Текст книги "Верность"
Автор книги: Константин Локотков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
– Это верно, – согласился Федор. И, желая оставить друга в убеждении, что он, Федор, уже нашел себя в жизни, а за обновлением дело не станет, спросил: – А ты нашел себя в жизни!
– Нет! Все еще мечусь. Хочется чего-то необыкновенного, лететь куда-то, выпучив глаза. Иногда смешно: да полно беситься! Учишься, будешь инженером – что тебе еще надо? Нет, жадны глаза. Дорог так много, и жалко, что только по одной можно идти. Иногда придет глубокое убеждение: ошибся, ошибся, надо было из кожи лезть, но стать… ну, кем? В детстве хорошо рисовал, а художник не получился. Бросил. Стихи писал, знаешь? Отрастил шевелюру, ходил – важничал. Потом понял: стихи мои дрянь. Тоже бросил.
…Вот и Анатолий, оказывается, беспокоен. Почему?
Федор спросил его об этом. Анатолий, усмехнувшись, сказал:
– Спокойствие – душевная подлость.
– Подожди, подожди, – встрепенулся Федор, – это я где-то уже слышал.
– Это Лев Толстой сказал.
– Правильно. – Федор задумался: «Прав он, Лев Толстой? Ну да, его слова вполне определяют довольное спокойствие обывателя».
…Все, о чем они беседовали, занимало обоих в одинаковой степени, потому что все это накопилось за несколько лет разлуки.
– Федор, признаться?
– Прошу.
– Двадцать один год стукнуло – ой-ой-ой, какой большой! А, понимаешь… – Анатолий засмеялся и доверчиво, светло улыбаясь, продолжал: – Нет девушки. Трагедия? Ха-ха! Бывают увлечения, но не то… – Подумав, добавил: – Впрочем, это само приходит. Верно, насколько я разбираюсь? Нет, знаешь что, серьезно, хочется вот такой любви, – Анатолий раскинул руки, – чтобы «с простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику». Вот! – Помолчал, склонив голову, и вдруг закивал с хитрой улыбкой: – Да, да, Федор… Стихи, профессия, любовь, много хлопот… бывают и шишки, и ссадины, и ушибы, а… – он заблестевшими глазами уставился на друга, – ни черта не значит. Даже и личное горе, – что говорить, может случиться, – но оно никогда не станет у нас трагедией. Вот в чем дело. Федор! Говорят, нас балуют. Не знаю! Один умник у нас выразился: давайте, говорит, воспитывать людей жесткими, суровыми. Договорился малый! В такой взяли оборот, что только попискивал.
Федор вспомнил Ванина и сразу никак не мог догадаться, в какой это было связи с тем, что говорил Анатолий.
«Постой, постой, – нетерпеливо тормошил он свою память. – Что же это было такое в прошлом, связанное с Ваниным? Ах да, эти сомнения в нем, добром, мягком человеке».
Остались ли эти сомнения? Странно: как-то незаметно Федор освободился от них.
Анатолий приподнял руку и тихо сказал:
– Смотри! – Лицо его было серьезным и сосредоточенным и в то же время будто светилось изнутри тонко и переменчиво. Он торжественно-замедленным движением приподнял правую руку, согнув ее в локте, опустил во внутренний карман пиджака, а затем быстро вынул, – в пальцах он сжимал красный прямоугольник партийного билета, – припав грудью к столу, Анатолий сказал: – Вот это – главное! Приняли!
Федор быстро протянул руку.
– Дай! Что же ты мне раньше не сказал? Эх, ты! – И он взял билет.
Анатолий улыбался, наблюдая за выражением лица Федора. И как у него недавно, когда он доставал билет, так и у Федора сейчас было на лице выражение серьезно-сосредоточенное и торжественное.
«Стрелецкий Анатолий Владимирович, год рождения 1919, – читал про себя Федор, – время вступления в партию – сентябрь, 1940 год. Ленинский райком ВКП(б), г. Москва».
Билет был точно такой, как и у него, Федора, только с другими данными.
– Да. Это главное. Береги!
Анатолий развернул билет, заглянул в него, сложил осторожно, улыбаясь, опустил в карман и попробовал сверху пиджака: надежно ли? Задумался, склонив голову, потом зачем-то оглянулся, будто увидев впервые все окружавшее его, встал.
Федор поднялся вслед за ним.
– Пойдем. – Идя рядом с Федором, держа его за руку, Анатолий говорил: – Знаешь, Федор, о чем я думаю? Удачно мы родились, черт возьми! Время-то какое, а? Великое время и – требовательное! С нас многое спросится! – Он приблизил к Федору улыбающееся лицо и шутливо-угрожающе низким голосом произнес, стиснув его руку: – Крепись!
– Слушаю-с! – в тон ему отозвался Федор.
Глава девятая
Первое заседание партийного комитета было посвящено итогам соревнования. Выступали многие, но Ванин с деликатной настойчивостью вел заседание по тому руслу, которое, видимо, он наметил.
Любители поговорить чувствовали себя связанными его осторожными, тихими замечаниями:
– Вот этого не следует… Это не надо. Скажите вот о чем… Вы кончили?
Улыбка и – легкий, успокаивающий жест рукой.
– Нет, нет, достаточно, достаточно… Вот, я вижу, товарищ Ремизов выражает нетерпение, пощадим его, дадим слово, хорошо?
И, чуть приподняв худенькие плечи, прицеливается в Ремизова глазами:
– Пять минут. Надеюсь, вас устроит?
По просьбе Ванина Стрелецкий рассказал о жизни своего института.
Радость встречи с другом омрачилась для Федора неожиданно пришедшим сознанием, что у него, в сущности, мало друзей. С Виктором Соловьевым, которого уважал за его отличную учебу и, особенно в последнее время, за склонность к поэзии, вчера поссорился. Виктор, член комитета, собиравший взносы с комсомольцев, оказывается, сам не платил их более трех месяцев! Федор заявил ему, что этот вопрос он вынес на заседание комитета и на общее комсомольское собрание института.
– Чтобы всыпали и тебе и мне за излишнюю доверчивость, – сказал он Виктору.
Тот долго не показывал билета. Затем показал и, засмеявшись, шутливо стал упрашивать:
– Прими! Внесу все до копеечки. По-товарищески, по-родственному.
Поняв, что Федор на это не пойдет, Виктор обозлился. Дело кончилось ссорой.
Лишь в Анатолии Стрелецком и Аркадии Ремизове Федор находил близких друзей.
Рассматривая открытое, обветренное, с горячими глазами лицо Анатолия, всю его подбористую сильную фигуру спортсмена, Федор думал о той внутренней страсти его, что так и сквозила в словах и жестах.
Прямо перед Стрелецким сидел Ремизов. Подперев щеку рукой, он слушал так, будто внимал откровениям. Глаза – черные, большие, внимательные, а на лице затаенная улыбка.
Отчитывался секретарь комсомольской организации технологического факультета, студент четвертого курса Привалов. Это был грозный противник. Соревнуясь с ним, Федор чувствовал, что во многом механическому факультету надо поучиться у своего собрата. У технологов меньше отстающих студентов, общественная жизнь направленней, и вообще, подметил Федор, технологи выглядели дружней, сплоченней механиков.
Худой, очень высокий, с широкими плечами, Привалов томился за столом: ни развернуться, ни взмахнуть рукой; он делал все громко и свободно, юношеский неокрепший бас всегда – на митингах и на совещаниях – гремел на высоких нотах; его не останавливали, знали: останови – и завянет Привалов, потеряет мысль.
Слушая его, Федор с торжеством посматривал на Анатолия: вот, дескать, какие мы!
Впрочем, какие мы, покажет второе заседание, с отчетом Федора. Ванин подведет итоги. Это заседание перенесли на вечер. Все отправились на теоретическую конференцию, которая шла уже третий день. Сегодня слушали доклады по физике. До этого Федор был свидетелем одной картины, которая глубоко его взволновала.
Он заглянул к секретарю парткома по комсомольским делам. Ванина не оказалось в кабинете. Федору передали, что он с Труновым на лекции у Недосекина, который читал химию на первом курсе. Федор ждал недолго. Спустя некоторое время после звонка в кабинет быстро вошли Ванин, директор и профессор Трунов. Вслед за ними, так же быстро, наверное стараясь нагнать их, вошел и остановился растерянный, тщетно пытающийся сохранить достоинство Недосекин.
Они разговаривали еще до того, как войти в кабинет, – Федор услышал окончание фразы Ванина:
– …суетливая, паническая нервозность!
Трунов сел к столу, встревоженный и сердитый; директор с выражением недовольства и недоумения на крупном лице, приподняв мощные плечи, уставился на Недосекина, как бы желая сказать: «Вот вы какой!»
Ванин, едва вошел, тоже повернулся к Недосекину, и Федор, сидевший у самой двери, поразился тому, как изменилось вдруг его лицо: бледное, с заостренными чертами, глаза – колкие, гневные. Федор никогда не видел Ванина таким. Удивительным было также то, что он, обращаясь к Недосекину, не повышал голоса, а скорее снижал:
– Мы очень сожалеем, товарищ Недосекин, что раньше не удалось обнаружить этого очень крупного изъяна в вашей лекционной работе. Читая сейчас раздел химии, посвященный отравляющим веществам, вы рисовали такие страшные картины будущей химической войны, что в аудитории стояла мрачная тишина. Что вы делаете, товарищ Недосекин! – Ванин снизил голос почти до шепота: – Это вы таким способом повышаете мобилизационную готовность народа? Вы путаете молодых людей ужасами войны,, воспитываете в них какие-то пацифистские, сентиментальные качества!
Недосекин овладел собой. Он повернулся к директору..
– Илья Степанович, я не понимаю… – сказал он с выражением удивления, – это недоразумение… совершенно неожиданна для меня эта реакция Александра Яковлевича… Все это для меня оскорбительно.
– Не только Александра Яковлевича, – директор выпрямился, – это реакция и наша, – он кивнул на Трунова, – моя и декана факультета, очень доверчивых людей…
Сказал и отвернулся. Недосекин, помедлив, проговорил неуверенно:
– Ну, хорошо… если это ошибка, так ведь ее можно исправить?
– Вы считаете, что так легко исправить ошибку? – спросил Ванин. – Мы этого не считаем! Вы травмировали души молодых людей…
Ванин резко выбросил прямую руку вперед и так же резко, чуть согнув ее в локте, опустил вниз.
– В таком случае… что вы от меня требуете? – Недосекин опустил глаза.
– Сознания ответственности за каждое слово на лекциях – вот что мы требуем!
Внезапно Ванин посмотрел на Федора, будто только сейчас его увидел.
«А вы здесь зачем?» – прочел Федор в его взгляде и вышел, поймав последнюю, обращенную к Недосекину фразу Ванина:
– Через час – ваш доклад.
И после паузы – хозяйски властную – директора:
– Вы свободны.
Было ли трудно Ванину, при его добром характере, так резко разговаривать с Недосекиным?
Ответ на этот вопрос был очень прост и естествен для него самого, но в существе своем не был так прост для других, и Ванин об этом догадывался. Он с живым любопытством, не мешающим основному направлению его мыслей, слов, дел, ежедневно наблюдал, как отзываются люди о его словах и делах.
Он совершенно был уверен в том, что многие считают его неспособным руководить партийной организацией. Ведь даже в райкоме его предупредили:
– Вы, Александр Яковлевич, построже… Может быть, даже придется немного поломать себя. Ничего, ничего!
Честное слово, он тогда испугался и ушел растерянный. Да, он знал: люди считали его мягким; собственно, привыкли видеть его таким, каким он был, и, наверное, пришли бы в недоумение, если бы увидели вдруг его с нахмуренными бровями, услышали металлический голос.
– Да, да, – сказали бы они, – подъем кружит человеку голову. Посмотрите, был Александр Яковлевич – и нет Александра Яковлевича. Пропал!
И он махнул рукой на предупреждение инструктора райкома и остался таким, каким был. Конечно, может быть, не совсем таким: другие обязанности, другие заботы. Но, ничего не утратив от прежнего и не переняв ни одного чужого жеста, ни одной лишней манеры, он легко взял на себя большую, самую главную теперь в жизни ответственность – тяжелую и радостную ответственность за будущее молодых людей, за их становление.
В этой незаметной кропотливой ежедневной работе он ни разу не чувствовал, что «поломал» себя, и это сперва смущало его, а затем он стал досадовать на людей за эти их представления об истинных достоинствах руководителя.
Милые люди, они забыли главное: достоинства руководителя определялись – в этом Ванин был совершенно уверен – не столько его личными, природными качествами, сколько и прежде всего его партийностью.
Коммунизмом овладевают массы, и не сверхчеловеков они ищут в руководителях, а самих себя в своем завтра. По характеру работы и по требованию своей партийной совести он был обязан именно так – очень резко – разговаривать с Недосекиным, и это не рождало досады; так же, как разрешение сотен мелочей, когда надо было быть последовательным, иногда безжалостным к человеческим слабостям и ошибкам, не вызывало в нем внутреннего протеста, а отвечало естественным и простым его побуждениям.
Большая техническая аудитория была полна. Оказалось, что «узкопрофессиональный» вопрос – новейшие открытия физики – интересовал многих в институте.
Здесь были работники всех кафедр, студенты обоих факультетов и всех пяти курсов.
Выступление Недосекина было шестым по счету. Он вышел к кафедре спокойный, уверенный в себе, несколько пренебрежительный. Тема его доклада была: «Методы исследования современной физики». Недосекина интересовало прежде всего обращение физики к математике как к средству исследования микромира. Он использовал новейшие статьи заграничных журналов, в частности подобрал целый комплект весьма распространенного и уважаемого им немецкого «Z. für Physik».
Занимаясь методами исследования физики, Сергей Львович проводил незримую линию к своему потерпевшему крушение методу в химии, который он пристрастно и сурово проверял, ища оправдания себе.
Большинство из сидевших в зале было знакомо с докладом по рукописи. Всем, с кем беседовал Ванин до конференции, в том числе и Ремизову, секретарь парткома особенно рекомендовал еще раз, вдумчиво и неторопливо, прочесть книгу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», которая, сказал он, должна быть не только настольной книгой каждого коммуниста, но и руководящей во всей его деятельности.
Аркадий не ставил себе задачей проникнуть глубоко, осмыслить все детали и частности теоретической ткани доклада. Знания, полученные им в институте, разумеется, не были законченными и всеобъемлющими. Но они давали основы, позволяющие ему ориентироваться в смежных науках. Не имея необходимой широкой специальной эрудиции физика, Аркадий все же достаточно знал предмет физики в том смысле, что в самых сложных ее вопросах умел схватить основную мысль.
При первом чтении доклад показался Аркадию вполне благополучной работой ординарного автора. Аркадий прочел второй раз, третий – и насторожился.
«Почему он ни одной мысли не доводит до вывода? Все эти теоретические построения теряют смысл, если они не приводят к решению. Где же они, эти решения?»
Желая проверить себя, Аркадий пошел к профессору Ильинскому. Тот окончательно уверил Аркадия, что его вывод о работе Недосекина правилен.
Недосекин рассказывал о том, какими путями шли физики к открытию строения звезд, структуры атома, пониманию природы света и так далее. Изобрели тончайшие приборы, позволившие преодолеть ограниченность наших органов чувств. Но существуют ведь известные законы физики, согласно которым и приборы влияют на изучаемый процесс. Теоретический анализ этого явления привел физиков к так называемому соотношению неопределенности, которое утверждает: невозможно одновременно сколь угодно точно измерить положение и скорость элементарных частиц.
«Да, для объяснения законов движения бестраекторных квантовых частиц классическая механика Лагранжа недостаточна, – думал Аркадий. – Почему же он об этом не говорит? Наоборот, старательно доказывает «абсолютную» достоверность механики Лагранжа. А сам не сумел применить ее полностью. Докладчик забыл или не знает, что еще Энгельс высмеял материалиста-метафизика Дюринга, который
«направо, налево, по сложнейшим вопросам науки вообще и исторической науки в частности, бросал словами: последняя, окончательная, вечная истина».
Как диалектический материализм рассматривает абсолютную истину? Ленин говорит:
«…человеческое мышление по природе своей способно давать и дает нам абсолютную истину, которая складывается из суммы относительных истин».
Ну, а докладчик? Он «доказал» «абсолютную» достоверность механики Лагранжа и, не сделав вывода, почему же она все-таки оказалась недостаточной, отмолчался, перешел к математическому методу физики. Но истина от слушателя дальше, чем была, хотя докладчик как будто и поднялся на высшую ступень познания. Он опять «доказал» совершенную, окончательную верность одной математической гипотезы и отбросил ее, затем эту операцию произвел со второй гипотезой, с третьей…
Немой, растерянный жест его указывал на безнадежно уходящую от слушателей истину.
Товарищ Недосекин, неужели это повторение старого идеалистического утверждения: «Материя исчезла, остались одни уравнения», которое опровергнуто Лениным свыше тридцати лет назад?
…Закончив писать на доске последнее математическое выражение, Недосекин вдруг ощутил тихое, недоброе молчание зала. Положив мел, Сергей Львович начал вытирать пальцы носовым платком. Это он делал неторопливо, старательно, стоя к залу спиной. Повернулся и, собрав рукописи и журналы, молча прошел на свое место в первом ряду. Легкий ветерок перешептывания пробежал по залу и стих. Небольшой худой человек, тихо сидевший в углу, поднял голову, настороженно прислушался к этому говорку и опять склонился над столом, что-то набрасывая в записную книжку. Он мог не беспокоиться, секретарь парткома, он видел, что участь докладчика, растерявшегося перед наукой, утратившего веру в нее, была предрешена. Сидящие в Большой технической аудитории смотрели на Недосекина или с пристальным, настороженным вниманием, или с удивлением, как смотрят на музейную редкость.
Может, но этим взглядам и Недосекин угадал свое поражение.
Профессор Трунов поднялся над столом, седой, взлохмаченный, сердитый.
– Товарищи! Желающие выступить – записывайтесь на очередь.
Говорил Ремизов. В его словах, жестах, выражении лица не было ничего, что могло бы оскорбить личное достоинство Недосекина. Аркадий говорил с той естественной вежливостью, которая свойственна простым и скромным людям, сильным своей страстью убеждения, поэтому и жесты его – решительные, спокойные – не противоречили ровному течению его речи, а усиливали ее.
«Воспитан, воспитан!» – раздраженно думал Недосекин.
Аркадий вскрывал смысл «провалов» в логике доклада Недосекина…
«А я этого не заметил, – думал Федор, – основательно проштудировал всю рекомендованную литературу и все же не мог толком разобраться в докладе. Ванин и профессор Ильинский растолковали, и как просто оказалось! Вот что значит знать и уметь применять знания».
Жажда знаний охватила Федора с новой силой. Вот прямо перед ним с советской кафедры выступил проповедник чуждой идеологии, грубо и развязно попирая все, что Федор любил. «Не выйдет, эй, вы, по ту сторону!»
Под конец выступил Ванин. Он говорил совершенно так, как читал лекции, – тихо, с подобранными скупыми жестами. Морщинки то появлялись, то исчезали у седеющих висков и у небольшого, тонких линий рта.
Ванин детально разбирал работу Недосекина.
– Метод Недосекина, по существу, метафизический… Вот чудо в наше время! – В зале засмеялись. – Но тенденция этой работы ясна, хотя автор и защитился провалами в логике, о которых говорил Ремизов, – продолжал Ванин, и в голосе его пробилась тихая и упрямая сила, – и тенденция эта настолько порочна, что товарищу Недосекину придется в корне пересмотреть свои взгляды, а также привязанности. А привязанности эти очевидны, если всмотреться в длинный описок источников доклада. Подвели вас, товарищ Недосекин, эти источники. Вы желали использовать, как сообщили в предисловии к докладу, последние достижения западной научной мысли, и что же? Использовали! Списали свою работу у западного идеализма!
При этих словах Недосекин встал, пренебрежительно и с достоинством поклонился и покинул конференцию под напряженное, осуждающее молчание зала.
Ванин говорил о войне на Западе, о бешеном натиске западной реакционной идеологии на диалектический и исторический материализм. И, будто отвечая Федору на прошлые его раздумья о значительности будней, секретарь парткома подчеркивал его, Федора, ответственность.
– Свято оберегайте чистоту нашего мировоззрения!
Ванин говорил о вере в науку, о силе ее предвидения, о неизбежности гибели капитализма.
Замолчав, он чуть приподнял лицо, будто прислушиваясь. Казалось, было слышно ровное, сдержанное дыхание людей. В углу над кафедрой без звука работал вентилятор, ветерок перебирал волосы Ванина.
Ванин не то шевельнулся, не то вздрогнул, пристально посмотрел в зал. Подавшись вперед, он тихо и отчетливо произнес:
– Верность идее коммунизма – вот святой и высокий смысл нашей жизни!
Вечером состоялось второе заседание партийного и комсомольского комитетов.
Ванин подвел итоги: первый семестр принес победу технологическому факультету. Правильно, правильно, Привалов работает лучше, но Федор дает слово…
– Следует четко определить главное направление нашей работы, – говорил Ванин. – Оно таково: учение, воспитание студентов, подготовка их к будущей трудовой и общественной деятельности. Условия сейчас особенные. Помощь стране в усилении ее обороноспособности должна стать нашим повседневным делом. Моральная чистота наших людей должна быть безупречна. Как выглядит в этих особых условиях работа внутривузовских организаций? Идейная направленность работы кафедр оставляет желать еще много лучшего. Здесь мы со всей решительностью будем преодолевать косность и успокоенность некоторых руководителей. А что косность и успокоенность есть, доказывает печальный случай с Недосекиным на кафедре физики.
Далее Ванин говорил о начавшейся экзаменационной сессии. Вузовские организации встретили ее не совсем подготовленными: были тревожные сигналы с некоторых курсов, где появились первые «хвостисты». В числе их Ванин назвал Прохорова. Секретарь парткома пожелал узнать у секретарей комсомольских организаций, как налажена помощь отстающим.
Привалов, а затем Федор рассказали об этом. Ванин спросил:
– Каков же результат? Вот, скажем, Прохоров, – что ему дала подобная помощь?
– Прохорову она ничего не дала, – ответил Федор, – он отказался от помощи.
– А вы предлагали ее?
– А как же? Конечно, предлагали.
После первой неудовлетворительной оценки – а Сережка получил ее в самом начале сессии – Федор целый час бился с ним, пытаясь вразумить, что если он и дальше будет наплевательски относиться к своим обязанностям, дело может кончиться плохо. Сергей отшучивался.
– Страшнее смерти ничего нет, – заявил он, – а что касается «неуда» – с ним в два счета рассчитаюсь. Подумаешь, «неуд»!
Федор разругался с ним, пригрозив, что поставит вопрос о нем на собрании группы. Увы, результата он не добился – Сережка улизнул с собрания. А через дань он получил второй «неуд».
– Мы решили вопрос о поведении Прохорова вынести на общеинститутское собрание, – сказал Федор. – Надеемся, ему во второй раз не удастся улизнуть. Пусть отчитается перед всем институтом.
– Верно решили, – одобрил Ванин. – Только это надо сделать быстрее.
В договоре с московским институтом особое внимание, было уделено изучению основ марксизма-ленинизма. Ванин заявил, что некоторые студенты недостаточно глубоко изучают науку о нашей партии.
– А вы, комсомольские вожаки, – сказал он, обращаясь к Привалову и Федору, – должны показывать пример своим товарищам: глубоко, повседневно овладевать марксизмом-ленинизмом. Но можете ли вы, товарищи, сказать, что уже сейчас выполняете все, что в этом деле требует от нас партия?
Последнее время Федор часто вспоминал отцовские слова: «Принял ли ты наше дело так, чтобы умереть за него, если надо, с радостью?» Неожиданный, молчаливый укор он слышал в этом вопросе, с острым чувством тревоги приглядывался к себе: действительно, не разменялся ли он на мелочи, как того боялся отец? Секретарь парткома критикует его за недостаточное изучение марксизма-ленинизма. В комнате – около двадцати человек, некоторые посматривают с удивлением: как, неужели Купреев плохо знает этот предмет? Ведь он получил «отлично»!
Не удивляйтесь, дружки, Ванин прав, ибо нет ничего хуже довольного спокойствия обывателя. Вот Аркадий понимает это. На вопрос Ванина: «Делаете ли все, что требует партия?» – он ответил за Федора:
– То, что требовалось, мы сдали, получили «отлично» и успокоились. – Он сказал это с расстановкой, очень серьезно, словно самому себе.
Надо что-то говорить в заключение. Федор встал, с силой уперся кулаками в стол.
– Александр Яковлевич, тут много было сказано в мой адрес и приятного и неприятного… Я все принимаю – и оценку моей работы и критику…
Странно моргая, Федор смотрел в серьезное, доверчивое лицо Ванина. Ему вдруг показались неубедительными свои слова: «Я все принимаю». Что значит «все принимаю»? Надо заверить секретаря парткома в том, что он, Купреев, ничуть не обижен критикой, – наоборот, благодарен товарищам за нее. Но он не успел этого сказать, да, наверное, это было и без слов ясно. Ванин кивнул в сторону Стрелецкого.
– Так что же мы ответим москвичам?
Чуть приподнявшись над столом, в торжествующей позе, с открытой улыбкой, Анатолий щурил черные глаза. Федор подавил вздох и неожиданно сказал со смущенно-счастливой интонацией, пристукивая кулаком по столу:
– Даю честное слово, все сделаем, – не видать москвичам первенства! Привалов, ты как?
– Не может быть сомнений!
– Посмотрим! – весело воскликнул Анатолий.
В институте окончились вечерние консультации.
Анатолий и Федор спустились вниз, в Большую техническую аудиторию, где по инициативе Сережки Прохорова (ему лишь бы играть) затеяли танцы.
– Стоп! – Анатолий приложил палец к губам. – Я вижу Марину. Бог мой, какая стала… представительная! – Он замер на минуту, вытянув шею, потом подмигнул: – На один танец можно? – и быстро стал пробираться сквозь толпу.
Девушки оглядывались на незнакомого молодого человека с черными как уголь глазами и выправкой военного.
Марина танцевала с Ремизовым. К ним подошла Женя Струнникова и, погрозив подруге пальцем, увлекла Аркадия.
Марина остановилась у стены, лицо ее было оживленно, она часто поправляла прическу.
Анатолий подкрался к ней сзади. Постоял с минуту, улыбаясь, затем что-то сказал. Марина рассеянно обернулась и, видимо, не узнав и решив, что обращение относится не к ней, отвернулась. Анатолий захохотал, взял Марину за руку; та испуганно смерила его взглядом и вдруг покраснела, удивленная и обрадованная. Анатолий покачивал головой, склонившись близко к ней, и смеялся.
– Вальс! – звонко прокричал с балкона Сережка Прохоров и свирепо махнул палочкой.
С минуту понаблюдав, как танцуют Анатолий и Марина, – кавалер, занятый рассказом, обивался, а Марина, смеясь, видимо, журила его, – Федор, лавируя между парами, ушел к себе в комитет комсомола.
Ну денек! С самого утра Федор не присел ни на минуту. Но где же усталость? Если бы не эти танцы, Федор сел бы тут, в тихом уголке, и часиков до двух покопался в книгах. Нельзя, Марина танцует. Надо сойти вниз. Неудобно оставлять ее там одну. Она весела, это очень хорошо. В конце концов, если танцы доставляют ей удовольствие, Федор готов отказаться от мнения, что танцы пустая вещь. Ведь вот и Аркадий и Анатолий танцуют. Не надо только этих диких западноевропейских кривляний. Русские танцы – вот это да! Широко, красиво, целомудренно! Сережка Прохоров молодец, у него, наверное, хорошее музыкальное чувство: ненавидит блюзы и фоксы. Сейчас играет свой любимый вальс «На сопках Маньчжурии».
Федор задержался у окна. Сквозь легкую туманную изморозь стекла неясно проглядывали парк, студенческие корпуса. Города не было видно – все впереди за парком выступало смутно, неразличимо. Небо казалось низким, темным, и в нем не было ни звезд, ни облаков.
Федор подышал на стекло, ладонью вытер овальное пятно и глянул…
Прямо перед глазами заискрились снежинки. Косо, точно брошенная из города, летела круглая луна. Вдруг она остановилась, и стал заметным легкий след позади нее – хлопья облаков догоняли темную громадную тучу, скатившуюся на город. Там бился в ней луч прожектора – то покачивался, озаряя рваную, острую кромку, то замирал, подпирая тучу, наполняя ее светом.
Но вот он наконец вырвался – стремительно полетел вверх, в ясное бесконечное небо, навстречу близким и самым далеким звездам… И все на земле проступило отчетливо, сильно: дома, деревья, заводские трубы в черте города, белый снег, синие вспышки трамваев, лохматые провисшие провода.
На стене, занимая половину ее, – торжественная рамка, внутри на белой плотной бумаге – крупные буквы:
«И. П. Павлов,
ПИСЬМО К МОЛОДЕЖИ»
Дальше шли ровные, любовно вписанные, заученные наизусть слова, большому, неумирающему смыслу которых Федор никогда не переставал удивляться.
«Что бы я хотел пожелать молодежи моей Родины, посвятившей себя науке?
Прежде всего – последовательности. Об этом важнейшем условии плодотворной научной работы я никогда не смогу говорить без волнения. Последовательность, последовательность и последовательность. С самого начала своей работы приучите себя к строгой последовательности в накоплении знаний.
Изучите азы науки прежде, чем пытаться взойти на ее вершины. Никогда не беритесь за последующее, не усвоив предыдущего. Никогда не пытайтесь прикрыть недостатки своих знаний хотя бы и самыми смелыми догадками и гипотезами. Как бы ни тешил ваш взор своими переливами этот мыльный пузырь – он неизбежно лопнет, и ничего, кроме конфуза, у вас не останется.
Приучите себя к сдержанности и терпению. Научитесь делать черную работу в науке. Изучайте, сопоставляйте, накопляйте факты…
…Второе – это скромность. Никогда не думайте, что вы уже все знаете. И как бы высоко ни оценивали вас, всегда имейте мужество сказать себе: я невежда.
Не давайте гордыне овладеть вами. Из-за нее вы будете упорствовать там, где нужно согласиться, из-за нее вы откажетесь от полезного совета и дружеской помощи, из-за нее вы утратите меру объективности.
…Третье – это страсть. Помните, что наука требует от человека всей его жизни. И если у вас было бы две жизни, то и их бы не хватило вам. Большого напряжения и великой страсти требует наука от человека. Будьте страстными в вашей работе и в ваших исканиях.
Наша Родина открывает большие просторы перед учеными, и нужно отдать должное – науку щедро вводят в жизнь в нашей стране. До последней степени щедро.
Что же говорить о положении молодого ученого у нас? Здесь ведь ясно и так. Ему многое дается, но с него много спросится. И для молодежи, как и для нас, вопрос чести – оправдать те большие упования, которые возлагает на науку наша Родина».
Федор стоял в задумчивости. Ему смешными казались теперь его азартные потуги «взойти на вершины» науки сразу, одним махом. Нет, уважаемый, приучи себя к сдержанности и терпению! И не гордись, что все знаешь, ничего ты еще не знаешь.
