Текст книги "Похищение Луны"
Автор книги: Константин Гамсахурдиа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)
НЕПРИКАЯННЫЕ АНГЕЛЫ
Арзакан целый день бродил по улицам в надежде встретить Тамар.
Едва мелькнет зеленый берет, как уже бьется его сердце.
Напрасно…
Знакомых встречал он немало, но никто из них даже не произнес ее имени, точно все сговорились молчать…
С подругами Тамар он раскланивался робко, жадно смотрел им в глаза, не скажут ли хоть что-нибудь о ней, а спросить сам не решался, боялся себя выдать.
Не выспавшийся после ночи, проведенной в борьбе с Ингуром, Арзакан к концу дня еле держался на ногах.
Тропическая лихорадка давала себя знать. Начался озноб. В коленях ломило, голова отяжелела, во рту пересохло.
Нехотя забрел он в ресторан «Одиши». Заказал наперченное блюдо и запил двумя рюмками водки.
Еда показалась невкусной, сидеть здесь было нудно.
Выйдя на улицу, он долго смотрел на соломенно-желтое солнце, медлившее покинуть горизонт. Нетерпеливо дожидался темноты. Только когда стемнеет, – знал, что Тариэл рано ложится спать, – можно будет пройти в шервашидзевскую усадьбу.
Свернул наугад в какой-то переулок.
От одноэтажных деревянных домов несло сыростью и плесенью. Специфический запах Колхиды! Он вас преследует всюду: им отдает мебель в домах, он заполняет улицы, сады, огороды, в особенности после дождя, когда в колодцах и рвах застаивается мутная, зеленая вода.
Готовили иллюминацию. Красные флаги развевались по городу, алели на двух дворцах князя Мегрельского, на воротах домов, на крышах.
Арзакан не узнал переулка. По одну сторону все заборы снесены, – строился малярийный диспансер. Густая сеть лесов окружала кирпичный скелет постройки.
Присел на кирпичи. Вытер со лба пот, передохнул и опять зашагал. Подошел ко двору, где прежде была мастерская надгробных плит и кладбищенских памятников. С недоумением оглядел безвкусно высеченных из камня крылатых ангелов.
Как уродливо воплощена бездарной рукой высокая идея полета! Как нелепо выглядят крылышки на этих неуклюжих полуголых фигурах.
Веками поклонялись люди окрыленному человеку, представляемому в образе ангела, веками молились на него! Но теперь, когда человек и взаправду стал летать, когда он уже приблизился к звездам и луне, когда шум моторов, изобретенных его гением, и гудение пропеллеров наполнили небо, вспугнув населявших его когда-то ангелов, когда человек взял приступом и небо, и бога, – не глупо ли, что это уродливое стадо занимает столько места в самом центре города?
Ангелы, видимо, были сделаны давно.
Дожди и непогода покрыли их грязновато-желтыми пятнами. Сиротливо стояли они, не находя покупателя.
На памятниках отдыхали птички, расцветившие пометом и ангельские крылья, и головы, и кресты.
Еще бессмысленнее казались Арзакану эпитафии, в которых вымаливалось прощение душам умерших.
На огромном позеленевшем цоколе стоял, выпятив грудь, ангел с отбитым крылом. Под ним вырезано: «Спаси рабов твоих от чужеверов. Был я тогда целомудрен и очистил себя от грехов великих. Земля и все поднебесье испоганилось, но слова мои остались благими…»
Арзакан еле разобрал надпись. Какая нелепица! Кто сочинил эти туманные фразы и к кому они могли относиться?
Он зашагал дальше, но утерявшие смысл слова еще долго не выходили из памяти.
ДЗАБУЛИ
Как первый яблони цвет, нежна я,
Кротка, тиха, как юная лань…
Моя мечта робка, стыжусь раскрыть я
крылья,
Душа горит огнем, и плачет в ней огонь…
Единственный проспект в Зугдиди убран яркими флагами. Из бывшего дворца Дадиани выходит антирелигиозная процессия. Впереди – комсомольцы, молодежь, несколько легковых машин, украшенных гирляндами и зеленью.
Арзакан приглядывается к лошадям. На некоторых из них смотрит одобрительно.
Дети с жадным любопытством бегут за процессией.
За автомобилями – тракторы «Мак Корн Дюринг», прославленный «Холт» и огромный «Катерпиллер». Следом – работники Зугдидского профсоюза. В центре шествия антирелигиозные маски. На одном из грузовиков какой-то нескладный парень в парике, лицо вымазано сажей. Волосы и борода длиннющие, усы сделаны из кукурузных початков, – это библейский Саваоф.
Он с двойным подбородком, в выцветшей рясе. На коленях у него – футбольный мяч, очевидно аллегорически изображающий земной шар.
«Бог» сидит неподвижно. По всему видно, что артисту это дается трудно.
За «богом» тащится ослик – кожа да кости… На ослике – «Христос», очень похожий на грубо намалеванные иконы старых богомазов. Неровно загримированное темной краской лицо окаймляет черная борода. Грим на скулах и в особенности под глазами наложен очень густо, как это делают провинциальные актеры-любители, стремясь лишь к тому, чтобы их нельзя было узнать.
«Бога» и «Христа» сопровождает на тощей кляче поп, такой же пузатый, как и «бог» – ряса топырится, видно, что пузо сделано из подушек. Щеки ярко нарумянены – классические цветущие ланиты деревенских попов!
На голове у попа высокая конусообразная шапка. На груди болтается медный крест. Он кадит холодным кадилом в лица прохожих, скалит зубы – настоящий козий бог! Целая армия босоногих мальчишек бежит за ним, осыпая его насмешками, визжа, дразня и дергая лошаденку за хвост.
Кляча жалкая, никудышная – такую выбрали на посмешище толпе. И Христос, и поп, и пророки, и дьячки – все зубоскалят. Только один бог восседает молчаливо.
Кляча шагает понурив голову. Мухи липнут ей к глазам, к стертому загривку, лошаденка отбивается от них, беспомощно мотает головой, должно быть, проклиная своего создателя.
Арзакан заметил в толпе простоволосую голову Лукайя. Дети, обступив, дразнили его. Отбиваясь от их преследований, Лукайя ругался, кричал, грозил кулаками.
– Ау-у, Лукайя, ау-у! – надрывались мальчишки. Лукайя, не утерпев, пошел взглянуть на позорище, устроенное богу комсомольцами. Пытался разогнать их, но его осмеяли так же, как и его бога.
Отводил душу, крича и проклиная «нечестивцев»…
Арзакан свернул в боковую уличку и остановился у ворот. Во дворе, под навесом, дети играли поясами в «лахти». У старших загорелые щеки и черные колени. Бескровные лица малышей желтели, как вареная айва. Они смотрели на игру, меланхолически улыбаясь. У одного из них, самого младшего, рожица совсем желтенькая. Даже зрачки имеют лимонный оттенок. Животик раздутый, на подбородке сыпь.
«Уж эта лихорадка, лихорадка…» – подумал Арзакан, глядя на малыша, и вспомнил колхидские трясины. Два года проработал Арзакан на осушке губительных болот.
«Мы – большевики! Мы возьмем и эту неприступную крепость! Уничтожим малярию, губящую колхидских ребятишек», – так он говорил сам себе.
Малыш показался ему знакомым. Он улыбнулся Арзакану.
– Скажи, бутуз, ты Ута?
Ребенок кивнул головой.
– Дзабули дома?
Дзабули оказалась дома, и мальчик пошел с Арзаканом.
Дзабули прежде не стеснялась Арзакана. Сколько раз они купались вместе… Но сейчас, когда перед ней стоял взрослый юноша, она быстро запахнула кофточку и оправила короткое платье.
Девушка смутилась… Арзакан быстрым взглядом окинул ее ширококостную крепкую фигуру. Она не отличалась ни грациозностью линий, ни пластичностью форм.
Мысль о Тамар жалила острой тоской, но дыхание теплоты и мягкости, исходившее от этой девушки, успокаивало его томившуюся душу.
Арзакан сидел на стуле ссутулясь, с трудом сохраняя равновесие: вот-вот свалится от смертельной усталости. Выпрямиться не было сил… И вместе с тем близость девушки не оставляла его равнодушным, его тянуло к ней. Но он обладал истинно абхазской выдержкой. Если бы не эта выдержка, – упал бы на колени перед тахтой, на которой сидела Дзабули, прижался бы щекой к ее ногам… И как рукой сняло бы все обиды и всю боль, пережитые им за последние дни.
Дзабули передались волнения и тревога Арзакана. Но женская осторожность держала ее начеку. Делая вид, что оба они спокойны и она не замечает ни своего, ни его волнения, хозяйка занимала гостя, вспоминала минувшие дни, совместно проведенные отроческие годы, когда они босиком бегали в школу и не задумывались над тем, что один из них мальчик, – другая – девочка.
Потом заговорила о местных новостях.
Арзакан старался поддержать беседу, даже засмеялся раза два.
С терпеливой покорностью он ждал минуты, когда Дзабули исчерпает запас своих воспоминаний и невинных сплетен, перестанет болтать о пустяках и хоть словом обмолвится о Тамар.
Тогда Арзакан осторожно спросит, где она теперь…
В течение всего дня, усталый и больной, тщетно искал он человека, который сказал бы ему о том единственном, что его интересует.
И вот пришел к Дзабули. Только за этим пришел. И опять ничего.
Дзабули интересуется скачками. Арзакан лениво отвечает ей. Он совсем потерял надежду узнать сегодня о Тамар хоть что-нибудь.
Разговор о лошадях иссяк. Дзабули заговорила вдруг о Тараше Эмхвари. И никогда еще в груди Арзакана не вскипала такая злоба, как сейчас, когда он услышал это имя, которым клялся когда-то, – имя его молочного брата, друга детства, сосавшего вместе с ним одну грудь.
Есть ли на свете человек ближе того, с кем вместе учился ходить, вместе слушал сказки, делил игрушки и первые детские шалости? Таким самым близким человеком был когда-то Тараш для Арзакана.
А сейчас!..
Арзакан узнал, что Тараш приехал раньше его очамчирским поездом.
«Где же, где же сейчас Тамар?» – терялся он в догадках.
А Дзабули продолжала расхваливать Тараша Эмхвари.
Тараш получил ученую степень в Европе. Французская академия наук издала его исследование об абхазском языке. Предисловие написала мировая знаменитость. Грузинские научные круги возлагают большие надежды на молодого ученого, один из знатоков выразился так: «Если у Эмхвари хватит выдержки для научной деятельности, то он всех нас забьет…»
Ученицы техникума посвящают Тарашу стихи… И даже некоторые весьма почтенные дамы теряют при нем свою обычную сдержанность… Они в восторге от его широких плеч, больших ястребиных глаз, изящной фигуры, абхазской вежливости.
Дзабули не умолкала. Тараш в Тбилиси жил в гостинице «Ориант», завел там флирт с какой-то американкой, и эта совсем не романтическая особа пыталась отравиться из-за него стрихнином. И еще – он отбил жену у одной важной персоны, но через месяц вернул ее мужу…
За границей Тараш из-за женщин несколько раз дрался на дуэли. Дважды он был ранен, а в Париже убил, сам того не желая, какого-то американского фабриканта; тот полез на рожон, не зная, с каким замечательным стрелком он имеет дело. Вообще у Тараша было много любовных авантюр.
Арзакан все больше мрачнел, слушая все это. И Дзабули с ее тяжелым телом стала вдруг ему противна, как гадюка. Только сейчас заметил Арзакан, какой у нее большой рот и слишком тонкие губы.
Он уже собрался уходить, когда Дзабули произнесла, наконец, имя Тамар. Ее голос был при этом безразличен и холоден, но Арзакана сразу бросило в жар. Это короткое слово мгновенно согрело его.
Тамар собиралась ехать в Тбилиси, возможно, что она уже уехала… Ей очень хочется поступить в университет.
Дзабули заговорила о другом, но ее болтовня уже не доходила до Арзакана. Кажется, она что-то рассказывала о своей болезни.
Арзакан раздумывал над тем, что услышал. Ему хотелось, чтобы Дзабули еще раз произнесла это имя: Тамар, Тамар, Тамар! Еще раз, еще и еще!..
Почему Тамар так стремится в Тбилиси? Уж не потому ли, что и Арзакан этой осенью собирается поступить в университет?
Нет, причина другая…
Университет предложил Тарашу Эмхвари кафедру. Конечно, Тамар хочется быть поближе к нему, стать его слушательницей, а потом… А потом – кто знает?
И бездной разверзлось перед Арзаканом это «потом». Ведь и сейчас, едва Тараш начнет говорить, – Тамар замирает, будто перепел на жнивье. Опускает свои веерообразные ресницы и вся обращается в слух. И никогда она не спорит с Тарашем. Каролина – та сейчас же вцепится в него, если с чем-нибудь не согласна. А Тамар?
Никому она не признается, как расценивает взгляды и поведение Тараща. Сколько раз пытался Арзакан вызвать ее на откровенность, узнать, как она относится к тому, о чем рассказывает Тараш. Но Тамар или отмалчивалась, или меняла тему разговора.
О, как ненавидел ее Арзакан за это молчание! Ведь оба они – друзья его детства. Нет, нет… Они все-таки чужие ему. Они князья! Князья и в молчанье поймут друг друга лучше, чем его, крестьянского сына.
Сколько раз приходил он в бешенство от молчания Тамар, глухого, как вот эта сырая стена!
Вдруг Арзакан встрепенулся: Дзабули вновь заговорила о ней.
Оказывается, Дзабули убедилась, что Тамар не ценит друзей. Как всякая красивая девушка, она эгоистична и непостоянна. Как всякая княжна, – ветрена и любит лесть.
Она скрытна и даже в наше советское время не может сбросить с себя шервашидзевскую спесь.
Арзакану слова Дзабули показались справедливыми. В самом деле, разве Тамар не стала относиться к нему с холодком с тех пор, как Тараш Эмхвари возвратился из-за границы?
На Тамар, очевидно, произвели впечатление и подстриженные по-английски усы Тараша, и подбритый затылок, и его умение красноречиво промолчать среди беседы или подать язвительную реплику, и аромат парижских духов, который источают его платки.
С точки зрения абхазца, всему этому, конечно, невелика цена. Но женщины смотрят иначе.
В присутствии Тараша Тамар сразу оживляется. Она шутит с ним, дурачится, примеряет на себе его клетчатую кепку, кашне… Так она забавляется, пока Тараш не заспорит о чем-нибудь с Каролиной. Тогда Тамар затихает и слушает их разговор, стараясь не проронить ни слова.
Каролина, хоть и замужем за абхазцем, все же иностранка; ей простительно развязное обращение с мужчиной. А ведь Тамар – грузинка…
Арзакан прекрасно знает, что она ревнует Тараша к Каролине. Месяц назад они были на именинах. Тараш сидел между Тамар и Каролиной, Арзакан – по правую руку Тамар. Пока не начались тосты, Тараш развлекал Тамар. Арзакан молча ел.
Но когда тамада заставил Тараша осушить два-три рога, он увлекся болтовней с Каролиной, косясь глазами на ее глубокое декольте… Говорил он с ней на английском языке, непонятном ни Тамар, ни Арзакану.
У Тамар немедленно разболелась голова. Сначала она попросила нашатырного спирта, потом вышла в другую комнату прилечь. Только часа через два хозяйке с трудом удалось вернуть ее к столу…
Дзабули продолжала разбирать Тамар по косточкам. Конечно, у нее есть и достоинства: она красива и умна, – признавала девушка.
Но Арзакан предпочел бы сейчас не слушать о достоинствах Тамар Шервашидзе. Глядя на Дзабули, он сравнивал ее с Тамар и думал:
«Кто знает, может быть, и прав отец…»
Дзабули – крестьянка. Здоровая, красивая, скромная крестьянка.
Ах, пусть бы она разбранила похлеще Тамар и Тараша! Пусть бы сказала что-нибудь такое, что унизило бы Тамар в глазах Арзакана! Он вырвал бы из своего сердца любовь к этой гордячке, как крестьянин вырывает бузину из земли на своем огороде, на веки вечные возненавидел бы эту надменную княжну. Он полюбил бы Дзабули. Они лучше поняли бы друг друга.
Дзабули – добрая девушка. Она не стала бы его мучить, как Тамар. Вот сейчас, сию же минуту подошел бы он к ней и положил бы усталую голову на ее высокую грудь.
Дзабули – мегрелка, ласковая, сладкая, как мегрельская речь; нежная – как мегрельская колыбельная; простая и сердечная – как мегрельское чонгури.
Недавно Тамар с иронией сказала Арзакану, что он небрит, что нужно подбривать затылок, покороче стричь усы.
Конечно, Тамар хочется, чтобы Арзакан стал похож на княжеского сынка, воспитанного в буржуазных странах. Чего не хватало – подбривать затылок, чтобы подражать Тарашу Эмхвари!
Тамар, Тамар…
Арзакан ищет обидных слов, но не может их найти.
Дзабули не отравляла бы ему существования, как Тамар.
Как колхидский мед, нежны Дзабулины речи.
Дзабули – сирота.
И как она заботится о малышах, оставшихся на ее попечении после смерти матери!
Она работает на машинке (потому и подрезает коротко ногти). Работает много, не жалея себя… Зачем нужна Арзакану изысканная и праздная княжна? Сам-то он ведь трудится с детства.
Только такая работящая женщина, как Дзабули, разделит с ним все тяготы жизни.
А Дзабули все рассказывает о Тараше Эмхвари.
Оказывается, он втайне пишет стихи.
Дзабули очень любит стихи. Когда приезжали поэты из Тбилиси, она бросила вечернюю работу и ходила их слушать.
Ей нравится этот бесшабашный, помешанный на рифмах народ. Поэты совсем не похожи на обывателей, которым вечно не хватает то керосина, то масла, то мяса.
Какое-то самозабвение чувствуется в их необузданных возгласах!
Тараш Эмхвари не печатает своих стихов и никому их не показывает. Пишет так… для себя. И читает их только Тамар…
У Арзакана наконец лопнуло терпение. Он согнул руку, невольно повторяя жест Тараша, и взглянул на часы, привезенные ему молочным братом из-за границы.
Вежливо простившись, он ушел в лунную ночь.
КОЛХИДСКАЯ НОЧЬ
От тебя несет колхидским ядом,
как из котла, в котором его варят.
Лукиан.
Дождь только накрапывал. Мелкими, редкими слезинками орошал непокрытую голову Арзакана.
Слабо расцвеченное звездами небо напоминало узорчатый ситец. Улицы в прозрачном тумане. На западе растянулась полуостровом длинная серая туча; к ней плыла вторая – потемнее, с просветом посередине. И на яшмовом небе эти два мрачных крыла распростерлись, как гигантская летучая мышь, повисшая между лазурью и мглистой землей.
Подальше к Иигуру расплывались серебристые облака, выстилая светлый путь словно для праздничного шествия.
Мерцали электрические фонари. Из темноты доносился негромкий разговор, неторопливые шаги прохожих.
За длинным рядом тополей, за плакучими ивами и плетнями перекликались квакши монотонным крр-крр-кр…
Нудные, протяжно-однообразные звуки даже на Арзакана, обычно бодрого и веселого, нагоняли меланхолию… Арзакан думал о Дзабули, которую еще в люльке прочили ему в невесты. Ему стало стыдно, что он проявил так мало интереса к тому, что сна рассказывала о себе.
Отец и мать хотели женить его на Дзабули. Как на ладони была раскрыта перед Арзаканом ее целомудренная жизнь и все беды, обрушившиеся на ее семью.
Мать до последнего времени называла ее своей невесткой.
Когда Дзабули приезжала в деревню, Хатуна целовала ее в большие черные глаза, а та ее – в левую грудь, грудь Арзакана.
Мысли юноши потянулись к матери. Так сильно захотелось ее увидеть, как это случалось в детстве, когда он учился в городе.
Знал, что она всегда тревожится за него, особенно с той поры, когда Арзакана назначили начальником отряда по ликвидации бандитизма и конокрадства.
– У тебя кости еще не окрепли, нан, куда тебе, нан, гоняться за разбойниками! – причитала Хатуна.
Немало советов и предостережений выслушал юноша и перед отъездом сюда, на скачки…
Арзакан вспомнил об абхазцах, которые, наверное, уже прискакали в город, и направился к вокзалу. Он был уверен: если абхазцы здесь, они непременно придут на вокзал встретить тбилисский поезд, поглядеть, кого он привез в Зугдиди.
Поезд уже прибыл. Но на перроне не видно было знакомых, приехавшие пассажиры почти все разошлись.
Арзакан прислонился к столбу и засмотрелся на паровоз, словно впервые его видел. Он разглядывал этого стального богатыря, сильного, грудастого, и бодрость вливалась в его сердце. Радостно было смотреть на сверкающие металлические части, на пылающее огненное чрево, на крепкие рычаги.
Беспокойно вздыхал паровоз, пыхтел, точно наигравшийся, пабодавшийся бугай. Нетерпеливым трепетом охвачены его гигантские мускулы и мощные сочленения. Кажется, не устоит на месте богатырь, вот-вот потянет длинную вереницу вагонов? Не отдохнув, ринется снова по недавно проложенной, не успевшей надоесть дороге, гордый тем восторгом, с которым встречают его абхазцы.
Тбилисский поезд! Кто знает, не скрестился ли он в пути с тем поездом, который вез в столицу Тамар?
Сердце вновь защемило. Не отрываясь, как ребенок, глядел Арзакан на могучую машину. Быть может, это единственная связь его с Тамар, единственное средство ее повидать…
Похоже, что человеческая мысль работала над идеей локомотива только для того, чтобы повезти Арзакана в эту темную ночь на поиски Тамар. Если бы не скачки, он, не раздумывая, помчался бы в Тбилиси.
Пусть Тамар любит Тараша Эмхвари. Только бы увидеть ее на миг, заглянуть в ее голубые глаза! Нигде, никогда не видал Арзакан таких глаз! Что сравнится с ними? Только этого жаждет Арзакан – увидеть ее глаза… и голубые жилки на висках. Голубые, да, голубые жилки.
Тысячу лет служили Звамбая всем этим Эмхвари и Шервашидзе. В тяжелом поту веками трудились на них, а те в благодарность еще совсем недавно, всего пятьдесят лет назад, продавали Звамбая на стамбульских рынках… Не Шервашидзе и Эмхвари, а они, Звамбая, пахали их поля, мотыжили их земли! Их детей выкармливали жены Звамбая, чтобы груди у княгинь Шервашидзе и Эмхвари не увядали раньше времени.
«Но теперь пришел праздник для Звамбая! Теперь – наше время! – думал Арзакан. – И поля наши, и посевы, и моря голубые, и небеса… и глаза голубые.
Неужели, сбив врага с породистого скакуна, уже нельзя садиться на того коня только потому, что прежде на нем гарцевал враг? Значит, Арзакану нужно возненавидеть любимого жеребца?!
Или возненавидеть соловья за то, что он пел когда-то под окном врага?!
Неужели нельзя срывать розы в саду только потому, что этим садом когда-то владел враг?!»
Арзакан вспомнил про Тбилиси. Он поступит в университет. Партия даст ему возможность учиться.
Для него партия была всем, для нее он каждую минуту готов был пожертвовать жизнью.
Не раз ради партии бросал Арзакан на весы свою юную жизнь. Арзакан беззаветно любит партию!
Партия ему поможет.
Арзакан блестяще окончит университет. Его давно влечет медицина.
А потом?
Потом его оставят при кафедре. Всю свою юношескую энергию Арзакан бросит на осуществление давно намеченной цели.
Посмотрим тогда, сильнее ли его князья в науке!
…Кто-то приветствовал его по-абхазски. Арзакан вздрогнул. Перед ним стоял улыбающийся Лукайя. Старик уговаривал его идти домой.
Довольно колебаться! Надо расспросить Лукайя о Тамар…
Но все же сначала он заговорил о Херипсе. Оказывается, Херипса вызвали в Тбилиси и он уехал вечерним поездом.
Арзакан спросил о Тамар. Он произнес ее имя, понизив голос и с такой осторожностью, так неуверенно, словно на это имя было наложено табу.
– Тамар? Она дома… играет в нарды с Тарашем, – ответил Лукайя.
– Как?.. Играет в нарды с Тарашем?!
Сердце у Арзакана сжалось. Наверное, после захода солнца священник принял лекарство и сразу заснул. Каролина возится с ребенком… Тараш остался наедине с Тамар…
Арзакан в упор смотрел на бледное, изможденное лицо Лукайя. А старик стал изливать поток жалоб на молодежь и ее антирелигиозную демонстрацию. Умолял Арзакана запретить «мальчишкам» издеваться над богом. Умолял так настойчиво, словно достаточно было Арзакану сказать одно слово, чтобы сразу прекратились все демонстрации.
– Где это слыхано? Какие-то крысенята, сопляки вздумали бунтовать против господа бога. – И Лукайя, теребя пуговицы Арзакана, брызгал ему слюной в лицо, заглядывал в глаза.
Старик домогался узнать, сочувствует ли Арзакан этим «ужасам», и ругал зугдидских большевиков. В Тбилиси ничего не знают о здешних безобразиях, а то бы здорово влетело комсомольцам!
Там и колоколов не снимали, обедни и вечерни служат. Сам католикос служит молебны.
Лукайя грозился, что пешком пойдет в Тбилиси, обо всем сообщит властям, расскажет католикосу о наглости здешних комсомольцев.
– Что для бога насмешки таких мошек, как мы с тобой, не правда ли? – говорил Лукайя, все ближе придвигаясь к Арзакану. – Бог великодушен. Он только смеется над богохульством. Не так ли?
Лукайя добивался хотя бы одного «да» от Арзакана. Арзакан вежливо, молча отступал. Не трудно было сказать старику желанное «да» и таким способом отвязаться от него. Но он знал, что завтра же это «да» Лукайя разнесет по всему городу. Отрезать ему – «нет»? Но тогда завяжется долгий спор, а ведь юродивого все равно не переубедишь.
И Арзакан молчал. Лукайя же, теребя застежки на его рубахе и крепко вцепившись в руку, наседал все с бoльшим остервенением. «Бог невидим, как мысль, неуязвим, как огонь, неисчерпаем, как вода, неуловим, как ветер, бездонен, как море!»
Наконец Арзакан прервал Лукайя:
– Скажи, пожалуйста: Тариэл продолжает тебя бить?
– Бьет, а что?
– Заяви в союз, накажем!
Лукайя крепко выругал «ненавистный» профсоюз.
– Бьет! Не вас же бьет! Бьет меня, конечно! Он – мой господин. Пусть избивает, вам назло! Бьет, бьет, бьет! – истерически вопил Лукайя.
Окружающие начали прислушиваться к их разговору. Арзакан осторожно отстранил от себя старика.
– Передай отцу, что у меня собрание и я, вероятно, задержусь, – сказал он и быстро отошел от Лукайя. Потом одиноко побрел по железнодорожной насыпи.
Да… Видно, Дзабули ошиблась. Тамар, оказывается, в Зугдиди, проводит вечера с Тарашем, играет в нарды! А я, как окаянный, слоняюсь целый день по городу.
Рельсы, словно полированные, сверкали под луной. Гудели телеграфные провода. Арзакан устало шагал. У плакучих ив вдоль канавы квакши вели свой ночной разговор.
«Крр-крр-крр…» – слышалось совсем близко. Где-то вдалеке раздавалось в ответ: «Крр-крр-крр…»
Арзакан шел к Ингуру.
Мерцали в лунном свете серебристые листья ив. В кустах можжевельника блуждали светляки. Арзакан снял папаху. Ветерок теребил прядь волос, упавшую на потный лоб. С Ингура доносились звуки далекого оркестра болотных лягушек. Пискливо квакали одни, другие отвечали им на низких нотах.
И только эти лягушачьи хоры, эти монотонные причитания нарушали сон весенней ночи.
На дороге лежала опрокинутая арба. Человек, прислонившись к ней, спал с раскрытым ртом. Ворот у спящего был расстегнут. Сложив руки на груди, он сладко храпел. Лицо его было безмятежно, словно он никогда не знал забот. Мягкий свет луны освещал его лицо. «Как сладко спит, счастливец!» – подумал Арзакан.
И сердце его сжалось от тоски, – так захотелось ему такого же невозмутимого сна!
Юноша присел на край арбы. Кругом раскинулись луга. Вдали сверкал Ингур, лаская лунную ночь сонным всплеском волн. Лунный столб над водой напомнил Арзакану белое здание Тбилисского университета.
Воображение его разыгралось.
Вот Арзакан Звамбая – знаменитый ученый… Он поднимается по широким ступеням огромного белого здания. Почтительно кланяется ему молодежь, с уважением смотрит на его заслуженные седины. Арзакан всходит на кафедру. Сотни любознательных и любопытных взоров обращены на него в ожидании: что нового скажет маститый ученый Арзакан Звамбая? В газетах помещают его портреты, о нем пишут как о неутомимом борце с колхидской малярией.
…Все ослепительнее, все ярче свет луны. Там, за Сатанджийской крепостью, на голубых горах вздымаются белые башни облаков. Но разве это облака? Они похожи на громадные мраморные бастионы. Вздымленные к самому небу, они как бы олицетворяют безудержные, непокорные мечты юноши.
Все ярче свет луны, все оглушительнее переливчатые трели лягушек. Новые и новые хоры принимают участие в ночном состязании. «Крр… крр… крр…» – перекликаются лягушки из засад в ивняке и из ольховых чащ.
«Пора!» – подумал Арзакан и, пересекши наискось луг, поднялся на маленький холмик. Отсюда как на ладони усадьба Шервашидзе, белеющая в лунном свете. Издали доносится шум реки. В темном старом дубняке одиноко плачет сова.
«Окна ее комнаты выходят в сторону дубняка. С той же стороны и фруктовый сад», – прикидывал в уме Арзакан.
Как знать, не сидит ли Тараш в комнате у Тамар?
Или, быть может, они играют на рояле в четыре руки? Локти и плечи их соприкасаются. Быть может, щеки Тамар пылают от прикосновения щеки Тараша…
Едкой горечью наполнилось сердце Арзакана.
Он перелез через изгородь, оплетенную терновником.
Хруст сухих сучьев нарушает мирную тишину.
Арзакан с трудом продирается сквозь заросли шиповника, сквозь спутанную вьющуюся зелень.
Он не может найти тропинку. Ослепительный лунный свет, заливающий траву, стер вытоптанную людьми дорожку. Кругом колючие ветви, перевитые плющом и хмелем. В лунном сиянии они кажутся такими призрачными. Но стоит их задеть, как клейкие почки и шипы цепляются за платье, царапают лицо, застревают в папахе.
Ветка уколола Арзакана в щеку. Он почувствовал на лице теплую липкую влагу. Яблони, груши, вишневые деревья не шелохнутся. Высоко над молчаливым садом застыла луна.
Каждое деревцо, каждый, куст оделся в серебро. В серебро закованы акации, растущие за плетнем. Арзакан вдыхает их аромат. Все объято сладкой дремой, Только сова кличет откуда-то издалека да сердце Арзакана бушует от ревности.
В ажурной листве мелькнуло освещенное окно. Электрический свет узорит ветви деревьев.
Арзакан вздрогнул: это окно Тамар.
Как заснуть ему в эту ночь, не узнав, одна ли она?
Если бы знать, где остановился Тараш, пошел бы к нему, справился бы – дома ли?
Затаив дыхание Арзакан бесшумно шагал по теням, раскинувшимся перед домом.
Под окном Тамар росла яблоня, оснеженная густым цветом. Обхватив дерево, Арзакан полез на него, как, бывало, лазил в детстве. Тихо потрескивала сухая кора, чешуйками осыпаясь ему на грудь. Ноги в мягких сапогах скользнули по стволу. С трудом поднялся до развилины, ступил на большую ветку, наклонившуюся к самому окну. Ветка закачалась под тяжестью его тела. Закружились белыми хлопьями лепестки цветов, падая ему на лицо.
Благоуханием и радостью наполнилось сердце Арзакана. Ошеломленный, смотрел он на Тамар, как если бы видел ее впервые. Не сон ли это?
Тамар в легком халатике сидела у столика. Подперев руками виски, девушка читала. Брови слегка сдвинуты, на щеках тень от длинных ресниц. Сердце Арзакана затрепетало от счастья. Восторженная благодарность наполняла его. Тамар была одна в эту позднюю пору! Тараша не было с ней!
Жадным взором впился юноша в склонившуюся над книгой головку.
Ни одна подробность не осталась незамеченной: светлая полоска пробора в волосах цвета меди, длинные темные ресницы, чуть припухлые губы.
Тамар закрыла книгу, медленно встала, выпрямилась и пристально посмотрела на яблоню. Арзакан вздрогнул и всем телом приник к стволу, хотя из освещенной комнаты нельзя было видеть его, находящегося в темноте.
Девушка потянулась, сплела пальцы и, подняв руки, заложила их за голову… Постояла с закрытыми глазами. На стену легла тень от ее стройной фигуры. Потом она отошла от окна, распустила косы и, взяв белый широкий гребень, принялась их расчесывать, лениво и заботливо, словно ласкала каждый волосок.
Тамар, вопреки моде, не подрезает свои длинные волосы. Должно быть, так больше нравится Тарашу, которому мило все, что связано со стариной, с традициями прошлого.
Сколько раз в детстве хватал ее Арзакан за тугие косы! А теперь что происходит с ним? Он прячется от нее, как вор. Почему он не может позвать: «Тамар!», заставить ее обернуться, рассмешить свою школьную подругу? Людям недостает простоты. Ее нет ни у Тамар, ни у Арзакана, ни у кого!
