Текст книги "Верность"
Автор книги: Константин Локотков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
– С сыном наказание, капризничает… Наскучило ему дома. Может, на речку пойти с ним?
– Пойдите!
– Мы хотели с тобой…
– Я, Марина…
– Хорошо, хорошо… Ты же сказал!
Они помолчали; Марина тихо вздохнула:
– Ну, вот так…
Легкий щелк в телефоне, Марина положила трубку.
Первый день занятий.
Утром на улицах необычно много молодежи: шли в одиночку и парами, держа друг друга под руку, занимали всю ширину тротуаров и гроздьями висели на трамвайных подножках.
К Студенческому городку!
В новых красках и звуках представилось все вокруг.
Торжественно и чисто, словно обмытые, розовели трубы заводов, значительней и осмысленней казалось оживление улиц, и даже надсадный и требовательный крик паровоза у входа на станцию не раздражал слуха.
В портфелях, очень солидных и практически будничных с виду, тетради, на чистых обложках которых старательной рукой зачеркнуто «ученик… класса» и четким почерком выведено:
«Студент первого курса Технологического института».
От самой заставы, через весь город – по широкой глади Плехановской улицы, сквозь шумную толчею проспекта Революции, мимо зеленой, с первой вкрапленной медью ранней осени, гущи Парка культуры и отдыха – видели в этот день молодые глаза много такого, что почему-то не отмечалось раньше.
Вот старичок в клетчатом демисезонном пальто спешит к заводским воротам. Наверное, инженер.
Надо скорее учиться!
Вот опять, как и вчера, из-за синих холмов гулкий перекат артиллерийской стрельбы. Учебные боевые занятия войск. На западных чужих землях – война…
Надо скорее учиться!
Вот просто светит солнце, дышит в лицо свежим и чистым воздухом хороший и обычный советский день. Хорошо! Но нужно, чтобы с каждым новым днем было все лучше.
Надо скорее учиться!
В Студенческом городке день начинался так: сперва возникала песня. Она появлялась не сразу, откуда-то издалека – только мелодия, светлая, как утро, как воспоминания детства. Потом в нее неторопливо вплетался чистый бас, и вот уже во всех комнатах большого четырехэтажного общежития звучала песня:
Широка страна моя родная…
Люди, не открывая глаз, слушали песню. Диктор читал последние известия, и снова все погружалось в утренний, сторожкий сон. Еще рано!
Через час студенческое общежитие дружно просыпалось от неожиданно резких и веселых переливов горна: они шли с первого этажа, из дверей комнаты, где жил горнист, студент первого курса Сережка Прохоров, стремительно пробегали по коридорам и обрывались на высокой, невозможной ноте, летящей из форточки четвертого этажа.
Физкультзарядка!
Хлопали двери, раскрывались окна. К общежитию спешили женщины с молоком.
Сережка Прохоров садился в крайнем окне четвертого этажа, задорно поблескивал очками, такими большими, что из-за них трудно было разглядеть его маленькое, курносое лицо.
– На зарядку становись! – доносился снизу повелительный, зычный бас физрука Хмурого.
Комната № 22 просыпалась после второго сигнала.
– Проспали! – вскакивал Аркадий Ремизов и протирал черные дикие спросонья глаза. Два прыжка – и он у кроватей товарищей. – Физкультзарядка! Подымайсь! – И сдергивал одеяла с друзей.
Те по-разному воспринимали это. Федор Купреев сразу открывал глаза, словно и не спал.
– Зарядка? Есть!
И быстрым движением, до хруста в суставах вытягивая сильное, загорелое тело, спускал ноги на пол. Труднее всех было встать Виктору Соловьеву.
– С вашего позволения, еще десять минут, – бормотал он, и красивое лицо его обиженно морщилось.
– Ну, ну, – ласково гудел Аркадий, – что за нежности? Или ты предпочитаешь прежде принять холодный душ? Это меня не затруднит. Могу! – И угрожающе гремел чайником.
Виктор одевался медленно, потягиваясь и зевая.
– Какой дурак придумал эти физкультзарядки…
– Приказ директора, – говорил Аркадий.
– Какой там приказ директора, – ворчал Виктор. – Затея Александра Яковлевича…
Он выходил из комнаты последним.
– Становись! – кричал Хмурый. – Смирно! Справа по порядку номеров рас-счи-тайсь!
– Первый, второй, третий…
Сережка сидел в окне четвертого этажа и, блаженно позевывая, смотрел, как длинная цепочка ребят и девушек бегала по стадиону.
Затем уходил досыпать.
Собственно, в этом и заключалась для него прелесть обязанностей горниста – лишние сорок минут сна. Иногда он прихватывал и время завтрака. Студенты уже заполняли аудитории, уже рассыпался по коридорам звонок к началу занятий и замирал весь Студенческий городок, а он только еще бежал из общежития, спотыкаясь, на ходу цепляя очки на вздернутый неудобный нос.
Без пяти минут девять по коридорам стремительно идет профессор Трунов, декан факультета. Коридоры уже пусты. Трунов поочередно подходит к каждой двери, прислушивается, – все на своих местах. Успокоенный, шествует дальше.
Ровно в три часа распахивается тяжелая дверь, и студенты покидают институт. Мягкие от солнца тротуары ведут их в столовую.
…Студенты любили свою столовую не только потому, что кормили здесь дешево и сытно, особенно после «разгона» заведующего столовой на общем студенческом собрании, но и потому, что, разобщенные в институте по факультетам, группам и курсам, здесь они собирались все вместе.
– Раскрой первый том, страница восемьдесят третья, прочти и не болтай глупостей.
– «Юпитер, ты сердишься? Значит, ты не прав»…
– Удивил! Броском тигра… в правый верхний угол…
– Товарищи, кто желает билет в театр? Премьера – «Парень из нашего города».
– А я говорю тебе, что производственные отношения…
– Смотри! Дай карандаш. Интеграл от нуля до бесконечности…
А вечером, чуть стемнеет, опять заполняются аудитории. В вестибюле и на доске расписаний и объявлений белеют листки. Кружки, политучеба, семинары… Ходит по пустым коридорам техничка Михайловна, косясь на часы, прислушиваясь к мерному гудению динамо в подвале, к голосам за дверями аудиторий.
В общежитии перед сном – звуки гитар, пары в коридорах, шелест газет в комнате отдыха, склоненные над шахматами головы, сухой стук шаров в бильярдной…
Ночью – вспышки синих искр над трамвайной линией, далекая музыка в садах.
В выходные дни оживает голосами и смехом лес, дробится всплесками река, бьется мяч над сеткой («Гаси!» – вскрикивает Женя Струнникова и приседает), а Федор Купреев выводит свою команду на футбольное поле.
И высокое солнце старается, светит во всю мочь…
Поступив в институт, Надя Степанова сразу прилежно взялась за учебу. Все здесь было значительным для нее: тихие аудитории, строгие профессора, сама атмосфера института, такая непохожая на атмосферу школы, где их до десятого класса звали девочками. Надю всегда раздражала – и в школе и здесь – глупая уверенность некоторых ребят в том, что они способнее девушек. И она твердо решила не отставать от них в учении.
– Надо работать систематически, каждый день, – говорила она Жене, – и нам легко будет на экзаменах.
Женя делала серьезное лицо.
– О да! О да! Конечно, – и надувалась, сдерживая смех. У нее были свои мысли на этот счет. Она мечтательно поднимала глаза. – Моя мечта – выйти замуж.
И хохотала. И Надя знала, что это шутка.
Нет, не была красивой Женя Струнникова, но, наверное, если б она вдруг сделалась красавицей, это огорчило бы и ее, и всех, кто ее знал. Тогда это была бы не Женя, а другая – без смеха, без открытой улыбки, которая вдруг хорошо изменяла ее лицо, без смешных детских косичек и вкрадчивых, ласковых движений, без всего, что было так мило и естественно в ней.
– Женя, ты меня отвлекаешь. Давай заниматься.
– Ну, давай, давай… Я давно говорю тебе…
И через минуту:
– Ой, солнышко светит! Пойдем походим… Вон ребята идут…
– Ну, иди, иди! Перед экзаменами опять день и ночь будешь сидеть.
Женя виновато, на цыпочках, выходила, а в коридоре резво стучала каблуками. Вырвалась!
Еще в школе Надя пыталась повлиять на Женю, но убедилась, что та неисправима. И в институте будет также хвататься за голову перед экзаменами.
Помощь пришла совсем с неожиданной стороны. Пятикурсник Ремизов – Аркаша, как его звали в институте, – который водил их по аудиториям в «день открытых дверей», давно сердито посматривал на Женю. С девушками он был ровен и спокоен, и они дорожили его дружбой.
Заметив его сердитые взгляды, Женя сказала:
– Я ему вскружу голову.
Наде было непонятно, кто кому вскружил голову. Она смеялась, следя за ними. Как привязанные, они ходили друг за другом и расставались только на лекциях.
– Так. Очень меня интересует, – гудел Аркадий сдерживаемым баском, если Женя отлучалась куда-нибудь, – какими делами ты занимаешься? Лекцию усвоила?
– Лекцию? Ах, лекцию… – хитрила Женя. – Разумеется. – И быстро-быстро: – Ты посмотри, хорошо я подстриглась? «Под полечку» называется. Красиво?
И поворачивалась перед ним, как перед зеркалом.
– Не так красиво, как трогательно, – отвечал Аркадий. – Прошу, прошу за мной. Где конспекты? Опять разбросала?
Он брал ее за руку и вел в аудиторию, усаживал за стол, раскладывал перед ней конспекты и долго, нахохлившись, сидел где-нибудь вблизи, пока не убеждался, что Женя знает материал лекции.
– Изверг, – говорила она. – Узурпатор. Унтер Пришибеев.
Была и у Нади маленькая, пустячная заноза в сердце. Женя это угадала первая.
– Подожди, Надя… Я устрою. Скоро литературный вечер, он будет читать стихи, я вас познакомлю.
– Ты, Женя, на самом деле думаешь… что-нибудь такое?
Марина, посвященная Женей в ее планы, спокойно сказала Наде:
– Что ж, я очень рада, Надя… Ты хорошая, серьезная девушка…
– Ну, совсем пропала! – засмеялась Надя. – Фантазия Жени.
…Литературный вечер состоялся.
Конферировал Аркадий Ремизов.
Он меньше всего обладал артистическими данными, так как не был изощрен и в эстрадном остроумии, но вряд ли кому приходила мысль, почему именно он с давних пор выступал в роли конферансье и распорядителя на вечерах. Как-то по-домашнему уютно становилось в аудитории, когда Аркадий выходил на сцену – добродушный и невозмутимый.
– Виктор Соловьев, второй курс, новые стихотворения, – торжественно объявил он и первый захлопал в ладоши.
Женя перестала «стрелять» по сторонам своими быстрыми глазами и толкнула Надю:
– Мужайся! Твой идеал.
Виктор Соловьев очень нравился девушкам, но ни одна из них не могла похвастаться его особым вниманием. Его глаза светились легким, впрочем, безобидным пренебрежением ко всему, что его окружало. Он стоял на сцене и читал. Стихи понравились всем, ему шумно аплодировали.
Особенный успех имели слова:
Я пройду сквозь жизнь, широкоплечий,
Молодость, как девушку, любя…
При этом Виктор встряхивал головой и разбрасывал в стороны руки.
– Знаешь, как мы познакомимся? – шептала Женя. – Пойдем и запишемся в кружок.
– Стихи писать? Я не умею.
– Ну, стихи! Мы в технический… Хочешь?
– Идет! – с веселой решительностью согласилась Надя. – Только ты первая!
Аркадий снова вышел на подмостки и произнес трагическим голосом:
– Антр-ракт!
Махнул рукой, давая знак оркестру.
Аудитория сразу ожила – голосами, смехом, улыбками. Оркестр обрушил на головы студентов первый оглушительный аккорд, долженствующий изобразить, по мысли капельмейстера Сережки Прохорова, начало вальса.
Вслед за первым аккордом, как всегда, по залу разнеслось всем знакомое сердитое шипение капельмейстера. Только после этого с грехом пополам полились медленные звуки старинного вальса.
– Разрешите?
– Не танцую.
– Жаль.
– Нетанцующие, в сторону!
– Шире, товарищи!
– Кто курит, кто курит здесь?
Смех, разговоры. Быстрые взгляды. Знакомства.
Вот уже с подчеркнуто равнодушным видом проталкивается сквозь толпу товарищей Виктор Соловьев. Вот уже Аркадий Ремизов примчался сюда и танцует очень галантно с маленькой Женей Струнниковой.
После танцев девушки подошли к Соловьеву. Он был окружен товарищами. Но Женя протиснулась вперед и потянула его за рукав.
– Да? – обернулся Виктор.
– На минутку! – сказала девушка, делая значительное лицо.
Они остановились около Нади. Та смотрела весело и открыто.
– Я вас слушаю, – сказал Виктор.
– Горим желанием записаться в ваш технический кружок, – сказала Женя, напирая на «ваш».
– Похвально! – взгляд Виктора рассеянно скользнул по лицу Жени. – Но не воображайте, что технический кружок существует забавы ради. Мы принимаем тех, кто серьезно работает в области техники.
– Надежда, подтверди! – Женя театрально отступила в сторону.
– Я всю жизнь отдам технике! – громко сказала Надя.
Виктор нахмурился. В тоне ответа он расслышал насмешку и внимательно посмотрел на девушку. Синие глаза и детски припухлый, красиво очерченный рот смутили его.
– Фамилия? – строго спросил он, доставая записную книжку.
– Степанова!
– Так. Прекрасно. Имя?
– Надя, – певуче сказала она, – Надежда. Надежда Петровна.
Женя не удержалась и вставила мрачным голосом:
– Можно Наденька…
Прыснула и, убегая, застучала каблуками.
Виктор усмехнулся.
– Хорошо, – сказал он, вглядываясь, – я вас буду звать Наденькой…
Ну что ж, Наденька так Наденька…
В книгах хорошо писали про любовь, а она уверяла Женю, что это выдумка.
– Ты не знаешь, – смеясь, говорила Женя.
Она не знает?! Сколько мальчишек за ней ухаживало в школе, и она их всех, конечно, любила… Даже сейчас. Все окончили школу, разлетелись, а она их все еще любит, – такие хорошие ребята. Но разве можно любить всех? Любят одного, самого лучшего. Так, чтобы настойчиво всплывали в памяти все детали минувшей встречи. Бывает, привяжется какой-нибудь пустяк – звон проводов, протянутых к семафору, когда они перелезали через них, или жук, упрямо карабкающийся вверх по стебельку, пока они наблюдали за ним, соприкасаясь головами, или узкая, вся в лунных пятнах дорожка в лесу… Привяжется и стоит в глазах. И радостно и смешно оттого, что есть такие пустяки на свете.
Но его, Виктора, еще не было в этих пустяках. Было все, что связано с ним, с их встречами, но его самого пока не было. И это утешало Надю. Она хотела, чтобы все ребята были одинаковыми для нее, она боялась, как бы что-нибудь не отвлекло от учебы. И вдруг она обнаружила, что Виктор лучше всех. Прошли, растаяли пустяки, и только он один занимал ее – интонация голоса, тревожные глаза, прикосновение руки, – от всего этого почему-то хотелось тихо плакать.
– Почему ты такой холодный? – говорила она ему, думая о холодности его ладоней и беря их в свои руки.
– И грустный может быть? – спрашивал он выжидательно.
Она не знала, что ответить, не понимала, отчего он грустный, когда ей так хорошо.
На студенческих вечерах Виктор не отпускал ее ни на шаг. Надя делала сердитое лицо, но, в сущности, ей было очень приятно, что он ее не отпускает. Это лучше, чем если бы он находился где-нибудь в другом конце зала, да еще, боже упаси, около девушек. Пусть лучше будет рядом, – нет, пусть обязательно будет рядом! Не беда, даже если и промолчит весь вечер. Она гордо оглядывается, ловя в глазах подруг зависть и восхищение. Кто скажет, что в институте есть еще парень и девушка, которые так же хорошо дружат, как они? Никто не скажет.
И, счастливая, она капризно выговаривала Виктору:
– Ты какой-то странный стал. С тобой можно с тоски умереть.
…Теперь ей хотелось учиться еще лучше, чтобы догнать Виктора и чтобы он гордился ею.
Глава четвертая
Комсомольская организация механического факультета избрала своим секретарем Федора Купреева.
Федор принялся за работу горячо, но в первые же дни вдруг обнаружил странное и непонятное противодействие Ванина большинству своих начинаний.
– Здесь вы очень круто поступили. Не подумали, – говорил Ванин о нерадивом в учебе студенте, которого исключили из комсомола. – Вы так растеряете всех комсомольцев.
– Какой же он комсомолец? – возражал Федор. – Его и в институте держать нельзя, три «хвоста»…
– А вы говорили с ним? Я вот узнал, что у него плохие условия… Надо ему помочь.
– У всех у нас одинаковые условия, – сдержанно отвечал Федор. – Работай, учись лучше – получишь стипендию. Заниматься негде? Библиотека в нашем распоряжении с пяти вечера до часу ночи.
Видя, что лицо Ванина огорченно вытягивается, а глаза удивленно и подозрительно щупают его, Федор, плохо скрывая досаду, говорил:
– Ну, хорошо, мы пересмотрим дело.
Положение исключенного комсомольца Федор выяснил: затруднения у него были, но не такие, чтобы они могли оправдать его.
Федор вообще не видел в жизни таких трудностей, о которых можно было бы серьезно говорить; они были несравнимы с тем, что пришлось перенести отцам и старшим братьям.
Комсомольская организация восстановила исключенного, прикрепила к нему сильных студентов, но Федор считал, что это лишняя, портящая людей опека.
«Иждивенцы», – презрительно думал он о таких людях.
Поступки, не согретые страстью, представлялись Федору оскорбительными для того большого дела отцов, ради которого и была задумана вся эта трудная и радостная жизнь творчества и борьбы. Но и творчество и борьба для самого Федора непонятно сужались в тесный, ограниченный мир учебников и лабораторий. Он хотел вырваться – и не мог, и думал, что настоящее творчество и борьба только там, за стенами института. В нетерпении – скорей, скорей окунуться в ту заманчивую жизнь! – он отказывал себе во многом, спеша до срока и с успехом преодолеть институтский курс. Но трудно было заниматься только учебой, приходилось хлопотать еще о пище, одежде, отдыхать, чтобы освежить голову. А тут еще соблазны подстерегали на каждом шагу. То вдруг потянет – вне всякого спортивного расписания – на футбольное поле, то – лишний раз в кино, или – совсем уже грешное желание! – просто поваляться без дела, помечтать или денек пожариться на солнце у реки… Было, было и это – слаб человек! Но тогда с новым ожесточением и злостью на себя – потерял столько времени! – Федор весь уходил в учебники и чертежи.
Еще год назад, вступив в студенческое научное общество, Федор занялся разработкой непрерывно действующего диффузионного аппарата. Впервые мысль об этом пришла ему на производственной ознакомительной практике. Сущность диффузионного процесса сводится к тому, что в силу разности концентраций растворенного вещества в исходном продукте – сырье – и в самом растворе вещество переходит – диффундирует – из сырья в раствор. В литературе известны образцы непрерывно действующих аппаратов, но все они с существенными недостатками: громоздки, берут много механической энергии, а главное – не уменьшают, а еще больше увеличивают потери сырья.
Когда Федор сказал Трунову, руководителю студенческого научного общества, что думает заняться разработкой непрерывно действующего аппарата, профессор предупредил, что это очень трудная работа, требующая знаний по меньшей мере инженера.
Федор спешил. Он отдавал работе все свободные часы. Первые месяцы казалось, что все идет успешно. А затем Федор вдруг увидел, что стоит на месте. Он еще, в сущности, не знал глубоко ни одной из необходимых наук.
И потом – вот горе – обнаружились некоторые пробелы в знаниях, которые должна была дать еще средняя школа. Значит, нужно выкраивать время, чтобы заглянуть и в прошлое. Словом, не хватало, совершенно не хватало сил и времени, чтобы штурмом взять крепость, называемую наукой. А тут еще дела, выполнять которые обязывал Ванин и в которых Федор не видел необходимого, большого смысла.
– Вы знаете такого студента – Бойцова? – спросил однажды Ванин.
– Знаю. На первом курсе.
Видя, что Федор не понимает, Ванин улыбнулся:
– Как, по-вашему, хороший парень?
– По-моему, неплохой, – сказал Федор и, подумав, добавил, довольный тем, что, наконец, не о «хвостисте» зашла речь: – Побольше бы таких! Круглый отличник!
– Вы с ним знакомы? – с любопытством продолжал спрашивать Ванин.
– Я незнаком, но вижу – славный парень! Все бы так учились – дело бы у нас пошло.
– Какое дело?
– Какое дело? По-моему, ясное дело, Александр Яковлевич. Мы озабочены тем, чтобы все вышли из института хорошими инженерами. Так я понимаю. То есть чтобы все учились хорошо.
– Вы думаете, что Бойцов будет хорошим инженером?
– Уверен в этом!
– А я вот боюсь за него, – с неожиданной жестковатой ноткой произнес Ванин. – Вы посмотрите, он занят только учением, всех боится, всех сторонится. Пусть он и закончит отлично, но если останется таким букой, выйдет или «сухарем», или совершенно беспомощным как руководитель. А ведь инженер должен быть еще хорошим руководителем, разносторонним человеком. А «сухарей», – он смягчил тон, положил руку на плечо Федора, – «сухарей» нам не надо, Федя. Ну их! Ведь вы их сами не любите? Верно? – совсем весело воскликнул Ванин.
Федор охотно согласился:
– Конечно!
Он и в самом деле не любил «сухарей», вкладывая в это понятие свой определенный смысл: скучные, нудные люди, бесстрастные ко всему.
– Ну вот – не любите! – проговорил Ванин так, будто освободился от сомнений.
Взяв слово с Федора, что тот сам поближе познакомится с Бойцовым и обяжет групорга первого курса Степанову заняться им, Ванин ушел.
Разумеется, Федор выполнит обещание. Но все-таки он по-прежнему не видел необходимости «в опеке» над Бойцовым. В комсомол вовлечь – другое дело. Комсомол – союз сознательных, сильных ребят. Отличнику Бойцову только и быть комсомольцем. И Федор вовлечет его в комсомол! Он думал об этом еще раньше, до Ванина. А Ванин – он просто добрый, он всех жалеет, все ему кажется, что кто-то обижен.
Вызывало досаду и было совсем непонятно Федору, почему Ремизов во всем поддерживал Ванина.
И, не стараясь искать сходных черт в характерах Ремизова и Ванина, Федор обнаружил все-таки, что, в сущности, Ремизов – сильный, мужественный парень – в чем-то удивительно схож с Ваниным. Часто, сидя на совещании, Федор удивлялся тому значительному вниманию, которое, подобно Ванину, Аркадий уделял незначительным вещам. Смешной Аркадий – что он увидел в этих мелочах будней? В них – вязкая медлительность, надо скорей преодолеть их, вырваться в мир борьбы, в жаркое дыхание пятилетки, туда, где гремит металл.
Завод! Вот средоточие помыслов Федора: скорей, скорей войти в его цехи хозяином, чтобы все, что кипело в обширных котлах, что переливалось, гонимое насосами, в трубопроводах, что шипело паром и обдавало огнем, – чтобы все это повиновалось умелой руке инженера. Ничто не должно быть тайной, ни один маленький посторонний процесс, сопровождающий главный – рождение нежных, удивительно чистых кристаллов сахара. Они еще только в предположении, в первоначальном своем качестве – свекле, в разбавленных соках, в густеющих сиропах, пахнущих тонким ароматом увядающих подожженных солнцем медоносных цветов… Чем дальше к концу потока, тем все тяжелее, все медлительнее сиропы, тем внимательнее люди, особенно оберегающие главный, торжественный момент – рождение кристаллов.
Неповторима музыка труда: пахучие, теплые, пронизанные искрящимся солнцем изумрудные соки говорливо путешествуют из аппарата в аппарат; ласково выпевают струйки пара, вырывающиеся из клапанов: тихо, натруженно гудит в широких трубопроводах отгоняемый вакуум-насосами воздух; аккуратно перестукиваются насосы; пол мелко дрожит под турбиной, почти бесшумной; аппаратчики – деды или парнишки, девушки в белых халатах – важно ходят у агрегатов, установленных на втором этаже, иногда покрикивают вниз, в круглый, ограниченный ажурными перильцами проем пола: «Насос… легче!», или: «Эй, насос!.. Быстрей давай!»
И опять все – движение, все – один поток. Боже упаси, если где-нибудь случится «затор»! Все резервуары вмиг переполняются соком, и основные цехи, а то и весь завод, замирает на какие-то долгие или короткие, смотря по характеру «затора», минуты. Бегают встревоженные инженеры, злые деды-аппаратчики переругиваются с бригадирами, и стоит в воздухе только шипение пара да стук невыключенных аварийных насосов.
Но вот предупредительный свисток из котельной: внимание! И опять возобновляется веселая жизнь, и злые деды опять добродушны, и успокаиваются встревоженные инженеры.
Как же из свеклы получается сахар? Эх вы, люди, едите сахар, а не знаете! Свеклу выращивают колхозы. Это всем известно. Так. С кагатного поля гидравлическим транспортером – деревянной или цементной канавкой, в которой бежит вода, – свекла подается в моечное отделение завода. Здесь ее энергично мешают железные руки мешалок, и, очищенная от земли, от камней и соломы (специальные заграждения против камней и соломы есть – все продумано) свекла падает в карманы подъемного элеватора. С лязгом элеватор тащит ее наверх, на второй этаж, высыпает в бункер над весами (это под самым фонарем завода!). Весы – оригинального устройства: набрав пятьсот килограммов, они – брык! – переворачиваются, высыпают содержимое в свекловичную резку. Она, самая громкая машина в заготовительном цехе, с металлическим, тяжким шумом режет падающую внутрь свеклу, центробежной силой отбрасывая ее к стенкам-ножам. Белая тонкая стружка мягкой, темнеющей на воздухе массой падает на выбегающий из-под резки ленточный транспортер; он гонит ее между двумя рядами диффузоров, вправленных в потолок второго этажа: только горловины их видны наверху. Металлические фартуки направляют поток стружки то в один диффузор, то в другой. Здесь особенно много движения. Не зевай только – открывай крышку диффузора, наполняй его стружкой, утаптывай, вновь закрывай крышку, направляй поток в следующий диффузор, орудуй вентилями – переключай воду, пар, откачивай сок, следи за температурой… Весело работать на диффузионной батарее!
Дальше сок поступает… Впрочем, что дальше, рисуется Федору пока в общих чертах – очистка, выпарка, уваривание, кристаллизация… Все это еще предстояло изучить. Но вот диффузионный процесс Федор знает хорошо. В принципе – и в некоторых уже деталях – ясен и будущий непрерывно действующий аппарат. Но расчеты, требовавшие знаний прикладных наук, оказались пока не под силу. Федор отложил эту работу.
– Ничего, ничего, – ободрял Трунов, – еще четыре года – овладеете.
Четыре года! Четыре года институтских будничных занятий, а жизнь не ждет…
Федор взял новую тему – реконструкция отечественного резьбонарезного станка. И опять не хватало углубленных знаний механики.
– Одна фантазия – ненадежный конек, – сказал Трунов. – Надо работать, товарищ Купреев. В вашем натиске нет сосредоточенности, а в мыслях – научной стройности.
На вопрос, что для этого нужно, Трунов ответил:
– Единственно, что могу пожелать вам, товарищ Купреев: следуйте советам великого Павлова. Считайте их обязательными для себя. И тогда вы добьетесь успеха.
Будни, занятые до краев лекциями, лабораториями, комсомольскими делами, оставляли очень мало времени для семьи. Федор вырывался к сыну только в выходные дни. Марина была здесь же, в институте, пусть они встречались коротко и торопливо, но Федор все-таки был доволен: Марина рядом! Все впереди казалось ясным и прочным. Трудная студенческая жизнь – она теперь у Федора общая с Мариной. Он гордился, что сумел приобщить ее к своему делу. Дальше, за чертой пяти институтских лет, – самая желанная жизнь, и Федор мог мечтать о ней теперь не один.
Мог мечтать… Нетерпелив ли он настолько, что вдруг опять забеспокоился, встревоженный? Во внешне дружеском внимании Марины внезапно почувствовал неправду, не находя даже того доверчивого, простого отклика, что находил прежде. Что случилось? Он не имел возможности уделять Марине столько времени, сколько уделял, когда готовил ее к вступительным экзаменам. В этом причина? Ах, конечно, какой он близорукий: ведь ей так трудно учиться – ребенок, домашние дела… Досадуя на себя, Федор начал регулярно заниматься с ней, отдавая, этому дорогие, очень нужные самому часы. С горечью увидел, что часы совместных занятий тягостны для Марины. Сперва не поверил себе, но чем пристальнее вглядывался в жену, тем определеннее становилось это ощущение.
Со стороны могло казаться все благополучным: сидят мирно, муженек читает, женушка слушает… Вдруг плохо скрытый зевок, нетерпеливый жест, незримый холодок скуки. Теряя смысл прочитанного, Федор говорил:
– Марина, будь внимательней.
Она медленно краснела, опускала глаза.
– Хорошо.
И сидела с обиженным и замкнутым лицом.
Федор злился, бранил ее в душе за леность и потом с чувством раскаяния привлекал к себе.
Его радовало, что первые же дни учения в институте оживили Марину. Но и другое он стал примечать в ней: стала беспокойней в движениях, во взгляде появилось что-то новое. Раньше, например, встречая на улице красиво одетую женщину, она холодно, даже немного вызывающе проходила мимо в своем скромном пальто; теперь, увидев модницу в блестящем наряде, она встревоженно и зябко поводила плечами, и лицо ее сразу делалось усталым и грустным.
Федор говорил что-нибудь вроде: «К такому платью да еще бы голову…» Она смеялась, и легкая краска оживления вновь приливала к ее лицу.
Федор знал: раньше она любила слушать оперетты. Но теперь вдруг решительно отказалась посещать их.
– Почему? – спросил Федор.
– Не нравится, – уклончиво ответила Марина.
– Да, – задумался Федор, – красивая неправда.
Она как-то странно, немного насмешливо и сожалеюще посмотрела на него.
– Ты думаешь?
– Конечно. Блеск, мишура…
– Позволь, а опера?
– Опера – другое дело. В ней я вижу правдивые человеческие чувства и забываю об условностях сцены.
Она больше ничего не сказала, но, видимо, не согласилась с ним.
Все чаще и чаще Марина, не ожидая мужа, одна уезжала к сыну, который находился у матери, в городе.
Федор давно научился безошибочно угадывать, когда Марина недовольна чем-нибудь, хотя она сама старалась не показывать этого. Но теперь Марина почти всегда была недовольна, и, встречая ее в институте внешне спокойную, строгую, такую же, как всегда, он все чаще и чаще чувствовал холодок отчуждения.
– Марина, что с тобой?
– А как по-твоему?
– Не знаю.
– Вот и плохо, Федор.
– Ну, в чем дело? Скажи!
– Оставим это. К чему?
– Но я хочу знать.
– И что? Что-нибудь изменится?
Да, если даже он сам был виноват в ее отчуждении, ничего не могло измениться. Но он не считал себя виновным. Он шел к поставленной цели упорно и страстно, и пусть ошибался и метался в поисках – не было на земле ничего такого, ради чего он поступился бы своей мечтой. Ведь мечта эта была связана и с Мариной тоже. Неужели она не принимает его дело как родное, самое главное в жизни? Федор хотел, чтобы оно стало главным и для нее. Но чем настойчивее он был в этом своем желании, тем непоправимее отходила от него Марина.
Что он мог сделать? Встревоженный, на время оставлял свои учебные дела, водил Марину по театрам, с ней и с Павликом в выходные дни до темноты гулял в парке; предупредительной и тихо счастливой была Марина в эти дни. Но книги и чертежи властно тянули к себе, и, видя беспокойство Федора, Марина настораживалась и вновь замыкалась в своем маленьком, непонятном ему мирке.
