Текст книги "Верность"

Автор книги: Константин Локотков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Глава одиннадцатая

Марина не отказывалась от поручения – не позволяла гордость, – но в душе была раздосадована на подруг, особенно на Надю Степанову.

Женя Струнникова тоже выступала на групповом собрании. Она сказала:

– Марина подтянет дисциплину!

Сережка Прохоров засмеялся:

– Правильно, правильно. Пора.

Улыбаясь, он рассматривал Марину, будто видел впервые. Встретив ее взгляд, подморгнул. Марина, нахмурившись, отвернулась.

«Начинается!» – подумала она с раздражением, как будто Прохоров был виноват в том, что на нее свалилась обязанность старосты. Прохоров, судя по его энергичной поддержке кандидатуры Марины (он голосовал обеими руками, не переставая все так же широко и довольно улыбаться), ждал для себя каких-то выгод от этих выборов.

После собрания Сережка, смеясь, поздравил Марину:

– Доволен, доволен… Поздравляю!

Идя с ней в столовую, он распространялся о том, что «это убийство – начинать занятия в восемь часов. Почему бы не начинать в девять?»

– Понимаешь, крепкий детский сон по утрам, – с веселой откровенностью говорил он, – я уж и учебник по немецкому языку под голову кладу, чтобы отравить сон. Нет! Сплю, как сурок.

Нападая на прежнего старосту («формалист учитывает каждую минуту опоздания»), Сережка дал понять Марине, что он надеется: новый староста будет стоять выше этого.

Марина остановилась.

– За поздравление благодарю, – сказала она. – Что касается остального… Надеюсь, ты шутишь?

Прохоров мог разговаривать с кем угодно, не смущаясь, но перед девушками иногда неожиданно робел.

– Шучу, шучу, – буркнул он и, сердито насупившись, ретировался.

«Ну то-то!» – подумала Марина. Постояла, хмурясь, не понимая нового, овладевшего, ею чувства: доброжелательное, оно никак не вязалось с тем, что она испытывала часом раньше, сердясь на товарищей. «Ну то-то!» – повторила она про себя еще раз, как бы иронизируя над собой и находя удовольствие в этой наивной и веселой полуугрозе по адресу Сережки.

Ничего как будто не изменилось во внешнем поведении Марины. Как и раньше ее видели исполнительной студенткой и строго-сдержанной в отношениях с товарищами, так и сейчас казалось совершенно естественным, что она исполнительный и строгий староста. Марина поняла, что для нее не составляет особенных трудностей выполнять новые обязанности. В этом не было ничего удивительного. Существовал издавна заведенный порядок в институте, и все его ревностно поддерживали: любой, даже неопытный староста мог довольно успешно руководить группой, если он только во всем и постоянно опирается на этот порядок.

Наверное, это понимал Прохоров. При первом столкновении с Мариной (она не пустила его в аудиторию после начала занятий, закрыв дверь на ключ: Сережка опоздал на пятнадцать минут) он рассердился, но не на Марину; он сказал: «Ну и порядок!» С этого дня он перестал замечать старосту. И если смотрел на Марину, то с таким выражением, будто смотрел на пустое место.

Опаздывал Прохоров почти ежедневно. С «хвостами» думал разделаться к экзаменам, но никто не был уверен, что это ему удастся. Дипломат, он сумел уговорить Недосекина, и тот вывел ему удовлетворительную отметку по химии, иначе Прохорову, при его большой задолженности по остальным дисциплинам, грозило исключение из института.

Во втором полугодии учебным планом были предусмотрены лабораторные занятия по качественному и количественному анализу. Эти работы требовали знания прошлого материала и точности выполнения. Предполагалось, что принимать их будет от студентов Недосекин.

В большинстве случаев оценки практических лабораторных занятий совпадали с общими оценками по курсу соответствующей дисциплины. Прохоров же, имея «удовлетворительно» по химии, надеялся, что Недосекин, вообще очень последовательный человек, выведет ему такую же отметку и за практические работы. Но совсем неожиданно после зимних каникул читать химию на первом курсе стал профессор Трунов. Недосекин ушел с кафедры, и мало кто из первокурсников знал о причине этого ухода; большинство лишь догадывалось, ставя перемену на кафедре в связь с научной конференцией. Как бы там ни было, профессора Трунова студенты любили и встретили его радостно.

Впрочем, не все в одинаковой мере остались довольны его приходом. Было бы гораздо лучше, считал Сережка Прохоров, если бы профессор пришел несколько позже – после того как пройдут зачеты по лабораторным работам. Выяснилось, что эти зачеты профессор пожелал принимать сам.

Сережка Прохоров знал: профессор, по природе добрый человек, был очень строг в оценках. Попытка соглашения с ним при всей изощренности Сережки на этот счет, конечно, не имела бы успеха. Прохоров спешно взялся за химию. Это была невозможная задача – в несколько дней восполнить пробел в знаниях за пятимесячный курс. А работы в лаборатории уже начались.

Задания, которые получали студенты, были похожи на уравнения с одним или двумя неизвестными: давался раствор, требовалось узнать, что за вещества растворены в нем и каков их вес. Задания не походили одно на другое, поэтому заимствование было исключено.

Разнообразие работ, между прочим, достигалось простым путем. Существовал так называемый титр – количество растворенного вещества в одном кубическом сантиметре раствора. Преподаватель отпускал студентам различное количество этого раствора. Студентам титры не были известны. В противном случае задача обессмысливалась бы: нет ничего проще, орудуя лишь мензуркой и карандашом, умножив объем жидкости на числовое выражение титра, получить искомое количество растворенного вещества.

Кроме преподавателя еще одному человеку была известна тайна титров. Это был Савельич, старик лаборант, составитель растворов. Но не было еще случая, чтобы он разгласил свою тайну. Да вряд ли кому приходила и мысль обращаться к Савельичу.

Лабораторные занятия близились к концу. По программе они занимали около десяти дней, но уже на шестой день студенты начали сдавать работы. Первым закончил Семен Бойцов, затем Надя Степанова, немного отстала от них Марина Купреева. У Жени Струнниковой дело не клеилось, она сердилась, бранила аналитические весы: «Рыдван какой-то дали!» – и чуть не плакала от досады.

Недалеко от нее работал Прохоров. Он, как и все, старательно копался над задачами – кипятил, прокаливал, взвешивал, и вид у него был самый энергичный.

В последнее время Сережка подружился с Савельичем. Этому не удивлялись – Прохоров быстро сходился с людьми, и в друзьях у него не было недостатка.

Работая, он поглядывал в сторону Жени и посмеивался. Но вот Женя резко отодвинула от себя тигель и положила голову на руки, плечи ее дрогнули. Сережка испугался, подбежал, наклонился к ней.

– Струнникова! Струнникова! – шепотом позвал он и дотронулся до ее плеча. Женя подняла голову.

~– Ну?

Глаза ее были сухи. Сережка с сердитым облегчением вздохнул.

– Фу!

Постоял, переминаясь. Потом на лице его отразилась решительность, он оглянулся, быстро вынул из кармана кусочек картона, придвинул его по столу к Жене:

– На! На!

И опять воровато, нагнув голову, повел очками вокруг.

– Что это? – спросила Женя.

– Титры, титры! Не видишь?

Женя испуганно расширила глаза:

– Титры? Где ты взял?

– Не твое дело. Бери. Спрячь.

Женя продолжала смотреть на него с испуганным видом.

– Ну, что смотришь? – рассердился Сережка.

– Прохоров, убери сейчас же! – с придыханием, шепотом сказала Женя. – Убери!

И, сморщившись, брезгливым движением отодвинула от себя кусочек картона. Сережка схватил его и быстро отошел к своему рабочему месту: он увидел профессора Трунова. Тот медленно направлялся к ним, задерживаясь у каждого стола. Подошел к Струнниковой. Женя встала и, путаясь, зачем-то принялась расставлять колбы на столе.

– Струнникова, как дела? – спросил профессор.

– Плохие, Антон Павлович.

– Не может быть, не может быть, – загудел Трунов. – Расскажите, что случилось?

Выслушав Женю, Трунов сказал, что ход работы правилен. Пусть Струнникова еще раз проверит взвешивание на других весах. И не спешит – спешка портит дело.

– Ну, а у вас, товарищ Прохоров, как? – спросил профессор.

– Я готов, – бойко ответствовал Сережка.

– Ага! Ну, прошу, прошу ко мне.

…В зачетной книжке у Прохорова появился новый размашистый и выразительный «неуд».

Подвели титры.. Они оказались старыми; лаборант приготовил свежие растворы. Сережка не мог этого знать. Савельич был скрытен и, пожалуй, лукав. Впрочем, никто не мог доказать, нарочно ли Савельич оставил на столе записи титров. Но Сережка их добросовестно списал, когда новый его приятель на минуту отлучился из лаборатории.

А Женя Струнникова сдала свои работы. Вернулась она от профессора радостная, торжественно объявила:

– Струнникова получила «хорошо»!..

Хорошо-то хорошо, а вот Сережкин «неуд» ее огорчил настолько, что у нее сразу пропало хорошее настроение. Она убрала рабочее место Прохорова, сдала его посуду Савельичу. Сережке самому было не до посуды.

Отозвав Марину и Надю в сторону, Женя рассказала им о титрах.

– Что же делать? – говорила Женя. – Опять «неуд»! Ведь исключат его из института!

– Ничего удивительного, – согласилась Марина, – по заслугам.

– Но мы-то, мы-то где?! – воскликнула Женя.

Надя поносила Сережку самыми отчаянными словами. Она пошла к Федору. Тот сказал, что Прохоров сам не понимает, до чего он докатился. Комитет комсомола передаст вопрос о нем на суд общественности института. Федор намекнул, что было бы неплохо, если бы появилась заметка о Прохорове в институтской газете.

Надя передала разговор с Федором девушкам.

– Заметку?.. – возразила Женя. – Я не понимаю, ему и так плохо, а вы – заметку…

Неожиданно за идею Федора – написать заметку – вступилась Марина.

– Федор прав, – сказала она. – Что значит плохо, Женя? Кто виноват? Он сам виноват, жалеть его нечего, только хуже делаем, когда жалеем. Не жалеть, а хорошенько проучить его надо. Совсем распустился!

Женя согласилась с доводами подруг лишь тогда, когда они приняли ее поправку: в заметке указать, что Сережка очень способный и на него надо обратить внимание.

– Я голосую, – сказала Надя. – Кто за то, чтобы написать заметку? – Они все втроем, улыбаясь, подняли руки.

– Опустить. Совещание закрыто.

Женя состроила рожицу и, картавя, с потешной важностью произнесла:

– От имени ди-рекции при-казываю… ра-зойдись!

Девушки расхохотались: они вспомнили коменданта общежития. Этой фразой по ночам он разгонял парочки в коридорах.

…К концу следующего дня Женя, подойдя к ящику институтской газеты, оглянулась и, заспешив, опустила конверт в щель. Возвращаясь, у дверей одной из аудиторий увидела Сережку Прохорова. Он стоял с товарищем – Борисом Костенко. Тот что-то рассказывал. Сережка слушал, беспечно дымил папиросой. Женя остановилась.

– Прохоров, почему куришь в коридоре? – сказала она. – Вон курительная, не видишь?

– Где? Не вижу. – Сережка снял очки, пронзительно вгляделся в противоположную стену, вытянув шею. – Прошу извинения. Я близорук, – и, сминая папиросу в пальцах, повернулся к Борису, засмеялся. – Понимаешь, Борис, девушки отравляют мое существование.

«Эх, так бы и стукнула по очкам, чтобы знал!» – подумала Женя.

В своем дипломном проекте Аркадий приступил к расчетам механического оборудования. Он редко обращался к Недосекину; тот, в сущности, лишь формально числился консультантом, но к компоновке продуктового цеха Сергей Львович проявил интерес. Поняв, что Ремизов остался верен своему решению и взял аппарат Трунова, Недосекин сказал:

– Чертежи продуктового цеха я не подпишу – это миф, рожденный упрямством. Я уже предупреждал, что он вызовет понижение ваших шансов на успех.

В тот же день Недосекин отправился к Трунову и заявил ему, что слагает с себя обязанности консультанта диплома Ремизова; не говоря об истинной причине своего решения, он объяснил это тем, что не намерен ждать, пока его освободят «сверху».

– А к этому все идет, – сказал он. – После того как Ванин отхлестал на конференции, вы, разумеется, по его указаниям делаете все, чтобы совершенно удалить меня от дел в институте. Что же, такова логика. Бей до конца!

Недосекин устало и недобро усмехнулся; отняв руку ото лба, он принялся рассматривать кончики пальцев, скорбно и презрительно поджав губы.

– Слова, слова-то какие! – покачал головой Трунов. – «Отхлестал», «бей до конца»…

– А я все-таки считаю, Антон Павлович, – перебив Трунова, опять заговорил Недосекин, – никому не дано право избивать меня публично.

– Опять «избивать»! Вот полюбились вам словечки. Никто вас не думал избивать. А убеждения ваши так и следовало публично осудить: вредные убеждения, чужие! – Антон Павлович нахмурился. – И незачем обижаться. Лучше прислушались бы к советам товарищей да проверили свои взгляды. И потом… – Антон Павлович неожиданно сердито вспыхнул, – когда берете в руки иностранный журнал, не забывайте, что вы советский гражданин! И не тащите в науку всякую дрянь и рухлядь под видом новинок!

– Знаете, Антон Павлович… С меня достаточно одной отповеди Ванина. На много лет.

– Ну, ваше дело, – буркнул Трунов.

Это была не первая их беседа. В последнее время Недосекин сам искал случая поговорить, но, начиная, первый обрывал разговор. Для Трунова ясно было, что слепое заимствование иностранных научных источников, без отбора и осмысливания привело Недосекина к тупику.

Опустив голову, обхватив лоб пальцами, локтем опираясь о ручку кресла, Недосекин сидел с видом человека, остановленного в своих мыслях внезапным препятствием.

– Собственно, что же? – пробормотал он, поднимая голову и оглядываясь вокруг; быстро встал, отошел к окну, отдернул штору.

Он ничего не увидел в окне – там была ночь, без огней, без звуков.

– Да, собственно, что же? – повторил Сергей Львович с ожесточенным недоумением.

«Для чего, спрашивается, нужен этот проект Ремизова? – думал он. – Что изменится в мире, если появится проект какого-то Ремизова?» Резко задернул штору, прошел к креслу, сел.

– Ваш аппарат, Антон Павлович, Ремизов уже запроектировал, – сказал он как бы между прочим.

– Знаю, знаю, – качнул головой Трунов.

Выдержав паузу, Недосекин осторожно выразил удивление: аппарат не испытан, а Трунов позволяет студенту выносить его на суд аудитории.

Трунов сказал, что у него, как автора, нет сомнений в своем изобретении. А то, что студент взял аппарат для проекта, – это в конечном счете дело студента.

Сергей Львович учтиво наклонил голову.

– Мне ясно. Спасибо.

Он снова помолчал, не желая подчеркивать связи между его решением о снятии с себя обязанностей консультанта и аппаратом Трунова.

– Так вы назначьте консультанта, Антон Павлович.

– Я сам буду консультировать.

– Весь проект?

– Конечно.

– Пришли к соглашению. – Недосекин приподнялся в кресле, но опять сел. – Разрешите задержать ваше внимание еще на несколько минут.

– Пожалуйста, пожалуйста…

Недосекин прикрыл глаза ладонью и задумался, собираясь с мыслями.

Сергей Львович около трех лет занимался вопросами физики. Убеждения, за которые его «отхлестали», как он выражался, не были случайными. Взгляды Сергея Львовича вырабатывались годами, так же как годами он обращался лишь к западной научной мысли. Он не думал сейчас ни пересматривать, ни тем более отказываться от своих взглядов. Он не знал никаких других и не чувствовал в них нужды. Сергей Львович нашел оправдание своему потерпевшему фиаско методу в химии. Это было нерадостное оправдание, заключающееся в том, что бесполезны человеческие попытки до конца познать явления природы. Но что делать? Ведь и те западные ученые, которым симпатизирует Сергей Львович, вполне научно обосновывают – Сергей Львович подчеркивает эти слова, – вполне научно обосновывают свою и его, Недосекина, позицию.

После научной конференции Сергей Львович стал чаще засиживаться в кабинете профессора. Они расставались по-прежнему недружелюбно, но Недосекин опять искал случая побыть с Труновым наедине. Говорил он обычным своим сдержанно-пренебрежительным тоном, который должен был указать собеседнику на бесплодность возражений. Важным для Сергея Львовича было не то, что возразит Трунов, а важным было его, Недосекина, собственное мнение.

– Что вы думаете, Антон Павлович, о последних событиях в физике? – неожиданно спросил Сергей Львович.

– Какие именно события вы имеете в виду?

– Я имею в виду открытие новых элементарных частиц. Не правда ли, очень занятно? Ученые были убеждены вплоть до 1932 года: проблема материи решена до конца. А именно: все материальные частицы состоят из протонов и электронов, а все физические и химические силы, за исключением сил тяготения, могут быть сведены к электрическим силам.

Развивая свою мысль, Недосекин сказал, что с 1932 года мир атома стал катастрофически усложняться. Открыли нейтроны. Наряду с электронами появились позитроны. А три года назад, в 1937 году, в космических лучах был обнаружен новый вид элементарных частиц – мезотроны.

– Скажите мне в таком случае, – почти до торжественности поднял голос Недосекин, – до какого предела возможно углубление в атом?

– Предела нет! – ответил Трунов. – Надеюсь, вы так объяснили студентам? А?

– Да, я так и объяснял студентам, – с возможной осторожностью сказал Сергей Львович. «По обязанности», – подумал он, но не добавил.

– Правильно объясняли. И вы могли утверждать это со всей смелостью еще и до открытия нейтронов, то есть до 1932 года.

– Как? – недоверчиво-иронически удивился Недосекин.

– «Электрон так же неисчерпаем, как и атом». Это сказано Лениным за двадцать три года до открытия новых элементарных частиц!

– Позвольте. – Недовольное, скептическое выражение на секунду тронуло уголки губ Недосекина, затем что-то вроде заинтересованности и удивления – отзвук пришедшей мысли – отразило его лицо, он энергично переменил положение в кресле. – Позвольте! Неисчерпаемость атома – это, если разобраться, и есть отправная мысль современной атомной физики! При чем здесь Ленин?

Недосекину встречались в работах соотечественников ссылки на Ленина, на его положение о неисчерпаемости атома. Но память не задерживалась на этих ссылках, они казались необязательными, притянутыми со стороны, намеренными, необходимыми авторам для того, чтобы доказать какую-то связь между физикой и партийной наукой, или, в лучшем случае, если и объясняли научные открытия, то лишь по следам их, ничего не предвосхищая, а только устанавливая факты.

Вообще знание произведений марксизма-ленинизма Недосекин считал необходимым лишь для партийных и общественных работников, и поэтому интерес к этим произведениям со стороны людей науки всегда вызывал у него недоумение; он считал эти книги, во-первых, грамотами за семью печатями, а во-вторых, ненужными для науки.

…На вопрос Недосекина: «При чем здесь Ленин?» – Трунов воскликнул изумленно:

– Как при чем? Вот это мило! Да без марксистско-ленинского диалектического метода нет современной физики!

– Но… позвольте! – все больше возбуждаясь, продолжал Недосекин. – Неисчерпаемость атома на Западе давно уже – так или иначе – признана учеными.

– А как давно?

– Ну… со времени открытия новых элементарных частиц – с 1932 года!

– А Ленин утверждал это в 1909 году! Есть разница? – И Трунов весело расхохотался, откинувшись на спинку стула. – Эх, Сергей Львович! Вот насколько вы увлеклись! Богатство-то у нас, а вы за границу поехали за ним!

Помолчав, Трунов вдруг спросил:

– Читали сегодня передовую в «Правде»: «Наука на службе у советского народа»? – И, не ожидая ответа, развернул газету, нашел нужное место, прочел: – «Строго научное мировоззрение, свободное от всяких примесей поповства, идеализма, метафизики, является условием свободного научного порыва, смелого проникновения мысли во все области познания. Таким мировоззрением является марксизм-ленинизм…» – Трунов свернул газету, задумался на минуту. – Так вот, Сергей Львович, – продолжал он, – вы физик. Запомните: без марксистско-ленинского метода нет физики как науки! Он самый верный и ясный и самый плодотворный метод! Ну-ка, ну-ка, каким еще другим методом вы объясните вот такое явление: нашли новые элементарные частицы, а они – бац! – оказались не вечными, могут появляться и исчезать! Совсем как световые атомы – фотоны. Или вот: при некоторых условиях нейтроны могут превращаться в протоны, электроны и протоны – в световые кванты! Только марксистско-ленинский метод объясняет это: нет вечных, неизменных субстанций. И, опираясь на свой метод, Ленин на двадцать три года предвосхитил открытие в физике.

Трунов говорил с гордостью за советскую науку, которая служит своему народу. Он встал, лицо его преобразилось, и в глазах появился тот особенный блеск торжества, какой появлялся у него на лекциях.

– Никакой черт не страшен нам! – неожиданно сказал он так, как будто постоянно думал об этом; он действительно не то что думал постоянно об этом; но и всегда знал и помнил: никто не страшен нам. Он не мог не знать этого, как не мог не знать, что ему светит солнце. Главной заботой его жизни в науке было стремление делать свою страну прекрасной, значит, естественно, и такой, чтобы ее никто не победил. Все, что есть в нашей советской жизни красивого, доброго, хорошего, оно также и самое сильное.

…Недосекин сидел в кресле в неловкой, неподвижной позе, как-то боком, смотря перед собой тяжелым, потускневшим взглядом, и лишь игра мышц на лице говорила о том, что в его мыслях полное смятение; можно было предположить, что слова Трунова запали ему в душу. Но вот он повернулся к Трунову, судорожно шевельнул губами, в лице на миг проскользнуло растерянное и жалкое выражение. Он провел ладонями по щекам, выпрямился. И перед Труновым уже сидел прежний Недосекин – чуть-чуть обрюзгший, будто помятый, но полный сознания своего достоинства и своей непогрешимости.

– Все это… хорошо, – произнес он, приподнимаясь, – однако… перейдем к практическим делам. Я прошу решить вопрос о моей дальнейшей работе в институте.

– Решение есть… есть. Между прочим, вас приглашал к себе Ванин. Вы были?

– Да, я был, спасибо.

Ванин, желая побеседовать с Недосекиным, пригласил его к себе. Сергей Львович явился, но лишь за тем, чтобы, поблагодарив за внимание, заявить, что он – да не обидится секретарь парткома! – не ждет никакой пользы для себя от этой беседы и не видит в ней необходимости, поэтому отказывается от чести быть собеседником. Ванин, как был уверен в этом Недосекин, обиделся.

– Что касается вашей лекционной работы, мы пока не изменили прежнего решения, – сказал Трунов.

– Что же мне предстоит делать в таком случае?

– Мы выделили для вас одну из лабораторий. В полное ваше распоряжение. Работайте.

Недосекин некоторое время не двигался, опустив руки и выпрямившись, как если бы он – робкий подчиненный – стоял перед новым начальником. И растерянность, и сомнение, и подобострастная готовность услужить, и облегчение оттого, что начальник оказался лучше, чем он слышал о нем, – все это в одно короткое мгновение отразилось в позе Недосекина.

– Кому я обязан? – наконец низким, срывающимся, голосом, словно он поперхнулся, выговорил Сергей Львович. – Вам?

– Ванину.

Недосекин постоял еще с минуту, потом вдруг спохватился, заспешил и, поклонившись, быстро вышел из кабинета.