Текст книги "Верность"
Автор книги: Константин Локотков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
Второй раз Надя встретилась в коридоре – обожгла синими глазами и торопливо, склонив голову, прошла мимо. Что с ней? Такая грустная…
Вечером она с Виктором была в кино. Семен тоже. Они сидели впереди, через три ряда. Э, что там кино! На экран смотрел тот, кто не любил и не страдал, а он смотрел только на ее затылок. А когда она поворачивала голову (а она поворачивала ее часто, и Виктор предупредительно склонялся к ней), Семен видел неясный в полумраке ее профиль.
Выходя из клуба, Виктор оглянулся, показал пальцами в воздухе: спички есть? Семен протиснулся к ним и, пока держал зажженную спичку, готов был провалиться под неотрывным, внимательным взглядом Нади. Да, она стала чужой, обидно незнакомой, будто не было детства, хорошей дружбы, всего, что так дорого в воспоминаниях…
…Вечерами они играли в лапту, ходили на пионерские сборы, на реку – ловить пескарей. Семен подсекал маленьких большеротых рыбешек, а Надя, жалея их, бросала обратно в воду.
Помнит Семен день похорон матери Нади. Музыки не было. Директор школы говорил речь. Надя не плакала, она удивленно смотрела на мать, стоя у гроба. Потом, когда гроб опустили и засыпали землей, тетка взяла Надю за руку и увела.
Встретившись с Надей через несколько лет в десятилетке, он увидел ее другой – совсем-совсем чужой. Конечно, и он был уже не прежний. Никогда раньше он не чувствовал, что так некрасив, смешон, ненужен. Если бы Надя знала, как он сам ненавидит свое лицо! Но она ничего не знала. Она уехала из деревни раньше, чем явился его отец. Вот всегда так: мысли о Наде приводили к воспоминаниям об отце. Но теперь Семен без прежней озлобленности и боли думает о нем. Он не мог объяснить себе, в чем тут дело. Время, что ли, притупило боль? Или товарищи помогают забывать об отце? Семен с болезненной настороженностью встречал каждое их движение и не находил и намека на неискренность или презрение. Было такое чувство, словно он после тяжелой болезни делал первые, нетвердые шаги. Было радостно оттого, что опять можно ходить, дышать, смотреть, и вместе с тем боязно, что кто-нибудь грубо толкнет. Но никто не толкал, и от этого хорошо и тихо становилось на сердце…
И все-таки Семен по-прежнему был неловок с людьми и, как и раньше, остро чувствовал свое одиночество. Наверное, он слишком долго оставался один со своей обидой на людей.
Он не имел друга. Жизнь товарищей по комнате, как бы она ни была ему близка и понятна, все-таки не была еще и его жизнью. Он привязался к Аркадию, любил в нем все: его походку, смех, умелую шутку, его способность к учению, но он не мог до конца освободиться от неловкости в обращении с ним. Такой замечательный парень, разве Семен может оправдать его дружбу? Его отношение к Аркадию походило на молчаливую, робкую привязанность. В последнее время Семен стал лучше чувствовать себя с Федором. В начале совместной жизни в комнате ему казалось, что Федор хуже, чем он ожидал, – какой-то сухой, будто застегнутый на все пуговицы; его решительность и прямота порой пугали.
Затем он увидел, что Федор, в сущности, неплохой парень. А чем дольше Семен жил с ним в комнате и сравнивал его с Аркадием, тем больше убеждался, что Федор, пожалуй, становится для него не хуже Аркадия. Но и Федор, разве он может стать другом Семену? Не снисходительность ли это – его дружеское расположение? Что ж, он имеет право на снисходительность – отличник, спортсмен, решительный, волевой парень, а главное – коммунист и сын коммуниста. Дружба предполагает равенство, в этом Семен уверен. Он не имел друга, но страстно хотел его…
Едва заканчивались лекции, Семен спешил в общежитие, в свою комнату, где жизнь товарищей – споры, беседы Федора с Аркадием, стихи Соловьева, шахматы, тишина в часы занятий, приход девушек в гости, – трудно-счастливая студенческая жизнь проходила перед мим, как перед добрым и требовательным зрителем; он все понимает и видит, этот зритель, но пока не может вмешаться – у него нет роли.
Глава седьмая
Ознакомившись со своим дипломным заданием, Аркадий зашел к профессору Трунову и сказал ему:
– Антон Павлович, мне бы хотелось получить для проекта более реальную тему.
Профессор сел в кресло. Поставив локти на стол и обхватив голову ладонями, с жадностью, как будто он эти задания никогда не видел, принялся читать. Задумался, озабоченно сложив губы.
– Так… Спроектировать завод на месте действующего…
Метнул на Аркадия быстрый взгляд из-под неровных, кустиками, бровей.
– Вот что, товарищ Ремизов! Оставим этот завод в покое – пусть действует! Не сносить же нам его! Вам дадим новую, реальную площадку – стройте. Предлагаю вам в Сибири – как?
– Да! Я об этом думал.
– Надо, надо продвигаться на восток. В районе Бийска, знаете, один завод уже действует. Да-с! Кто консультант?
– Недосекин.
– Ага! – Профессор поднялся из-за стола. – Савельич! А подать мне сюда Сергея Львовича! Быстро! – пробасил он, раскрывая дверь в аспирантскую комнату.
…Недосекин имел ученую степень кандидата технических наук; он читал химию на первых курсах и готовил научную работу на кафедре физики.
Раньше Недосекин, как и Трунов, работал над теоретическим синтезом процесса кристаллизации и шел к обоснованию явлений на грани кристалла своим, отличным от метода Трунова путем. Сергей Львович руководствовался принципом своего учителя, профессора, имя которого на Западе в области технологии было достаточно авторитетным. Последователи профессора, отбросившие некоторые наивные его заблуждения, развили принцип, и до самого последнего времени он выглядел вполне добропорядочно. Во всяком случае, Сергей Львович не видел оснований для пересмотра этого принципа, – многие явления, связанные с диффузионным процессом, увариванием и кристаллизацией продукта, объяснялись вполне научно и способствовали прояснению картины производства.
Сергей Львович всегда считал, что одной жизни ничтожно мало для охвата всего, что сделано и делается человеческой мыслью. Поэтому он несколько скептически относился к поискам Трунова, его попыткам осмыслить достижения смежных наук. Сергей Львович считал бы свою жизненную задачу выполненной, если бы удалось сделать что-нибудь заметное, оставить след в области, в которой он работал. Но он, оказывается, отстал, безнадежно отстал и понял это только тогда, когда ему стало известно о выводах Трунова.
Профессор Трунов в двух явлениях, как будто взаимно исключающих друг друга, нашел общее, их единство, и смелой теоретической гипотезой, основанной на общих (теперь!) свойствах этих явлений, пришел к своему решению. А Сергей Львович к решению проблемы был не ближе, чем двенадцать лет назад, когда начинал работать.
Недосекин оставил кафедру технологии и занялся физикой.
…Войдя в кабинет и поклонившись, Сергей Львович устало опустился в кресло. Так же устало, чуть прикрыв глаза тяжелыми веками, выслушал замечание Трунова. Профессор желал, чтобы он, Недосекин, как консультант и руководитель дипломных работ группы студентов, внимательнее просматривал задания. Проектировать завод на месте, где он заведомо не может быть построен, это, по меньшей мере, смешно.
Сергей Львович пожал плечами, как бы и признавая, что действительно смешно проектировать завод на месте, где он не может быть построен, и в то же время как бы и выражая сомнения в ином – для студенческого проекта – решении вопроса. Он с наивным удивлением взглянул на Ремизова, точно хотел спросить: «И вы действительно уверены, что разработаете проект, по которому можно строить?» – затем полуотвернулся к окну, и лицо его, полное, с крупными чертами, приняло разочарованное выражение.
Трунов говорил Ремизову о его дипломном задании, указывал, на что следует обратить внимание.
– Спроектируйте так, чтобы можно было взять и построить!
И, обращаясь к Недосекину, продолжал с живостью, как всегда, забыв или не желая думать о его недружелюбии к себе:
– Какие есть талантливые проекты у студентов! Ах, какие проекты! А лежат в архивах, пылятся! В прошлом году мы отобрали пять проектов, послали в наркомат – и что вы думаете? Теперь по ним строят! Вот как!
С минуту все молчали. Трунов победоносно оглядывал собеседников. Сергей Львович, опустив глаза, рассматривал кончики пальцев. Аркадий знал, что профессор преувеличивает: из пяти проектов наркомат вернул два для доработки, а так как студенты – авторы проектов, – окончив институт, разъехались по заводам, то чертежи и расчеты отослали обратно в наркомат, в проектное бюро.
– Антон Павлович, – сказал Аркадий, – у меня к вам еще один вопрос.
– Слушаю, слушаю вас.
– В задании ничего не говорится о выборе механизмов и оборудования. Подразумевается – утвержденные стандартом?
– Нет, нет! Не только! Подразумевается ваша инициатива главным образом.
– Хорошо. В стандарте не отражены последние достижения нашего отечественного машиностроения. Я решил: есть полная возможность оснастить завод исключительно отечественной техникой.
Аркадий ждал ответа. Профессор думал. Могло показаться, что он думает о чем-то постороннем, – что-то мягкое и доброе проступило в чертах его сухого лица.
Год назад Трунов закончил проектирование вакуум-аппарата, использовав в расчете самой ответственной – варочной – части свой теоретический синтез процесса кристаллизации. Сейчас на одном из заводов шли последние монтажные работы по установке аппарата. Трунов думал не о том, что скоро все узнают о его изобретении и что оно сделано не кем-нибудь, а им, Труновым. Он не мог об этом думать хотя бы потому, что считал: если подойти объективно, его собственного в аппарате было не так уж много. Профессор думал о не известных ему людях, которые где-то далеко отсюда, дополняя и улучшая конструкцию, любовно готовят аппарат к испытанию.
И без всякого, казалось, перехода он начал рассказывать о содержании сборника, полученного кафедрой из Соединенных Штатов Америки. В сборнике есть интересные признания авторов о том, что в Соединенных Штатах – этой наиболее развитой капиталистической стране – сплошь и рядом тормозится технический прогресс.
Например, две американские монополистические фирмы, «Дженерал электрик» и «Вестингауз», на много лет заключили соглашение о скупке патентов. Каждая из этих фирм не применяла патента, который мог бы повредить прибылям одной из них. В результате гибли виднейшие изобретения. Точно так же металлургический трест «Стальная корпорация Соединенных Штатов», охраняя свои капиталовложения, десятилетиями тормозил развитие металлургии. Он загубил или надолго задержал такие изобретения, как усовершенствование центробежного литья, прокатных станов и многие другие.
– Вот вам иллюстрация к ленинскому положению: «Капиталистическое варварство сильнее всякой цивилизации», – сказал Трунов. – Дух наживы и конкуренции – что может быть гибельнее для науки?
Развивая свою мысль, Трунов заговорил об отечественной науке, втянул в разговор Аркадия и Недосекина. Последний высказался в том смысле, что нельзя отрицать большие технические сдвиги в капиталистических странах.
– А кто же отрицает? – возразил Трунов. – Было бы опасным легкомыслием отрицать это. Но первенствуем в технике мы! Об этом говорят факты – кто же может их оспорить?
Он пожал плечами, досадуя, что приходится разъяснять такие простые вещи.
– И потом, – добавил Аркадий, – технические сдвиги на Западе в большей степени затронули те отрасли, которые так или иначе работают на войну.
– Тем хуже… тем хуже… – И, будто не желая, оставить собеседников в неясности относительно связи войны и техники, Недосекин поспешно добавил: – Нет, нет, техника на Западе делает громадные шаги.
Он произнес это с понизившейся вдруг интонацией, крупные черты его лица на секунду как-то опустились, а потом лицо вновь приняло обычное выражение усталости и покорной, несколько пренебрежительной готовности выслушать возражения, смысл которых он будто бы знал наперед.
Трунов спросил у Аркадия, обратил ли он внимание на состоявшееся недавно в Москве, в Академии наук, Всесоюзное совещание по вопросам физики атомного ядра.
– Это уже по вашей части, как физика, Сергей Львович, – обратился Трунов к Недосекину. – Вы как-то мне, правда, давно, сказали, что теория относительности не имеет практического значения. Вот, пожалуйста, в основе расчета важнейших машин атомной техники лежит как раз теория относительности.
– Я выражал не только мое личное мнение. На Западе еще совсем недавно многие были уверены, что теория относительности не имеет практического будущего, – сухо ответил Недосекин и, взглянув на ручные часы, поднялся. – Извините, товарищи…
– Да, да, пора, – сказал Трунов. – Так вы, Сергей Львович…
– Да, я все сделаю… – И повернулся к Ремизову: – Во всем, что касается проекта, я в вашем распоряжении.
Аркадий, чуть наклонив голову, проводил Недосекина внимательным взглядом.
«Интересно знать: какой системы вакуум-аппарат выберет Ремизов для своего проекта? – думал Сергей Львович, выйдя в коридор и направляясь в свою лабораторию. – Что-то я не вижу наших отечественных. Есть Роберта, Кестнера, видите ли… Ну, все остальное – насосы, двигатели, прессы – он подберет… Но вот аппарат… гм… гм… профессора Трунова? Ну, это проблематичная вещь! Не думаю, чтобы Ремизов пошел на риск. Устанавливать и защищать аппарат, которого нет… вот это действительно смешно… Плюс теоретические предпосылки окажутся несостоятельными, в чем я абсолютно теперь уверен. Посмотрим, посмотрим… Чувствую, наживу я с этим Ремизовым неприятностей. Толкуют о самостоятельности студентов, а ответственности за их проекты с консультантов не снимают. Глупо…»
Подходя к лаборатории, Недосекин встретил Ванина. Тот весьма приветливо, как отметил Сергей Львович, поклонился и быстро пошел по коридору.
В последнее время Сергей Львович частенько стал видеть секретаря парткома у себя на лекциях. Это сперва тревожило, но, узнав, что Ванин бывает и на других кафедрах, Недосекин успокоился.
«Нет, с ним работать можно», – думал Сергей Львович.
Недосекин усмехнулся и, войдя в лабораторию, плотно закрыл за собой дверь, облегченно вздохнув.
А Ванин, зайдя к Трунову, спросил у него, передали ли в Ученый совет Сергей Львович и остальные участники предстоящей научной конференции свои доклады для ознакомления.
– Но, позвольте, Александр Яковлевич, – сказал Трунов, – доклады не диссертации, и предварительное ознакомление с ними необязательно. Такой у нас установился порядок. Докладчик может расценить это как недоверие.
– Чувство недоверия в данном случае – ложное чувство, – возразил Ванин, – и это товарищам надо разъяснять. Каждому интереснее прийти на доклад подготовленным. А порядок всегда можно и нужно, если это на пользу дела, изменить – установить еще лучший порядок. – Ванин сощурился с обычной своей задорной, мальчишеской улыбкой. – А как сделать, чтобы все шло на пользу дела, – вы декан, вам, как говорят, и карты в руки. Я могу вам только подсказать.
– Ну, подсказывайте, – засмеялся Трунов.
– Вот – предварительное ознакомление!
– Вы не жалеете нашего времени. Прочитать такую уйму…
– Не все доклады и не по всем кафедрам. По усмотрению Ученого совета. Но по физике – обязательно! Мне не стоит вам, Антон Павлович, доказывать, что в этой области на Западе, например, есть очень много извращений. Почва для этого достаточно благоприятна – война…
– Да, да! Хорошо, хорошо! – быстро согласился Трунов. – И вам тоже… дать ознакомиться?
– Да, я желал бы, – ответил Ванин, что означало: «Обязательно хочу и настаиваю!»
– Все будет сделано! – заверил Трунов.
С того дня, как Аркадий получил дипломное задание и взялся за предварительные расчеты (ему предстояла еще производственная практика на заводе, после которой начнется основная работа над дипломным проектом), его проект стал предметом живейшего обсуждения в комнате № 22. Все обитатели ее и девушки, приходившие раньше лишь развлечься после трудного учебного дня, давали советы, делились мнениями, спорили. Аркадий все выслушивал очень внимательно и серьезно, хотя иногда говорилось много несолидного, смешного. Но все одинаково принимали близко к сердцу основную идею проекта.
«Мне еще четыре с половиной года до проекта, – думал Семен. – Я обязательно возьму такую же тему… Если не такую именно, то чтобы так же… хорошо, как у Аркадия».
Федор опять вернулся к мыслям о своем диффузионном аппарате. Если бы его удалось создать, это было бы лучшим подарком Аркадию для проекта; аппарат был первым отечественным (и вообще первым в пищевой промышленности) непрерывно действующим аппаратом, в котором потери сырья сведены до минимума. Но его предстояло еще создать, для этого нужны знания, знания…
…Аркадий взял для проекта вакуум-аппарат системы профессора Трунова. Желая знать мнение своего консультанта, он обратился к Недосекину. Консультант считал, что действительно очень заманчивая мысль – оснастить завод отечественной техникой, но…
– Существуют, товарищ Ремизов, еще причины, не зависящие от нас… Кроме аппаратов, вполне испытанных и, к слову сказать, утвержденных общегосударственным стандартом, – имею в виду аппараты Роберта и Кестнера, – я не вижу других, которые могли бы украсить проект.
Далее Недосекин выразил удивление, почему Ремизов избрал аппарат, которого еще нет, даже не подготовлен к испытанию. И при всем его, Недосекина, уважении к Трунову он все-таки не может одобрить выбор студента. Сергей Львович надеется, что и профессор разделит его точку зрения. В конце концов Трунов, как автор, вряд ли пожелает не проверенное опытом изобретение выносить на суд широкой аудитории.
Под конец Сергей Львович очень осторожно намекнул на последствия, которые могут возникнуть в случае, если Ремизов не изменит своего решения. Недосекин вовсе не желает, так же как, вероятно, и сам профессор Трунов, ставить под сомнение свой авторитет в глазах квалифицированной комиссии. Консультант тоже несет известную моральную ответственность за проект. И конечно, будет отстаивать свою точку зрения, что, разумеется, не на пользу дипломанту.
Среди некоторой части студенчества держалось мнение, что в оценке дипломных работ многое зависит от консультантов. Студенты были уверены, что дело не столько в помощи, сколько в том влиянии, которое консультанты будто бы имели на квалификационную комиссию в оценке работ дипломантов. Поняв, на что намекает Недосекин, Аркадий сказал, что он не относит себя к тем, кто надеется на других. И его выбор системы аппарата не диктуется лишь упрямством, как понимает это Сергей Львович: сделать так, как решил. Аппарат Трунова – лучший из всех известных, в том числе и заграничных. Он превышает их по мощности, по простоте конструкции, по минимальным потерям продукта. Аппарата еще нет, говорит консультант.
– Аппарат будет! – Аркадий сердито отрубил рукой это слово – «будет!». – И будет потому, что есть теория, есть расчеты, есть, наконец, люди, желающие, чтобы он был!
– Теория… расчеты… это еще настолько неубедительно… гипотетично… – Сергей Львович неожиданно умолк, провел ладонями по лицу и с новым, внимательным и озабоченным выражением спросил: – Между прочим, вы… интересуетесь предполагаемой научной конференцией?
– Да.
– С моим докладом вы ознакомились?
– Я прочел.
– И что?
– Ничего вам, Сергей Львович, не могу сказать. Пока у меня нет цельного впечатления.
«Я этого и ждал. Это, может быть, и к лучшему». Где-то в складках губ и в уголках тяжелых век Недосекина таилось отражение этой мысли. Он неожиданно энергично встал и сожалеюще, немного насмешливо сказал:
– Боюсь, завалите вы свой проект, Ремизов.
– Я этого не боюсь, Сергей Львович, – не сразу ответил Аркадий. Его неприятно удивило это «завалите», странно было слышать это слово от изящного в выражениях Недосекина.
– Ну, ваше дело, – все так же слегка насмешливо продолжал Сергей Львович. – Я свое мнение вам сказал. Не смею вас больше задерживать.
Аркадий некоторое время, наклонив голову, смотрел на Недосекина серьезно, огорченно, но твердо.
– Хорошо. До свидания, Сергей Львович.
– Ваше решение?
– Я от него не откажусь.
– До свидания.
Они раскланялись, и Аркадий ушел.
Глава восьмая
Приехала делегация московского института. Заседание парткома Ванин назначил на первую половину дня, с тем чтобы после можно было принять участие в теоретической конференции.
Руководитель делегации Анатолий Стрелецкий, ознакомившись с ходом соревнования, заявил, что они, москвичи, победят и в этом гаду.
Купреев ответил, что это еще неизвестно, а Стрелецкий, стремительный и гибкий, задорно, громко расхохотался.
Он вообще нисколько не изменился и держал себя по-прежнему независимо и откровенно. Увидев Купреева, он сразу на людях бросился обниматься. Федор тоже обрадовался, но не выдал своих чувств и, лишь когда они остались наедине, так прижал Анатолия в угол, что тот крякнул, блеснув счастливыми глазами.
Запыхавшись, они сцепились руками и неверным шагом, толкая друг друга, пошли к столу, сели.
– Нет, это здорово! – вопил Анатолий. – Вот никогда не предполагал увидеть тебя здесь. На каком курсе? На втором? Отстал, отстал! Я уже на третьем. И Марина здесь?
Узнав, что Марина здесь, он хитро прищурился:
– Моя любовь! – и засмеялся громко, весело, запрокинув голову и смешным детским жестом приложив кисть руки к большому, энергичному рту. – Я за нею ухаживал, помнишь?
– Помню, помню.
– Отбил все-таки! – Он соскочил со стола, встал в позу и сделал страшное лицо: – Как она меня однажды: «Не ходи меня провожать, Толя! Слышишь?» Ха-ха! То молчала, молчала – и вдруг… Я, конечно, – ах, извините… Ретировался. Помню, луна светила, движок на заводе пых-пых-пых… Вижу, ты появляешься из-за дома… Ха-ха! А ты знаешь, почему она меня так?
– Почему?
– Витька! Это Витька! Не любил он меня.
– Да и ты, кажется, тем же отвечал…
– А я что? Я тоже… – Он склонил голову, уйдя в воспоминания. – Да! Интересные дела… Я видел, он тоже здесь: сухо так поклонился. Ну и черт с ним! Стихи пишет?
– Пишет.
– Ну, расскажи, как ты? Ребята есть?
– Один.
– Мужик?
– Ага.
– Звать?
– Павел.
– Павел? Это хорошо. Он у тебя в городе? Сколько у нас времени?
Узнав, что в их распоряжении несколько часов, Анатолий обрадовался:
– Целая вечность! Едем в город, посмотрим.
Федор огорчил друга, объяснив, что Павлика берут из детских яслей к вечеру.
– Эх, жалость! – воскликнул Анатолий. – Люблю ребятишек! Ну, еще успею. Я ведь с отцом приехал, знаешь? Наверное, и на каникулы здесь задержусь… Да-а… Он, твой Пашка, на кого похож? Если на тебя… – Анатолий махнул рукой, – протестую!
Смеясь, Федор успокоил:
– На Марину, на Марину!
Федор узнал, что отец Анатолия, теперь доцент московского института, приехал по делам на машиностроительный завод.
– Какой он стал? – спросил Федор. – Я почему-то представляю его все еще таким, каким он был десять лет назад.
– Таким и остался! – махнул рукой Анатолий. – Лысый да чудаковатый.
Крепко держа Федора за руку, Анатолий говорил:
– Чертушка! Я ведь тебя искал все время. Писал в деревню, ответили – выбыл.
– Да, мы с мамой переехали в город.
– А где мама? С тобой?
– Гостит у сестры под Куйбышевом.
– Ага. Ну, а мы перекочевали в Москву. Так, так… Ну, встреча!
После того как речь зашла о женитьбе Федора, Анатолий спросил:
– Скажи откровенно. Счастлив?
Федор ответил не сразу. Счастлив ли он? На секунду прикрыл глаза пальцами. Мгновенно вспомнились чертежи диффузионного аппарата, о которых он в последнее время опять думал с беспокойным чувством досады и обиды… и глаза Марины где-то рядом, совсем необязательные в этом воспоминании.
Совсем не обязательные… горько сознавать! Но еще горше было видеть, как тает последнее тепло в их семейном очаге.
Семейный очаг… Сейчас особенно желал его Федор…
Ну что ж!.. Все как будто устраивалось к лучшему: они наконец получили комнату в общежитии. Федор простился с товарищами: «Простите, прощайте, ребята, но мы ведь семейные люди!» Комната была маленькая, метров восемь, но Федора это не огорчало. Маленькая, зато своя! Он радовался, устанавливая незамысловатую мебель: вдоль стены – его и Маринина кровать, напротив – Павлика, у окна – столик, в углу – тумбочка, на подоконнике – книги… Что еще надо для семейного очага?
– Ну, как комната? – спросил Федор Марину. – Тесновато, конечно, но жить можно…
– Жить можно, – согласилась Марина с покорностью. Она неловко двигалась по комнате, почему-то избегая смотреть на мужа. В задумчивости остановилась у окна. – Вот только… как работать здесь?
– Ничего… Работать можно в институте. Но… ты чем-то недовольна?
– Ты находишь? – Она не оборачивалась, в голосе ее Федор расслышал печальную нотку.
Он подошел к ней, обнял за плечи, заглянул в лицо:
– Что с тобой?
– Ах, ничего, Федя…
– Неправда, – не сразу сказал он, опуская руки. – Ты как будто не рада, что мы вместе…
Она испуганно выпрямилась.
– Ты что? Глупый… Разве мы не были вместе?
В его взгляде мелькнула какая-то мысль, поразившая ее. Марина странно смежила глаза, точно на миг ушла в себя, потом решительно качнула головой, проговорила с досадой:
– Но ты знаешь, мама не отдает Павлика.
– Как «не отдает»?
– Очень просто. «Вы, – говорит, – живите в общежитии, а Павлик – со мной…»
– Вот еще новости! – нахмурился Федор. – Этот номер не пройдет.
Он отправился к теще. Разговор не принес результата: теща оказалась упряма. Она не принимала доводов Федора: в общежитии все под рукой – и институт, и столовая, и библиотека.
– Родители с ума сходят, а ребенок страдай… Ничего слышать не хочу! Я вас не гоню, живите у меня, не хотите – как хотите… А Павлику здесь неплохо…
Спокойствие Марины было непонятно и раздражало Федора: она не вмешивалась в опор.
– В чем дело? Почему ты ничего не скажешь матери? – сердился Федор. – Кончится тем, что я с ней разругаюсь и заберу сына без всяких дискуссий.
Марина пожала плечами:
– Что я с ней сделаю?
– Странное дело! Ты ведешь себя так, словно все это тебя нисколько не касается.
Марина с неприязненным укором тихо сказала:
– Ты раздражаешься напрасно. В конце концов надо согласиться, что Павлику у матери лучше. Как мы будем втроем в этой тесноте? Книги, пеленки… Ты подумай сам! А у мамы…
– У мамы, у мамы, – с сердцем сказал Федор. – Как вы все трудностей боитесь!
– Кто это – «все»?
– Соловьевы…
Марина обиделась, печальная тень легла на лицо. Федору стало жаль ее, но… самолюбив человек! Ушел, не сказав больше ни слова. К вечеру не выдержал: нашел Марину в библиотеке, подсел рядом, спросил виновато:
– Обижаешься?
Она вздохнула:
– Нет…
– Поедем к Павлику?
– Поедем.
Поехали. Помирились как будто. Нерадостное примирение! Федор с горечью чувствовал спокойное равнодушие Марины.
С тещей так и не договорились…
Странный человек теща. Удивительным образом в ней сочетались властность эгоистичной женщины и болезненная любовь к детям. Федор никак не мог найти верного тона с ней: то она добра без меры, то несносно придирчива, щепетильна до мелочей. Марина говорила, что она раньше такой не была: по-видимому, разрыв с мужем сказался на ее характере…
Настойчивость Федора, желавшего, чтобы сын был рядом, расшевелила, кажется, Марину (а может быть, стыдно стало своего равнодушия). Неизвестно, что за разговор был у нее с матерью, но однажды из города она приехала с сыном. Федор забросил все дела, которые намечал на вечер, возился с Павликом, – едва не уморил его, как сказала Марина.
Никогда не думал Федор, что этот крошечный человек будет занимать столько места в его жизни. Все в нем было дорого: и первый лепет, и первые шаги, и его неуверенная, будто недоверчивая, улыбка, и цепкие прикосновения ручонок… Радость оказалась недолгой: Марина опять – и все чаще – стала отвозить сына к матери.
Подумав, Федор решил не протестовать. Что ни говори, а Марине все-таки трудно учиться и ежедневно заниматься сыном… Ради Марины он потерпит…
Но что Марина? По-прежнему не было теплоты в ее отношении к мужу.
Она частенько стала посещать танцы. Однажды, наблюдая за ее сборами, Федор сказал с досадой:
– Марина, неужели у тебя никогда не возникает мысль предложить и мне пойти с тобой?
Она удивилась:
– Но ведь ты не танцуешь.
Это удивление ее чудовищно! Она чувствовала себя совершенно свободной, как если бы была не замужней, а девушкой. Прекрасно! Федор никогда не считал крепкой такую семью, в которой взаимные обязанности супругов в тягость им. Свобода поступков, скрепленная доверием и общностью интересов, – вот что определяло хорошую семью, и только о такой семье мечтал Федор.
Но чем питается свобода Марины? Оскорбленным самолюбием, вызовом мужу, желанием обеспокоить его намеренной холодностью? Конечно, этим, иного ответа Федор не мог найти. Но хорошо, до каких же пор все это может продолжаться? Ведь у Федора тоже есть самолюбие…
– Я не танцую, Марина, что правда, то правда, – ответил он на ее замечание. – Скажу тебе больше: танцы я считаю пустым занятием…
– Это мне известно, – прервала Марина. – Но почему ты уверен, что только твое мнение хорошо и правильно? Почему-то многие не считают танцы пустым занятием, а ты один считаешь. Это оригинально, конечно, иметь свое, отдельное мнение, но плохо, когда оно навязывается другим.
Марина стояла у зеркала, и Федор не видел ее лица. Но по тому, как высоко она приподнимала плечи и резко двигала руками, расчесывая волосы, он догадывался, что разговор этот неприятен ей.
– Я не навязываю тебе своего мнения, Марина. Напрасно ты думаешь. Танцуй, пожалуйста. Но мне кажется… ходить одной (хотел добавить: замужней женщине, но какой-то внутренний протестующий голос остановил его)… возвращаться так поздно… не совсем безопасно.
– Я хожу с Виктором, – возразила Марина. – На этот счет ты можешь быть совершенно спокойным.
Да, Федор спокоен «на этот счет». Ревность была чужда и непонятна ему. Федора действительно тревожило, что Марину – одну – могут обидеть поздно на улице. Она ходит с Виктором, это хорошо, но… гораздо было бы лучше, если бы жена ходила с мужем. Нет, жена танцует, а муж – не охотник до танцев, – усилием воли подавив невеселые мысли, до глубокой ночи корпит над книгами и конспектами. Работать, работать! Жизнь большая, когда-нибудь и затеплится вновь их семейный очаг: не может же до бесконечности тянуться этот разлад!
Марина возвращалась с танцев усталая и грустная. Хотя бы приходила веселая!
Итак, этот вопрос Анатолия: счастлив ли Федор?
Он отнял пальцы от глаз.
– Не знаю, Толик. Как-то не думал – счастлив, нет ли…
– Об этом надо думать, Федор. Даже если ты нашел уже себя в жизни, все равно держи себя на взводе. Счастье – оно покроется плесенью, если его не обновлять. В жизни всегда есть что-нибудь лучше того, что ты уже достиг.
