Текст книги "Верность"
Автор книги: Константин Локотков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
АСТРА
Выйдя из госпиталя, я принялся разыскивать свою часть. Узнав, что она стоит в моем родном городе, я помчался туда, боясь, что не успею. Нет, мне чертовски повезло, – если бы явился на день позже, опоздал бы: часть трогалась дальше.
Милые, тихие улицы, как изуродовал их враг! Ветер продувал город насквозь. Груды щебня и пустые коробки домов. Я очень долго в смятении бродил по мертвым улицам. А потом вдруг увидел, что они живут. Непобедимо вставала пораненная зелень. Звеня, проходили трамваи. Мальчишки, набедокурив, удирали от милиционера. И веселое яркое солнце дробилось в окнах домов.
Техникум связи, где мы учились с Володей, уцелел. Перед входом в подвал висел указатель: «Радиомастерская», на втором этаже – школа. Занятия кончились, сторожиха впустила меня в классы.
Присмотришься к вещам, и они начинают рассказывать многое. Я ходил по комнатам, здороваясь с юностью.
В маленькой физической лаборатории нашел то, что искал: крепкий, красного дерева стол. Я сел за него и не помню, сколько времени просидел молча, смотря на потускневшие перочинным ножом вырезанные буквы: мое имя, рядом – «Наташа», потом – «Володя». Помнится, тогда какой-то проницательный человек написал сверху чернилами: «Уравнение с тремя неизвестными». Я соскоблил эту надпись ножом, но Володя успел прочесть и приставал ко мне с вопросом: «Что это значит?». Я не сказал, а он не догадался.
На фронте я много думал о Наташе и Володе. Я был уверен, что встречу их или узнаю о них. Но разве мог предугадать, когда случится это? А случилось так. Волнуясь, я смотрел на буквы, – в воспоминаниях вставало прошлое… Тишина… мягкие шаги уборщицы за дверью… И вдруг – низкий встревоженный басок в коридоре:
– Сюда военный прошел. Где он?
Раскрылась дверь. Я встал. Передо мною был Володя!
Мы неподвижно и молча смотрели друг на друга.
– Юрка, ты? – тихо сказал Володя.
Не помню, ответил ли я ему что-нибудь, кажется, нет: невозможно было представить, что все это – явь.
– Боже мой! – с изумлением сказал Володя, приложив ладонь к щеке. – Какое у тебя глупое, удивленное лицо!
Он захохотал и, опрокинув стул, бросился ко мне, за плечи вытащил из-за стола, повалил и, придавив коленом грудь, разбойничьим шепотом произнес:
– Жизнь или смерть?
Вот теперь я узнал его! Сколько перетерпели мои бедные ребра за четыре года, прожитых нами в студенческой комнате! Чуть ли не ежедневно устраивались матчи французской борьбы.
Мы долго не могли успокоиться.
– Володя, как все это… неожиданно! Ты что же здесь, со своей частью?
– Да, уже месяц. Завтра отправляемся дальше. Оказывается, Володя увидел меня из окна радиомастерской, когда я подходил к дому, и сперва не узнал.
– А потом дошло: ведь это ты! – смеялся он.
Володя очень возмужал, доброе, открытое лицо загорело, плечи раздались, а походка по-прежнему легкая, юношеская.
Я боялся спрашивать о Наташе. Война, – всякое может случиться… Но Володя заговорил о ней первый. Как и я, он ничего не знал о ее судьбе. До войны, сразу же после окончания техникума, мы с Володей уехали на Крайний Север. Наташа еще училась, – она по болезни пропустила год. Вернувшись, мы не смогли добраться до города, где жила Наташа: город был занят немцами. Она переехала туда накануне войны. Собираясь в дорогу, Наташа дала радиограмму о своем переезде, но точного нового адреса не сообщила.
Мы долго сидели на подоконнике, глядя в раскрытое окно на город. В небе таяли дымчатые облака. Просвеченные насквозь вечерним солнцем, трепетные и легкие, шелестели листвой высокие тополя. Когда солнце зашло и сгустились тени, над городом повис голубовато-белый лунный свет…
– Этот лунный свет, – тихо сказал Володя, – он сопутствует мне всегда… даже в снах.
Лицо его было чуть приподнято, он пристально смотрел в ночь…
Четыре года студенческой жизни мы не разлучались ни на один день. Наши койки в общежитии стояли рядом. Володя был всегда откровенен, а о Наташе мог говорить беспрестанно. В любви нет мелочей – все значительно. И он не догадывался, что и для меня эти мелочи значат не меньше, чем для него. Возможно (пусть не обидится Володя!), даже больше: ведь ко мне они приходили из вторых рук. Смех Наташи, поворот головы, какая-нибудь трогательная ее привычка, – как я мог не наслаждаться его рассказами! Для меня все это было скрыто под строгой сдержанностью Наташи.
Никогда не прощу себе необдуманного, легкомысленного признания. Я неправильно понял ее дружбу, и надежда придала мне смелость. Мы остались вдвоем после уроков в классе, – я попросил ее об этом, – храбро выпалил все и – непоправимо потерял Наташу.
Как она испугалась, когда услышала! Она сидела на подоконнике, держась за ручку окна и спрятав лицо в складке рукава, а потом встала, перешла к столу, села там и долго молчала, печально поникнув, боязливо полуотвернувшись от меня.
– Наташа, я тебя обидел, скажи?
– Юра, – тихо сказала она, не поднимая головы, – ты сейчас сделал очень, очень плохо. Зачем ты это сказал? Ты не подумал, да?
– Наташа, я много думал!
– Ты не подумал, Юра, – она говорила медленно, очень мягко, но по-прежнему огорченно и не поднимая глаз, – я, а я… не знаю, как теперь… – Она запнулась и еще ниже опустила голову, но потом вдруг выпрямилась и в первый раз широко раскрытыми глазами посмотрела на меня. – Ты понимаешь, ведь то, что ты сказал, – это для человека на всю, на всю жизнь! Как же ты мог… не зная меня и года, так… вдруг… Ведь это такое… большое, все-все – горе, радость, неудачи, – разве ты знаешь, что нас ждет впереди? А любовь, она должна все перенести… Я вот когда подумаю об этом, и такая, знаешь… – Наташа не могла подыскать слова и только смотрела на меня, – ответственность, – наконец с усилием произнесла она, – что… даже боюсь… если придет это, а я… не смогу… оправдать…
Она закончила совсем тихо и закрыла лицо ладонью. Нельзя было дольше оставаться в комнате. Мне показалось нелепым мое присутствие. Я вышел.
Слова Наташи приводили в отчаяние. Я уже ни на что не надеялся. Дружба была потеряна. Я чувствовал себя лишним за нашим общим учебным столом. И вскоре покинул его, сославшись на какой-то пустяк.
Вот и все. Ушел. И сразу ледок отрешенности стеснил сердце. Все кончилось. Наташа сидела в одной комнате со мной, но была уже так далеко.
Нет, не все кончилось. Мне оставались рассказы Володи. Время после занятий Наташа проводила с ним. Ах, Володя, он не замечал моего отсутствия! А ведь когда-то мы постоянно были втроем.
…Тогда по ночам я просил его говорить о любви, а сейчас почему-то не мог.
Володя на минуту замолчал, а я лишь взглядом умолял его: «Говори!»
– Тогда… – продолжал Володя (я знаю, «когда»: в первую их встречу с Наташей), – вот так же… покачивались, набегали рябью эти лунные пятна на дорожках. Наташа смеялась, говорила, что у нее кружится голова… Ты посмотри – верно, словно плывешь…
Я вслушивался в голос Володи и, закрыв глаза, живо представлял все, что было в тот вечер.
Когда они сели на скамейку, Наташа спросила: «Ты все время молчишь. Почему?» Володя удивился. Ему казалось, что он все время говорил. Да, он все время говорил – о том, как хорош этот лунный свет и как чудесно все изменилось в мире: пришла Наташа. Он не знал, понимала ли она его. Наташа улыбалась задумчиво и чуть недоверчиво, склонив милое простое лицо в светлой оправе волос, – они падали на плечи, Наташа медленным, спокойным движением руки отводила их назад. Володя очень хорошо делал, что не торопился с признанием…
Мы оба уехали на Север. Как волновались, ожидая новогоднюю радиопередачу для зимовщиков! У микрофона говорили родные люди.
Тихий голос Наташи, приглушенный пространством, то затихал, был едва слышен, то вновь нарастал, и казалось, что мы различаем шелест дыхания.
– …Последние экзамены. Очень волнуемся. Много разговоров о том, кто куда поедет работать. Я обязательно буду проситься в Воронеж. Ведь родилась в Воронеже…
Наташа замолчала, потом неожиданно спросила:
– А Юра… Он меня слушает? Юра, – она запнулась, – Юра, ты, когда уезжал… был очень печальный… Ты… не надо… так… Зачем? Ведь…
И, вздохнув, умолкла. Но она была совсем-совсем рядом… И даже тонкий запах волос… Да нет, почудится же такое! Ну, говори, говори, скажи еще что-нибудь!
– Ребята, – позвала она, и опять голос ее затих, лишь частое дыхание волновало шелковую ткань приемника, – да вы слышали меня? – сказала вдруг с горечью и сомнением.
– Слышали, слышали! – закричали мы оба в тот момент, как будто слова могли долететь до нее.
Через несколько минут мы дали радиограмму:
«Слышимость была хорошая, желаем успешно сдать экзамены, надеемся на скорую встречу».
Скорая встреча! Три года минуло, война…
…Мы стояли с Володей у окна и смотрели в ночь. Небо над городом посветлело, но еще не было предутренней отчетливости красок.
– Помнишь, – сказал Володя, не отрывая пристального взгляда от окна, – мы дали радиограмму и долго сидели молча. А я еще глупо посвистывал. Помнишь?
– Да, мы сидели молча.
– Ты не знаешь, почему? Ты о чем думал?
– Не помню, Володя.
– Честное слово?
Я не ответил. Володя мельком взглянул на меня и опять отвернулся.
– Ты солгал. Ты все помнишь. – Володя проговорил это с каким-то веселым вызовом, и мне сбоку было видно, что он пытается сдержать улыбку.
Холодея от предчувствия, я сказал, стараясь, чтобы это вышло непринужденно:
– Странно, Володя. О чем я мог думать? Только прослушали передачу… Как там дома, в техникуме… Потом – все ли передали в радиограмме… и о Наташе…
– Прежде всего – о Наташе, – неожиданно громко сказал Володя, но все так же пытаясь подавить улыбку, и вдруг, вспомнив что-то, изменился в лице: – А я-то, болван, по ночам… тебе…
Он резко повернулся и сморщился, словно боль пронизала его.
У меня задрожали руки от волнения.
Он все знал!
– Не жалей меня, – сказал я, чувствуя, как приходит внезапное спокойствие, – я не считаю себя несчастным. Скажу тебе больше: есть, живет, радуется Наташа, значит, и мне… очень… хорошо… – Мне стало вдруг трудно дышать, я закончил с усилием, с таким чувством, как если бы обманывал Володю, хотя верил: мог бы поклясться, что говорю всю правду.
Володя смотрел большими умоляющими глазами и кивал после каждого моего слова.
– Да, да, Юра! Ах, если бы не было на свете ревности, этого чувства собственников! – Он сказал это очень сильно, и опять как бы гримаса боли прошла по его лицу. – Я много думал, Юра, об этом. Сперва я испугался за тебя, за нашу дружбу…
– Тебе Наташа сказала? – перебил я.
– Нет. Я сам догадался. В первый раз тогда, после радиопередачи… Вдруг беспокойство… Потом – после, когда расстались, – начал перебирать в памяти все-все. Каждый пустяк. Как ты слушал меня по ночам. Как встречал Наташу. Потом это уравнение с тремя неизвестными… Я был ослеплен – чудовищно! – рассказывал обо всем и не догадывался. И вот здесь, сейчас, окончательно убедился…
Он был взволнован; не выпуская моей руки, встряхивал ее после каждой фразы, близко наклонившись и не отводя глаз от лица.
– Володя, успокойся. Это даже лучше, что ты узнал.
Он как-то сразу умолк и недоуменно заморгал.
– Ага! В таком случае… – Володя, не окончив, наклонив голову, решительно повел меня к столу. Мы сели. Володя положил руки на мои колени и несколько минут смотрел в лицо, будто изучая. Я видел, как менялось выражение его глаз: холодный блеск сменился теплым, озорноватым огоньком. Я ждал, что он скажет.
– Ты ведь знаешь, Юра, я так и не признался Наташе, – начал он мягко. – Почему, спросишь? Мне трудно было тогда объяснить себе это. Бывает так – слова кажутся лишними: все, дескать, ясно. У меня не то. Я чувствовал какую-то неловкость, когда думал об этом. Мне казались кощунством все слова, потому что – я понял это позже – мое чувство к Наташе было не то, какое должен испытывать человек к любимой девушке…
– Как так? Что ты мелешь, Володя?
– Слушай, – он засмеялся и рукой придержал меня на месте. – У тебя есть сестра? Хорошая, добрая сестра?
– Да.
Он встал, и я поднялся вслед за ним. Володя крепко сжал мои плечи.
– Ну, так вот, Юрка. У меня не было сестры. Теперь она есть. Наташа.
– Что ты… выдумываешь? – опять запротестовал я.
– Юрка… – Он покосился с мрачной угрозой. – Сейчас применю ноздревскую, сочинения Гоголя, тактику – я тебя начну бить. Хочешь, на обе лопатки? Слушай. Я женат.
Я еще не успел осмыслить того, что он сказал, как Володя легко поднял меня с пола, отнес к подоконнику. Когда он снова взглянул на меня, я увидел, что глаза его блестят счастливым влажным блеском.
– Юра, какой-то писатель сказал: война учит нас сентиментальности. Нет, неправда, это не то слово. Не то слово! – повторил он негромко, лицо его стало ясным и спокойным. – Три года назад, Юра, – после того как вернулись с зимовки, – я встретил девушку. И с тех пор мы не расставались. Не раз смерть касалась нас обоих… Откопала меня – одна! – когда засыпало землей… Раненую, восемнадцать километров нес ее на руках из окружения… Я люблю ее, Юра, – очень!
Он взял мои руки и, улыбаясь, развел их в стороны.
– А Наташа – сестренка… Я подниму на ноги весь Союз, а ее разыщу.
Посмотрел сбоку, хитро прищурившись:
– И тебе надлежит действовать. Потому что надо быть слепым, чтобы не видеть отношения Наташи к тебе… Я и был им – не слепым, а – ослепленным… Если бы почаще устраивали радиопередачи… не было бы нужды тогда глупо и удивленно посвистывать.
Он захохотал и так треснул меня по плечу, что сердце мое от счастья готово было выпрыгнуть из груди.
Три месяца мы переписывались, затем я потерял связь с Володей. Знал только, что он был переброшен в партизанский отряд. Прошел год. Я опять очутился в госпитале.
Что это за мучение – лежать и смотреть в потолок! Едва дождался дня, когда врачи разрешили передвигаться по комнате.
Была осень, первые заморозки сковали тонкой чешуей деревья. Затем все стало бело, и весело было глядеть в окно на ребятишек-лыжников.
Я писал запросы, пытаясь разузнать о Наташе и Володе.
И вот однажды – это было накануне выписки из госпиталя – принесли небольшой пакетик из плотной белой бумаги. Видимо, его кто-то долгое время носил в кармане: края были затерты и лохматились. На лицевой стороне конверта неизвестной рукой был написан старый мой адрес и тем же почерком, только крупнее и красным карандашом, в правом углу слово: «Астра». Как следовало из письма, «Астра» – это позывной, на котором работала Наташа. Писал командир партизанского соединения. Он сообщал, что во время операций партизан в районе города Н. в подвале одного дома работала рация Натальи Петровны Федоровой. Она корректировала огонь партизанской артиллерии и указывала расположение немецких частей в городе.
«Ее позывные «Астра» и данные, которые она сообщала, – писал командир, – оказали нашему отряду огромную, неоценимую услугу. Мы успешно завершили операцию и вернулись на базу. Но что с Наташей Федоровой – мы не знаем. Из группы прорыва, брошенной к дому, где работала рация, пробились назад лишь двое. Они сообщили, что командир отделения, боец нашего отряда Володя Семенов, остался прикрывать отход товарищей. С ними была и Наташа. В бою на пустыре за домом, перед спуском к реке, немцам удалось расчленить группу партизан. Через реку переправились только эти два бойца. Судьба остальных неизвестна. Больше нам уже не удалось уловить «Астру». Через четыре месяца части Советской Армии освободили город Н. В подвале был найден лишь разбитый радиопередатчик… Ни трупов, ни следов крови… Нам хочется верить, товарищ, что…»
– «Астра», «Астра»… – повторял я вслух, пытаясь что-то вспомнить, очень важное, с отчаянием и надеждой хватаясь за обрывки воспоминаний.
Город Н.! Это тот город, где жила Наташа накануне войны! Я освобождал его. А потом пошел дальше, на запад. Много было впереди населенных пунктов. Я перебирал их, пытаясь восстановить названия. Где же это было? Я не мог сказать, но отчетливо встала в памяти одна ночь перед атакой.
Я держал связь с соседним соединением. В разноголосице звуков, позывных, атмосферных разрядов вдруг послышалось что-то близкое, родное. Тревога и беспокойство охватили меня. Женский голос мягко и настойчиво повторял одно слово. Немецкая торопливая речь перебивала его, но он струился, нежный и торжествующий:
– Я Астра… Я Астра… Я Астра…
И вдруг – умолк. Затихли и немцы, и лишь одинокий мужской голос долго и тщетно звал Астру…
Я не хочу верить, что потерял ее!
Много дорог позади, много встреч… Иногда где-нибудь в проходящей мимо части или в кузове встречной машины озарится лицо улыбкой, – упадет сердце, крикнешь и, поникнув, отойдешь: незнакомое лицо, чужая улыбка.
Мой верный радиопередатчик, моя надежда… Одну волну, строгую и чистую, ищу в эфире. Там много лишних звуков: немецкая речь и легкомысленная болтовня, электрические помехи и чужие позывные сигналы, но мне нужна моя, единственно необходимая волна. Неверное сердце и нетвердая рука ее не обнаружат. Ах, если бы мне такое сердце и такую твердость, чтоб никогда не терять волну!
По ночам, всматриваясь в потухающие росчерки трассирующих пуль, думаю о Наташе и Володе. Вспыхивают ракеты, освещая топкую землю, на которой воюем уже месяц, рассыпаются веером яркие звездочки и, падая, сгорают в ночи. Вновь обступает темень со всех сторон; лишь изредка далеко впереди бледные отсветы трогают кромки низких облаков. Там, за спиной у немцев, ведут бои наши прорвавшиеся ударные группировки; они идут впереди фронта, разбившись на небольшие отряды, действуя, как партизаны…
С одним из отрядов держу связь. Нас разделяет линия фронта, но мы являемся одной частью. Если меня убьют или снаряд разобьет рацию – это будет очень плохо…
Проклятый кашель! Трудно дышать, внутри все обтянуло противной тягучей пленкой… Болит спина, мокрая шинель давит на плечи, очень холодно, мерзко, стужа будто вошла внутрь, растворилась в тебе, а лицо горит… Мы в этом болоте уже неделю. Траншея оползла, ноги мои в воде. Единственное сухое место – ниша в стенке, там, под козырьком из брезента, – рация и аккумуляторы.
Кажется, что не выдержу… Нельзя не выдержать. Моего помощника вчера отправили в госпиталь – воспаление легких. А утром – наступление. Закрепимся на новом рубеже, отряд за линией фронта уйдет дальше, и опять буду искать его позывные.
Включаю рацию. Работают оба контура – приемный и передаточный. Мужской голос передает зашифрованные сведения о перемещении огневых точек немцев на участке против нас. Записываю. В глаза будто насыпали песку. Прием окончен, передаю сводку командиру. Черт побери, неужели свалюсь? Грею руки, прижимая ладони к теплым радиолампам.
Наташа, Володя, где вы?
– Юра, живой?
Это голос командира. Не могу поднять голову. Малейшее движение – и будто кто льет за воротник мелко раздробленную холодную струю.
– Юра, выпей спирта…
Не хочу, ничего не хочу. Скорей бы рассвет и, может, – солнце…
– Юра, ты все-таки потерпи… подержись…
Шепот за спиной и – неожиданно – незнакомый молодой голос:
– Товарищ, разрешите проверить рацию?..
Кому это нужно – проверить рацию? Ко всем чертям, я радист, я отвечаю…
– Юра, это товарищ с радиозавода, из Сибири… Ты, кажется, жаловался на электролитики… Он может заменить их…
К чертям! Не троньте меня. Нестерпимая боль в боку. Я ни на что не жаловался. Электролитики отличные.
– Товарищ, мне некогда, – сердитый, петушистый молодой басок, – вы здесь не один на фронте. А мы за своей продукцией следим. Подвиньтесь, пожалуйста.
Отодвигаюсь. Фонарик командира освещает незнакомца. Небольшой скуластый паренек в гражданской одежде озабоченно наклонился над рацией. Тихонько засмеялся, бормотнул что-то, ласкающими пальцами бегло провел по обрамлению приемника, придвинул к себе и вдруг сказал:
– Ну, «Астра», как ты себя вела?
Что такое? Как он сказал?
Я пытаюсь приподняться и лишь плечом сгребаю мокрую землю со стены; командир взял под руки, помог.
– Юра, что с тобой?
– Товарищ, как вы сказали?.. «Астра»? – Я притронулся к его спине, паренек удивленно обернулся: – Почему вы сказали… «Астра»?..
– Как почему? – Он заморгал, потом догадливо, тихо присвистнул и засмеялся. – Ах, вот оно что… Ну да, здесь, на фронте, рация носит номер, марку, а у нас на заводе она – «Астра»… На разных заводах – свое отдельное название для каждой схемы… Из завода вышла и уже: РВ и – номер. Конечно, вы и не могли знать, да вам и не нужно…
Ты ошибаешься, мальчик! Мне очень нужно знать, что вы делаете в Сибири!
Всю войну прошел со своей рацией, никогда не подводила, сколько раз она меня спасала, а я не знал, что она – «Астра». Но я всегда ее любил. Какая чистота и строгость в ее линиях, как нежны ее розовые и голубые тона на обрамлении! Теплые лампы, в которых никогда не замирают трепетные веселые огоньки, греют мне руки… Как хорошо сделала Наташа, что взяла эти позывные – «Астра»! Значит, работаем мы с ней на одинаковых станциях…
…Мне ничего не надо. Я не болен. Рассветает. Скоро пойдем в атаку.
…Мы покинули топкую землю, и широкая фронтовая дорога приняла нас в свое стремительное русло. Колеса машины дробили косо падающее в лужи солнце, земля розово дымилась, ранние запахи весны наполняли и никак не могли наполнить высокое промытое небо.
Полонянки, русские девушки, возвращались из Германии. Чье это худенькое милое лицо озарилось печально-радостной улыбкой, чья это рука взмахнула из толпы? А однажды – почудилось ли, не знаю – вдруг тонкий вскрик: «Юра!» – и плач послышались за спиной, ветер отнес их в сторону. Из кузова быстро мчавшейся машины я долго всматривался назад, в отдаляющиеся лица; люди прощально помахивали руками.
А раз показалось, что видел Володю. Мы приближались к развилке дорог, флажок регулировщицы остановил наш бег: наперерез, по шоссе, с грохотом, на большой скорости шла колонна танков. Крышки люков были подняты, в одном из них – я не мог ошибиться! – был Володя! Он смеялся и, протянув руку вперед, что-то говорил товарищу…
А потом опять шли навстречу нам девушки, и я искал, искал… Но – впереди много боев, и не все еще вернулись.
И вот опять наступила ночь; затухали росчерки трассирующих пуль, далекие зарницы трогали низкое небо. В эфире суматошные вопли немцев перекрывала моя волна. Радист из отряда по ту сторону фронта передавал последние сведения. Утром мы прорвем оборону немцев и соединимся.
«Спокойной ночи! – сказал радист. – До скорой встречи!»
Он умолк, но я никогда сразу не выключал приемника. Тихонько гудели лампы, камертонно отзывалось в наушниках электрическое дрожание. Немцы слышались как бы из-под толщи воды, полузадушенные их крики не нарушали властного чистого потока моей волны. Я сидел, близко наклонившись над рацией, теплый ветерок от ламп касался лица…
И вдруг возник голос… Далекий-далекий, сперва только как предчувствие, как ожидание, – нет, это был настоящий живой и тихий голос, тихий, как шепот, как дыхание с губ, – но я уже различал знакомое, волнующее сочетание слов:
– Я Астра, я Астра, я Астра…
Осторожными, нарастающими толчками доносила волна этот нежный и чистый голос, он то замирал, был едва слышен, то вновь торжествующе нарастал, и я угадывал родные интонации…
Теплились малиново-розовые катоды-кружочки в лампах. «Астра» внимательно и чутко слушала сестру из партизанского края.
Наташа, Наташа, утром мы идем в атаку.
