Текст книги "Верность"

Автор книги: Константин Локотков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Жизнь складывалась трудно, и в ней рассчитаны были минуты. Федор бился один, не чувствуя поддержки Марины. Опять и опять приходило раздумье: что ее занимает? Короткие беседы вдруг начали томить однообразием, и Федор ловил себя на том, что ему неловко и грустно с Мариной.

Взяв ее руки в свои, он иногда сидел без мыслей, странно забывшись… Тонкое, дремотное очарование тишины напоминало давний летний вечер, лунные пятна, приглушенное расстоянием пыхтение движка за селом. Но это были короткие минуты. Встрепенувшись, Федор вновь принимался за дело. О чем беседовать? Надо идти вперед и в любви. А Марина жила воспоминаниями. Так нельзя! Это, наконец, скучно! Федор мечтал вместе с ней идти к одной большой цели, а что получается?

Марина, девочка, оглянись вокруг, какая стремительная жизнь!

Нет, смотрит недоверчиво и подозрительно большими, под красивым изломом бровей, темными, чудесными глазами…

Глава третья

Прошло полтора месяца со «дня открытых дверей». С веселым звоном шли первые утренние трамваи к студенческому городку.

Две девушки, взявшись за руки, не спеша обходили сад. Одна из них – тоненькая, с косичками – с беспечным оживлением поглядывала в глубь сада.

– Смотри, пора уже яблоки собирать. Как быстро время летит, Надя!

Она похудела за эти полтора месяца, Женя Струнникова. Только живое лицо да веснушки на лбу придавали лицу прежнее беспечно-детское выражение. Она была в той же розовой кофточке с пушистыми шариками на шнурочках, пропущенных через прорез воротника, на ногах – не туфли, как у Нади, а легкие спортивные тапочки, отчего Женя казалась еще меньше ростом, совсем подростком.

Надя Степанова сменила свой белый костюм на голубое платье. Она не разделяла оживления подруги – шла задумчиво, опустив глаза.

– Ты, конечно, не о яблоках думаешь, Женя, – сказала она. – Ты думаешь: приняли нас в институт или нет.

– Вот уж совсем об этом не думаю! – махнула рукой Женя. – Я уверена: меня не приняли! Такой большой наплыв – и, пожалуйста. Струнникова! Кто такая? Чудачка какая-то! Прямо смешно…

– Но ведь у тебя ни одной «удочки», все хорошие отметки!

– Ну и что же? А смотри – отличников сколько… Нет, нет, нет! Расставаться нам с тобой, Надя, и все! – Повернулась к Наде, погрозила пальцем. – Нет, все равно не открутишься! Помнишь, ты дала слово, если я засыплюсь – ты отвечаешь?

– Но ведь ты не засыпалась, – в тон ей ответила Надя и вдруг, обхватив плечи подруги, прижала ее к себе. – Женька, а если правда не хватит мест? Что тогда будем делать?..

– Тебе нечего беспокоиться. Тебя приняли? Отличница. А я… Что ж, пойду в другой институт.

– Нет, Женя, это невозможно! Не может быть, чтобы не хватило мест! Пойдем быстрее, пойдем, что мы плетемся?

В вестибюле, у зеркала, они увидели старых знакомых – Ремизова и Купреева. Ремизов, заметив их, сказал что-то Купрееву, тот быстро оглянулся и засмеялся, кивнув головой. Ремизов смотрел серьезно, казалось, даже сердито.

Девушки замешались в толпе молодежи, что волной перекатывалась по коридору: у большой доски объявлений было особенно тесно и шумно.

Белый квадрат бумаги – список принятых – привлекал внимание всех. Одни радостно восклицали, отыскав свою фамилию, другие, поникнув, шли за документами.

Женя пробралась вперед, к самому списку. Сзади, тихо дыша, положив руки на ее плечи, приникла Надя Степанова.

– Смородина… Стрединин… Строгова… – громко читала Женя, ведя пальцем по списку. – Стругов… – вдруг замолчала и близко наклонилась к листу, потом выпрямилась и звонко проговорила, оглянувшись вокруг: – Струнникова? Товарищи, вы не знаете, кто такая Струнникова? Чудачка какая-то… Принята! – воскликнула она, откинула голову, но сейчас же наклонилась опять и озабоченно зашептала: – Степанова, Степанова… Товарищи, не видели Степанову? Нет Степановой. Понимаешь, Надя…

– Ну, ну… не шути…

Женя повернулась и порывисто обняла Надю.

– Есть, есть! Приняты, приняты! – И, оборвав смех, важно сказала: – Впрочем, я и не сомневалась.

Медленно подвигаясь в толпе, Федор отмечал знакомые лица.

Еще со «дня открытых дверей» он запомнил невысокого, ладно сложенного, но некрасивого юношу: белобрысый, с обиженно сжатыми губами, он сразу заинтересовал Купреева.

Этот паренек тогда чуть не столкнулся в дверях с Женей Струнниковой и Надей Степановой, покидавшими институт; испуганно качнувшись в сторону, пропустил их к выходу.

Надя Степанова равнодушно сказала:

– А, Бойцов! И ты сюда?

Он хотел ответить, повернулся, но девушки были уже за дверью. Бойцов поднялся по ступенькам. Купреева не удостоил взглядом, прошел мимо, едва не задев плечом.

«Ого!» – подумал Федор.

Постояв у витрины и, видимо, приняв какое-то решение, Бойцов быстро вернулся.

– Где у вас приемная комиссия? – спросил он глуховато, не глядя на Купреева.

Тот молчал.

– Я спрашиваю, где у вас приемная комиссия? – медленно, розовея от раздражения, переспросил он.

Федор молчал, улыбаясь. Бойцов поднял глаза, зеленоватые, с недобрым блеском.

– Чему вы смеетесь? – спросил он.

– Ах, простите, – Федор шутливо поклонился и указал рукой: – Пожалуйста, вторая дверь направо. А смеюсь я потому, молодой человек, что, видимо, вы не научились вежливости в школе.

– Возможно, – сказал юноша и, покраснев, направился к указанной двери.

Он вернулся через несколько минут, все так же глядя себе под ноги. Подходя к Федору, замедлил шаг. Буркнул «до свиданья» и быстро спустился вниз.

Федор зашел в канцелярию.

– К вам сейчас приходил молодой человек, – сказал он девушке, сидевшей за столом. – Он подал заявление?

– Да.

– Разрешите. Ага! Бойцов Семен Петрович, 1920 года рождения. Беспартийный, не член ВЛКСМ. Так. Отметки: отлично, отлично, отлично… Ага, значит, ему не держать экзаменов…

…Войдя в вестибюль, Бойцов нерешительно остановился у стены.

Заметив пристальный взгляд Купреева, покраснел и отвернулся, быстро подошел к доске объявлений, приподнялся на носках, заглянул через головы. Наверное, он ничего не рассмотрел, но вперед не стал проталкиваться, отошел, и скоро Федор потерял его из виду. Потом неожиданно столкнулся с ним в другом коридоре. Бойцов вспыхнул, быстро вынул руки из карманов пиджака.

– Здравствуйте! – сказал он и, наклонив пепельную, с прямыми жесткими волосами голову, поспешно свернул в сторону.

Заинтересовал Федора и небольшой самоуверенный паренек с огромными очками над маленьким носом, Федор его не видел раньше или не запомнил.

Паренек подошел и спросил, можно ли курить в коридоре.

– Моя фамилия Прохоров, – бойко сказал он. – Я сразу узнал: вы студент старшего курса. Правильно? Ну вот. Разрешите, как ваша фамилия? Купреев? Очень приятно. Значит, нельзя курить… Жалко, жалко… – Он поправил очки и легонько вздернул плечами, чуть прижав локти к бокам. – Ну, вот теперь и я студент. Ох и досталось! Ну-у, трудный институт, да-а!

За несколько минут Федор узнал, что Прохоров окончил подготовительные курсы, отца и матери нет, живет у дяди, очень большого начальника, и что он, Прохоров, не сомневался, что его примут.

– Даже если б и засыпался, – сказал он.

– Даже если бы и не сдали экзаменов? – Федор с искренним удивлением разглядывал его круглую физиономию. – По-моему, людей принимают за их знания…

Ему хотелось сказать что-нибудь колкое этому самоуверенному пареньку, то и дело смешно передергивавшему плечами. Но сказать он ничего не успел.

Прохоров помахал ему рукой, с криком: «Борис, Борис!» – помчался за очень толстым, щеголевато одетым молодым человеком.

Федор ловил себя на том, что часто останавливался перед доской объявлений и невольно тянулся взглядом к списку принятых. Там под крупным заголовком «Технологический факультет» против № 85 стояла фамилия: Купреева М. П.

Он отходил очень довольный. Новизна ощущения не тускнела в течение дня, она становилась лишь сосредоточенней и прочней. Полтора месяца бессонницы, душных, замкнутых комнатой дней, – и ни шалости Павлика, ни заманчивые, зовущие краски лета, ни усталое и беспокоившее его покорностью внимание самой Марины не уменьшили его настойчивого желания отлично подготовить ее в институт. Сколько волнений пережито, пока Марина сдавала экзамены!

Он встречал ее у дверей аудитории. Марина, бледная и рассерженная, коротко бросала:

– «Хорошо» поставили.

И стремительно проходила туда, где меньше людей. Он шел следом и молчал, не зная, чем ее утешить. Конечно, его огорчало, что Марина не получила отличной оценки, но он чувствовал, что не этим она рассержена.

– Ну, чем ты расстроена? – спрашивал он, улыбаясь, когда Марина немного успокаивалась.

– Пытка… – говорила она и терла лоб пальцами. – Я не выдержу этого, Федор.

– Крепись, Марина…

– Нет, как это унизительно, когда что-нибудь не ответишь!.

Вскоре она оживлялась, и он, радуясь за нее, слушал рассказ о том, как она сдавала и что переживала при этом.

Трудно, доставались Марине экзамены. Больше двух лет прошло, как она окончила среднюю школу, и уже многое позабыла. Вначале Федор даже растерялся, настолько показались недостаточными ее знания. Может быть, думал он, ей лучше пойти на подготовительные курсы? Нет, он не мог согласиться с этим. Проще и легче всего идти к цели вразвалочку, потерять год на подготовку. В полтора-два месяца можно подготовиться в институт. Надо только, чтобы Марина была уверена в своих силах.

Федор не жалел ни себя, ни Марину. Сколько раз за эти два месяца замечал в ее глазах усталую, робкую просьбу: «Отдохнем. Я не выдержу этого», но не поддавался. Утешал: «После экзаменов отдохнем. А сейчас каждая минута дорога». Его самого подкашивала усталость, голос охрип от беспрерывного чтения вслух. Но он все читал, все декламировал математические формулы, теоремы и правила, заставлял повторять их Марину, – не шел дальше, пока не убеждался, что она не только заучила, но и поняла.

Первый ее успех на экзаменах окрылил Федора. Умница! Сдала на «хорошо». И все последующие экзамены тоже на «хорошо». В том, что она будет в институте, Федор уже не сомневался.

Последним экзаменовал Марину профессор кафедры марксизма-ленинизма Ильинский. В программу входили история народов СССР и Конституция СССР.

По истории Марина отвечала живо и без запинки (этот предмет давался ей легко, «все равно, как роман читать, интересно!» – говорила она). Но ее ответы по Конституции не удовлетворили профессора. Он сказал:

– Тут у вас плохо, очень плохо. А могли бы сдать на «отлично», как и историю. Ставлю общее «удовлетворительно», но знайте – делаю это с большим трудом. Надеюсь, что, придя в институт, вы будете с интересом изучать нашу действительность.

Марина вышла от Ильинского чуть не в слезах. Это был первый жестокий удар по ее самолюбию.

– Как же так получилось? – спрашивал Федор после того, как Марина успокоилась. – Ведь это такие ясные, понятные вопросы – и вдруг…

– Но мы же с тобой не повторяли этого! – возражала Марина.

– Я тебя не пойму, Марина, – удивился Федор. – Ну ладно, историю… Мы ее повторяли два раза, но здесь… Проект Конституции печатался в газетах, в брошюрах, обсуждался, сама Конституция принималась съездом. В ней вся наша жизнь. И не знать Конституцию – удивительно, Марина, прости меня. Вы разве не изучали ее в школе?

– В школе? – Марина задумалась. – Да, в школе изучали, но плохо, наверное. – Она помолчала, потерла пальцами лоб. – Вообще как-то неважно у нас занимались этими вопросами… считали, что это главным образом дело комсомола… Если кто не ответил по математике – скандал, а если не знал истории или текущей политики, – обсудят на комсомольском собрании, и только… У нас одна девочка четыре раза пересдавала историю, так и сдала, не зная ее, – «измором» взяла. Конечно, все это от директора и от преподавателя зависело. А наш преподаватель, – Марина неожиданно покраснела и, секунду поколебавшись, не зная, следует ли это говорить Федору, решительно и с досадой продолжала, – ставил мне отметки за «счастливую наружность», как он сказал. Ведь вот глупый!

– Как? Прямо так тебе и сказал? – возмутился Федор.

– Ну, нет! Его племянница училась, моя подруга. Он ей дома сказал, она – мне.

– Ну, а ты что?

– Что же я? Молчала, боялась встречать его… Впрочем, не знаю, может быть, он пошутил…

– Он молодой? – с серьезным видом продолжал допрашивать Федор.

Марина с шутливым лукавством взглянула на него и вдруг расхохоталась:

– Какое – молодой… Лет шестидесяти.

Федор усмехнулся.

– И что же, он продолжает… свою деятельность?

– Сняли! Я уже после, как оставила школу, узнала. И директор поплатился – выговор дали… За либерализм, что ли. – И, точно разгадав мысль Федора, опечалилась, опустила глаза. – Конечно, я сама виновата… Ставил отметки, ну, думала, – заслужила, значит. Только историей сама интересовалась, и то, – она махнула рукой, – быстро забывалось… Как легкая занимательная прогулка в прошлое, и только… А вот повторила с тобой, и как-то по-другому осветилось, знаешь…

Этот разговор происходил в комнате Федора, в общежитии. Марина была весела. Если иногда и набегала на ее лицо печальная тень – отзвук укоряющих слов Федора, – то быстро улетучивалась. Облегчение и радость от прошедших экзаменационных страхов были сильнее минутных огорчений.

«Ну вот, а мы боялись, – все кончилось прекрасно, – думал Федор, с удовольствием отмечая на лице жены милую и переменчивую игру выражений. – Если бы она была всегда такой – веселой и открытой!»

– Да, значит, плохую память оставила у тебя шкода, – сказал Федор.

– Почему школа? – возразила Марина. – Один учитель… и не плохую – это не точно, Федор… а так – серый он какой-то.

– И это плохо. Я вот всех своих учителей по рабфаку всегда добрым словом вспоминать буду. – Федор помолчал, задумавшись. – И все-таки нет, нет, Марина! Ты правильно, честно признаешь: сама виновата. Нельзя сваливать на школу, на учителей, даже если они оказались и не на высоте. Ведь кроме школы есть семья, товарищи… Неужели у вас в семье не интересовались вопросами, на которых ты запнулась у профессора Ильинского? Я помню, мы с отцом, бывало, такую полемику откроем, а потом начнет он меня проверять в международных и в наших, внутренних, делах – хоть стенографируй, а после прорабатывай как лекции. Иногда в школе того не узнаешь, чему может научить отец. Жалко только – многое позабылось, а вспомнить – восполнить – все времени не хватает. Ведь какую бездну надо знать по своей основной специальности… Честное слово! – Он засмеялся. – Мне кажется, я тогда, когда отец был жив, больше знал и как-то словно способнее был. Правильно говорят: набирайся знаний смолоду, когда память свежа. – С задумчивой улыбкой спросил: – У вас в семье тоже, наверное, так, правда? Виктор задиристый, вот доставалось отцу, а?

Федор плохо знал отца Марины. Близко видел его несколько раз, когда, живя в деревне, приходил к Виктору на квартиру. Соловьев-старший показался неплохим человеком. Подвижный, энергичный, он был постоянно весел и все куда-то спешил, спешил… В таком человеке естественными были бы широкие, размашистые жесты, стремительная походка, но – и это казалось в нем неоправданным – жесты и походка его были мелкими, суетливыми.

Раза два Федор видел его со своим отцом. Как тот относился к Соловьеву, сейчас не восстановить в памяти. Помнится только начало фразы, сказанной им матери за обедом: «Наш добрейший Петр Петрович мелким бесом…» – а что «мелким бесом» – неизвестно. Но всегда, когда Федор думал о Соловьеве-старшем, прежде всего вспоминалась эта отцовская фраза.

Марина как-то съежилась, опустила плечи, лицо стало грустным.

– Ах, что отец… Не будем о нем говорить, Федор… Я до сих пор не могу привыкнуть…

Федор сперва не понял ее.

– К чему? – спросил он, на секунду забыв о семейном разладе Соловьевых. – Ах, да! – Он озабоченно и с жалостью поглядел на жену (не следовало ему начинать этот разговор!) – Да, Марина, для меня и сейчас непонятно. Прожить столько лет – и вдруг…

– И за все время только одно письмо! – Марина поднесла сцепленные пальцы ко лбу, посидела так некоторое время в молчании. Затем выпрямилась, оглянулась вокруг, резко встала. – Чего мы сидим? А Павлик ждет не дождется.

И первой вышла из комнаты.

Прожить столько лет – и вдруг…

«…не успели стать на ноги, и уже семья. Чудачка маленькая, разве так делается семья? Никак не могу опомниться от твоего необдуманного поступка. Всем показываю твою карточку, и никто не верит, что выскочила за какого-то студента. Да как это случилось? Любовь? Глупышка, да сколько ты с ним знакома? Месяц-два? Какая же это любовь? Ну зачем, зачем надо было спешить? Любовь – это громадное, доченька, чувство, все сметающее на своем пути. Ну, ты могла заблуждаться, допускаю, но мать куда смотрела? Подумать только, какие-то замарашки, ничтожные девчонки находят состоятельных мужей, а ты – красивая, великолепная девушка… Убила меня, убила!

Ты проявляешь интерес к моим делам? Спасибо за участие. Особенных перемен нет, но будут. Решил бросить учебу. Диплом – дело неплохое, но жертвовать пятью годами жизни – благодарю покорно. Не будем мудрствовать лукаво – живем один раз. Когда-то в юности был романтически настроен, стремился к туманной цели, но вовремя опомнился. Только сегодняшний день – настоящий день. Что будет завтра, пусть думают умники. Верно, дочка? Знаю, согласишься со мной. Да и справедливость требует отметить – кому-кому, а вам с Виктором была лишь польза от того, что отец вовремя отрекся от химер: жили, не зная нужды.

Ну, так вот – о делах. Супруга моя дражайшая – решительная особа. Настояла на переезде в Томск, к ее родным. Ну что ж, переезд так переезд. Беспокоила только будущая служба. Узнали, что в Томске, на заводе, где работает тесть, есть одно неплохое местечко. Но занято – тихий, отходящий старичок копошится.

Думаю, он не будет на меня в обиде. Пора старичку на пенсию! Получаю в наркомате назначение на его место.

Таковы мои скромные делишки. Устроюсь – приезжай ко мне, будем очень рады.

Ты отказываешься от моей помощи, деньги прислала обратно. Гордая! Ну что же с тобой сделаешь? Скушаем эту пилюлю. Вот устроимся, переедем (разоряют меня эти переезды), и тогда попробуй отказаться от денег. Скандал великий закачу, так и знай!

Маме, если это удобно, – привет. Не знаю, ничего не знаю. Какое-то наваждение. И ничего нельзя исправить.

Надеюсь, ребенка еще не предвидится? Прошу тебя, не надо! Еще успеешь связать себе руки. А у тебя вся жизнь впереди. Впрочем, приедешь, обсудим втроем все вопросы.

Ну, пока! Целую тебя нежно тысячу раз.

Всегда твой отец».

При первом чтении письмо не вызвало в Марине протеста. Можно было возмущаться поступком отца, порвавшего с семьей, но от этого отец не становился менее близким. А чем больше Марина думала, тем обыденней и как бы понятней казался ей этот разлад в их семье. Получалось так, что любовь ее к отцу нашла оправдание даже дурному его поступку. (Конечно, он – жертва: «Супруга дражайшая – решительная особа». Сам иронизирует!)

«Что будет завтра, пусть думают умники…» Смешной Федор! Он не допускает мысли, чтобы в ее семье не было никаких политических споров и бесед. А их не было! То время, когда отец не расставался с книгами, ездил по району, проводя какие-то кампании, а возвращаясь, усталый, но довольный, принимался рассказывать матери о деревне («Э, не понимаешь ты ничего!» – махал рукой и убегал к товарищам), – то время помнится смутно: Марина была совсем маленькой. Но она хорошо знает настоящего отца. «Нам бы гроши, девочка, с ними как-нибудь без философии проживем». К детям он был всегда добр. С ним хорошо было дружить, как с равным. Посмеяться в веселую минуту. Посидеть у лампы, раскладывая пасьянс. Потанцевать по комнате. Пройти по улице, гордясь им, красивым. И доверчиво принимать его легкое, шутливо-беззаботное отношение к жизни. Он лукавил, конечно, говоря, что не думает о завтрашнем дне.

Хорошо и спокойно было жить за спиной отца. Марина не помнит, были ли когда недостатки в гардеробе или на столе. Иногда возникали вопросы: откуда это все доставалось? Почему другие – равные отцу по служебному положению – работают не меньше, чем он, а живут скромнее? Марина пыталась это узнать, но наталкивалась на шутливую самооборону отца: что такое он слышит? У нашей девочки интерес к грубой материальной жизни? Не лучше ли ей пойти погулять?

Марина не испытывала особенного интереса к «грубой материальной жизни». Наряды, скажем, занимали ее ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы выглядеть одетой не хуже подруг. На этот счет в семье часто возникали споры. Какой-то непонятный стыд мешал Марине выглядеть обеспеченней подруг; притом ей думалось, что это не совсем заслуженно. И, приставая к отцу с вопросом: «Почему я могу иметь, а подруги не могут?» – она поступала так, движимая чувством оскорбленного товарищеского достоинства, понимая это достоинство так, как, наверное, понимали его люди с хорошим, справедливым началом; воспитанным в них дружными усилиями школы, семьи, товарищей. Но это здоровое начало постоянно – может, бессознательно, но явно, – в семье Марины заглушалось, все делалось вопреки ему.

Марина хорошо помнит только один семейный спор на политическую тему. Его затеял Виктор. Вообще говоря, он частенько бросал вызов отцу: «Давай поговорим! Бросай вареники – существует ведь еще другая пища, духовная!» Но, обескураженный иронией отца («Разве? Вот не знал! Мать, не вари завтра ничего – Виктор накормит»), сердито умолкал, а через некоторое время, смеясь, уплетал вареники, отказавшись от мысли «расшевелить» отца. Памятный единственный спор возник после того, как отец вернулся из заграничной командировки. Он говорил, что попал в эту командировку потому, что «очень захотел».

Он привез массу безделушек, которыми загромоздил всю комнату. Безделушки понравились Марине – красивые. И совершенно безобидные. Марина не могла подумать, что вокруг них поднимется такой шум.

Виктор потребовал от отца ответа: имеют ли деньги родину?

– Почему бы тебе не купить эти безделушки у себя на Родине? – спрашивал Виктор. – Государство с пользой бы для народа израсходовало эти деньги, а ты отдал буржуям!

– Не кипятись, – сказал отец. – Ты начетчик, ты ничего не понимаешь. Деньги везде деньги.

– Значит, по-твоему, они не имеют родины?

Отец не отвечал прямо, имеют ли деньги родину. Он говорил, что с деньгами везде хорошо – в России, во Франции, в Австралии. Кто имеет деньги, тот счастлив.

– Это буржуазная теория! – кричал Виктор. – Для них, где больше денег, там родина. Это потому, что они не патриоты, национальные изменники! Смотри, еще Карл Маркс говорил, – он доставал конспект и торжественно читал: – «…патриотизм буржуазии выродился в чистое притворство с тех пор, как ее финансовая, торговая и промышленная деятельность приобрела космополитический характер». Вот! А ты этого не понимаешь! А еще был в партии, товарищ! Не удивительно теперь, что ты механически выбыл.

– Не механически выбыл, – деловито поправлял отец, – а решил, что достаточно поработал. Хочу пожить для себя. И знаешь что? Отправляйся на улицу, покричи там… – И хитро осведомлялся: – Подарочек наденешь?

В словах Виктора Марина чувствовала правду, но ее удивляла непоследовательность брата. Раз уж имеешь убеждения – отстаивай их до конца и в жизни руководствуйся ими. Нет, пошумев, раскритиковав и отца и его безделушки, Виктор через час забыл обо всем; посвистывая, любовно оглядел немыслимой окраски и формы заграничный джемпер, надел его и отправился мести улицы широким клешем.

…Читая письмо еще и еще раз, Марина испытывала все более отчетливое чувство досады и растерянности. Был какой-то тайный, разъедающий душу смысл в этом родительском письме, и становилось страшно оттого, что вот-вот он раскроется…

Не там ли, где идут рассуждения о ее замужестве, скрывается этот смысл? Марина боялась ответить себе. Было такое ощущение, как если бы ее будили от хорошего, спокойного сна резким, неприятным голосом.

Отец… Какое он имеет право так бесцеремонно рассуждать о ее замужестве?! Ну кому какое дело – пусть даже интересуется родитель, – по любви она пошла или не по любви? Да, по любви! Она не спросила, обеспеченный ли Федор человек. И не два, не три месяца она знает Федора, а еще девчонкой отметила среди товарищей брата. Злилась, когда дергал за косы, насмешливый, но прощала. Была уверена, что он не такой, а серьезный, хороший, добрый. Что же такого, что сначала понравился внешностью? Да нет, если уж говорить прямо, какая у него особенная внешность? У него простое, честное лицо. Нет, она не ошиблась, не ошиблась! Марина готова была повторять это тысячу раз, как вызов тайному, жестокому смыслу письма.

…Она пошла за Федором, повинуясь лишь голосу сердца. Ничто не пугало и не смущало Марину. Ее трогали наивные пустяки семейных радостей, когда Федор получал стипендию и приходил домой веселый. Ей нравилось идти с ним и Павликом с реки на виду у людей и где-нибудь в укромном местечке робко поцеловать мужа в прохладную щеку. Она любила сидеть с Федором, обняв его за плечи, и просто молчать или слушать его. Ей было и так хорошо в настоящем, и пусть продолжается это настоящее, и не надо лучшего. Она чувствовала себя за широкой спиной Федора так же спокойно и бездумно-легко, как раньше за отцом. И как раньше уход отца вдруг вызвал у нее страх за все, к чему она привыкла и что считала невозможным и нелепым изменять, так и сейчас вмешательство Федора в ее спокойное созерцательное счастье породило в ней страх и растерянность.

Он заставил ее учиться. Он сделал это незаметно, настойчиво, но все же заставил: готовясь в институт, она подчинялась его воле. Что же, Марина с покорностью приняла это. Она давно стала замечать, что ее внутренняя тихая жизнь непонятна мужу. Он не только не видит жены, ему некогда оглянуться на себя. Нет, Марина не обвиняла Федора. Наверное, все близкие ему по интересам люди такие же, как и он. Тут ничего нельзя изменить. Мир Федора и его товарищей представлялся Марине лишенным обычных житейских красок. Там все очень серьезно, все подчинено делу: простые человеческие потребности – наслаждение природой, любимым лицом, музыкальным звуком – всем, чем светло и особенно окрашивалась жизнь, – эти простые потребности казались Марине не только ненужными людям, на которых хотел походить Федор, но даже странными, мешающими им делать большое, необходимое дело. Потому что надо же было кому-то заниматься наукой, руководить учреждениями, открывать новые земные сокровища и вырабатывать из них богатства для народа. Этим и занимались, думала Марина, люди, совершенные по своим умственным способностям, люди, которых не волнуют и не должны волновать житейские нехитрые радости.

Но ведь и другие люди есть на свете! Не вина Марины, что не родилась она для высоких дел, что она не только не в силах догнать Федора, но и не видит для себя необходимости в этом. У нее свои, пусть маленькие, но дорогие ей интересы. А Федору они чужды и непонятны. Он стремительно шел в свое светлое завтра и звал – нет, решительно тянул за собой и Марину. А ей никуда не хотелось идти. Ей хотелось присесть и насладиться тихим семейным уютом. Она не раз спрашивала себя: как это случилось, что их желания не совпали? Почему она раньше, до замужества, не догадывалась, что увлечения Федора не пустяки, не смешные самолюбивые мечты, а действительная цель, которую он перед собой поставил? Не приходило и мысли сравнивать Федора с теми особенными людьми, которые ради своих целей отказывались от личной жизни. Сердце обмануло? Нет, нет, Марина ни о чем не жалеет. Только очень грустно и нехорошо на душе.

Когда Федор успокоится? Через пять лет? Но и тогда, инженером, опять будет стремиться дальше, захочет знать больше того, что уже знал. Ничего не надо Марине. Достаточно ей маленького домашнего счастья. Но могла ли она признаться в этом Федору? Ни за что! Наблюдая людей, она с досадой и удивлением обнаруживала, насколько смешна, убога ее глупая маленькая мечта. Как же так вышло, что она почти в одиночестве оказалась со своими хлопотами? Кто виноват? Да и позволительно ли искать виновника? Ей дорого все, чем она жила, и ничего в себе не считала она ошибкой или посторонним влиянием. Казалось, тут все было ясно и незачем раздумывать и волноваться. Однако тревога не давала покоя. Марина искала оправдание своему одиночеству. И нашла. Это было простое, облегчающее решение: всем хватит места под солнцем, и, может, потому оно и одинаково ласково для всех, что каждый имеет право жить так, как велит сердце.

…Марина складывает письмо с видом человека, покончившего с трудным делом, и прячет на дно чемодана. Какая глупость – искать отсутствующий недобрый смысл в невинном родительском письме! Он все такой же, отец, – рубит сплеча. Да и пристало ли ему считаться с тактом, если беседует с собственной дочерью? Помнится, не такие вещи говаривал в прошлом – посмеешься только и уйдешь, чтобы скорее успокоился.

Все они, наверное, такие – отцы!

Но к письму все-таки не было охоты возвращаться. Пусть лежит себе в чемодане! Виктор как-то сравнил письма с отстрелянными гильзами. Что ж, может, он и прав.

Чем заняться сегодня? Федор чуть свет ушел в институт. И вчера Марина его не видела: спала, когда вернулся. И так почти ежедневно.

Можно найти оправдание одиночеству, но разве легче от этого? Едва Марина отвлекалась от домашних дел и оставалась одна, тяжелая скука начинала давить сердце. Проходил час-другой, наконец ловила обрадованным взглядом возвращающегося Федора. Кормила, с надеждой и робостью смотрела в его усталое лицо: «Неужели и сегодня не побудем вместе хоть один час, свободные от дел?» Нет, он устал, идет спать. Через полчаса вскакивает, встревоженный:

– Так можно всю жизнь проспать!

И опять убегает, захватив книги и мельком поцеловав жену и сына…

Он молодец, конечно. В институт пришел, имея семилетку и рабфак. Ему надо очень много работать, чтобы стать хорошим инженером. Марина не мешает ему. Пусть работает. Только… Ах, Федор, Федор, он ничего не видит и не замечает…

Едва узнав, что Марина принята, Федор позвонил домой. Он плотно прижимал трубку к уху, стараясь расслышать ее радость.

Голос Марины был ровен и спокоен.

– Ну вот и хорошо… Спасибо.

– Ты рада?

– Конечно…

– Я, понимаешь, первый… Подошел, смотрю… есть!

Он смеялся и жестикулировал у трубки, а Марина молча слушала. Сухой и резкий треск в телефоне мешал ему уловить ее тихое и ровное дыхание.

– Хорошо, хорошо. Ты сегодня скоро придешь?

– Я, Марина, сегодня не скоро приду. У нас заседание.

Она не сразу, как-то скучно и неуверенно сказала: