Текст книги "Верность"
Автор книги: Константин Локотков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
Он завидовал и Купрееву. В его внимательных серых глазах, твердом подбородке и упрямых губах чувствовалось спокойное сознание своего достоинства. Купреев часто останавливал на Бойцове взгляд. Семену было неловко: помнилось еще первое посещение института, когда Купреев укорил его в невежливости.
Случай в коридоре, когда незнакомый студент обидел Семена, а Федор заступился, заставил его переменить свое отношение к Купрееву. Семен сам хотел ответить достойно обидчику, но ему вдруг показалось, что все стоявшие вокруг молча одобряют глупую шутку, тайно насмехаются. Здорово отделал Купреев этого дурака! Если бы он и все, кто стоял вокруг, полезли на Федора, Семен показал бы им, что и он не такой уж слабый. Но этого не случилось, Федор отошел при общем, как показалось Семену (а это так и было), одобрительном молчании.
После, встречая Семена, Федор смотрел на него задумчиво и ясно, а тот, краснея, как девушка, завороженно проходил мимо. Он сразу почувствовал в Федоре друга. И ждал сближения, как другие ждут праздника.
Когда однажды Купреев взял его в коридоре под руку, Семен радостно вспыхнул.
– Товарищ Бойцов, вы живете в двадцать восьмой комнате?
– Да.
– У вас там тесно, мне говорил комендант.
– Да. Очень. Шесть человек.
– В таком случае, – Федор остановился, – переходите к нам, у нас есть свободная койка.
– А… какая комната? – неловко спросил Семен и еще больше покраснел от досады: он знал, в какой комнате жил Купреев. – Хорошо. Я с удовольствием.
А когда Федор отошел, Семен вспомнил, что в той же комнате жил и Виктор Соловьев. Он хотел сразу побежать и отказаться, но было уже поздно: Федор входил в комнату комитета комсомола.
Глава шестая
Федор поднялся по цементным ступеням на второй этаж, обогнул фотолабораторию, раздвинул портьеру на балкон и сказал капельмейстеру Сережке Прохорову:
– Потише можешь?
Сережка, поправив очки, оглянулся на музыкантов.
– Ребята, предлагают потише. Как? Удовлетворить?
Кто-то басом:
– Отказать.
Сережка развел руками:
– Отказать.
Федор сказал:
– Стекла дрожат, с ума сошли!
И, не дождавшись ответа, задернул портьеру, повернул налево и остановился перед кабинетом Ванина. Постучался.
– Александр Яковлевич, можно?
– Пожалуйста.
Ванин откинулся на спинку стула, поднял усталые глаза. «Ленин», – прочел Федор на корешке книги.
– Садитесь… – Ванин смущенно почесал пальцами щеку. – Оркестр этот… Меня словно в бочку запаковали и сверху дубасят.
– Я им говорил.
– Ну?
– «Отказать».
Ванин засмеялся.
– Я настаивал, чтобы оркестр сидел на положенном месте – перед сценой, а Прохоров с вашего позволения опять залез на балкон, – сказал Федор.
– Ну да, ну да, – закивал Ванин, – я ему разрешил.
И опять смущенно, не пряча ясных, с хитроватыми искорками глаз, почесал пальцем у носа, поднялся и мягко прошел по ковру. В небольшой его комнате было тихо, уютно, на столе стояла лампа под матовым абажуром. Совсем неуместной казалась возня за перегородкой – звяканье инструментов, сдержанный смех.
Ванин полагал, что, если они будут очень принципиальными в таких мелочах, как эта: где сидеть оркестру, что, собственно, не меняет сути дела (все равно играют неважно), они добьются того, что оркестр разбежится. А так – и оркестр играет, и ребята довольны: им сверху все видно.
– А главное – их все видят, – усмехнулся Федор.
– Да, и это важно, – весело откликнулся Ванин.
– А вы знаете, Александр Яковлевич, Прохоров, к которому вы так благосклонны, очень неважно учится. Вряд ли его допустят до сессии – четыре задолженности по зачетам.
– Да, я знаю. Вы говорили с ним?
– Нет, я еще не успел. Говорила с ним групорг первого курса Степанова.
– Ну и что?
– Упрямый паренек. «Я, – говорит, – не подлежу вашей обработке».
– Ишь ты какой! – качнул головой Ванин. – Обработке!
– Да… Кроме того, скверно стал вести себя в быту.
– Как? – Лицо Ванина стало серьезным.
– Начал пьянствовать. Связался с какими-то ребятами из города, каждый день – до полуночи. А вчера разбил стекло в умывальнике.
– Пьяный был? – испуганно спросил Ванин.
– Да.
– Вот это самое отвратительное! – Ванин, сморщившись, как от боли, быстро прошел к столу, сел, опять встал и принялся ходить по комнате. – Отвратительно, что люди своим легкомыслием опошляют, – он на секунду задержался и в волнении не сумел подыскать нужного слова, решительно махнул рукой, – все опошляют! И вот, видите, как оборачивается против нас это забвение работы с людьми. Ведь он не пил, нет?
– Не замечали раньше.
– Вот! А потом – пошел! Ай-яй-яй!..
Он покачал головой, опустив перед собой сцепленные пальцы рук.
– Вот мы много уделяем внимания отличникам, передовым ребятам, – продолжал он, – а о таких, как Прохоров, иногда забываем. А ведь и он нам дорог как человек, мы должны драться за каждого. И потом, ведь он влияет на других! Сразу же заняться им, немедленно!
– Хорошо.
– И вот что: если уж он очень упрям, хорошенько встряхнуть его! Для упрямых это иногда полезно. – Остановился, твердо посмотрел на Федора. – Он очень упрям?
– Мне кажется, да.
– Ничего не делайте без меня. Докладывайте.
Ванин постоял, хмурясь, потом подошел к двери, прислушался. Оркестр исполнял медленный вальс. Ванин слушал, подняв голову, и лицо его отражало простодушно-живое внимание.
– Соврал! – вдруг досадливо щелкнул пальцами, повернулся к Федору, будто ища сочувствия, заметил его улыбающийся пристальный взгляд и рассмеялся.
Потом они еще долго сидели за столом, просматривая план работы на месяц, сводки соревнования с московским вузом. Приезд бригады москвичей по проверке хода соревнования ожидался в ближайшее время.
– Учтите, Федя, вы будете отчитываться о работе комсомольской организации на том же заседании парткома, в присутствии москвичей. А работой вашей я недоволен, прямо вам скажу.
– Не знаю, Александр Яковлевич! Я делаю все, что нужно и что могу, и хочу сделать хорошо. Значит, не получается, не умею, – с досадой сказал Федор.
– Я верю в ваше желание сделать все хорошо, – мягко проговорил Ванин, – и вы можете! Но у вас получается все как-то односторонне, частности играют самодовлеющую роль. Зачем вы, например, убили столько времени и энергии на организацию сегодняшнего – второго по счету – литературного вечера? Мы с вами беседовали о литературе, помните? Я вовсе не хотел направлять ваши усилия только в эту сторону, я имел в виду общее образование. Вот вы литературный вечер организовали, а теоретическую конференцию по вопросам технологии производства и вторую – по истории партии – отодвинули на неопределенный срок… А ведь историей партии вы далеко еще не достаточно занимаетесь…
Внимательно взглянув на Федора, Ванин быстро закивал головой.
– Да, да! Многие из вас рассуждают так: я советский человек, мне все ясно и так, я верю своей партии, своему правительству, зачем мне теория? Это неправильно, вредно! Да, у большинства из вас есть хорошая советская интуиция. Но сколько я знаю в жизни примеров, когда человек, здоровый, сильный советский человек, но не вооруженный ясным коммунистическим мировоззрением, плавает, извините за грубое слово, в самых элементарных вопросах. И в конце концов теряется, оказывается банкротом. А ведь вы, кроме того, призваны руководить молодежью. Вы мне скажете, что сдали курс по истории партии, но ведь этого недостаточно, надо повседневно, глубоко изучать первоисточники марксизма-ленинизма.
Людям, выполняющим в институте роль преподавателей, учителей, не было ничего проще, считал Ванин, определить главную свою обязанность. Однако далеко не все представляли ее четко. Ванин пришел к этому убеждению, ближе познакомившись с работой кафедр.
Некоторые мыслили главную свою обязанность в общих и довольно туманных чертах. Попадались и такие, у которых война на Западе порождала нездоровое, пугливое беспокойство; подчиняясь ему, они увлекались одними вопросами и принижали другие. Могло ли таких людей всерьез занимать качество подготовки студентов? «В мире тревожно, никто не знает, что будет завтра», – вероятно, думали они.
Ванин знал, что таких людей мало, они не определяли общего взгляда на подготовку студентов. Но он хотел, чтобы главная и очень ясная задача – воспитывать студентов в духе спокойной, непоколебимой уверенности в победе коммунизма – была достоянием всех учителей. Ленинское указание: «Надо, чтобы все дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали», – было, есть и будет компасом для всех, кто по призванию и по долгу гражданина учит молодежь.
Партийный комитет организовал при кафедре марксизма-ленинизма постоянный семинар для преподавателей; руководить им стал заведующий кафедрой профессор Ильинский. Несомненно, это было только первым шагом. Общественная жизнь института представлялась Ванину идущей самотеком, и в целесообразном направлении этой жизни, в повышении ее накала он видел первую свою задачу как секретаря партийного комитета.
Ванин с удовольствием обнаружил, что в этой работе он нашел немало ревностных помощников: в директоре, казавшемся раньше поглощенным лишь хозяйственными делами; в профессоре Ильинском, которого многие – по недоразумению, видимо, – считали догматически сухим человеком, далеким от живой жизни; в товарищах-коммунистах, коллегах по преподавательской работе, и, конечно, в студенчестве, жадном до всего нового.
Профессор Ильинский обратил внимание Ванина на тех научных работников, которые, не имея прочной идеологической подготовки, годами не могут добиться ощутимых результатов в своей работе. Он указал на доцента Недосекина, несколько лет работавшего над проблемами кристаллизации.
– Я читал его последнюю работу, – сказал Ильинский. – Очень сомнительная позиция! Попытался побеседовать с ним, да ничего не вышло. Товарищ заносчив. Обратите на него внимание, Александр Яковлевич.
Все это вспомнил Ванин, беседуя с Купреевым. Комсомольская организация была главным его помощником, и поэтому с таким придирчивым вниманием он следил за ее работой. В особенности его занимали младшие курсы и те из комсомольских руководителей, которые были еще неопытны в работе. К таким относился Купреев.
Ванин не жалел, что рекомендовал его секретарем факультетской организации. Он не сомневался, что из Федора выйдет неплохой руководитель.
Правда, не все в Федоре удовлетворяло Ванина. Например, как ему показалось, Федор немного жестковат к людям, слишком прямолинейно судит о них. Это, вероятно, происходило от молодости и, может быть, от чрезмерной требовательности к окружающим. Федор не учитывает, что вокруг него молодые люди, с не установившимися еще характерами и привычками, и требовательность к ним должна быть умной и доброй. Впрочем, что с него взять, Купреев и сам еще далеко не «установился». Понимая это, Ванин следил за каждым его шагом. Он был уверен, – и этому были доказательства, – что Федор с успехом преодолеет трудный, первоначальный период своего роста, не будет нуждаться в опеке. Он уже и сейчас проявляет самостоятельность; скажем, до его прихода на факультете была запущена физкультурная работа. Федор за каких-нибудь два месяца изменил положение. Теперь физкультурники механического факультета первенствуют в институте. Много стараний Федор приложил к организации комнаты отдыха в общежитии. Комендант упрямился, он не находил нужной площади. Федор вытащил его на общеинститутское собрание, и там, под единодушным напором студентов – надо отдать им справедливость, они умеют это делать! – комендант был вынужден согласиться на выделение комнаты.
Плохо, что Федор не прошел очень полезного опыта работы в групповой комсомольской организации, а сразу стал во главе факультетской. Ну, ничего! Опыт, самостоятельность – дело наживное. У Федора есть напористость, горячее желание работать, и авторитетом среди товарищей он пользовался. Ему нужны знания, знания, знания… и еще больше внимания к каждому из товарищей, не по обязанности, а по внутреннему, естественному требованию. Так Ванин думает. Неужели он ошибается? Нет, вряд ли он ошибается, ибо трудно ошибиться в Федоре: он весь как на ладони. Он что думает, то и делает, а если что решил сказать, то и скажет, как отрубит.
Конечно, Ванину очень хотелось видеть секретарем факультетской организации кого-нибудь из ребят старшего курса, Ремизова, например. Но что поделаешь? Уходят ребята в инженеры. Беда! (Ванин лукаво усмехнулся при этом, – хорошо было знать, что уходят в инженеры настоящие ребята. В этом он видел естественный порядок вещей: не имело бы смысла пребывание их, преподавателей, в институте, если бы уходили в инженеры ненастоящие ребята.)
Федор рассчитывал пробыть у секретаря парткома недолго, но тот и не думал отпускать его. Скрывая нетерпение, Федор размышлял о том, что все, о чем говорил Ванин, хорошо и правильно, но главное ли это? Старые беспокойные мысли пришли к Федору. И Ванин с его добрым, мягким характером, и медлительность будней, и неожиданные трудности первых шагов в науке, и эта работа комсомольской организации «на ощупь», – частности играют самодовлеющую роль! – все это мешалось в один клубок, порождало тревогу. Надо было делать что-то большое, значительное, чтобы чувствовать, как копится сила, и тогда (Федор это знал!) все, что окружало его и наполняло тревогой, станет на свое место.
Ванин говорил о предстоящей научно-теоретической конференции (слушали доклад Недосекина о новых явлениях в строении атома); секретарь парткома желал, чтобы и сам Купреев и все комсомольцы пришли на конференцию хорошо подготовленными. Он назвал литературу, которую следовало прочесть. Федор записал ее, однако сам себе не мог сказать твердо, сумеет ли хорошо подготовиться к конференции. Так много было работы…
И потом, он не совсем был уверен, что подобная конференция обязательно нужна студентам-пищевикам. Не надо забывать, что у них очень мало времени. Для конференции можно было бы подобрать более доступную тему. Внимание, которое уделял секретарь парткома сугубо профессиональному вопросу – новым атомным явлениям, – казалось неоправданным. Неожиданно Ванин сказал:
– Что-то у вас рассеянный вид. Вы с интересом ждете эту конференцию?
Он точно угадал мысли Федора. Тот смутился.
– Я не знаю, Александр Яковлевич… Тема интересная, но так ли она нужна нам сейчас? Ведь каждый час рассчитан… Может быть, другую, более необходимую тему подобрать?
– А вот любопытно, – Ванин сделал вид, что ответ Федора его не огорчил. – Как у вас распределяется рабочий день?
Федор рассказал. Ванин качнул головой.
– Густо. Прямо-таки… как говорится… дыхнуть некогда, да? – Он с улыбкой глядел на Федора. Тот, чувствуя досаду, хмурился. Ванин внезапно посерьезнел, сел против Федора, дотронулся пальцами до его руки. – Послушайте… Я уважаю ваше время, но мне кажется, не все вы продумали. Трунов мне говорил, что вы беретесь за разработку научных тем, которые пока вам не под силу.. Правда это?
– Было такое…
– Вот видите – было. Хорошо, что вы сами осознали это. Ведь, наверное, уходила бездна времени? Конечно! А сейчас? Вполне ли вы уверены, что очень хорошо продумали свой рабочий день? Я вот сужу по себе. Одно время никак не мог заняться иностранным языком. Казалось, ну, действительно дыхнуть некогда. Однако решил: осилю! А стоило решить – и время нашлось. Нам всегда надо думать над своим рабочим днем. И тогда времени хватит на все. А иначе как же мы будем выполнять ленинское указание – вот это?
Он кивнул на стену, там висел плакат:
«Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество».
– Надо всегда помнить эти ленинские слова. А вы, видимо, не подумали о них, если говорите, что атомные открытия не нужны вам…
– Я не сказал «не нужны»…
– Ну, не совсем нужны. А это все равно.
Ванин начал говорить о значении теоретической конференции. Федор внимательно слушал.
«Черт побери! – думал он. – Оказывается, это не только интересно, но и очень важно сейчас: идеологическая борьба в науке!»
Ванин продолжал диктовать список литературы.
– Записывайте дальше. Ленин, «Материализм и эмпириокритицизм». Книга эта была у вас в программе прошлого года. Но вы должны читать Ленина постоянно. Я не ошибусь, если скажу, что ленинскую работу вы помните лишь в общих чертах.
Федор мучительно покраснел.
– Да, Александр Яковлевич, – глухо сказал он, – помню только в общих чертах.
– Вот это плохо. Ленин должен быть спутником всей вашей жизни, а книги его – вашими настольными книгами.
Помолчал, неодобрительно сказал:
– Я надеюсь все-таки, что вы подумаете над нашей сегодняшней беседой. И к конференции подготовитесь и отлично проведете всю работу, связанную с ней.
Федор задумался, посмотрел на книгу, лежавшую перед секретарем партийной организации.
Ванин, пожилой человек, читает Ленина постоянно, а он, мальчишка, забыл даже то, что обязан знать по очень сжатой институтской программе. И еще берется критиковать секретаря парткома!
– Я обязательно проведу эту работу, Александр Яковлевич, – сказал Федор решительно, – и сам подготовлюсь! Конференция, по-моему, будет очень полезной.
– Да, я думаю. Значит, договорились?
– Да, да.
– Хорошо.
Сказав, что консультироваться можно будет у него, Ванина, и у профессора Ильинского, Александр Яковлевич неожиданно спросил:
– А скажите, я вас часто вижу с Ремизовым. Вы с ним что, дружите?
– Да. Я с ним живу в одной комнате.
– Вы живете с ним?! – обрадованно воскликнул Ванин. – Очень хорошо!
Федор не задумался сразу, почему Ванин так доволен его дружбой с Аркадием. Если мы любим товарища, то, естественно, признаем, что и другие должны его любить. Только после Федор вернулся к своим размышлениям о том, почему Ремизов во всем поддерживает Ванина и чем объяснить их взаимное теплое отношение друг к другу, хотя они вовсе не были товарищами. Объяснить их отношения симпатией схожих по характеру людей он не мог. Тут было что-то другое. Что именно? Федор не знал, а спросить у Ванина стеснялся.
Но если бы Федор спросил, он узнал бы, что Ванин любит Ремизова за его деловые и человеческие качества, которые определялись одним словом: идейность.
Пожалуй, это были те же самые качества, за какие и Федор считал Аркадия лучшим своим другом, но не мог это ясно выразить.
Да, Ванин доволен дружбой Ремизова и Купреева. С гордостью он подумал, что в работе по воспитанию студентов есть еще один союзник: сама атмосфера института, чистая советская атмосфера дружбы, товарищества, ясных, человечески добрых отношений…
…Выйдя от секретаря парткома, Федор хотел спуститься в Большую техническую аудиторию. Пройдя несколько шагов, он остановился.
В полутьме, опираясь о перила локтями, стоял Семен Бойцов и смотрел вниз, в пролет между лестницами.
– Товарищ Бойцов! – позвал Федор.
Семен вздрогнул и выпрямился. Узнав Федора, нахмурился и опустил глаза.
– Товарищ Бойцов, вы почему не идете вниз?
– А что там? – не сразу и глухо уронил Семен.
– Как что? Там вечер…
– Ну и пусть… – Семен поискал карманы пиджака и, спрятав в них руки, боком, чуть подогнув ногу, прислонился к перилам.
«Да, странный он, конечно», – подумал Федор и вдруг почувствовал, как краска залила лицо. Черт побери, как он мог забыть! Пригласил в свою комнату – и успокоился: сделал дело! Не мог сообразить, что Семен сам, по своей робости, ни за что не переселится, – надо пойти, еще раз позвать, вместе с ним, наконец, перетащить его вещи. Нет, куда там, перегружен высокими делами! Дескать, очень большой руководитель, полторы сотни людей, и какую-то там единицу – Бойцова – можно и упустить. Если и вспоминал, то с недоумением: чего он ждет? Почему не переходит? И вновь забывал в толкотне будней. Ах, чинуша, чинуша, дожидаешься ежедневных напоминаний секретаря парткома – у него меньше дел!
– Слушайте, товарищ Бойцов, – тихо и просительно, дотрагиваясь рукой до борта пиджака Семена, заговорил Федор, – вы меня извините… Я вас тогда пригласил в свою комнату и – замотался… Откровенно говоря, забыл!
Он, укоряя себя, качнул головой и заглянул в лицо Семену.
– Вы не передумали? Я к вам завтра зайду, и мы… – ободряюще улыбнулся и, взяв Семена за локти, чуть сжал их, – мы переедем. Хорошо?
– Хорошо, – потупился Семен.
Федор проводил его до общежития.
Виктор встретил Бойцова равнодушно.
– А, новый квартирант! – И опять повернулся к окну, попыхивая папиросой. Потом выглянул в коридор, спросил у кого-то: – Кипяток есть, не знаете? – Взял чайник, ушел.
Вернувшись, он неторопливо принялся пить чай, хмурясь и думая о чем-то постороннем. Сказал, не поднимая глаз:
– Бойцов, пей чай.
– Благодарю, я пил.
– Ну, смотри. Было бы предложено.
Взял книги и, сказав Аркадию: «Если кто будет спрашивать, – я в Большой технической аудитории», – ушел.
Зато Аркадий Ремизов оказался очень радушным хозяином.
– Ага! – проговорил он, поднимаясь с койки и откладывая книгу. – Пришел? Давно бы так. Давай сюда чемодан. Вот тумбочка. Это твое отделение. Подожди, я уберу шахматы. Играешь в шахматы? Чудесно! Пока чемпион комнаты – я. Тебе это известно? Неизвестно? Позволь, весь город знает!
Федор привел Семена и вскоре ушел вслед за Виктором. Устраиваясь в своем углу, Семен смущенно и неловко (надо же было что-нибудь говорить) выразил свое удивление, что Ремизов, уже кончающий институт, не живет с однокурсниками.
– Федор не пускает, – объяснил тот с серьезным видом. – Избрал старостой комнаты – куда уйдешь?
После Семен узнал, что Аркадий, привязавшись к новым товарищам, сам не хотел покидать их.
Добродушный и невозмутимый, он любил ходить по комнате, угловато приподняв широкие плечи. Часто подтрунивал над товарищами, ловко втягивая их в спор, посмеивался, наблюдая, как спадает с Виктора его подчеркнутое спокойствие и как Федор, чуть бледнея, начинает «резать» правду в глаза.
– Люблю опоры, они обнажают человека. Хорошая, очистительная вещь, – признался он как-то Семену.
Привыкнув к размеренно-напряженной жизни комнаты, Бойцов начал понимать, что не будь здесь Аркадия, жизнь, наверное, шла бы как-то по-другому, хуже, бледнее. Он как бы направлял всю жизнь комнаты осторожной рукой.
Аркадий много знал. Но Семен не замечал в нем ничего похожего на подчеркивание своего превосходства. Впрочем, товарищи сами чувствовали его превосходство. Даже Федор, который мог бы, казалось Семену, считать себя равным с Аркадием, не раз откровенно признавал это.
С ним было хорошо и весело гулять в часы отдыха. Он ни на минуту не оставлял товарища: даже издали, танцуя с девушкой, обрадует теплой улыбкой.
Получая иногда записочки от Жени, он, не скрывал своей радости.
Не один я, значит, друже,
Ты да я, семья, работа.
Если пишут, значит, нужен,
Значит, дорог для кого-то… —
декламировал он стихи, сочиненные им в пику Соловьеву.
– Эх, Дездемона ты моя, Дездемона! – тепло говорил он, всматриваясь в круглый мелкий почерк. – Извини меня, но «извини» пишется через «и».
Когда приходили девушки, Аркадий преображался: что-то шутливое и вместе с тем ласковое светилось в его глазах. Завидев гостей еще в коридоре, он влетал в комнату:
– Девушки!
И начиналась сумасшедшая уборка.
– Чайник… на столе… – шипел Аркадий. – Сколько раз говорил!.. Чьи бумажки на полу? Подобрать! Кто дежурный? Виктор? Смотри у меня!..
Потом все стояли у стола со строгими и торжественными лицами, словно ожидали появления директора с Ваниным.
Семена удивляло, почему Марина редко навещала Федора. Он замечал, с какой поспешностью вставал Федор, если видел Марину среди входивших в комнату девушек. Взявшись за спинку-стула, он придвигал его к столу.
– Садитесь! – неизвестно кому предлагал он.
Марина кивала, проходила к табуретке у окна и там садилась, подперев подбородок рукой и обводя всех внимательными и холодными глазами..
«Какая она красивая! – думал Семен. – Хорошая, серьезная, а… словно и не жена Федору. Почему так?»
– Здравствуйте, мальчики! – говорила Женя и подозрительно оглядывала комнату. – А вот и мы… Фу, накурили! Неужели нельзя выйти в коридор?
– Это соседи, – пытался оправдаться Аркадий, смешно краснея и свирепо косясь на Виктора. Опять дежурный прохлопал!
– Не оправдание!–Женя садилась на стул, с улыбкой поправляя прическу. – Надя, присаживайся. Сядем и будем сидеть, хотят или не хотят хозяева..
– Пожалуйста, – ронял Виктор и, подав знак Наде и пропустив ее вперед, уходил вслед за ней.
– Это деликатно, – вдогонку пускала Женя, смеясь и щуря глаза. Она была похожа на озорного ребенка, которому скучно, и он придумывает, как бы напроказить.
«У нее хорошая улыбка, – думал Семен, – очень хорошая улыбка. Делает ее как будто другой».
Смущенно говорил:
– Я, пожалуй, тоже пойду… В институт надо…
– Сиди! – гремел Аркадий (внимание девушек было отвлечено от непорядка в комнате, он опять обретал почву под ногами). – Будешь свидетелем расправы! Ну, – он поворачивался к Жене, – я вчера два часа тебя ждал. Почему не пришла?
– Ой, ужас! – Женя закрывала ладонями лицо. – Марина, он меня убьет.
– И убью! Семен, подай утюг. Дездемона, а ты помолилась на ночь?
– Ой, забыла! Пойду помолюсь. – Женя вскакивала, бежала к двери.
Аркадий бросался за ней. Стуча каблуками, тревожа весь этаж криками и смехом, они убегали на улицу.
Семен, посидев с минуту, боясь поднять глаза на Марину с Федором и тихо потупясь, выходил в коридор. «В чем дело? Что произошло между Федором и Мариной?» – думал он, недоуменно пожимая плечами.
В спорах, затеваемых Аркадием, Семен обычно не принимал участия: сидел тихо, словно заговорщик, переглядываясь с виновником перепалки.
Виктор ценил вкус Аркадия, давал ему свои стихи. Аркадий был скуп на похвалы и неумолим, когда обнаруживал недостатки.
– Ну что ты такое написал, Виктор, – гудел он, возвращая рукопись. – Нехорошо! Стараешься убедить читателя в своей любви к девушке, а все видят, что ты ее не любишь.
– Как так? – Лицо Виктора вытягивалось.
– Восхищаешься ее голосом, а то, о чем она говорит, для тебя неважно. Лишь бы слышать голос. И это мера уважения к девушке? Странно. Очень странно. Исправь. А еще лучше – уважай девушку.
Виктор краснел и, пробурчав что-то, прятал рукопись. Через некоторое время, оправившись от смущения, он задорно отстаивал стихотворение.
Они умолкали, не убедив друг друга. Но Аркадий опять когда-нибудь вспомнит об этом при случае. Он уже следил за каждым шагом Виктора. Вот затеяли как будто безобидную беседу о свободе и необходимости; Аркадий сидел на койке, большой, добрый, довольный. Федор мягко ходил по комнате, поглаживая затылок.
«Свобода, осознанная необходимость… Спиноза… Гегель… Формула Энгельса… Метафизика…» – и Семен старался понять: зачем все это нужно в жизни?
И вдруг Аркадий настораживался:
– Виктор, ты куда?
– Предоставляю вам свободу, – усмехался он, – а мне необходимо в институт, на семинар. Идти не хочется, но… осознанная необходимость.
– Подожди! – останавливал Аркадий. – Во-первых, ты неграмотно выражаешься: не хочется, а – осознанная необходимость. Раз тебе не хочется – значит, ты не свободен в этом своем решении.
– Нет, я не говорю этого. Мне нужно идти – и я иду.
– А все-таки не хочется?
– Ну да. Но мне надо.
– Значит, ты не свободен, – уточнял Аркадий. – Тебе не хочется, а идешь. Следовательно, это принуждение? Тогда какая же это осознанная необходимость, какая же это свобода? Отсюда вывод: общественная работа для тебя не осознанная необходимость, не свобода, а принуждение? Так?
Виктор рьяно защищался. Вступал в спор Федор. Аркадий поднимался с койки и словно вырастал – делался стройнее и выше. Подкрепляя слова сильными жестами, он отчитывал Виктора. И Семен вдруг обнаруживал, сколько простых жизненных явлений кроется в этом сухом философском термине «свобода и необходимость» – и поведение в быту, и общественные обязанности и учеба и долг.
Аркадий особенно ополчался на Виктора за его неактивное, равнодушное отношение к жизни.
– Увеличили рабочий день с семи до восьми часов, – говорил Аркадий, – и каждый простой человек у нас знает, что это необходимо. Он сознает, что это нужно. А ты не хочешь думать об этом. Ну, увеличили – и ладно. В Москве знают, что делают. Откуда у тебя это бездумье? На какой черт, извини меня, нужно твое образование, если оно все от созерцания? Равнодушие к жизни – это отвратительно, Виктор! Каждый факт нашей жизни кричит: будь начеку! Не обольщайся, не усыпляйся внешним спокойствием жизни! Думай, вникай во все: как? что? почему?
– Ты мне политграмоту не читай, – горячился Виктор. – Ты думаешь, когда нужно будет умереть за Родину – не умру?
– Умрешь, – соглашался Аркадий. – Но кому нужна эта твоя обреченность?
Виктор засмеялся:
– Эх, Аркашка! Да кому придет в голову перед лицом врага размышлять о свободе и необходимости? Я знаю, что это мой долг, и пойду. А свободно это или необходимо… не все ли равно?
– Ты опошляешь понятие долга, – мрачно резюмировал Аркадий. – Долг, готовность умереть – это свободное движение души, идущее от сознания необходимости, а не просто выполнение такого-то параграфа.
Они так и не окончили беседы. Надо было идти в институт. Ночью, перед сном, дискуссия вспыхнула с новой силой.
– Чудесно! – шумел Аркадий, хлопая ладонью по спинке кровати. – Ты мне скажи, как умирают люди?
– Я не видел. Но знаю: надо – и они идут на смерть.
– Прекрасно! Идут. А как, по-твоему, жалко им своей жизни? Нет?
– Не знаю. И не хочу знать. Надо – и все. Долг!
– Прекрасно! Долг, честь, любовь, – ты меня целый день, как деревянными шариками, стукаешь по лбу этими словами. Верно, черт возьми, красивые слова! Но они… – Аркадий не сразу и как-то приглушенно закончил, – не всегда и не везде произносимые слова.
Наступило молчание. Виктор негромко переспросил:
– Как?
Аркадий не ответил. Он сердито пыхтел в темноте.
Проснувшийся Федор приподнялся на локте и, всматриваясь в темноту, спросил:
– Аркадий, когда ты шел добровольцем на фронт, ты думал о своей жизни?
– Да. Думал. И пошел.
– Понятно! – Федор лег и повторил: – Понятно!
– Не совсем, – буркнул Виктор.
Но по тому, как быстро он уснул, Семен видел, что он совсем ничего не понял.
…В синем окне, обрезанном белой занавеской, четко обозначаются звезды. Ходики на стене выговаривают секунды. Все спят… В такие тихие минуты хорошо думать о Наде. Семен сегодня три раза встретил ее. Первый раз – в столовой у кассы: она и Женя стояли в очереди.
Надя повернулась на его взгляд, точно от толчка, внимательно и долго (так долго, что у него перехватило дыхание) смотрела на него. Женя Струнникова сказала:
– Бойцов, дай сорок копеек, нам не хватило.
«Ах, Женя! Счастливый Аркадий – такая замечательная девушка…» У него была мелочь, он дал им деньги.
