Текст книги "Верность"
Автор книги: Константин Локотков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
ДОБРОЕ УТРО
Девушке-оператору, дежурившей на диспетчерском пульте, не было никакой нужды так отчаянно-резко звонить директору. Следовало бы просто встать с места и, раскрыв дверь в соседнюю комнату, учтиво попросить:
– Степан Ильич, возьмите трубочку, – Москва…
Здесь, в заводоуправлении, они были вдвоем в этот поздний час. Их разделяла тонкая застекленная перегородка. Соседство директора лишало девушку-оператора ее маленьких ночных радостей. В его отсутствие она, пользуясь одиночеством, могла и почитать книжку в свободную минуту, и поболтать с подругой по телефону, а к утру – что греха таить! – и вздремнуть немного, положив голову на стол и обняв рукой телефонный аппарат.
Впрочем, все это сейчас ее интересовало в меньшей степени, чем раньше. Завтра она совсем покинет диспетчерский пульт, уйдет работать в цех пластических масс, и тревожная мысль – что ее ждет? – вытеснила все остальное.
Директор засиделся сегодня позднее обычного. Днем он проводил на фронт сразу семьдесят человек. Вернувшись с вокзала, Степан Ильич заказал телефонный разговор с Москвой. Ожидая вызова, закрылся в кабинете, разложив перед собой сводки, сидел в кресле неподвижно, загадочно, недобро улыбаясь.
Девушка-оператор побаивалась директора. Она очень настороженно ждала этого вызова из Москвы.
И когда оттуда позвонили (властный голос потребовал директора), девушка сильней, чем-обычно, нажала рычажок своего телефонного аппарата. Резкий звонок заставил директора вздрогнуть.
Кашлянув, он пробормотал что-то сердитое.
Девушка в испуге пригнула голову.
Но директор уже взял трубку. Спокойным, ледяным голосом он разговаривал с каким-то Петром Сергеевичем, говорил ему: «Всему есть предел, видите ли, есть предел и человеческим возможностям». Потом начал понижать голос: «Не бездонный ларь эти внутренние резервы, уверяю вас… Проще всего забрать людей, и – валяйте, как знаете! Кто будет выполнять программу, кем я заменю этих семьдесят человек? Хотя бы начальника пластмассового цеха оставили! Да что вы говорите? – вдруг изумился он. – Война еще не кончилась? Вот… скажите!» – Засмеялся, будто закашлялся, затем коротко и решительно сказал: «Да, буду беседовать с министром!»
С министром он не беседовал. Просидел молча около часа, потом встал, громко сказал: «Утро вечера мудренее», – и ушел твердой походкой.
На следующий день он не появлялся в кабинете. Звонил откуда-то из цехов и до глубокой ночи в заводские телефонные разговоры вплетался его веселый, чуть хрипловатый голос: «Товарищи, если не выполним программу – грош нам цена… Начальник инструментального, без паники! Что там у тебя опять не ладится?»
Вечером вместо маленькой, непоседливой, за диспетчерский пульт села другая девушка-оператор. Она была не старше своей подруги и ростом не выше. Внимательный человек сказал бы даже, что она похожа на первую девушку; выглядела она только полней и строже. Звали ее Соня. Она оказалась очень вежливой девушкой. Если абонент просил директора, Соня раскрывала дверь и тихим голосом произносила:
– Степан Ильич, возьмите трубочку…
Это нравилось директору.
Он думал: «Ну вот, давно бы так, девушка… Догадалась, наконец… А то звонит, понимаешь ли…»
Степана Ильича назначили директором накануне войны. Он не успел хорошенько ознакомиться с производством – завод пришлось эвакуировать на Восток. Была стройная, установившаяся технологическая система, которую надлежало изучить, и вдруг все сдвинулось с места, перемешалось, растянулось эшелонами на тысячи километров… А здесь на месте – полная неразбериха: станки, ящики, машины…
Степан Ильич делал все, что, как он был уверен, делал бы другой на его месте: добывал материалы, требовал людей у областных организаций, собирал начальников цехов, торопил их с монтажом и… поражался, как быстро растет завод.
Раньше он считал: «Если хочешь сделать хорошо и прочно – сделай сам». А здесь поневоле во многом пришлось доверять подчиненным.
Иногда отдавал распоряжения – решительно, твердо, зная, что иного выхода нет, а сам не мог представить, как люди будут это выполнять; ему казалось, что наступил, наконец, тот предел, за которым уже бесплодны человеческие усилия. Но выхода не было, и он ободрял людей, звал их поверить в свои силы; подавив, заглушив сомнение, не щадил себя, и вдруг проблескивала надежда, какой-нибудь маленький успех окрылял; во все, во все он уже верил… Приходил большой, главный успех, но Степан Ильич не мог все же не удивляться тому, что удалось сделать.
После Степан Ильич во многом, как он думал, разобрался, перестали смущать загадки производства, он добросовестно изучил заводской процесс и на совещаниях дотошно докапывался до технических мелочей. Во всяком случае, ничего неожиданного, считал Степан Ильич, на заводе для него уже не могло быть. И вдруг знакомое чувство смятения охватило его: некем было заменить ушедших на фронт! Степан Ильич с горечью обнаружил, что он обошел вниманием очень важный участок работы – подготовку новых рабочих. В спешном порядке к пустующим станкам поставили подростков, домашних хозяек, но их надо было еще учить, учить…
Степан Ильич долго не мог подыскать, кого назначить начальником в цех пластмасс. Ему посоветовали Абросимова, сменного мастера: инженер, недавно окончил институт, дело знает.
Степан Ильич давно приметил Абросимова: высокий, круглолицый, он ходил быстро, легко, будто собираясь взлететь, оторваться от земли. Плечи развернуты, голова поднята, в серых глазах – доверчивое, ясное выражение.
Степан Ильич не мог серьезно думать о нем как о будущем начальнике. Абросимов вызывал у него улыбку: много еще было в этом человеке мальчишеского, неустоявшегося; не раз Степан Ильич наблюдал из окна, как Абросимов в обеденный перерыв взапуски бегает с девчатами около своего цеха. Юноша, ну какой из тебя начальник?
Но после того как заводское жюри по соревнованию присвоило Абросимову звание лучшего мастера завода, Степан Ильич призадумался. Он решил вызвать Абросимова к себе, поговорить, узнать поближе. Но неожиданно Абросимов явился сам.
– Здравствуйте, товарищ директор. Я пришел, знаете…
– Садитесь, пожалуйста.
– Благодарю. Знаете, по какому вопросу? Помните ваше обещание?
Какое обещание? Что он мелет? Никаких обещаний Абросимову он не давал, и вообще… Что за разговоры – тут такие дела на заводе, семьдесят человек ушли, а он – обещание. Штаны какие-нибудь, что ли, через орс ему обещал?
– Какое обещание, товарищ Абросимов? Я что-то не припоминаю, простите… Что-то, правда, крутится в памяти.
– Я напомню. Шесть месяцев назад вы обещали: как только я добьюсь перелома в работе смены, вы отпустите меня на фронт. Вот – положение в смене вам известно, она заняла первое место по заводу…
Степан Ильич неожиданно развеселился. Верно, верно, был такой разговор, – ах, ты, милый человек, не забыл, поверил! И сидит-то как – плотно, спокойно, непринужденно. Да в чем, собственно, дело? Этот месяц, пока не было начальника, он фактически руководил цехом. И неплохо! Решено!
Уговаривал Абросимова недолго.
– Вы должны понять, насколько тяжело сейчас положение на заводе. Но даю вам честное слово, товарищ Абросимов, как только выведете пластмассовый цех в передовые, сразу же отпускаю вас. Не верите? Могу дать расписку.
– Нет, я верю, – Абросимов прямо и пристально посмотрел в глаза Степану Ильичу. – Верю.
Ух, как посмотрел! Куда денешься? Никуда не денешься – придется в конце концов отпустить.
Абросимов не ладил с начальником инструментального цеха Федором Даниловичем Фроловым. Последний изготовлял для него прессформы. Постоянные с ним стычки огорчали директора и одновременно забавляли. Потребовался как-то Абросимову слесарь-установщик прессформ. У Фролова работал слесарем-учеником Илюша Глазнев, невысокий, мрачноватый на вид, с крепкой подбористой фигурой и смелыми дерзкими глазами паренек. Федор Данилович говорил, что этот Илюша в конце концов сядет на скамью подсудимых, как виновник его, начальника цеха, самоубийства; Глазнев хотя и не хулиган, но постоянно отлынивает от работы.
– Я обратился к Федору Даниловичу, – рассказывал Абросимов директору, – отдайте Глазнева. Куда там! Так возмутился, что я едва ноги унес. А вы понимаете… Дело тут щекотливое: у меня в цехе есть девушка – Лиля Овчинникова. Славная такая…
Степан Ильич любил слушать, когда Абросимов говорил о своих людях.
– Умница девочка, – продолжал Абросимов, – вот трудно работать, жить, а книжек не бросает, учится в вечерней школе. А мальчишкам головы кружит – беда! Бровью только шевельнет, а какой-нибудь чумазый рыцарь уже мчится исполнять ее каприз. Я ее как-то побранил за бессердечность. Засмеялась, посмотрела удивленно, потом махнула рукой: смешные они все какие-то, эти мальчишки, говорит.
Далее Абросимов рассказал, что с некоторых пор Илюша Глазнев зачастил в цех пластических масс. Придет, сядет на приваленный к стене старый поршень (так называемое «бойкое место», в перерыве там собиралась молодежь) – сидит, курит, смотрит неопределенно, не поймешь куда, и лишь изредка – быстро, воровато в сторону Лили Овчинниковой. Прибежит Федор Данилович:
– Ах, ты вот где! А ну, прошу в цех!
Илюша уходит – молчаливый, с гордым и независимым выражением, Федор Данилович – низенький, толстый, сердитый – семенит сзади.
– А Лиля – ох, бестия девчонка! – только щурит глаза, провожает их взглядом, – смеялся Абросимов.
Сергей признался директору, что помимо особой заинтересованности в слесаре-установщике, у него есть еще надежда: присутствие Лили Овчинниковой подтянет паренька.
Степан Ильич вызвал к себе Фролова, спросил:
– Ну, Федор Данилович… Завещание оставил?
– Какое завещание? – изумился Федор Данилович.
– Да вот, слышал я, самоубийством хочешь кончить. Ай, ай, ай! Скверные дела! Как же я обойдусь без начальника инструментального цеха? Не могу, не согласен. Я нашел выход: раз уже дело принимает такой серьезный оборот – Глазнев сводит тебя в могилу, – не лучше ли для предотвращения кровопролития перевести этого опасного человека в другой цех? К Абросимову, например, а?
Федор Данилович сделал большие глаза. Что? Глазнев сводит его в могилу? Кто это сказал? Да это парень, знаете, – Федор Данилович торжественно поднял руку, – незаменимый парень!
Сергей отвернулся, пряча улыбку. Директор, пытаясь сохранить строгий вид, настаивал: Абросимову очень нужен слесарь, и он, директор, не видит иного выхода, кроме как направить туда Глазнева, – работа несложная, как раз для него.
Ну, с Федором Даниловичем только свяжись. Разошелся – опять, опять на него наседают, и так программа трещит, – людей нет, материалов нет…
– Ты еще «караул» закричи, – усмехнулся директор.
Федор Данилович вскочил и, неожиданно распалившись, заявил, что действительно скоро закричит «караул», если этот, этот… – он не находил нужных слов, а только кивал в сторону Сергея, – молодой начальник передового цеха («молодой» и «передового» выговаривал с ударением, – Федор Данилович был самолюбив и везде говорил, что завком, распределяющий места в соревновании, не знает условий и жизни в цехах), – если этот молодой начальник передового цеха не перестанет заваливать инструментальный цех заказами на прессформы, не идущие пока в производство. Правильно, честь и хвала ему, этому молодому передовому начальнику, – он думает о будущем, он заглядывает пытливым оком в завтрашний день, – прекрасно! – А ему, Фролову, что остается делать? Работать на одного Абросимова? Пожалуйста, он, Фролов, согласен, – только не спрашивайте других заданий. А то как чуть что, так: Фролов – штампы! Фролов – резцы, метчики! Фролов – то, сё, пятое, десятое… А людей нет, материалов нет…
Действительно, ему было трудно, старому мастеру Федору Даниловичу Фролову. Даже в мирные времена, когда хватало опытных рабочих и не было недостатка в материалах, цех часто лихорадило…
Директор не стал настаивать на переводе Глазнева.
Сергею рассказывали: Илюша, узнав, что «счастье было близко», заявил Фролову: или отпустите к Абросимову или ой, Глазнев, не работает. Полсмены сидел у дверей цеха, подперев голову руками. Табельщица потребовала письменного объяснения, оно было ей нужно для оформления дела в суд.
– Как на прогульщика, – сказала она, – очень просто.
Илюша посмотрел на нее странным, отсутствующим взглядом и, вздохнув, побрел к своему рабочему месту.
В цех пластических масс он заходил реже, а вскоре совсем перестал там показываться.
Сергей заметил, что дружеские отношения между новичками в первую очередь определялись общностью или близостью рабочих мест. И для него в каждой бригаде была едва ли не самым важным именно дружба между работницами.
Шаловливую, веселую Лилю Овчинникову вряд ли могла тревожить забота: будут ли у нее подруги? Ее нельзя было представить одной, без стайки подружек. Но Сергей, приняв Овчинникову в цех, прежде всего подумал: с кем она будет дружить? Вернее – с кем надо ей дружить?
У нее были нежные руки, привыкшие держать лишь книжки да тетради; рассказывая о ней директору, Сергей говорил так, как если бы Лиля была лучшей его работницей. Нет, она не была лучшей. Ее вообще нельзя было пока назвать работницей.
– Если бы не война, – говорила Лиля, – я ни за что не пошла бы сюда, – вот еще! – в жаре да в пыли… Мне учиться хочется…
Раньше она работала в заводоуправлении. В цех перешла сама.
– Никто не заставлял, – ответила она, когда Сергей спросил, что заставило ее перейти в цех. – Неловко как-то там… на пульте… все что-то делают, а ты… только регистрируешь…
– А здесь что?
– Здесь? Здесь – детали…
Но когда брала детали, на лице ее появлялось грустное выражение. После работы очень старательно мыла руки и с печальным вниманием рассматривала платьице, – не посадила ли где пятна?
Она ничего не умела делать, хотя бралась за все.
«Маленькая, изнеженная и все-таки мужественная девочка: «никто не заставлял», – в жару, в пыль, – ах ты, милая моя», – думал о ней Сергей, наблюдая, как тонкими пальцами она обламывает наплывы с деталей.
Лиля работала на доделке. Эта операция, по сравнению с другими, была наименее трудной – на доделке обрабатывались готовые пластмассовые детали.
А рядом с отделением доделки стояли большие, жаркие гидравлические прессы и такие же, как и Лиля, девушки – может быть, немного старше – выполняли сложную работу по запрессовке деталей.
Лиля не подходила к прессам. Ей рассказывали, что в прошлом году у одной из девушек, задремавшей у пресса, расплющило указательный палец. Лиля обходила прессы, как обходят будку, на которой написано: «Не трогать! Смертельно!».
Но она была мужественной, и когда Сергей сообщил: она переводится подсобной работницей к прессовщице Насте Рукавишниковой, Лиля самоотверженно согласилась.
Настя Рукавишникова, полная суровая девушка, работала бригадиром прессовщиц. К Лиле она относилась с нежностью, очень неловкой и застенчивой. Сергей решил, что лучшей подруги для Лили Овчинниковой и не надо желать. А что касается будущего Лили, то Сергей хотел видеть ее, по меньшей мере, мастером отделения гидравлических прессов.
Лиля работала на подготовительной перед запрессовкой операции. Но все чаще Сергей имел возможность наблюдать, как Настя, стоя у пресса, что-то рассказывает, двигает рычагами, жестами приглашает Лилю подойти и посмотреть. Лиля – она работала рядом за столиком – вставала и, недоверчиво улыбаясь, заглядывала в матрицу.
Понемногу она начала перенимать у Насти Рукавишниковой первые навыки работы на прессе. Вот в это время и зачастил в цех Илюша Глазнев. Как только Настя Рукавишникова узнала, зачем подолгу торчит на «бойком месте» этот белобрысый паренек из инструментального, все ее мысли, казалось, сосредоточились на одном: как бы оградить от него Лилю Овчинникову; наверное, до нее дошла худая слава Илюши, в стенной газете инструментального цеха его обозвали лодырем.
– Пришел? – тихо говорила она, подходя к Илюше, – а ну, поворачивай назад… Нечего бездельничать, отвлекать тут…
Илюша, с потемневшими глазами, слегка отстраняя ее плечом, проходил через цех в машинное отделение – там был второй выход. Как он должен был ненавидеть эту Настю Рукавишникову! Настя рассказывала, как однажды вечером, после смены, едва не столкнулась с ним на пустынном мосту через железнодорожную насыпь. И столкнулась бы, если бы Илюша – он подходил к мосту – узнав ее, не свернул в сторону.
А Лиля вела себя непонятно. И так легкая, быстрая, веселая, как войдет Илюша, словно по воздуху ходит. Но никогда не подходила, не здоровалась с ним, и Настю Рукавишникову, когда та изгоняла паренька, как будто даже поощряла задумчивой улыбкой.
Сергей, жалея Илюшу, однажды попытался вызвать Лилю Овчинникову на откровенность, – в чем дело, почему он ходит? Если Лиля действительно не хочет с ним дружить, почему же не скажет ему?
– А я ему сказала, – Лиля сидела на табуретке, очень прямо, положив руки на колени, глядя на Сергея почтительно и чуть недоверчиво.
– Лиля, я с тобой говорю как старший товарищ. Забудь, что я начальник.
– Я ему сказала, – не меняя положения, все тем же уважительным и недоверчивым тоном повторила она, – сказала… уже давно… И чего ходит – я не знаю… И вообще, ну его, стоит о нем тут…
Она провела ладонью по щеке не то с досадой, не то смущенно, и умоляюще глянула на Сергея:
– Давайте не будем о нем, Сергей Борисович, а?
– Ну, хорошо, не будем. Я тебя, Лиля, вот, собственно, по какому поводу позвал. Мы с мастером подумали и решили, что ты вполне уже освоила работу на прессе. Хочешь перейти к прессу?
Лиля вспыхнула:
– Ой, Сергей Борисович, а справлюсь я? Одна, совсем одна?
– Ну конечно! Что же здесь удивительного? Настя тоже не умела, а смотри – уже на двух прессах работает… Завтра становись к прессу, рядом с Настей.
Это было накануне ухода Сергея в числе других добровольцев на фронт. Многих из них не отпустили с завода, они осаждали директора.
К вечеру Сергей оформил сдачу цеха, но не уходил: дал директору слово, что поработает ночью за сменного мастера: решалась месячная программа завода.
Как волновалась Лиля! Работала на новой прессформе, и каждую операцию выполняла так, будто прессформа была стеклянная; осторожными, почти нежными, ласкающими движениями Лиля извлекала из матрицы готовую деталь, смотрела на нее с восхищением, торжественно показывала контролеру.
– Хорош! – говорил контролер.
Лиля хлопала в ладоши и смеялась.
Сергей искренне жалел, что Илюша не мог видеть ее радость, хотя и не знал: важно ли это было для Лили? Днем Сергей встретил Илюшу на заводском дворе. Он стоял потупившись, ковыряя носком землю, а чуть поодаль – директор и Федор Данилович.
Говорил директор, Федор Данилович, слушая, кивал. Наверное о ночном задании толкуют. Но вот директор похлопал Фролова по плечу – мужайся, дескать, – и пошел прочь. Илюша подался вперед, сказал что-то вдогонку, и застыл в напряжении; директор обернулся, указал на Фролова и развел руками, как бы говоря: «Вот – хозяин. Беседуй с ним».
Ушел. Илюша стоял, отвернувшись, не глядя на Фролова. Тот взял его за рукав и засмеялся. Илюша вырвал руку и быстро пошел к инструментальному цеху, по пути что-то возбужденно говоря, судя по коротким, воинственным жестам, угрожая. Федор Данилович шел за ним, едва успевая, и уже бранился. «Наверное, опять ко мне просится», – подумал Сергей об Илюше.
В эту ночь Федор Данилович несколько раз приходил в цех пластических масс. Он тревожился: не сломали бы какую-нибудь прессформу.
Часто от неправильной установки, неточности в изготовлении или плохой термической обработки при запрессовке тонкие, хрупкие пуансоны ломались. Иногда причиной была небрежность работницы. Федору Даниловичу помимо того что он изготовлял новые прессформы приходилось ремонтировать старые, вышедшие из строя. Причем всегда возникал спор: кто виноват? Составлялись акты, большую часть из них Федор Данилович решительно не хотел признавать: они обвиняли инструментальный цех.
В эту ночь Федор Данилович особенно беспокоился за прессформу, на которой работала Лиля Овчинникова. Сергей слышал, как Фролов сказал ей:
– Не сломай смотри. Тогда – конец. Время, время, девушка. А запасных нет – в обрез.
Помолчав, наклонился к прессу и, усиленно рассматривая место, где соединялись верхняя и нижняя части прессформы (что он там увидел? Обыкновенная линия соединения – ничего интересного), раздумчиво проговорил:
– Пуансоны в этой прессформе делал, между прочим, Глазнев. Первая его самостоятельная работа как инструментальщика. Признаться, я не ожидал от него! – и строго посмотрел на Лилю.
Лиля легкомысленно и очень неопределенно возразила:
– Хм! Пуансоны!
И отвернулась, озабоченно счищая с вкладыша наплыв порошка. Жарко, что ли, в цехе сегодня сверх меры? Почему так рдеют нежные кончики ушей Лили Овчинниковой? Жарко.
Федор Данилович отошел, покашливая. Через час он бушевал среди притихших девушек: в прессформе, на которой работала Настя Рукавишникова, раскрошилось гнездо матрицы. Федор Данилович стоял рядом и вскрикивал, потрясая рукой:
– Безобразие! Когда вы научитесь работать?!
Настя с суровым, неподвижным лицом резко двигала рычагами пресса, несколько раз хотела что-то сказать Фролову, наверное, что-нибудь вроде: «У нас свой есть начальник – не кричите», – но сдерживалась и только медленно бледнела. Лиля жалобно смотрела на подругу. Сергей увел Фролова в кабинет и там начал доказывать: работница не виновата, а виноват инструментальный цех – перекалил матрицу при термической обработке. Федор Данилович изумленно, голосом, сорвавшимся до шепота, восклицал:
– Я виноват?! А? Я виноват! Я! А-а… Ишь ты…
Затем он звонил директору, тот сказал, что завтра прикажет разобраться техническому отделу – кто виноват, а сегодня детали надо дать во что бы то ни стало.
– Но прессформа сломана! – фальцетом кричал Федор Данилович.
– Ничего не знаю. Отремонтируйте.
– Но ремонт займет полторы смены!
– Фролов, чего ты от меня хочешь?
– Хочу, чтоб люди относились…
– Ладно, ладно. Я сказал – разберемся. А детали к утру дать! Как – это вам там видней, на то вы и начальники. Все.
И повесил трубку.
Федор Данилович хлопнул ладонью по столу.
– Молодой человек, делайте детали, как хотите, а я вам… – он не окончил, убежал.
Через пятнадцать минут Федор Данилович прислал новую прессформу. Ее принесли мальчишки. Один из них сказал скороговоркой:
– Товарищ начальник, Федор Данилович передал, чтобы прессформу сдавали в ремонт. А это последняя прессформа и чтоб больше не ломали. Хватит, он сказал.
– А может, у вас еще есть? – спросил Сергей, не сдержав улыбки.
– А может, и есть, – поднял лукавую мордашку мальчуган.
– Хозяйственные вы мужички.
– А знаете, запас карман не тянет, – бойко ответил «мужичок» и, подождав (смотрели друг на друга, широко улыбаясь), низко поклонился и, спиной открыв дверь, выкатился из кабинета. – Пошли! – громко, ломким голосом позвал товарищей. – Я сказал!
Утром во главе этих же мальчишек появился в цехе Илюша Глазнев. Компания подошла к прессу Рукавишниковой. Смена уже окончилась, девушки толпились у доски показателей; одна лишь Настя еще считала свои детали, собирая их в кучку на столе. Ночь она проработала на запасном прессе. Пока ребятишки снимали болты крепления со старой прессформы, готовя ее к спуску и погрузке на тележку, Илюша стоял мрачный, заложив руки за спину.
Потом, когда болты были сняты, раздвинул ребятишек и, взявшись обеими руками за выступы верхней плиты прессформы, броском на себя сдвинул со стола пресса и, побагровев, медленно спустил на тележку. Ребятишки только переглянулись: прессформа была тяжелая, ее снимали обычно двое-трое слесарей.
– Пошли, – сказал Илюша.
Тележка загромыхала в узком проходе между прессами. Илюша шел сзади.
Поравнявшись с Настей Рукавишниковой, он громко и презрительно сказал:
– Сапожница!
И, смерив ее уничтожающим взглядом, неторопливо прошествовал дальше. В дверях он споткнулся о порог и, тихо выругавшись, оглянулся, и вдруг, растерянное, детское выражение промелькнуло на его крепком, смуглом лице. У доски показателей, отделившись от кучки подруг, прислонившись плечом к стене, стояла Лиля Овчинникова; чуть наклонив голову, она глядела на него исподлобья странным, строго-взыскательным взглядом. Увидев обращенные на себя его глаза, вспыхнула и, отвернувшись к доске показателей, с преувеличенным вниманием принялась отыскивать свою фамилию.
Когда Лиля вновь повернулась к двери, Илюши уже не было.
…Утром Абросимов уехал на фронт.
– Хоть и к шапочному разбору, но и за то спасибо, – сказал он на прощанье директору.
После войны инструментальный цех разукрупнили. К Федору Даниловичу перешли слесарная и фрезеровочная группы. Временно, до приезда нового начальника – прежний, которому Абросимов сдавал дела, уехал учиться, – на Федора Даниловича возложили руководство и цехом пластмасс.
В ночь, когда Абросимов, после двухлетней фронтовой службы, подъезжал к родному городу, на заводе, у диспетчерского пульта, опять сидела Лиля Овчинникова. Многие, узнавая ее голос по телефону, недоумевали:
– Зачем она здесь? Опять будет работать оператором?
Лиля, смеясь, отвечала:
– Война окончилась – я перехожу к мирным занятиям.
За стеклянной перегородкой виднелась фигура директора. Лиля часто поднимала голову и внимательно смотрела на его розовую лысину.
– Когда он уйдет? – думала она.
Но директор, видимо, не собирался уходить. Он тихо напевал: «И кто его знает…» У него было отличное настроение. Полмесяца назад из Москвы прислали новый план. Степан Ильич, ознакомившись с ним, удалил подчиненных из кабинета: «Вы свободны…» Оставшись один, долго сидел в кресле неподвижно. Потом встал и, твердо ступая, вышел из кабинета. На следующий день до глубокой ночи в заводские телефонные разговоры вплетался его веселый, чуть хрипловатый голос: «Товарищи, если мы не поможем сельскому хозяйству, кто же тогда поможет? Федор Данилович, мужайся… бывало трудней! Что – так еще не было? Федор Данилович, я тебя не узнаю!..»
Сегодня особенно много было хлопот на диспетчерском пульте. Беспрерывно звонили из цехов, справлялись о деталях. И хотя голоса были тревожные, взволнованные, Лиля догадалась, – дела шли на поправку. На вечернем диспетчерском совещании директор сказал: «Еще одно маленькое усилие – и этот план станет фактом!» Федор Данилович требовал какие-то ушки к тракторным катушкам и заявлял, что «если не дадут их вовремя, он слагает с себя всякую ответственность».
К полуночи начали поступать сводки, у директора перебывало много людей, а когда он остался один, начал напевать: «И кто его знает…»
Эта песенка не радовала Лилю Овчинникову. Она побаивалась директора.
«И кто его знает, чего он не уходит?» – думала она.
Но как бы ни робела Лиля перед директором, обязанности свои она хорошо знала и гордилась своим независимым от директора положением. Больше того, ей доставляло удовольствие думать, что если абонент попросит: «Дайте директора!», она соединит – пожалуйста! Опустит рычажок и разговаривайте на здоровье!
Внезапно позвонили из Москвы. Властный голос (Петр Сергеевич! – охнула Лиля Овчинникова) потребовал директора. Лиля очень расторопно опустила рычажок и даже слегка прижала его пальцем. Резкий неприятный звонок оборвал песенку директора, а самого его поднял с кресла. Это было даже удивительно, как быстро он встал, тяжелый, грузный человек. Он работал в очках, они придавали его квадратному лицу с суровым, большим лбом мирное, старческое выражение. А сейчас он широким жестом снял очки, будто, откинул их в сторону, и круглыми изумленными глазами посмотрел на девушку. Она низко пригнула голову, и лишь косички сердито топорщились над худенькой шеей.
«Ничего особенного не случилось, – говорил ее вид, – надо было позвонить, вот и позвонила…»
– Гм… – сказал директор и опустился в кресло.
Он взял трубку. Голос Петра Сергеевича, помощника заместителя министра, заставил его подтянуться.
– Ну, как делишки, Степан Ильич? Как план?
– Трудно идет, но… сделаем!
– Ну вот, – голос Петра Сергеевича укоризненно-лукав, – выходит, ты сам не представлял, на что способен?
Представлял, не представлял – дело прошлое. Теперь-то уж Степан Ильич знает возможности завода. На совещании в министерстве заместитель министра назвал его «хорошим директором». Похвала смутила, но потом Степан Ильич успокоил себя: «Э, у заместителя министра своя логика: выполняет директор программу, значит, – хороший». Он перестал размышлять об этом, как если бы молчаливо по той же самой логике признал справедливость полученной оценки.
Но иногда бывало, да и сейчас вдруг коснулся сердца ветерок смущения: «хозяин», «хороший директор», знает завод до винтика, а, оказывается, есть еще неожиданности для него.
Так было, когда Москва прислала этот новый, увеличенный план производства деталей для сельского хозяйства. Упирался, ссорился с Петром Сергеевичем, а план-то выполним!
Так было несколько дней назад, когда вдруг обнаружилось, что для изготовления первой партии тракторных катушек не хватает втулок, их задержал поставщик – соседний завод. Втулки перед сборкой катушек должны были быть запрессованы в детали из карболита. Степан Ильич сказал себе: «Ну, все! Не уложимся в срок!» И вдруг в двенадцатом часу ночи – звонок из цеха пластических масс:
– Степан Ильич, зайдите к нам…
– А что такое?
Узнав, в чем дело, Степан Ильич быстро пошел в пластмассовый. На столе у начальника цеха лежали новенькие готовые детали с запрессованными в них втулками.
– Втулки! Где вы взяли?
Оказывается, работница пластмассового цеха – Степан Ильич на радостях забыл даже узнать ее фамилию – разыскала в кладовой старые, забракованные пластмассовые детали, извлекла втулки – они оказались большими по наружному диаметру и немного длиннее, чем это требовалось по чертежу. Работница отнесла их своему дружку в инструментальный цех, и тот с товарищем-токарем обработал втулки. Через несколько часов работница дала первые детали.
Спасительница программы! Маленькая, худенькая девушка, точь-в-точь с такими же косичками, как у этого сердитого диспетчера за стеклянной перегородкой, увидев директора, шмыгнула за гидравлический пресс… Он хорошо запомнил ее лицо, но как же ее фамилия? Степан Ильич несколько раз возвращался к этой мысли, хотел позвонить Федору Даниловичу, узнать, но дела отвлекали. Конечно, надо ее премировать. И того паренька, что обрабатывал детали – обязательно!
Сейчас, испуганный резким телефонным звонком, Степан Ильич сперва рассердился, но эти косички вдруг успокоили его; он опять вспомнил о своем решении. И, беседуя с Петром Сергеевичем, в отличном настроении, Степан Ильич размышлял о том, следует ли считать того директора хорошим, который удивляется, выполнив программу? Он не смог (не уклонился, а именно не смог) дать себе исчерпывающий ответ, но был уверен в следующем: если директор отмечает работницу, премирует ее, не откладывает в долгий ящик (заметьте! – сам, без ходатайства начальника цеха!), то этот пример, несомненно, заслуживает всяческого одобрения, и плохой директор, конечно, вряд ли сообразит так сделать. Точка.
