Текст книги "Верность"
Автор книги: Константин Локотков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
Кричали лягушки в затоне. Мягким карандашным рисунком, смягченным розовой ретушью, выступал лес.
Неровно, увалами, лежала на западе земля, маленькая деревенька приткнулась справа к дороге, волной убегающей в небо; на высоком бугре торчал легкий черный остов сожженной ветряной мельницы.
А слева от дороги белели низкие совхозные постройки, отсюда начинались сады – расчерченные прямыми просеками, они доходили вплоть до затона.
Не спалось. Ощущая на своей щеке теплое тихое дыхание Аркадия, Федор говорил задумчиво:
– Он, наверное, в Свердловске сейчас, с институтом хлопочет… Знаешь, когда уезжал я, вас ведь, чертей, провожали, а меня лишь верный мой Анатолий… Вот душа парень, жалко, что ты с ним не успел хорошо познакомиться… Ну вот, Анатолий… хорошо! Но ведь человеку мало одного друга. Ему надо чего-то еще – большего… чтоб – как бы это напыщенно не сказать, – одним словом, чувствовать себя не оторванным от всех людей, а частью их всех, – вот! Ну, стою в вагоне, смотрю на Толика – и вдруг кричит кто-то, зовет. Александр Яковлевич! Машет рукой, смеется… Эх! Вдруг так стало на душе хорошо, радостно, готов был, кажется, разреветься… Долго они стояли – пока видно было…
Федор помолчал.
– Мне часто приходит на ум наша беседа о поэзии – помнишь, в редакции многотиражки? И вот думаю: если бы написать книгу о студенческой жизни – получилась бы книга, а? Ведь смотри, – он энергично зашевелился, – казалось бы, о чем писать? Ну что? Учимся, ходим на занятия, в столовую, учим лекции, бегаем на физкультплощадку – о чем писать, как? Человек, который все это не пережил, сказал бы: фу, какая скучнейшая проза! Нет, брат! Если бы предложили мне, – конечно, если бы я умел, – Федор Купреев, напиши книгу! Хорошо! Я, знаешь, как бы ее сделал? Я описал бы Александра Яковлевича…
– Вот не завидую ему! – буркнул Аркадий.
Федор засмеялся.
– Если бы умел, я же предупредил! Слушай дальше! Описал бы, как встретились с ним, как начали работать…
Он продолжал рассказывать, как написал бы книгу о довоенной жизни. Все было значительно в его воображаемой книге – каждая мелочь, каждый штрих, потому что вся довоенная жизнь рисовалась Федору полной особого, значительного смысла. Все надо сохранить, донести до людей, для которых прошумевшие сороковые годы будут далекой историей.
Аркадий, заинтересовавшись его книгой, одобрил:
– Пиши, пиши. Я там в какой роли? Ох, изуродуешь, смотри! Женю не забудь! – сказал через минуту. – Однако, спать! Приказываю наконец! – и отвернулся. Но вскоре опять задышал в щеку Федора, сонным голосом поддакивал: – Ага… правильно… помню… верно… так-так… – и только один раз сказал ясно и твердо: – Я ему, Александру Яковлевичу, написал – не знаю, получил ли? – а потом утих.
Федор, повозившись, принимая удобную позу, тоже задремал, продолжая и в непрочном, тревожном сне видеть человека, с которым не расставался в воспоминаниях, и разговаривать с ним…
А потом пришли другие видения – нежные, теплые, домашние…
…Рокот тронул тишину. Он приближался, рос и вдруг дробно рассыпался по затону. Это на большой скорости пронеслись вражеские штурмовики. Вслед за ними, на высоте, показались тяжелые на ходу «юнкерсы». Они прошли на восток.
В блиндажах было еще тихо, глухо… Но день настал: взрывы один за другим прокатились с востока, и вот то обвально, то ровно и гулко, сливаясь в один рокочущий звук, заговорила полным голосом война…
Три всадника мчались по дороге. Но еще до того, как они достигли завода, наблюдатель, сидевший в заводской трубе (головы не было видно, она скрывалась за искусственной, надстроенной над верхом трубы стенкой в один кирпич, со смотровыми щелями), сообщил по телефону Хмурому, что за деревней показалась вражеская пехота на машинах и танки.
– Много! – кричал он на вопрос Хмурого. – Сколько? Сейчас подсчитаю. – Начал считать, сбился, крикнул: – Далеко растянулись!
Спешившиеся конные разведчики донесли, что к деревне дорогой, под углом сходящейся с первой, подходят еще пехотные части противника, численность которых установить не удалось. То же самое закричал в телефонную трубку и наблюдатель, не заметивший сперва подхода этих частей из-за увала.
Несомненно, это был тот самый полк, с приданным ему дивизионом танков, который несколько дней шел по пятам дивизии, и еще какие-то неизвестные соединения.
Батальон был уже на ногах. В траншеях слышался возбужденный говор. Вдруг все стихло – в воздухе возникло далекое стрекотание моторов. Темное продолговатое пятнышко отделилось от деревни и покатилось по дороге. Скоро стало видно, что это мотоциклисты. Они неслись на большой скорости. Вот миновали последний увал и, не сбавляя ходу, устремились к заводу.
– Не стрелять! Не стрелять! – пробежал по траншеям приказ Хмурого.
Метрах в двухстах от края бурачного поля мотоциклисты остановились и развернулись в цепочку. Несколько минут прислушивались, повернув головы к заводу. Передний, долговязый, привстав на тонких ногах, смотрел в бинокль; что-то коротко приказал остальным, – дымок прочеркнул цепочку, автоматная дробь упала в тишину, пули пропели высоко над брустверами окопов.
– Не стрелять! Не стрелять! – негромко неслось по траншеям.
Долговязый что-то заметил, выпустил бинокль из рук – он повис на шее, – вцепился в руль и, резко повернувшею, опять что-то прокричал своим.
Машины все разом, точно свора гончих бросилась с привязи, диагонально рассекая поле, метнулись к дороге.
Раздался дружный залп. Последний мотоциклист, который сейчас оказался первым, мчался далеко впереди, оторвавшись от взвода; пули взметывали пыль у колес машин, – пригнувшись, подскакивая на кочках, гитлеровцы один за другим выезжали на дорогу.
Один из середины вдруг взмахнул руками и завалился, увлекая машину; заднее колесо погнало пыль и комья земли, переднее спицами искрилось на солнце.
Долговязый фашист, низко пригнувшись к рулю, вел машину в обгон остальным; сопровождая его, медленно передвигалась линия прицела.
Спокойствие! Федор мягко нажал спусковой крючок и, еще не успев рассмотреть, упал ли вражеский солдат, отложил винтовку и выбросил ставшее необыкновенно легким тело из окопа…
Пуля попала в мотор, захлебнувшись, машина описала полукруг, легла набок, подмяв ногу водителя; с перекошенным лицом, тот высвободил ногу, поднявшись, побежал, прихрамывая, догонять взвод.
Замыкающая машина остановилась, огненно-рыжий хозяин ее, обернув к Федору ощеренное лицо, лапнул автомат, но тут же, оглянувшись на труско подбегающего командира своего, сообразил, наверное, что гораздо благоразумнее дать газ, что он и не преминул сделать… Долговязый остался один на дороге…
Он судорожно схватился за автомат, но не успел ничего сделать; страшный удар кулаком в подбородок опрокинул его навзничь. Этот дьявол с черным лицом и яростными глазами в несколько секунд обезоружил его; выпрямившись, он постоял, сдерживая дыхание, а потом сказал хрипло:
– Вставай, завоеватель!
И, поглаживая ладонью кулак правой руки, пояснил, усмехнувшись:
– Это удар советского студента.
Федор произнес эту фразу по-немецки, и «завоеватель» не удивился. Он, моргая белыми ресницами, с тупым страхом уставился на Федора.
Вот оно, лицо врага! Федор вглядывался в него с жадностью и гадливостью. Где она, самоуверенность этого выкормыша фашистского гнезда? Один крепкий удар – и безвольный мешок мяса и костей; гладкий лоб, на котором никогда, казалось, не обозначалась человеческая мысль, покрылся предсмертной испариной; на остекленевшие глаза медленно наплывали птичьи, казавшиеся прозрачными веки.
– Марш! – резко скомандовал Федор, кивнув в сторону завода.
Пленный без звука повернулся и пошел в указанном направлении.
Подходили бойцы из взвода Купреева – те, что, увидев командира бегущим по полю, поспешили ему на подмогу.
– Ну и бегаешь ты, Федор, – сказал Борис Костенко, утирая пилоткой полное лицо и пренебрежительно (дескать, видали!) косясь на пленного, – быстрей, чем на беговой дорожке.
– А ты разве не помнишь? Я, кажется, слыл неплохим капитаном футбольной команды.
– Ах, вон что! – усмехнулся Борис. – Тогда так… (Как будто сам он не стоял в защите этой, же команды.) А то смотрю, откуда такая резвость!
Пленного отвели на командный пункт батальона. Федор вернулся к себе. Солдаты оживленно обсуждали пленение «языка». Это был первый фашист, которого они увидели так близко. Федор подсел к бойцам.
– Товарищ сержант, как «язык» – неплохой будет? – спросил один из бойцов…
– Неплохой…
– Уж больно скис, – раздался второй голос, – смотреть противно.
– Они всегда так, – продолжал первый, – лезут нахрапом, а стукнешь: дядя, больше не буду!
Бойцы засмеялись. С неожиданной силой, изменившись в лице, Федор сказал:
– Бить, бить их надо! Встали – и ни шагу назад! Самое плохое на войне – это когда боишься врага. Нам ли их бояться? Вы ж видели это ничтожество, да разве они устоят против нас? Мы должны презирать и ненавидеть! Не забывайте никогда, что мы советские люди! С гордостью думайте об этом!
Федор говорил возбужденно, жестикулируя рукой. Видимо, он был рад личной удаче – пленению вражеского мотоциклиста. Нет, больше, чем сознание удачи, его радовало ощущение той высоты, с какой увидел врага жалким, повергнутым в дорожную пыль…
Предположения Хмурого оправдались. Кроме известного полка в деревне остановились еще два батальона вражеской пехоты. В их общую задачу входил удар по нашей дивизии с тыла. О том, что завод встретит их огнем, противник не предполагал, думая занять его с ходу.
В бинокль было видно, как гитлеровцы растекаются по увалам, готовясь к атаке. Появился разведывательный самолет, покружился над заводом, улетел обратно.
…А на востоке все гремело, все прокатывалась по горизонту гулкая колесница взрывов, все выше и ожесточеннее лизал небо дымный, шершавый язык войны. Дивизия дралась за переправу.
Та встряска, которую получил Сергей Прохоров в институте за свое легкомысленное поведение, оставила глубокий след в его душе. Одно время ему казалось, что он навсегда потерял дружбу товарищей. Правда, его никто не сторонился, но Сергей был самолюбив и не хотел неравной дружбы. Он не терпел снисхождения…
Война вдруг сразу сблизила и сроднила его с товарищами, по крайней мере так думалось Сергею. На самом деле он никогда не был чужим для ребят. Он чувствовал признательность к товарищам, опять принявшим его в свою семью без обиняков, как равного. Единственное его желание было сейчас показать ребятам, что он достоин их дружбы, а единственным страхом – страх, что они вдруг подумают о нем плохо.
Боязнь за себя, за свою жизнь? Не разглядевши хорошенько войны, Сергей короткие перестрелки с противником принимал за серьезное испытание своего мужества. Да, вел он себя великолепно! (Один раз лишь огорчила угроза Аркадия отправить на кухню, но и это было как бы признанием его, Сергея Прохорова, бесстрашия.)
Жаль было, что никак не удавалось отличиться, и Сергей боялся, что до конца войны так и не удастся (войне – достижению победы – он отпускал совсем незначительный срок – два-три месяца).
Настоящий страх он испытал в этом бою, когда бесконечно долго гремело небо над головой и сотрясался бревенчатый потолок, грозя придавить всех, кто находился в блиндаже, и Сергея в том числе. «Сейчас! Сейчас!» – билась в голове мысль. Хотелось спрятаться куда-нибудь подальше, забиться в щель. Но разве мог так поступить Сергей? Что подумают ребята? И, наконец, он сам не мог допустить этого, лучше умереть, чем самому себе показаться трусом. Поэтому он не сидел на месте, как, скажем, другие (и он это с гордостью отметил), а солидно прохаживался по блиндажу и очень естественно, как ему хотелось думать, показывал свое презрение к грохочущей над головой смерти.
Но Федора не проведешь. Однажды, когда немного стихло, он хмуро сказал:
– Не мелькай. Сядь. Закури наконец.
Сергей обиженно сел, вытащил портсигар, но тут же спрятал – руки предательски дрожали.
«Впрочем, что же тут плохого? – успокаивал он себя. – Ребята тоже побаивались, лица у них были какие-то осунувшиеся, серые, и лишь Федор казался спокойным, только помрачнел чуть-чуть…»
Наконец бомбардировщики улетели, и мир, живой, красочный, опять развернулся перед глазами. Все остались целы, только в третьей роте ранило кого-то да разбило одну из восьми батальонных пушек; основной бомбовый удар пришелся по ложным позициям.
Сергей вместе со всеми испытывал огорчение из-за погубленной пушки, но он уже ничего страшного не видел впереди. Даже когда пошли танки, а за ними, группами, перебегая, вражеская пехота, и поднялся грохот, свист, винтовочная пальба и приходилось ежеминутно протирать очки и сплевывать хрусткую землю, – даже тогда Сергей не видел ничего страшного.
Он уже не боялся за себя, как если бы бомбежка утвердила его в мысли о неуязвимости. Было так, словно оторвался Сергей от собственной плоти и начал жить только в будущем подвиге: вот она, близится желанная минута, в которой он должен отличиться, – сегодня или никогда! Не беда, что минута пока не приходила, – она придет, враг еще далеко… Конечно, Сергей не сидел сложа руки, ожидая решительного мига, – у него много было работы (в работе своей он не видел ничего героического); Сергей выполнял ее быстро, если не сказать молниеносно, будто торопился все переделать сразу и приступить, наконец, к свершению подвига. Он лез в самое пекло, зубами скручивал порванные провода, носился по траншеям, разнося приказания командиров, а в минуты, когда никто не приказывал и не звал, прыгал в окоп к дружку Борису Костенко и рядом с ним стрелял по фашистам.
Четыре вражеских танка дымились далеко от первой линии окопов. Остальные шестнадцать с лязгом и ревом шли на взвод Купреева и роту Винникова.
Борис завозился, подтянул поближе к себе бутылки с горючей жидкостью и связки гранат, волнуясь, сказал Сергею:
– Ну, мужайся, друг!
Полное его лицо покрылось бледностью, а серые губы были плотно сжаты.
– Не бойся, Борис, – подбодрил его Сергей, – мы их сейчас… стукнем!
Борис резко повернул голову.
– Ты чего успокаиваешь, – со злостью сказал он, – сам не знаю, что ли? Тоже мне… – И, видя растерянность друга, смягчился: – Не бойся… В этом дело, что ли? Надо их тут уложить, гадов, – и все! И потом… – он совершенно неожиданно рассмеялся, – у меня много дел в жизни… Не верь, что тебя убьет, и тогда все будет хорошо. – Нахмурился и коротко, властно бросил: – Приготовь спички!
Передний танк, отыскивая проход в заслоне из противотанковых ежей, прогромыхал вдоль линии окопов и вдруг встал: на один миг над бруствером вырос Федор и с лицом, поразившим Сергея, – оно было исполнено того высшего, непередаваемого выражения страсти, какое бывает у человека только в бою, – кинул связку гранат и опять скрылся в окопе.
Танк вздрогнул от взрыва, тяжело пошел вбок, бешено вертя левой гусеницей, а правую пластом раскладывая по земле.
«Эх, черт! – с восхищением и досадой подумал Сергей о Федоре. – Опередил!»
Он поджидал этот танк, чтобы самому его подбить. Но некогда было жалеть и раздумывать об этом. Сергей подпалил запал, Борис метнул бутылку, она пролетела мимо; выругавшись, он схватился за вторую; торопясь, ломая спички, Сергей опять поджег запал. Эта бутылка разлетелась на башне.
– Стреляй по щелям! – крикнул Борис.
Сергей пустил автоматную очередь по смотровым щелям. Танк, клубясь дымом, бил вниз, но пули летели поверх бруствера.
Борис потянулся за гранатами, но вдруг дернулся и, запрокинув лицо, ртом ловя воздух, медленно начал оседать, руками цепляясь за Сергея.
– Борис, Борис! – страшным, недоуменным шепотом позвал Сергей, наклоняясь над другом и быстро ощупывая его.
Еще не в состоянии сообразить, что произошло, он повернул голову товарища лицом вверх и отпрянул к стенке окопа: на него глянули закатившиеся глаза, из судорожно вздрагивающего рта, пенистая, лилась кровь.
Прошли еще какие-то секунды, в которые Сергей с ужасом смотрел на товарища и вдруг понял, что тот мертв. Борис, хороший Борис, который только сейчас разговаривал и сердился и не верил в свою смерть, лучший друг – мертв!
Все последующее пронеслось с непостижимой быстротой, хотя Сергею показалось часом его пребывание в окопе. Точно кто-то безжалостной рукой выбросил его напоказ всем пулям и снарядам, – как и Бориса, его могло убить каждую секунду! Он заметался, не зная, что делать, каждой клеткой тела чувствуя стремительное и горячее посвистывание пуль.
Страшный грохот расколол воздух – это подорвался танк на собственных снарядах, – и Сергей упал, сбитый горячей взрывной волной. Встав на четвереньки, он мотнул головой – в глазах было темно и плыли радужные кольца. Было ощущение, точно голова разделилась пополам, и верхняя часть, чужая, ничего не чувствовала. Он провел ладонью по волосам, они были липкие и жесткие.
«Ранен», – подумал Сергей без удивления, рассматривая красную ладонь, и вдруг почувствовал сильную боль… Потянулся за пилоткой, упавшей на грудь Бориса. Тошнотворный и злой клубок подступил к горлу. Стиснув зубы, Сергей сдержался и, нахлобучив пилотку, протерев чудом уцелевшие очки, выпрямился в окопе. Что-то твердое и жесткое вошло в душу, и Сергей с новым выражением, скорбным и пристально-прямым, вгляделся вперед.
Танки и пехота, отвечая на плотный огонь батальона редкими выстрелами, уходили назад. Сергей почему-то не обрадовался этому. Он вспомнил, что не убил ни одного фашиста, и злоба на себя овладела им. Оглянулся на Бориса – тот слепо смотрел в небо белыми глазами, – перевел взгляд на изуродованный взрывом танк, и вдруг стало трудно дышать… Борис, Борис… Что ты шепчешь мертвыми губами? Да, их надо уложить здесь, гадов, всех!
Что-то ударило изнутри призывно и больно. Сергей летел по траншее, напряженными руками сжимая автомат, и Аркадий, с которым столкнулся (он стоял в группе бойцов и что-то говорил), едва узнал Сергея: мальчишеское, круглое лицо было искажено яростью и казалось старше на десять лет.
– Сережка, ты что?! – воскликнул Аркадий, хватая его за плечо.
– Бориса убило!
Аркадий, не выпуская его плеча, вытянулся, будто желая через окопы взглянуть на Бориса. Но тут же опять повернулся к Сергею.
– Ты ранен? Кровь? – и снял с него пилотку.
– К черту! Ничего нет.
– Перевязать! – властно и холодно сказал Аркадий.
Сергея усадили на землю, и маленький юркий солдат принялся перевязывать ему голову.
– Так вот, товарищи бойцы! Мы должны извлечь урок из первой нашей схватки с врагом. Хороший боец в каждом бою обогащает свой опыт. Давайте разберемся, все ли мы правильно делали в этом бою, каковы ошибки, кто как себя вел, чтобы впредь все это учесть.
Он начал разбирать бой, называл фамилии бойцов, упомянул какого-то Меньшикова из соседнего отделения, который, завидев танки, убежал из окопа.
– С трусами разговор короткий, – сказал Аркадий, – будем расстреливать! В вашем отделении я не вижу трусов. Народ боевой! – Он улыбнулся, бойцы оживились. – Но есть у вас люди другого склада, – Аркадий посерьезнел и выждал паузу. Бойцы настороженно подтянулись. – Люди, которые легкомысленно относятся к войне, пришли играть в войну, а не воевать. Вот ты, Князев, – Аркадий протянул руку к сухощавому, большеглазому, красивому юноше, тот потупился, – ты можешь показаться отважным, но твоя отвага – легкомысленная. Что ты делаешь? Без нужды лезешь под пули, точно хочешь показать товарищам: вот каков я! Ты бравируешь своей смелостью, вместо того чтобы воевать умно, умело, действительно храбро Разве истинная храбрость в красивом жесте? В бессмысленной ненужной смерти? Нет! Истинно храбрый человек и воюет умно, сознательно и, если придется, умрет с ясным сознанием и с пользой для Родины… Зачем мы пришли сюда? Защищать Родину! Вот только это сознание должно руководить нашими поступками. А что руководит твоими поступками, Князев? У тебя еще мирное, благодушное настроение, никак не поймешь, что враг силен, жесток и коварен. Он не щадит средств, чтобы сломить нас и закабалить навечно. Помни, Князев… Я уже предупредил некоторых и тебя предупреждаю: если и впредь будешь легкомысленно относиться к войне – отберу оружие, отправлю в обоз, на кухню!
«…Предупредил некоторых… Это он обо мне говорит!» – подумал Сергей, и мучительный стыд овладел им, стыд за то, что до этой минуты совсем не думал о главном – о том, что пришел сюда защищать Родину, может быть, даже ценою жизни, а не тешить оскорбленное самолюбие жаждой подвига. Он испугался пришедшей мысли: а вдруг ребята думают, что он плохо относится к Родине? И Сергей едва не заплакал – от унижения, от пережитого страха в бою, от сознания, что он, как последний трус, испугался за свою жизнь, когда увидел мертвого Бориса…
Теперь ему хотелось все вернуть, чтобы повести себя по-другому… Тогда он не ждал бы томительно, что Аркадий вот-вот назовет его фамилию, как человека, не заслуживающего носить оружие. Если назовет, все ребята узнают его позор и скажут: «А, это тот самый Прохоров, «обстрелянная птица»… Нечему удивляться!»
Но Аркадий не назвал его фамилии, и Сергей с признательностью и надеждой, что, может быть, не поздно поправить дело – ведь опять скоро начнется бой, а у него, Сергея Прохорова, есть свои обязанности в этом бою, – вслушивался в слова Аркадия…
– Как ни силен враг, мы неизмеримо сильнее его! Однако не думайте, что враг оставит попытки сломить нашу оборону и что он ввел все свои силы. Это только разведка боем. Но мы уже видели его в лицо и стукнули прилично, и он не страшен нам, правильно?
Он закончил весело, под одобрительные возгласы бойцов.
…Вот странно! Сергей никак не мог представить Родину всю сразу, в одном образе. Лежа на дне окопа, глядя в высокое небо, он напрягал воображение, стараясь воссоединить отдельные обрывки прошлого, а они, калейдоскопично и нестройно наплывая друг на друга, не давали нужной и ясной картины. В детстве, оставшись без родителей, Сергей исколесил страну из конца в конец. Он был и на Севере, и на Кавказе, и в Минске, и в Хабаровске. Но везде одинаково было тепло ему, и везде он был хозяином. Потом – годы в детских домах, учение… Странно! Воспоминаний много, а никак не удавался общий образ. И это тревожило Сергея. Да, он жил, не задумываясь, все принимая как должное. А ведь люди умирали, чтобы он, Сережка Прохоров, жил…
Сергей вздохнул и закрыл глаза. Он не помнил, сколько пролежал так, неподвижно. Он думал о прошлом, стараясь привести в порядок разрозненные видения. Ясно и последовательно Сергей мог вспомнить только институтскую жизнь. Горькие минуты общего собрания, когда разбирали его, Сергея Прохорова, недостойное поведение, имели странную собирательную силу: как в фокусе, просматривались все дни – от момента поступления в институт до известия о войне. Вот Сергей видит себя в первый день занятий. Подошел в коридоре к Купрееву, спросил: «Можно ли курить?» – «Нет», – сказал Купреев. Нет так нет, мы люди не гордые. Титры… о них лучше не думать! Их стащил у Савельича какой-то непонятный, вызывающий теперь злость и недоумение мальчишка: «Все можно, все дозволено! Анархист», – сказал Ванин. С этим давно покончено – что понапрасну вспоминать! Хорошие минуты, когда в институте танцы и Сергей – капельмейстером. А еще лучше, когда горнистом. Ответственная обязанность – будить всех на физкультзарядку! Сергей просыпается раньше всех, лежит, прислушиваясь к тихому гудению радио. Наверное, только два человека в мире не спят в эту минуту: диктор и студент технологического института Прохоров. Оба ждут. В маленьком пятнышке мембраны тишина всей страны. Электрическое дрожание доносит шелест лесов и воды, металлические невнятные шумы и рождающийся, как предчувствие, как ожидание, звук заводских гудков. Потом возникает песня – сперва только мелодия, светлая, как утро, как воспоминания детства. В нее неторопливо вплетается густой бас, и вот во всех комнатах и этажах студенческого общежития звучит песня, сильно, торжественно, приподнято:
Широка страна моя родная.
…Сергей лежал, обрадованно прислушиваясь к мелодии, – она крепла, крепла то ли в напряженном чутком воздухе, то ли внутри самого Сергея. Сквозь неплотно прикрытые веки он видел чистое небо и угадывал вокруг себя большую свою Родину, что медленно принимала строгие и четкие контуры одного, общего образа.
…Атака началась через час. Прощупав, видимо, слабое место в обороне, противник сосредоточил главный удар по правому флангу. Танки и пехота силой до двух батальонов навалились на соседнюю с ротой Ремизова роту Винникова.
Снарядом порвало телефонный кабель от командного пункта батальона к батарее, стоявшей у сахарного склада. Занятый своим делом, Сергей не видел, что происходило в роте Винникова. Оглушал взрывной грохот, слышались крики и отчаянная стрельба с вражеской стороны.
Оборванный кабель висел концами над воронкой; нарастив и крепко скрутив его, Сергей выбрался наверх и выглянул. Увиденное ошеломило его.
Бойцы роты Винникова бежали назад, к жилым домам, и впереди всех – сам командир. Обтекая бегущих вдоль леса, стремясь к сахарному складу, далеко оторвавшись от танков, по которым продолжали бить обе батальонные батареи, с воем катились гитлеровцы.
«Ах, что делают, что делают!» – шептал Сергей, едва не задыхаясь от переполнившей его ненависти к Винникову; этого долговязого с унтер-пришибеевскими замашками командира он и раньше не любил.
Лишь небольшая кучка бойцов дралась с танками, да в центре какой-то маленький толстый человек (на расстоянии Сергей не мог признать в нем комиссара), стреляя вверх, поодиночке останавливал бойцов; ложась на землю, они принимались бить по наступающей пехоте врага, которая уже появилась у склада, намереваясь, видимо, захватить батарею.
Сергей вдруг увидел: Хмурый короткими упругими прыжками, перескакивая окопы, бежал наперерез Винникову, но, не добежав, с ходу остановился, на мгновение застыв на месте, точно поразился чему-то, потом прижал руки к груди и упал лицом вниз.
«Убили, убили!» – не то подумал, не то закричал Сергей, одновременно жалость к строгому командиру и человеку Хмурому и страшная мысль: «Кто же командовать будет?» – жарким, горячечным предчувствием катастрофы вошли в сознание. Он со стиснутыми зубами, плохо различая цель, – очки чертовы, кто их выдумал! – начал бить из автомата в направлении прорвавшейся вражеской пехоты. Потом, когда быстро протер очки и вгляделся вперед, высокая фигура Аркадия мгновенно запечатлелась в глазах. Он вырос перед Винниковым, точно выскочил из-под земли, и ударом наотмашь опрокинул его навзничь. Бойца, налетевшего на него вслед за своим командиром, Аркадий свалил ударом кулака. («Эх, здорово!» – выдохнул Сергей.) Остальные, точно зацепившись за Аркадия, вмиг образовали вокруг него плотный взвихренный клубок. Аркадий побежал вперед, стреляя, что-то крича, призывно выбросив руку, бойцы, развернувшись неровной цепочкой, бежали за ним, и Сергей торжествующе закричал: «Ага, ага!»
«Ах, как это правильно! – билась счастливая мысль. – Как это правильно, что он свалил Винникова! Трус, сволочь, так его и надо! Аркадий теперь будет командовать батальоном. Как хорошо, что Аркадий здесь!»
Вдохновение боя захватило Сергея. Его не пугали теперь пули и рвущиеся вокруг снаряды и мины. Горячий воздух и земля опалили лицо, но не могли стереть с него особого, сосредоточенного выражения страсти.
Он бил и бил из автомата, перенеся огонь на подползающих к батарее врагов. Батарея продолжала стрелять, часть артиллерийской прислуги отбивалась от врага, засняв круговую оборону. Гитлеровцы – их было человек сорок – рвались к пушкам двумя группами: первая была уже метрах в двадцати, вторая, отсеченная огнем Прохорова, залегла в ржавых волнах старых железных стружек.
Нет, Сергей не увлекся. Но разве можно было видеть и слышать, что делалось сзади в этом грохоте и дыму?
А сзади, вокруг рваного венчика воронки, подползали враги. Некоторое время Сергей продолжал стрелять. Вдруг что-то тупое стукнуло его в затылок. В глазах вспыхнули оранжевые круги. Прижимая автомат к груди, он ткнулся лицом в землю и потерял сознание.
…Пришел в себя от тряски и от боли в затылке и в заломленных назад руках. Небо качалось, и первую минуту Сергей не мог понять, что такое с ним… Никак нельзя было нагнуться и посмотреть на землю. Он обнаружил, что нет очков. Необыкновенно тихо было вокруг. Сергей обрадовался – значит, атака отбита. Но вот совсем близко проплыло чужое лицо, и Сергей, близоруко всмотревшись, с ужасом понял, что это фашист.
Он в плену, его тащили на спине! Это было так чудовищно, так непонятно, а главное – так унизительно, что Сергей весь похолодел. Не веря своим глазам, он несколько секунд лежал смирно, прислушиваясь к сопению фашиста, а потом забился и закричал…
А вслед ему – и это Сергей слышал всем напряженным существом своим – несся далекий, жалостливый и, казалось, предупреждающий о чем-то крик ребят:
– Сережка, Сережка!..
Билось на ветру прикрепленное к громоотводу трубы красное полотнище, горелые, развороченные танки уродливо чернели на заводском дворе. Курясь дымками, медленно остывала земля. В запахи жженого металла и пороховой копоти властно проникало свежее дуновение приближающейся ночи.
Хоронили солдат. Боевой орден Красного Знамени, отстегнутый от гимнастерки Хмурого, и медаль «За трудовую доблесть», принадлежащая комиссару, легли рядом с фотокарточкой, извлеченной из кармана Бориса Костенко: с нее смотрела девушка милыми, добрыми глазами.
Когда небо налилось густой вечерней синевой и стала неразличима гладь затона, послышалась автоматная стрельба и крики. Это «завоеватели», подбадривая себя, орали и простреливали пустынный противоположный берег – на плотах переплывали затон, намереваясь в обход сломить защитников завода.
Поздно! В небе вдруг поднялись одна за другой три зеленые ракеты, и, приветствуя сигнал отбоя, батальон дал вверх торжественный и победный салют.
Поддерживая друг друга – не было среди них не тронутых пулей или осколком, – бойцы извилистой траншеей прошли к лесу, и тьма поглотила их…
Те минуты, когда Сергея тащили на спине, а затем, как мешок, сбросили на землю и, развязав руки, повели в штаб полка, – минуты, в которые с жестокой и неумолимой очевидностью представилась вся безнадежность его положения, – эти минуты показались бесконечно томительными.
Ожидая допроса, он сидел на земле перед конторой совхоза, где помещался штаб полка, а рядом торчал фашистский солдат и не сводил с него дула автомата. Сергея бесила эта излишняя предосторожность, и в то же время казалась юмористической трусливая готовность гитлеровца, считавшего, видимо, что охраняет важную птицу.
