврастеники никогда ничего не создадут! – заметил Тараш. – Ведь до сих пор большинство нашей нации было забито и лишено возможности развернуть свои дарования. Крестьянство было угнетено. Всюду верховодили дворяне, поддерживавшие друг друга и законодательствовавшие во всем.

– Странный ты человек, – сказала с недоумением Тамар. – Думать так о дворянстве и вечно спорить с Арзаканом и Чежиа, защищая дворян!

– Видишь ли, Тамар, каждый человек должен нести бремя грехов своих предков. Ведь никто не отказывается от оставленного ему предками богатства или доброго имени.

С другой стороны, не велика заслуга отрекаться от своего сословия, когда оно уже осуждено историей.

В прошлом именно дворяне навлекали несчастья на нашу страну. Ни грузинские цари, ни такой великий полководец, как Ираклий II, не могли с ними сладить. До последнего времени продолжали они свои каверзы.

Вот и пришлось расплачиваться.

Кажется, я тебе рассказывал, как во время лухунского восстания абхазские крестьяне растерзали полковника Коньяра. Им попались и двое Шервашидзе. Их бы тоже убили, не вступись за них молочные братья…

Тамар привлекла внимание Тараша к рябому старику. На нем были позолоченный пояс, кинжал и газыри, тоже с золотой насечкой и широкими головками, очень старинные.

Тараш подошел к старику, извинился и попросил показать кинжал. Тот испытующе взглянул на юношу, похожего на иностранца. Убедившись, что от него нельзя ждать насмешки, он протянул оружие, не снимая его с пояса.

На ножнах сплетался черненый узор из листьев, стеблей и завитков лозы; на бляшках пояса и по краю сальника вырезаны полумесяцы.

Тараш стал деликатно расспрашивать старика, как достались ему эти доспехи?

Выяснилось, что старик приобрел их у бывшего князя Дадиани.

– На что они тебе сейчас?

– Еще в молодости я мечтал носить такой пояс и кинжал. Тогда не удалось, а теперь, правда, поясница ослабела, но все же приятно принарядиться к празднику, – отвечал старик.

– Какая магическая сила в этих неодушевленных предметах! – обратился Тараш к Тамар. – Они устояли против лавины веков и, как морские ракушки, уцелевшие после геологических катастроф, сохранились еще кое-где, источая аромат старины.

В глубокую даль уходит история одежды, украшения человеческого стана серебром и золотом.

Кто знает, сколько бессонных ночей провел какой-нибудь тбилисский мастер над резьбой, чеканом и травлением этих золотых миниатюр…

Толпа на поле все прибывала…

Там и сям, в густо сбившихся кучках, играли на чонгури.

Поодаль собравшиеся вокруг всадников крестьяне затянули «Кейсрули». Тараш страстно любил эту патетическую старинную песню.

Народ веселился.

Когда собрались все наездники, судьи стали оттеснять толпу, чтобы очертить ворота – пространство, оставляемое между двумя состязающимися группами, стоящими друг против друга при исинди. Каждый всадник держал в руках тонкую ореховую палочку.

– Эх, времена! Все перевернулось вверх дном, – жаловался Тарашу Гвандж Апакидзе, – среди двухсот наездников – ни одного Шервашидзе, ни одного Эмхвари, ни одного Дадиани.

Тараша это мало беспокоило. Он с улыбкой спросил:

– А кто же все эти всадники?

– Да любой сброд тут найдешь: Амичба, Ашхвацава, Эсванджиа, Малазониа, Гвичиа. Видишь, вот там и твой молочный брат – Арзакан Звамбая.

Каждую фамилию Гвандж Апакидзе не называл, а презрительно цедил сквозь зубы. Услышав имя Арзакана, Тамар стала на цыпочки и отыскала его глазами.

– Радость моя, прими участие в исинди! – сказал вдруг Гвандж Апакидзе.

Тараш рассмеялся.

– Ведь сами говорите – не эмхвариевский день.

– Кто же выпустит сейчас старых Эмхвари? Ты – другое дело. С тобой, как с образованным абхазцем, большевики считаются.

Подошла Дзабули. В руках у нее – башлык Арзакана.

– А где взять лошадь? – спросил Тараш.

– Лошадь, счастье мое? – засуетился Гвандж. – Мигом достану. Тут есть один Лакербая. Переправляясь через Ингур, он простудился и слег. Я забрал у него лошадь, внук мой сидит на ней. Сейчас приведу!

И Гвандж Апакидзе нырнул в толпу.

От неожиданно принятого решения Тараша охватила детская радость.

Женщины и старики, стоявшие неподалеку, пришли в неописуемый восторг, что в исинди примет участие «просвещенный Эмхвари».

Недоволен был лишь Шардин Алшибая. Криво ухмыльнувшись, он отозвал Тараша в сторону и стал вполголоса его отговаривать. Это необдуманное решение. Не к лицу, мол, интеллигентному человеку джигитовать, да еще в исинди! Только посмотреть на сегодняшних участников: ведь ни одного дворянина.

Но Тараш пропустил его слова мимо ушей.

Гвандж подвел лошадь. Тараш снял френч, передал его Лукайя, туго опоясался башлыком Арзакана и ловко вскочил в седло.

Тамар и Дзабули, чтобы лучше видеть состязающихся, стали на дубовые бревна.

Исинди еще не начиналась, но наездники уже разделились на два отряда.

Около сотни всадников расположились на западной стороне поля, столько же – на восточной, шагах в сорока от черты ворот.

Гвандж Апакидзе стоял рядом с Тамар. Шардин Алшибая незаметно обнял за талию Дзабули. Ее упругое теплое тело влекло его куда сильнее, чем исинди.

– Странно, – удивлялся какой-то старик в башлыке, глядя на Тараша. – Где этот образованный человек научился ездить?

– Покойный его отец имел целый табун, – отвечал ему другой, стоявший рядом.

Тамар с нетерпением ждала, кто возьмет верх: Гунтер, на котором скакал Тараш, или Арабиа?

Дзабули волновалась не меньше; она хорошо знала, чья победа доставила бы ей больше радости.

Сзади напирал народ.

Шардин, пользуясь теснотой, еще сильнее прижимался к Дзабули.

Девушка осторожно отодвигалась от него, но стоило качнуться бревну, и Шардин как бы нечаянно хватал ее за руки выше локтя.

От возбуждения у него так застлало глаза, что он не видел ни Арабиа, ни Гунтера.

Больше всех беспокоился Гвандж Апакидзе. Для него было очень важно, кто победит: дворянин или крестьянин?

Гунтер казался Гванджу лучше выхоженным, и он был уверен в его превосходстве. Что же касается наездника, – ничего не значит, что Тараш вырос за границей. Как может какой-то Звамбая в чем бы то ни было победить Эмхвари.

Заслоняя рукой глаза от солнца, Гвандж, не отрываясь, следил за состязанием.

От отряда отделился жеребец цвета львиной шерсти – Дардиманди, англо-араб Мухрованского коннозаводства. На нем сидел какой-то грузин из Тбилиси, красный командир.

За ним на отличном кабардинце вылетел коренастый тюрк, конюх Абдулла Рамаз-оглы. Конь отливал блеском воронова крыла, задние ноги – в белых шашках. Клубы пыли, поднятой лошадьми, окутали всадников, скакавших в золотой завесе, наброшенной на землю заходящим солнцем…

Но вот в поле вырвались Арзакан Звамбая на Арабиа и Тараш Эмхвари на Гунтере.

– Жеребец, на котором скачет Эмхвари, – утверждал Гвандж Апакидзе, – от Уайт-Стрит, кобылы принца Ольденбургского, из коннозаводства Вильгельма… Отец ее, как говорят, – жеребец из Тбилисского коннозаводства, по прозвищу Пикриа…

Гунтер и Арабиа поравнялись и полетели по синевшему в сумерках полю.

Огненный Гунтер и караковый Арабиа, скакавшие рядом, были подобны легендарным коням Аполлоновой колесницы.

Через некоторое время, перейдя на рысь, они поскакали обратно. Опять рядом. Гвандж, видя это, заволновался.

Тараш Эмхвари присоединился к своей группе. Теперь из другого отряда выпустили на поле некоего Ашхвацава на наркомземовской полукровке.

Ашхвацава пронзительно гикнул по-абхазски, вызывая Арзакана, и оба двинули коней друг на друга, грудь в грудь.

Но и тут Арзакан не уступил сопернику первенства.

Кац Звамбая неподвижно сидел на своей кобыле. Он зорко следил за джигитовкой воспитанника и сына, затем за состязанием сына и Ашхвацава. И решил так: если кто-нибудь отобьет первенство у рода Звамбая, он сам тотчас же выйдет на ристалище.

Гвандж, протолкавшись сквозь тесные ряды зрителей, направился к ближайшему отряду всадников.

– На бурку! На бурку! – крикнул он и расстелил на лужайке свою выцветшую бурку.

Гвандж Апакидзе изо всей мочи добивался победы Тараша Эмхвари и о чем-то шептался с судьями. Они снова выпустили Тараша на Гунтере.

Как ни старался Тараш, однако не смог заставить Гунтера, прошедшего европейский тренинг, проделать на бурке хотя бы одну фигуру. Шея лошади оказалась недостаточно поворотливой.

Опять выехал Ашхвацава. Пустив коня во весь опор, он дважды попытался осадить его на бурке, но разгоряченный конь оба раза перемахнул через нее.

Наступила очередь Арзакана.

Арабиа заартачился. Кинул взгляд на бурку, сердито фыркнул и метнулся, унося всадника далеко в сторону.

Гвандж Апакидзе воскрылил духом, однако не выдал ничем своего злорадства.

Несколько раз хлестнув плетью Арабиа, Арзакан повернул рысью обратно.

Как только задние ноги коня оказались на бурке, он поставил его на дыбы, дернул что есть силы вниз поводья, заставил его опустить на другой конец бурки передние ноги, затем натянул поводья и ударил выгнувшегося, как лук, жеребца каблуком в бок, отчего тот сделал прыжок в несколько метров. Поскакал по полю и вновь повернул коня.