Текст книги "Верность"

Автор книги: Константин Локотков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

«В самом деле, – мог каждый думать, и действительно многие так думали, если не совсем так, то одинаково по смыслу, – в самом деле, ясно ли мы сознаем, что главная задача нашей жизни – победа коммунизма и мы должны подчинять интересам этой борьбы все наши поступки?»

– Вы – поколение, выросшее свободным, – говорил Ванин, – вы должны нести миру нашу коммунистическую мораль… Любите нашу Советскую Родину не отвлеченной, платонической любовью, а так, как призывает партия, – любовью напористой, страстной, неукротимой!

…В памяти Федора всплыла первая беседа с Анатолием при встрече с ним.

С верностью, служением Родине они связывали мечту лишь о подвиге на поле боя, умение пойти на смерть. Нет, все, чем они жили («Да, да, Толик, – и стихи, и профессия, и любовь!»), – все подчинено интересам борьбы за великое дело отцов.

А голос Ванина звучал, напоминая, настораживая:

– Если вас пугают ужасами войны, не поддавайтесь панике. Мы достаточно сильны, чтобы сломить любого врага. Но не будьте также беспечными, – враг не настолько глуп и слаб, как изображают его некоторые кинокартины.

Он назвал эти картины, где с необыкновенной, оскорбительной легкостью изображаются военные события, «…так, как будто и делать вовсе нечего», – сказал Ванин.

Александр Яковлевич ни разу не упомянул имени Прохорова: никому не могла прийти мысль, что все сказанное им относится лишь к Прохорову; каждый присматривался к себе, и от этой требовательной самопроверки, наверное, рождались смущение, досада, желание освободиться от лишнего, ненужного. Были ли в зале равнодушные или такие, кто с самодовольным облегчением проверял себя? Кто их знает!

Недалеко от кафедры сидел Аркадий Ремизов, подперев щеку одной рукой. К нему, забывшись, прильнула плечом Женя Струнникова. Рядом – Надя Степанова. Чуть поодаль, в глубине, – Марина и Виктор. За ними, притаившись, жадно и беспокойно поблескивал глазами Семен Бойцов.

Закончив, Ванин как-то очень резко повернулся к Прохорову.

– Дайте слово Прохорову, – сказал Ванин и сел рядом с Купреевым за стол.

Когда Федор объявил, что «слово имеет товарищ Прохоров», тот тяжело поднялся, привалился плечом к стене, снял очки непослушными руками, и все увидели, что у Сережки круглое, смешное лицо, с маленьким носом и большими – торчком – ушами и что он никак не может произнести первого слова, а только шевелит губами. И ему показалось, что все почему-то разом шевельнулись и тихо вздохнули. Федор быстро поднялся за председательским столом.

– Сергей! – сказал он, протягивая руку. – Ты можешь ничего не говорить. Мы желаем только одного, чтобы ты понял и дал слово хорошо учиться и уважать законы общежития, быть дисциплинированным студентом. Даешь ты такое слово?

Тишина. Сережка наклонил голову, пытаясь приладить очки на нос, а приладив наконец, медленно, сутулясь, опустился на место.

– Что же ты сел? – спросил Федор. – Скажи! Мы ждем.

Сергей испуганно вскочил.

– А я разве ничего не сказал? – вдруг ясно и удивленно произнес он. – Конечно, я даю слово!

Кто-то, кажется, Женя Струнникова, громко засмеялась и тотчас, испугавшись, воскликнула: «Ой!». Федор постучал карандашом по столу:

– Тихо, товарищи! Какие будут предложения?

– Разрешите мне! – Ремизов поднял руку. – Я предлагаю заявление Прохорова принять к сведению. Ну, а если он не сдержит свое слово и не исправится, – тогда уж поставить вопрос о пребывании его в институте.

Собрание согласилось с предложением Ремизова.

…Прохоров шел тихо и слепо вдоль стены, спускаясь по лестнице. Он где-то в аудитории уронил очки и постеснялся искать при всех.

Встретилась Михайловна, техничка. Она любила разговаривать с Сережкой и всегда журила его, когда тот опаздывал на занятия.

«Проснулся! – ворчала она, встречая его утром в пустом коридоре. – Уже десять минут, как лекция».

У нее было широкое, доброе лицо и чуть сутулые плечи.

– Михайловна, дай мне водички, пожалуйста! – попросил Сережка.

Она подала кружку. Он жадно выпил, сказал:

– Хорошая водичка. – И, не сгибаясь, пошел к выходу.

Его догнал Борис Костенко.

– Сережка, очки!

Тот взял очки, пытался надеть их сразу, но это не удавалось. Борис помог ему, зацепив за уши проволочки, служившие вместо дужек.

– Закури, – предложил он, доставая папиросы.

Они вышли к подъезду, постояли, закуривая.

В небе меркли последние краски вечера. Синяя дымка над Студенческим городком сгладила линии домов, мягко и расплывчато выступали деревья… Заработал институтский движок – в общежитии вспыхнули огни.

Неужели ничего не изменилось в Сережкиной жизни? Какой-нибудь час прошел с тех пор, как он был уверен, что все пропало, – исключат его из института, отвернутся товарищи, и пойдет он, неприкаянный, опять кочевать по жизни. Нет, ничего не изменилось – по-прежнему он будет ходить в институт, и товарищи останутся у него, и опять с Борисом будет делить последнюю папиросу… И так же весело будут гореть огни общежития – для всех, и для Сережки так же, если…

– Чтоб я когда-нибудь еще!.. Чтоб я когда-нибудь еще!.. – тихо и страстно произнес Сережка и, не договорив, швырнул папиросу, повернулся к Борису: – Борис, у тебя хорошие лекции по химии. Дашь мне?

– Пожалуйста! Они у меня в общежитии. Пойдем.

Они пошли к общежитию – маленький, большеголовый Сережка и полный, немного важный Борис Костенко.

Глава четырнадцатая

После собрания Федор ушел к себе в комитет комсомола. По вечерам он занимался здесь. Сел за стол, раскрыл учебник теплотехники. Неожиданно раздался стук в дверь, резкий и нетерпеливый.

– Да!

Вошла Марина. Федор встал, чувствуя, что бледнеет. Марина, холодно кивнув, прошла к окну и там села на стул.

Они молчали несколько минут, и когда это стало невыносимо, Федор тихо сказал:

– Я слушаю тебя, Марина.

– У Павлика порвались тапочки, – бросила Марина и отвернулась к окну.

– Хорошо, – не сразу, стараясь не выдавать охватившего его волнения, произнес Федор. – Я ему завтра же куплю новые.

Требовательный тон Марины его поразил: никогда раньше она так не говорила с ним о семейных нуждах. И тем более после нескольких месяцев неофициального, но фактического разрыва.

Марина сидела отвернувшись. Как она похудела! Она была сейчас похожа на ту девочку-подростка, которую он когда-то злил, дергая в шутку за косу. Милая Марина… Федор шевельнулся и негромко, неверным голосом спросил:

– Еще что-нибудь есть… Марина?

Она отняла руку от подбородка, твердо и медленно опустила ее на подоконник, неторопливо повернулась к мужу. В ее глазах застыла взыскательная и строго-насмешливая улыбка, и этот взгляд обескуражил Федора, охладив его тихое радостное волнение.

– Еще есть, Федор. – Она не спеша встала, наклонив голову, поправила обшлаг рукава. – Я прошу дать мне адрес Толи Стрелецкого.

Он несколько секунд медлил, затем быстро вырвал лист из блокнота, размашисто написал адрес Анатолия и очень спокойно протянул:

– Пожалуйста. Это домашний адрес.

Марина, не прочитав, свернула листок, положила в сумочку.

– Все? – спросил Федор.

Марина не отвечала, она никак не могла защелкнуть замок сумочки, хотя он закрывался очень просто. Справившись наконец с замком и все еще не поднимая глаз, спросила:

– А тебя не интересует, зачем я беру адрес?

Интересует ли его? Если бы она знала, как все его интересует, каждое ее движение!

Борьба за семью стала нормой отношения к Марине – осторожной, тайной, в которой не было мыслей о себе, а только о ней.

Это даже не походило на первоначальное чувство, когда Марина была девушкой; тогда все было щедро, размашисто, сумбурно, поэтому, пожалуй, и легкомысленно. Собственная персона занимала не последнее место. Сейчас ровно и сильно, вызванное опасностью утраты, горело чувство в Федоре. Собственная персона если и имела значение, то лишь в том смысле; что она вдруг может стать необходимой Марине.

Вдруг… Чудес на свете не бывает, любовь не воскресишь. Единственное утешение Федор видел в том, что Марина постепенно приобщается к общему делу. Об этом он думал сегодня на собрании, слушая выступление Марины-старосты.

Адрес Анатолия… О чем она хочет ему написать? Недоброе предчувствие сжало сердце Федора. Как же ответить, интересует ли его эта просьба Марины? Лгать? Он не хочет лгать, не может… Ему и так стоит большого труда казаться спокойным в этой беседе с Мариной, тогда как… взять бы ее руки и прижать к лицу!

– Разумеется, Марина, интересует… Но я думаю все-таки, это твое личное дело.

Она сразу и резко вскинула голову, не то удивленно, не то недоверчиво оглядела мужа. Постояла так несколько секунд, и вдруг краска, мягкая, стыдливая, тонко покрыла ее щеки, лоб, уши; она выпрямилась, отодвинув с дороги стул, и стремительно вышла.

«Я не могу… не могу сказать ему… – думала она несколькими минутами позже, лежа на кровати, уткнувшись лицом в подушку. – Я не могу сказать, пока не приедет Толя».

Она не могла сказать мужу, чтобы тот не заблуждался в ее чувствах к себе. Ничего к мужу у нее нет, ничего!

«Но ведь он от меня ничего не требует, – вдруг удивленно подумала она о Федоре и села на кровати. – Он учится, весел, он не торопит ее. Почему ей непременно нужно скорей разъяснить их отношения?»

Почему ее злит это равнодушие мужа? Никаких тапочек Павлику не надо, всего две недели назад Федор купил ему новые.

Марина встала с постели. И вдруг горестно сжалось сердце: «Наша комната!» Марина не была в ней три дня, но все здесь оставалось по-прежнему. На столе лежит шпилька, так же как оставила ее Марина. Зеркало прислонено к графину. Тонкий слой пудры на газете.

Марина подошла к окну – ей вдруг захотелось к людям – и увидела Виктора. Легкой, небрежной походкой он шел к общежитию. Бедный Виктор, он делает вид, что нисколько не огорчен неприятностью с комсомольским билетом! Но он переживает, Марина знала это. Ей захотелось приласкать его, ободрить. Ведь так мало и редко они беседуют теперь! Куда делась та хорошая дружба, что была в детстве? Стали взрослыми и незаметно отдалились друг от друга, каждый занят собой… Так нельзя, они же брат и сестра, надо делиться всем: и горестями и радостями…

Что, если поведать Виктору о своей размолвке? Поймет ли он? Нет, не поймет. Марина наперед знает, как он отнесется к этому. Он сделает осуждающее лицо и скажет: «Я тебя предупреждал – рано выскакиваешь замуж. Ну, а если вышла – не дури…»

Подумав об этом, Марина потеряла охоту видеть сейчас брата и разговаривать с ним. Вздохнув, отошла от окна. И вдруг услышала голос Федора, доносившийся из коридора, и его шаги. Вот он засмеялся и сказал кому-то:

– Гони три рубля, которые брал. На обед не хватает.

На обед не хватает! Марина медленно опустилась на постель… Почему на обед не хватает? Ведь он только два дня назад получил стипендию, привозил матери деньги. Неужели отдал все? А она еще требовала тапочки! Как жестоко с ее стороны! У Марины едва не выступили слезы от жалости и стыда. Нет, надо решительно запретить матери брать у Федора деньги!

Сжавшись, опустив плечи, она испуганно прислушивалась к шагам Федора. Неужели он сейчас, именно сейчас, когда она здесь и когда так тяжело на сердце, войдет в комнату? Нет, нет, не надо!

Решительно, не замедляя шагов, Федор прошел мимо.

Марина выпрямилась. Ей хотелось облегчения, но облегчения не было. Где-то глубоко-глубоко притаилась жалость, похожая на упрек. Марина не знала, что это такое. Она сидела тихо, точно прислушивалась к себе. Неужели это был упрек мужу: не зашел!

Как всегда, когда было трудно, Марина заставила себя вспомнить о Стрелецком. Дурной Анатолий, ни одной строчки не мог написать за все время! Ну, хорошо, она напишет ему первая.

Опять, как всегда, когда она думала о Стрелецком, ее потянуло что-то делать. Что делать? Марина в растерянности остановилась среди комнаты. Ах, завтра занятия политкружка! Аркадий Ремизов обязательно спросит ее о Конституции. Никого не щадит Аркадий, даже Женю – он к ней придирчивей, чем к остальным.

Марина быстро прибрала в комнате, села за стол. Подперев голову руками, склонилась над раскрытой книгой.

Надя была уверена, что ей нельзя, невозможно не только защищать Виктора, но даже воздержаться от осуждения его поступка. Это убеждение как-то само собой росло и росло в ней тем быстрее, чем больше она думала об этом. В день заседания комитета она повздорила с Федором.

Тот сказал о Викторе: «В сущности, он уже не комсомолец», – и хотел узнать, разделяет ли Надя общее мнение комитета.

– А оно таково… – начал он.

– Меня не интересует общее мнение комитета! – запальчиво перебила Надя. – У меня есть свое мнение. – Ее разозлило, что Федор произнес «не комсомолец» таким тоном, будто упрекнул в этом Надю. – И нечего меня агитировать, – продолжала она. – Я еще пойду к Александру Яковлевичу и узнаю, имеешь ли ты право мне советовать… навязывать свое мнение…

– Надя, ты глупости говоришь, – спокойно возразил Федор. – Я тебе никакого мнения не навязываю. Я, наоборот, хочу узнать твое.

– Хорошо, хорошо. Нечего выкручиваться. Подумаешь! Вот пойду к Александру Яковлевичу и… узнаем! – И, тряхнув головой перед самым лицом Федора, быстро отошла. Конечно, она только сделала вид, что идет к секретарю парткома. Дойдя до угла, за которым лестница поднималась вверх, к кабинету Ванина, Надя юркнула в толпу девушек.

Вскоре, однако, набравшись смелости, она действительно зашла к Ванину; и тот ей сказал, что иметь самостоятельное мнение хорошо и нужно, но что он, Ванин, на ее месте обязательно решил бы обсудить поступок Виктора на комсомольском собрании.

– Чего ему, собственно говоря, бояться? – говорил он, удивленно поднимая брови. – Боятся критики только трусы и нечестные люди. А ему нечего бояться.

Надя повеселела. В самом деле, Виктору нечего бояться. Страшного ничего нет, а раз провинился – должен ответить перед товарищами. Это было так ясно и просто, что Надя перестала беспокоиться и знала, как ей поступить.

Заседание комитета началось с сообщения Купреева о ходе соревнования с московским вузом.

Виктор сидел у стены, недалеко от стола Купреева, всей своей позой подчеркивая равнодушие.

Чем дальше шло заседание, чем ближе был вопрос о Викторе, тем больше волновалась Надя. Может быть, потому, что сам Виктор становился все спокойнее и спокойнее. Он даже оживился и вставлял шутливые замечания в высказывания товарищей.

«Не так он должен был держать себя», – думала Надя, и какое-то нехорошее, тоскливое чувство поднималось в ней.

Он прислал ей записку:

«После комитета в кино. Да?»

Она кивнула.

Наконец наступила эта минута. Федор вкратце рассказал, в чем дело, и предоставил слово Виктору для объяснения.

Тот встал, поправил пиджак, обвел всех своими насмешливыми глазами и заговорил. Заговорил тоном, в котором сквозили нотки покровительственно-снисходительного отношения к товарищам: «И я знаю, и вы знаете, что все это формальность… Все мы здесь свои люди и выполняем только скучную обязанность…»

– Да, виноват, – говорил он, играя бровями. – Но для меня будет очень странным и оскорбительным, если найдется здесь товарищ, который скажет: «Это органично для него, не платил членских взносов, значит, конченый человек, и давайте уничтожим его»… Нельзя судить о человеке по отдельным, случайным поступкам… А некоторые, видимо, склонны такие случайные поступки обобщать, из мухи раздувать слона… То есть я не хочу сказать, что мой поступок не подлежит обсуждению. Но ведь нельзя же меня сравнивать с Прохоровым, например. Я просил бы этот вопрос не выносить на общее собрание…

Он сел, извлек из портсигара папиросу, но не закурил.

Говорил Федор. Он предлагал перенести вопрос о Соловьеве на общее комсомольское собрание:

– Ты не осознал своей вины, Виктор. И затем… если мы скроем этот факт от комсомольцев – нам всем не поздоровится.

Федор поочередно дал слово каждому из товарищей. Некоторые были склонны «пожалеть» Виктора, как отличника и члена комитета.

Соловьев сидел, низко наклонив голову.

– Товарищ Степанова, ваше мнение? – спросил Федор.

Надя встала. Виктор и сейчас не поднял головы.

– Я поддерживаю твое предложение. Перенести вопрос на общее собрание. Это будет полезно и… правильно! – Она хотела сказать еще что-то, но покраснела и тяжело опустилась на стул. Виктор не поднял головы.

– Повестка дня исчерпана, – объявил Федор.

Выйдя в коридор, Надя прислонилась к стене, ожидая Виктора.

Когда он вышел, шагнула к нему.

– Что такое? – холодно произнес он и, высоко подняв брови, прошел мимо.

Через день состоялось комсомольское собрание. Виктор не явился на него – неделю прожил в городе у матери, не бывая в институте. А затем принес Федору бюллетень.

– Так… грипп, – сказал Федор, рассматривая бланк. – Ну что ж… документ. Поверим. А в субботу прошу быть на собрании. Мы вопрос перенесли. – И, возвращая бюллетень, заметил с еле заметной улыбкой: – Постарайся быть здоровым…

– Это трудно с такими докторами, как ты, – съязвил Виктор и, выходя, громко хлопнул дверью.

– Смалодушничал. Скверно, – произнес Федор.

…Наигранное спокойствие сразу слетело с Виктора, как только он услышал первые выступления. Никто не выступал в его защиту.

Тихим голосом, пряча дрожащие руки в карманах, он просил собрание не исключать его из комсомола. И ему вынесли строгий выговор.

Не дождавшись конца собрания, Виктор поехал к матери.

Сидя в трамвае, косясь на окно, где в потемневшем стекле отражалось его красивое и скорбное лицо, он бичевал себя. Каким он, наверное, выглядел жалким! Мальчишка, дрянь! Если бы все можно было вернуть, он, конечно, повел бы себя по-другому, с достоинством, как взрослый человек. Мальчишка, мальчишка!

Так он размышлял до тех пор, пока не обрел наконец способность рассуждать спокойно. Что случилось, того не вернешь… Но каковы люди! Все обрушились на него. Формалисты. Да уж если на то пошло, они должны быть снисходительными к нему. Он не какой-нибудь Прохоров, он первый отличник в институте… И… поэт. Они не могут не знать, что это не каждому дано, что заботливо выращивать дарования – их обязанность.

Он подумал было – «таланты», но поморщился. И отвернулся от окна. Вспомнив Надю, обиженно и зло сжал губы. Это уже совсем непонятно. Ее выступление так его возмутило, что он сразу сказал себе: конец! Навсегда. Ишь ты, проявила принципиальность! Ну, Федор – тому по чину положено. А она хотя бы дружбы ради промолчала. Никто ее не заставлял. Как можно ошибиться в человеке! Нет, конец, конец!

Надя вернулась с заседания комитета в свою комнату. Жени не было. Надя долго сидела у окна, не в состоянии понять, что же такое случилось у нее с Виктором.

Изредка мимо окна проходили студенты. Надя не старалась их узнать – она думала о своем. И вдруг одна пара – девушка и парень – привлекла ее внимание. Надя очнулась, опершись руками о подоконник, вытянулась, всмотрелась с таким вниманием, словно увидела что-то необычайное. А там, на дорожке, ничего не было необыкновенного. Просто шли Аркадий и Женя. Аркадий нес на плече чертежную доску, сзади осторожно ее поддерживала Женя. Аркадий останавливался, говорил ей что-то, Женя опускала руку. Пройдя несколько шагов, она опять бралась за угол доски. Они входили то в тень от тополей, то в оранжевые прямоугольники солнца. Потом Аркадий побежал, смешно вскидывая длинные ноги и оглядываясь. Женя махнула рукой и отстала. Так они и дошли до общежития на расстоянии друг от друга. У дверей Аркадий остановился, ожидая девушку.

Надя легла на кровать лицом в подушку, плотно закрыла глаза. Что случилось? Почему вдруг обиженно-завистливое чувство поднялось в душе?

«Что за вздор, – сказала она себе решительно. – Ведь это же Аркадий и Женя, и все. При чем здесь я и Виктор?»

И, ничего не сравнивая, не сопоставляя, а просто думая о Жене и Аркадии (так, по крайней мере, она уверила себя), Надя будто только сейчас поняла, как хорошо все у них, у Аркадия с Женей.

С тех пор как Женя «вскружила» Аркадию голову и их всюду стали видеть вместе, никому не приходила мысль, что могло быть иначе. Наоборот, многим показалось бы странной и злой насмешкой судьбы, если б Женя и Аркадий вдруг не встретились в жизни. Как будто они знали друг о друге давно и разными путями неуклонно искали один другого, и вот в институте встретились.

«Дездемона!» – вспомнила Надя сердито-ласковый басок Аркадия. Милые, смешные, дурашливые… И как у них все хорошо!.. Вот учение. Женя трепетала от одной мысли, что вдруг получит «неуд».

– Тогда конец, – говорила она, испуганно округляя глаза. – Аркашка заест…

Он готовился к дипломному проекту, был очень занят, но в успехах Жени на прошлой сессии немалая заслуга принадлежала ему.

– Ты у меня смотри! – грозил он пальцем. – Только услышу от преподавателей, что ленишься… Смотри! Наделаю неприятностей!

Она забирала книги и, уцепившись за его рукав, говорила:

– Ну, девушки, пожелайте нам успеха… Пойдем, мучитель!

Иногда, поздно вечером, можно было услышать из коридора их голоса:

– Так. Прилично. Следующий вопрос: чему равняется мощность мотора, если…

– Мощность мотора, мощность мотора, – бормотала Женя. – Подожди… Да я знаю. Думаешь, не знаю?

Минута молчания – и залпом:

– Мощность мотора равна…

И торжествующий смех и, видимо, толчок в бок, потому что Аркадий сердито урчит:

– Не балуйся. Следующий вопрос…

Так они и ходили рядом, как привязанные, – в институт и обратно, в общежитие, в столовую, в театр. Возвратившись, Женя быстренько раздевалась и, маленькая, худенькая, юркала под одеяло, сверкала быстрыми, лукавыми, счастливыми глазами.

– Ну вот, девушки, и день прошел. Пожалуй, действительно, Аркашка из меня дурь вышибет, а? Как вы думаете?

И засыпала, шевеля во сне светлыми бровями и морща усеянный веснушками нос.

Виктор очень редко спрашивал Надю об ее успехах в учении. И никогда за книгой или конспектами она не чувствовала его рядом. Ей казалось, что у него была другая жизнь, и то, что, он не делился с ней сокровенными мыслями, глубоко обижало ее. Она не знала, чем он жил и что делал вне института. А когда она прямо говорила ему об этом, он отделывался снисходительной шуткой:

– Давай будем молчать.

Надя с досадой и обидой умолкала.

Если б он мог знать, что она не так уж проста и наивна и многое понимает! Она пошла в институт не потому, что так надо, что не учиться было нехорошо, а потому, что действительно хотела много знать.

А Виктор, по-видимому, не особенно верил в ее способности.

И когда однажды она подвергла очень детальному и строгому критическому разбору его стихи, Виктор так удивился, что первое время не мог найти верного тона в обращении с Надей.

Он вообще стал сдержаннее в беседах. Почему? Она не могла понять. Это ее тревожило. И все-таки она с радостью отметила, что у Виктора исчезла шутливая снисходительность к ней, которая ее оскорбляла. Он стал внимательней, предупредительней во всем и от этого был ближе, словно с их дружбы спала ненужная шелуха.

И вдруг эта история с членскими взносами… Да, она сначала готова была согласиться с Виктором, что это случайный поступок. Но теперь она спрашивала себя: неужели это у него не случайно, и он не такой, каким она его представляла? Она совершенно его не знала! Разве мог бы серьезный, искренний человек так поступить с ней: пройти, обдать холодом?.. Она так растерялась, что некоторое время не могла тронуться с места. Неужели это Виктор? Чужой, надменный…

Этого ей не забыть…

И когда он подойдет к ней первым, – а в этом она все-таки была уверена и хотела, чтобы он подошел первым, – она ему сразу же выскажет все-все…

Она хотела, чтобы это было скорее…

Да, конечно, она ему простит, она только возьмет слово, что он никогда, никогда не будет с ней так поступать, милый, дурной Витька…

Это будет. Она этого хочет и ждет.

И все-таки, лежа с закрытыми глазами, думая о Викторе и с пугающей завистью незаметно сравнивая свою с ним дружбу с дружбой Жени и Аркадия, она не могла подавить обиду и тупую боль в сердце.