Текст книги "Верность"
Автор книги: Константин Локотков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
Глава двадцать вторая
Итак, нехитрый солдатский багаж (кружка, котелок, ложка, пара белья, томик стихов) за плечами. Прощальный взгляд на институт – и… даешь фронт!
Книги и чертежи Федор отдал дедушке Петру, сторожу, по совместительству управляющему кипятильником «титан».
– Дедушка, спрячь это подальше, сохрани.
– Да уж будь покоен…
– Ну, прощай, дедок! Встретимся – попьем чайку!
– Дай-то бог…
Дедок проводил его тусклым, неподвижным взглядом. Он плохо видел, дедушка Петр: мир его ограничивался кипятильником да несложной дорожкой к магазину.
Много ребят он проводил, различая их по голосам. «Ну да… тот, с добрым твердым баском, комсомольский начальник».
«Я сам, я сам, дедушка», – сердито ворчал, когда дед брал у него чайник: по утрам «управляющий» стоял на часах у своего «титана» и наполнял студенческие чайники.
«Экий ты, – сердился дед, видя, как студент, открывая кран, обжигается. – Небось не старый режим, можно и услужить».
Теперь дедушка Петр стоял у выхода, прислушивался к удаляющимся шагам:
– Прощай, сынок!
Федор забежал к Ванину. Квартира была на замке. По словам соседей, жена Ванина вчера уехала с эшелоном на восток, а сам Ванин провожал Хмурого на фронт. Федор передал ему привет и быстро зашагал по направлению к заводу. Ему надо было проститься с Семеном.
Федор пересек железнодорожную насыпь и вышел на дорогу, огибающую парк и механический завод.
И вдруг один, другой, третий… десяток паровозных гудков на станции. За парком вспыхнул прожектор, и лучи закачались, ломаясь в низких пепельных облаках.
Федор ускорил шаг. До завода оставалось три километра.
Воздушная тревога.
«Отгонят или не отгонят?» – тревожно подумал он. И, словно спеша ответить его мыслям, далеко, в другой части города, забили зенитки. Разрывов отсюда не было видно, но по звуку моторов Федор догадался, что самолеты шли в обход города и, сопровождая их, возникали по кругу резкие залпы орудий. Вот уже за парком стали видны в небе линии трассирующих пуль и пучки зенитных разрывов. Ближе, ближе… Охнул первый взрыв бомб, за ним второй… Где-то высоко со свистом пролетели осколки.
«Ого, – подумал Федор, – этак голову снесут!» Он стал под дерево, прислушиваясь. Самолетам, видимо, не дали прорваться к городу, они шли над студенческими корпусами.
Федор достал папиросу и вдруг удивился странному свечению рук. Они были в белых трепетных отблесках, и все вокруг тоже – деревья, земля, дома, железнодорожная насыпь – светилось этим неживым, странным светом. Федор выбежал из-за укрытия и остановился.
Над Студенческим городком висели четыре круглых ослепительных шара, заливая все вокруг нестерпимым светом; шары были чуть сплюснуты с боков, с них медленно и тяжело падали вниз огромные белые капли, внизу земля будто дымилась.
Это были химические осветительные ракеты на парашютах. Федор знал, что их применяют при бомбежках.
Неужели они собираются бомбить Студенческий городок? Ракеты осветили профессорский корпус, студенческое общежитие, сад, здание главного корпуса, фигуру Ильича у входа. Самолеты кружили над городком. Уйдут или не уйдут?
Тонкий, неприятный, все нарастающий звук возник в воздухе и лопнул взрывом в студенческом саду. Рваный каскад земли и сучьев поднялся вверх. Потом в одну секунду не стало целого отсека студенческого общежития – красная пыль потянулась над землей.
Федор побежал обратно. Он легко преодолел низину, но, когда выбрался на гору, понял, что ничего не сможет и не успеет. Городок горел. Огонь и дым все застлали, и уже не стало видно студенческого общежития.
Федор стоял, обхватив рукой холодный трамвайный столб. Самолеты одну за другой сбрасывали бомбы. Пламя росло вширь и вверх, и когда ветер разрывал его пелену, была видна фигура Ильича – стремительной рукой он разрезал розовый клубящийся дым. Вот на секунду ветер прижал пламя к земле, и на месте одного из корпусов Федор увидел лишь два столба, оставшихся от лестничных клеток…
«Эй, колбасники, низколобые дегенераты, это вас, бешеных собак, растили фашистские университеты Германии!»
Федор стоял, сжав зубы…
Самолеты улетели. Только слышно было, как трескуче и деловито работал пожар.
Жаркое мстительное чувство поднялось в душе Федора, стало трудно дышать. В эту минуту, кажется, оно ослепило Федора, потому что он не помнил, как повернул назад и пошел вдоль трамвайной линии, спотыкаясь о железные прутья, стягивающие рельсы.
Наверху, у входа в парк, он пришел в себя. Тучи на небе растекались к горизонту, над городом встала холодная луна.
Федор пошел вперед твердым и решительным шагом. Он ясно различал все вокруг. Чувство, родившееся в нем там, по ту сторону низины, горело теперь ровным сосредоточенным пламенем. Миновав парк, он чуть свернул в сторону, взобрался на железнодорожную насыпь, откуда был виден студенческий городок, и оглянулся.
Он стоял – Ильич!
В проходной завода Федор долго бранился по телефону со старшей телефонисткой: не хотела соединять с конструкторским бюро.
Вахтер, маленькая девушка с огромным револьвером на поясе, посоветовала обратиться к главному инженеру. Плотный седой мужчина с утомленным лицом, он стоял в углу проходной и отчитывал молодого, вытянувшегося в струнку, хорошо одетого человека.
Федор военным шагом подошел к ним.
– Разрешите, – он приложил руку к козырьку, – одну минуточку…
И объяснил, в чем дело. Главный инженер слушал, опустив голову.
«Пустяками время отнимаете, – говорил его вид, – к черту!»
«Я вам дам – «к черту»!», – говорил вид Федора.
Главный инженер вздохнул, помолчал немного и сказал, качнув головой:
– Придется вам выговор по заводу, да!
И к Федору:
– Что? Ах, да! Подошел к телефону:
– Девушка! Леонидов. Соединить.
Передавая трубку Федору, вдруг спросил:
– Вы из института?
– Да.
– Видел вас там. Да. Ванин, как он?
– Пока там.
– Хороший мужик. Привет ему. Выговор, выговор!
Заторопился и, проходя мимо девушки, буркнул:
– Леонидов. Пропустить, – и побежал в глубь завода, на ходу покрикивая на кого-то и с кем-то здороваясь.
Девушка-вахтер улыбалась:
– Чудак!
В трубке знакомый голос.
– Бойцов слушает.
– Семен, это я.
– А-а… Бегу… Подожди… Нас не подслушивают?
– Не знаю, а что?
– Понимаешь… двести граммов у начальника выпросил.
– Давай!
– Ты там загипнотизируй вахтера, – весело сказал Семен, – а то как бы не задержали.
Федор принялся «гипнотизировать» вахтера.
– Девушка, а это… какое предприятие?
– Детских игрушек, – прыснула девушка и опять приняла строгий вид. – Гражданин, отойдите. Нечего!
Семен появился в дверях с надменным, неподвижным лицом. Вахтер подозрительно оглядела его и пропустила. Они выбежали на улицу и захохотали. Пузырек был маленький, его можно было спрятать во рту.
– Я не буду, – блестя глазами, сказал Семен, – пей один.
– Нет, так не годится. Я бы мог купить. Не тот аромат.
Он достал кружку и вылил в нее спирт. Под пожарным краном, у ворот, развели его водой.
– Пей первый, – предложил Семен.
– Ну, будь здоров, Семен!
– Будь здоров!
Они сидели под темным забором, на корточках, один против другого.
– Знаешь, за что я хочу выпить, Семен? Я хочу выпить вот за что: раз война, то все для нее… не спать, не есть – работать, стрелять!.. Короче говоря, за победу!
Семен тоже выпил за победу.
Федор поднялся и, положив руки на его плечи, проговорил:
– Прощай… Славный ты, Семен…
И поцеловал его в губы. Перекинув рюкзак через плечо, быстро пошел в темноту. Его сопровождало тихое покашливание Семена – тот стоял на прежнем месте.
Уже отойдя далеко, Федор услышал:
– Виктор тоже… сегодня!
Федор оглянулся, но ничего не сказал.
…На перроне он сидел у стены, на рюкзаке, ожидая вагоны, смотрел, как толпились на одном месте отъезжающие и их родные. Издали видел Аркадия с матерью и Женей, но не подошел – пусть попрощаются. Видел также Виктора с заплаканной матерью. Поклонился, но они не заметили.
Пряча в ладони спичку, прикуривая, Федор исподлобья поглядывал вокруг.
Вон девушка целует в лицо высокого красноармейца. Рядом веселый мальчик хватает отца за нос, тот крутит головой, смеется, молодая мать тихо плачет.
Федор отвернулся. Скорей бы вагоны! И вдруг кто-то насел сверху, сдвинув фуражку на глаза, стиснув шею сильными руками. Анатолий!
– Толька, чертушка! Откуда ты?
– Фу, чуть не опоздал!
В изнеможении опустился рядом, прерывисто дыша.
– Бежал… Семен сказал. Замучился… Фу!..
Рванул галстук, открыл грудь…
– Толька, я ж думал, ты в Москве! Как я рад!
– Да, в Москве! Практика же у меня! Работал! Фронтовые заказы… Завод воюет с институтом: назначили начальником цеха, а институт требует выезда. Кутерьма! Сегодня – наркомат: откомандировать в институт, главному инженеру на вид… Завтра уезжаю… Ах, Федор, чуть не упустил тебя. Значит, воевать? Эх, черт! А тут… Как думаешь, нажать – отпустят?
– Вряд ли…
– Вот и я боюсь… Через год – диплом. Не знаю, что и придумать… Житомир сдали, а? Вот черт!.. Такое чувство – меня там не хватает.
– Видимо, у каждого такое чувство.
– Да? И у тебя так же? Но ты уже едешь.
Оглянулся, помрачнел.
– Ты один?
– С тобой.
– Нет, никто не провожает?
– Семен провожал.
– Да. Ну хорошо! Вон вагоны подали. Как жаль – раньше не знал! Все на бегу. Давай рюкзак.
Толкаясь, держась за руки, полезли к вагону. Анатолий дышит в ухо, торопливо говорит:
– Пиши! На институт! Смотри-ка, Виктор здесь. Боже мой, какой серый! Ха-ха, это тебе не стихи писать. Кудреватые мудрейки, мудреватые кудрейки, кто их к черту, разберет! Стоп! Отправление! Ну, уважаемый боец…
Жарко сцепились, замерли в долгом крепком, мужском поцелуе.
– Бей, врасти ногами в землю, а я приеду – вместе!
– Будь спокоен, Толя.
Федор стоял в дверях вагона, держась за деревянную перекладину.
Толпа провожала поезд криком, плачем, смехом, где-то в головном вагоне заиграла гармоника, паровоз ответил долгим прощальным гудком.
– Прощай, Толя!
А он стоял на перроне, цепко расставив ноги и развернув юношеские плечи.
Вдруг Федор услышал крик:
– Федя!
Это был Ванин. Он вывернулся откуда-то из толпы, идя вслед за вагоном, прощально махал рукой.
Проводив Аркадия и оставив мать и племянницу у знакомых (трамваи не ходили), Женя отправилась домой пешком.
Она пересекла железнодорожную насыпь, спустилась в переулок и пошла, близко держась забора… Луна освещала мостовую и дома холодным светом. Тени падали резкие и плотные. Были еще люди в переулке, но они держались освещенной стороны, а Женя почему-то шла вдоль забора, в темноте. Она шла тихо, словно прислушивалась, думала об Аркадии: как он едет в вагоне, как там, наверное, хорошо людям, потому что с ними едет Аркадий.
Она старалась не думать о том времени, когда он выйдет из вагона и поведет людей в бой. Стоило ей об этом подумать, как слезы сами навертывались на глаза. Она ни на минуту не сомневалась в том, что Аркадий полезет в самое пекло. Но она не могла теперь думать и о другом Аркадии – прежнем, мирном, домашнем… Это было так давно-давно…
Она представляла сейчас, как он бегает за кипятком… Как на первой станции выскакивает из вагона и бежит искать товарищей…
«Борис? Живой? Не терять друг друга».
Смешной этот Борис Костенко – толстый, в красноармейской шинели и важный! Сапоги жмут. Девушке с васильковыми глазами поцеловал пальцы; та обиженно сложила губки… вдруг заплакала и обняла его. Потом они стояли, все целовались.
Аркадий побежит дальше.
«А где Федор?» – спросит он, конечно.
Женя вдруг остановилась. В одну секунду ее фигура изобразила все сразу – смятение, желание бежать назад, бессильное отчаяние… В кармане лежало письмо, которое она забыла передать Федору. Женя взяла его в институте и, не застав Федора в общежитии, решила передать на вокзале. Но он там не попался ей на глаза, и Женя, занятая Аркадием, забыла…
На конверте – броский, торопливый знакомый почерк Марины.
Проводив Хмурого, Ванин пошел главной улицей, которую жители именовали Проспектом. Это название будило волнующие воспоминания. По вечерам весь город, казалось, стекался к Проспекту. Люди стремились сюда не только ради развлечения: под развесистыми тополями хорошо было не спеша пройтись, вслушиваясь в музыку садов и в веселые звонки трамвая.
Городской студенческий сад. Здесь когда-то отдыхала молодежь, ярко горели огни и звучал оркестр. Теперь там пусто, темно, неподвижно.
И весь город казался пустым, неподвижным, притихшим. Тревожно шурша шинами, с потушенными фарами, проходили редкие автомобили. Они сворачивали с Проспекта в переулки – в узкие проходы между противотанковыми ежами.
Спешили одинокие пешеходы.
Ванин вышел к Плехановской улице. Заполняя всю ее, молча, в одном колыхании шли войска. Звук шагов был слитным, будто шел кто-то один – огромный, неодолимый, неся над собой белое, плотное облако дыхания, проколотое тысячами серебряных в лунном свете штыков.
Гарцевали на лошадях командиры, бросая короткие слова. Потом в улицу вошли танки – сплошным, оглушающим, лязгающим звуком и длинной волнообразной линией серых гусеничных лап.
Потом опять пехота.
Где-то в начале колонны возникла песня. Белое облако заколыхалось, все стихло вокруг, прислушиваясь к первым звукам чеканной и грозной песни. Она росла, росла и вот уже все покрыла вокруг:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война.
Стоя на краю панели, взволнованный Ванин думал: «Да, это большое счастье для народа – такая армия».
Он думал о том, что все, кого увез сегодня эшелон, скоро вольются в эту армию, и гордое спокойное чувство уже не покидало его.
Счастливой дороги, ребята!
Глава двадцать третья
Много дорог на войне. Самая счастливая – та, которая ведет к победе. Она самая трудная…
Сколько пройдено! Где-то за Вапняркой почувствовал Федор дыхание фронта: схлынула волна беженцев, шмелиный рев самолетов становился плотней и непрерывней, глухие, далекие взрывы прокатывались по горизонту… Но все кругом – все, что мог схватить взгляд, – было полно спокойствия. Это показалось неожиданным. Федор всматривался вдаль, стараясь угадать: действительно ли впереди фронт? Но потом он заметил, что таилась в этом спокойствии предгрозовая тишина, очень строго было вокруг, земля дышала настороженно и чутко… Улеглась пыль от прошедшей армейской колонны, обозначились окопы на склонах холмов, в голубовато-пепельной дымке перелесков проступили очертания танков – притаились, ждут…
И от этого боевого спокойствия стало покойно и на душе. Это был конец ожиданию – тяжести, которая гнула плечи Федора на бесконечных маршах. Пройдено много… Без отдыха, день и ночь, спешили на запад. И вдруг, не достигнув фронта, потащились назад. Зачем? Почему?
Сердце не уговорить, не переспорить…
«Когда мы будем драться? Ведь я не видел еще ни одного фашиста! – думал Федор. – Зачем уходим? Необходимость? Но мы ведь еще не дрались. Я хочу видеть врага в лицо, схлестнуться в прямом бою – лоб в лоб. Мне надоел бесконечный отход…»
Федор никому не высказывал этих мыслей. Он был командиром взвода и очень ценил спокойную уверенность своих солдат. Но от самого себя никуда не уйдешь. На привалах, в переходах, всегда и везде, что бы ни делал и ни думал Федор, он нес в себе жадную, почти томительную потребность первой схватки. Он бредил первым убитым фашистом, представлял его отчетливо, как если бы уже видел.
Федор знал, конечно, что армия дралась. От Балтики до Черного моря гудела земля. Не всегда удавалось прослушать последнюю сводку – живая человеческая молва катилась быстрее сводок. Не все принимал Федор: многое шло от кривотолков и преувеличения; немало слышал он и пустых, наивно-воинственных рассуждений. Испуганная фантазия и пустая воинственность одинаково раздражали его. В тысячеустом рассказе о войне он искал правду; с особенным, страстным и нетерпеливым чувством слушал солдат, побывавших в боях. Презрительно, но с оттенком угрюмой печали солдаты говорили: «Техника у них… А то бы иначе пошло… Но будет, будет иначе!»
Будет! Это знал и Федор. Это убеждение родилось не вдруг, истоки его уходили далеко, во всю прошлую жизнь Федора. Никакие неудачи не могли поколебать уверенности в победе. Но вот именно оттого, что уверенность в победе была нерушимой, Федор и не мог переносить ожидания. Он не привык созерцать. Какой дядя за него добудет победу? Драться самому – и немедленно!
Армия шла назад, в глубь страны, собирая, подтягивая силы, перемалывая отборные части врага. Существовало в огромном армейском механизме маленькое соединение – батальон Хмурого; единая для всей армии воля и единая мысль остановили его где-то за Вапняркой. Так пусть он дерется, этот батальон! Пора…
…Увидел Федор врага в лицо, столкнулся с ним лоб в лоб! Это случилось не за Вапняркой… Дивизия опять отступала. Трое суток шли к переправе, стремясь выйти к ней раньше противника. До переправы оставалась треть марша, – в районе сахарного завода, в узком проходе между затоном и заболоченным лесом, батальон Хмурого остановился.
Получили приказ окопаться. Окопались.
«Поклонимся – и уйдем!» – думал Федор, проверяя работу бойцов.
Он уже собрался доложить Ремизову – командиру роты – об исполнении приказа, но того неожиданно вызвали на командный пункт батальона.
– Остаемся здесь. Назад ни шагу. Драться, пока не переправится последняя часть.
Хмурый сказал это отрывисто и точно, со спокойной решительностью человека, делающего привычное дело. Помолчал, вглядываясь в худое, в полумраке казавшееся бесстрастным лицо Ремизова, и строго, с особенной какой-то значительностью, добавил:
– Отбой – три зеленые ракеты по ту сторону. – И, точно отсекая невысказанные возражения, повысил голос: – Мы остались здесь одни. Полк снялся. Впереди у него тяжелый бой за переправу. Противнику удалось вплотную подойти к реке. По данным разведки, к заводу подходят еще гитлеровские части. Наша задача: сделать все, чтобы задержать их. Рубеж самый подходящий – завод, дальше, к реке, зацепиться не за что. Фланги защищены: лес, болото, слева затон.
Он развернул карту и стал детально объяснять задачу.
В старой бурачной, приспособленной под блиндаж, стояла непобедимая сырость, не исчезавшая даже в летние жаркие дни. По узкому деревянному дну – гидравлическому транспортеру – слабо струилась вода, наклонные стены в швах между досками проросли хилой зеленью, темными наплывами, истекающая прелым и кисло-сладким запахом, лежала прошлогодняя свекла. Мутный круг от электрического фонарика дрожал на карте: он захватывал твердый подбородок и острые скулы Хмурого, верхняя часть лица была в полумраке, и лишь глаза светились строго и холодно.
Крестики и точки на карте обозначали полосу обороны. Она проходила через заводской двор, цехи, захватывала жилые дома; прочертив бурачное поле, сбегала к берегу затона. Все было рассчитано на упорную оборону. Очень детально – на случай перехода борьбы внутрь завода – была проведена даже компоновка цехов. Особое внимание Хмурый сосредоточивал на дезориентации противника; этой задаче служила система ложных окопов, батарей, пулеметных точек.
Казалось полным особого, почти символического смысла, что вот им, студентам-пищевикам, в первом настоящем бою придется защищать сахарный завод. Гордость и сознание очень большой ответственности переполнили Аркадия. Это чувство не исчезло и после, оно укрепилось даже, стало отчетливым и главным, вытеснив все ненужное, постороннее из сердца, когда с трезвой, неумолимой ясностью Аркадий понял, что им бесполезны будут три зеленые ракеты по ту сторону переправы.
– Разрешите приступить к выполнению задачи, товарищ комбат?
У этого комбата было удивительное постоянство: война, казалось, не изменила в нем ничего, она явилась проверкой всей его жизни, всех неустанных его забот о подготовке студентов, и Аркадий считал оправданным его спокойствие.
– Отбой – три зеленые ракеты, – сказал он суховато. – Я хотел бы, чтобы вам совершенно ясна была задача.
– Мне ясна задача, товарищ комбат. Стоять, пока хватит… нас.
– Да, да… – Хмурый закивал. Минута прошла в молчании. – Я очень верю в вас, товарищ Ремизов, – сказал он с простой и мягкой интонацией.
– Спасибо, товарищ комбат.
– Есть ли у вас уверенность в победе?
– Так точно, товарищ комбат.
– Что вы имеете в виду сейчас, в нашем положении, говоря о победе?
– Сохранение дивизии.
– Да. Это будет наша победа. – Он скупо улыбнулся: – Это большая честь!
Поправил фуражку, сжал плечо Аркадия сильными пальцами.
– Если что случится со мной – примите батальон. Идите.
По наклонной стене Аркадий выбрался на верх бурачной. Бегом добрался до своей роты и прыгнул в окоп к Федору.
– Ну? – встретил тот недоверчиво и выжидающе.
– Драться!
Федор посуровел и зачем-то поправил пилотку.
– Давно бы так.
Рота занимала бурачное поле и часть завода. Взвод Купреева и один взвод из соседней роты (она захватывала вторую половину завода и участок поля до леса) Хмурый выдвинул вперед – на случай танкового удара: они должны были отсечь пехоту и драться с ней, пока остальные взводы в глубине обороны будут добивать прорвавшиеся и уцелевшие от огня артиллерии танки.
Оба эти взвода соединялись друг с другом и со своими ротами ходами сообщения.
Ажурная сетка заводского фонаря впечатывалась в небо легким рисунком. Тускло поблескивала гладь затона в низине, справа чернильной синью выступал лес. Северные и южные склоны неба переменчиво, полукружьями освещались бледными зарницами, слух улавливал далекое рокотание взрывов.
Аркадий внимательно следил за работой. Бойцы укрепляли блиндажи, углубляли траншеи, на подводах подвозили бревна из леса, ломами передвигали противотанковые ежи к переднему краю (эти ежи изготовили и разбросали вокруг завода рабочие задолго до подхода дивизии); грузные, крупные кони тащили пушки к сахарному складу и к механической мастерской.
…Небо стало розовым, приближалось утро. Тонкий, морщинистый налет облаков висел неподвижно, искрясь в невидимом солнце.
От затона через бурачное поле и завод, впритык к лесу, чернели свежие окопы; бойцы копошились вокруг них, устилая верх соломой и ветками; маленький связист шел по бурачному полю, сматывая с катушки проволоку; из-за сахарного склада пушкари таскали снаряды к замаскированной невдалеке батарее. Два всадника промчались вдоль линии заводских жилых домов и скрылись в воротах, открытых в пустынную улицу местечка.
Итак, батальон остался один. Аркадий еще раз осмотрелся. Он вглядывался во все придирчиво и по-хозяйски, как если бы уже принял батальон. Это не показалось ему ни странным, ни жестоким: характер и воспитание развили в нем способность воспринимать жизненные факты ясно и трезво; он так же естественно и спокойно поставил Федора на свое место, если бы с ним, командиром роты, «что-нибудь случилось».
В конце концов в этом была суровая правда войны, а Аркадий жил и на войне. Если бы его спросили, чувствовал ли он страх в самом жарком бою на финском фронте, Аркадий сказал бы: «Я не знаю. Я был занят делом».
Ему сейчас, например, вспомнилась Женя – легкое, дурашливое облачко, розовое и такое прозрачное и радостное, точно было выткано из детских счастливых воспоминаний, резво бежало по восточному краю неба, и Аркадий засмеялся. Одна картина стояла перед глазами: Женя у киоска, где раньше продавали газированную воду, – упрямая, чертила в воздухе пальцами: дочь! А он, из вагона, угрожающе: сын! Мог ли их спор что-нибудь решить! Да не все ли равно – сын или дочь? Лишь бы все обошлось благополучно.
И, перенесясь мыслями к настоящему, к тому, что окружало его самого (с Женей – он был уверен – все обойдется благополучно, она была в далеком тылу, среди своих), он вдруг с прежней трезвостью, совершенно отчетливо, по непреодолимой, ясной уверенности в товарищах и в себе самом ощутил, что и для них все обойдется благополучно: они перемелют фашистов на этом клочке родной земли.
Повстречался комиссар батальона. Он носил смешную украинскую фамилию – если произносить правильно и не спеша, она звучала приветствием: «Добрый день».
Бойцы, боясь смутить комиссара, обращались: «Товарищ Добрыдин». Он поправлял, говорил раздельно:
– Добрый день! Что, разве не нравится? Мне она очень нравится.
– Добрая фамилия, – соглашались бойцы, – хорошая.
По образованию техник, он и в батальоне чувствовал себя, как в родном цехе. Хорошие отношения установились между бойцами и комиссаром. Как-то особенно приятно было видеть его постоянно среди бойцов то смеющимся, то назидательно втолковывающим что-то, то уписывающим вместе с ними кашу. Он и спал с солдатами, отказываясь от уюта командирской палатки, Считая себя пока нетвердым в военном деле, он не вмешивался в дела Хмурого, но, в сущности, вел огромную работу, крепко помогая комбату.
– Ну, Аркадий, ты что это светишься? Или к награде представили?
Комиссар стоял плотно на коротких ногах, обратив к Ремизову широкое, чуть насмешливое лицо. Что-то сквозило в нем знакомое, ванинское, и Аркадий, который жалел, что нет с ними Александра Яковлевича, вдруг с мягкой теплотой подумал, что незачем жалеть: этот человек с украинской доброй фамилией на своем месте.
Он не успел ответить на вопрос, почему «светился» (да и не знал, что ответить): неторопливый, будто бы даже с ленцой, голос «воздух!» опустил его на землю против тоже присевшего комиссара.
Два разведывательных самолета появились над заводом; снижаясь, они принялись описывать круги. Вмиг все замерло на земле. Бойцы попрыгали в окопы, а те, кого предостерегающий возглас застал на расстоянии, залегли. Маленький связист на бурачном поле свернулся калачиком и стал неразличим на жесткой, притрушенной соломой и кучками свеклы поверхности. Артиллеристы прекратили свое занятие и прижались к стене сахарного склада.
В ожидании, пока улетят самолеты, комиссар и Аркадий тихо беседовали.
– Сейчас, Аркадий, – говорил комиссар, – по-моему, важнее танков и самолетов моральное состояние людей. В конечном счете и танки, и самолеты, и умение воевать, скажем, – все это дело наживное, но начало всего – это дух народа, уверенность в победе. И мы должны постоянно воспитывать этот высокий боевой дух… И… знаешь что? Ты, наверное, сам это заметил. Кто выносливей, дисциплинированней, самоотверженней на войне? Грамотный, сознательный человек. Ясная цель – защита социалистического – я подчеркиваю, Аркадий, – социалистического Отечества, – вот что дает силы переносить любые трудности, лишения, потери.
«Правильно, правильно, милый товарищ, – думал Аркадий. – Зачем ты мне это говоришь? Это мне немножечко известно».
Он проследил глазами за самолетами. Набрав высоту, они уходили на восток, к переправе.
– Не заметили, – сказал комиссар, вставая и отряхиваясь.
Улыбнувшись какой-то своей тайной мысли, сказал:
– Ты счастливый, Аркадий, у тебя грамотный народ. Знаешь что? Я хочу у тебя двоих людей взять – в роту Винникова. Хмурый согласен.
«Ага! – подумал Аркадий. – Ишь, хитрый! Подо что подвел».
– Сейчас? – спросил он.
– Ну, не сейчас, к вечерку, скажем.
К вечерку! Товарищ забыл, что им предстоит. Несколько секунд Аркадий недоверчиво смотрел на комиссара. И вдруг, загоревшись знакомым, счастливым предчувствием победы (оно исходило и от комиссара также, ощущение обязательной победы, – от его спокойствия и от того, как просто он это сказал: «к вечерку»), Аркадий крикнул с просиявшим лицом:
– Хорошо! Зайдите вечерком – дам!
И бегом пустился к взводу Купреева, куда подходил, сматывая проволоку, маленький курносый поблескивающий очками связист.
Бывают на войне случайные встречи. Такая встреча произошла у ребят с Сергеем Прохоровым. Всеми правдами и неправдами открутившись от поездки с институтом в Свердловск, Сергей после бесплодных попыток атаковать военкомат (браковали по зрению) примкнул к группе горожан, отправлявшихся на рытье окопов к линии фронта. Их там «пугнули немцы», и Сергей – он об этом рассказывал смеясь – без оглядки бежал двадцать километров. Пронюхав о близости части, в которой служили ребята, Сергей вновь возгорелся боевым азартом; с неимоверными трудностями («Ужас, – говорил он, – вот волокита, да!») он, наконец, натянул на себя солдатское обмундирование и, счастливый возложенными на него обязанностями связиста и окружением друзей, был полон радужных надежд и наивных мечтаний о подвиге.
– Вы что думаете, – говорил он, веселя взвод, – это я бежал почему? А ну, в первый раз – не страшно, думаете? А теперь я – обстрелянная птица.
Он и впрямь был «обстрелянной птицей» – в коротких перестрелках с подвижными отрядами противника лез под пули так лихо, что Аркадий пригрозил отправить его на кухню.
Впрочем, это не совсем точно, что встреча с ним была случайной. Сергей, например, доставил Федору письмо от Марины и говорил, что «специально» вез. Письмо это он отобрал у Жени Струнниковой, сказав ей деловито:
– Передам на фронте. Когда тут ждать, что почта доставит, не до почты.
– Прохоров, ко мне! – крикнул Ремизов.
Сергей приблизился и встал перед ним в струнку. Он робел перед Аркадием, все думал, что делает не так, как нужно.
– Все готово?
– Все готово, товарищ старший лейтенант.
– Проверил слышимость?
– Так точно, проверил. Слышимость, – хотел сказать – отличная (она действительно была отличной), но оробел и сказал: – удовлетворительная.
– Проверим. Сейчас ступай к комбату, будешь при нем. К батареям тянут связь. Поможешь. И… больше жизни, Сережа! – с ласкающей ноткой закончил он и хлопнул товарища по плечу.
Сергей со всех ног бросился к командному пункту.
Когда в основном была закончена полоса обороны и бойцы спали в блиндажах, Аркадий удивился тому, что они – после тяжелого дневного марша – сделали за ночь. Сказывалась закалка людей – за все дни отступления и раньше, когда дивизия формировалась, Хмурый не упускал ни одной возможности прибавить лишнюю крупицу к воинскому опыту солдат.
Оборона, продуманная до мелочей, казалась неуязвимой. Но Аркадий еще раз внимательно просмотрел все. Во втором взводе поднял бойцов и заставил углубить ячейки. Взводом Купреева остался доволен, но все же приказал больше натаскать соломы и разбросать вокруг свеклу.
– Бурачное поле и бурачное поле! Чтоб и намека не было на наше тут присутствие, – сказал он.
Хмурый в сопровождении комиссара обходил роты. Там, где люди не спали и вели оживленные разговоры, обсуждая приближающийся первый настоящий бой, приказал успокоиться и лечь. Комиссар также укладывал спать своих политработников, обязав поутру провести беседы во всех подразделениях.
Все улеглось и успокоилось вокруг. Появилось солнце: на заводском дворе оно увидело только ржавые кучи старой железной стружки и молчаливые корпуса, а на бурачном поле – солому и нарочито небрежно замаскированные ложные окопы.
