Текст книги "Верность"

Автор книги: Константин Локотков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Верность

ВЕРНОСТЬ

Глава первая

В одно из воскресений технологический институт организовал «день открытых дверей».

Ночью прошел дождь. В институтском саду пахло мокрыми листьями и увядающим яблоневым цветом.

Из-за реки поднялось солнце. Едва коснувшись сада, оно оживило его, туманная пелена испарений заколебалась и потянулась вверх. И сразу отчетливо, ярко возникла бронзовая фигура Ильича у входа в институт.

Люди, сойдя на трамвайной остановке, направлялись к институту по узкой аллее.

«Добро пожаловать!» – приглашал плакат над входом.

У тяжелых, широко распахнутых дверей их встречал небольшого роста веселый человек. У него были живые мальчишеские глаза, мягкие жесты и великолепная шевелюра.

– Пожалуйста, пожалуйста, – говорил он.

Две девушки шли от трамвайной остановки. Человек, стоявший у входа, едва ли заметил их: много молодежи шло к институту в «день открытых дверей»!

Одна из девушек, тоненькая и подвижная, с короткими смешными косичками, уверенно сказала:

– Это директор. Вот увидишь! Всегда они так встречают новый набор.

Она поправила косички, одернула свою розовую кофточку, и круглое лицо ее, слегка тронутое веснушками, приняло озабоченное выражение.

– Надо поздороваться, – понизив голос, проговорила она и в невольном порыве на полшага опередила подругу.

Подруга была чуть выше ее и стройнее, легкий белый костюм делал девушку строже и взрослей спутницы; глаза у нее – синие, проницательные и густо опушенные ресницами. Во всех ее движениях проступало выражение той сосредоточенности, какая бывает у людей, идущих на серьезное дело. Она внимательно посмотрела на человека, стоявшего у входа. Хотела, видимо, сказать подруге что-то наставительное и уже взяла ее за руку, но вдруг громко рассмеялась, чуть откинув назад коротко остриженную голову:

– Ой, подлиза ты, Женька!

Однако, подойдя к человеку у подъезда, поздоровалась тоже, – нельзя было не поздороваться с ним. У него такое веселое лицо.

– Ты заметила, как он посмотрел на нас? – почему-то шепотом заговорила Женя, когда они вошли в вестибюль. – Как будто родных встретил. Очень симпатичный!

Надя – так звали высокую девушку – сказала:

– Нет, это не директор.

– Почему ты думаешь? – спросила Женя.

– Тут директор – профессор, очень сердитый. Он сам присутствует на приемных экзаменах и всех засыпает.

– Ну, тогда нечего сюда и ходить! Я тебе говорила…

В вестибюле, на верхней ступеньке, рядом с высоким, в резной раме зеркалом стоял широкоплечий молодой человек в черном костюме. Он смотрел на девушек недоверчиво, но вместе с тем, кажется, благожелательно – трудно было уловить выражение его холодных светлых глаз. Ворот косоворотки белым треугольником лежал на борту пиджака, открывая загорелую шею.

– Молод очень. Не он, – шепнула Женя.

– Ну, хорошо. Не юли. Оставь свои привычки. Мы в институте, не забывай.

И Надя, быстро проговорив это, обратилась к молодому человеку:

– Здравствуйте! Скажите, – она со смущенной улыбкой повела рукой вокруг, – мы сюда попали?

– Да. Пожалуйста, – чистым баском отозвался тот. – Прошу вас.

Девушки поднялись по ступенькам.

– Будем знакомы. Федор Купреев, студент второго курса, ответственный дежурный.

– Евгения Струнникова.

– Надежда Степанова.

– Желаете посмотреть институт? Давайте условимся: допускаю в том случае, если решите поступать к нам.

Он сказал это серьезным тоном, и девушки на миг растерялись: шутит или нет? Но в светлых его глазах мелькнул веселый огонек, плотные губы дрогнули в легкой, сдержанной улыбке. Девушки повеселели: шутит!

– Ой, да разве мы выдержим сюда! – сказала Женя и безнадежно махнула рукой. – И не мечтаем! Мы посмотреть только.

– Не надо так настраивать себя. – Купреев с любопытством смотрел на девушек, все больше светлея лицом. – Выдержите. – Повернулся всем корпусом, крикнул: – товарищ Ремизов, вот еще гости! Уделите внимание!

Ремизов, очень высокий, сутуловатый, в украинской белой рубашке, в черных брюках, заправленных в армейские сапоги, стоял недалеко, окруженный стайкой новичков. У него были большие выпуклые глаза и чуть удлиненное лицо. Оно казалось мужественным и вместе с тем по-детски радушным и свежим.

– Присоединяйтесь! – приветливо сказал он.

Купреев проводил девушек внимательным взглядом и совсем уже откровенно-весело, озорновато подмигнул Ремизову: нашего полку, дескать, прибыло. Отвернувшись, он сразу посерьезнел, принял прежнюю выжидательную позу. В вестибюль входила еще одна группа молодежи.

Подходя к Ремизову, Надя сердито шепнула Жене:

– Что за манера у тебя! Не мечтаем, не выдержим! Паникерша.

– А что, неправда? Самый трудный институт в городе!

– Ну, молчи, молчи!

Ремизов повел всех по широкому солнечному коридору.

Прохладные аудитории, блеск вычищенной аппаратуры. На полу, выстланнном метлахскими плитками, лежали четкие прямоугольники солнца. Жужжали вентиляторы. Все здесь было строго и торжественно.

– Ой, ой! – шептала Женя. – Куда мы с тобой попали!

Ремизов, сверху вниз посматривая на молодых людей, объяснял назначение приборов.

– Здесь работают студенты технологического факультета.

– А вы на каком факультете? – благоговейно спросила Женя.

– Я – на механическом.

– На каком курсе, если не секрет?

– Не секрет, – добродушно усмехнулся Ремизов. – перешел на пятый.

– О! – удивилась Женя.

Надя выразительно посмотрела на подругу. «Умри», – говорил ее взгляд.

Женя забежала вперед.

– А здесь что? – спросила она, оказавшись против узкой, не похожей на другие двери.

– Здесь редакция нашей газеты, – пояснил Ремизов.

Женя пожелала удостовериться сама. Пропустив товарищей вперед – они, минуя редакцию, шли по коридору вслед за Ремизовым, – Женя чуть приоткрыла дверь и увидела спину сидящего за столом человека. Рядом стоял стройный юноша с надменными глазами. Он держал в протянутой руке листок и что-то читал. Судя по торжественным, растянутым интонациям, это были стихи.

Юноша опустил руку и сердито сказал:

– Закройте, пожалуйста, дверь.

Женя испуганно откачнулась.

– Сердитый какой!

Но тут же, оглянувшись, вновь приникла к щели.

– Товарищ, мы гости. Надо быть повежливей.

– Хорошо, хорошо, – отозвался юноша, – мы заняты!

Ремизов, заметив отсутствие девушки, недовольно спросил Надю:

– Где же ваша подруга? Она отвлекается.

Надя, рассерженная, вернулась, набросилась на Женю:

– Ты невыносима!

– Но позволь, Надя, – оправдывалась Женя, – что же тут такого? Просто меня все интересует. – И, смешливо округлив глаза, зашептала: – Нет, посмотри, какой красивый! На Байрона похож. Сразу влюбиться можно.

– Кто красивый? – озадаченно спросила Надя.

– Да этот… в редакции… Посмотри.

Ухватив Надю за рукав, она потянула ее к двери. Надя с досадой оглянулась – никого нет? Ах, эта Женя! Но все-таки приоткрыла дверь.

– Ничего особенного, – сказала она и, тряхнув по привычке головой, назидательно добавила: – А вообще я тебя уже предупреждала…

– Ой, ой! – воскликнула Женя, всплеснув руками. – Побежим, отстали!

Они нагнали товарищей в конце коридора, перед спуском в подвал.

– Теперь я познакомлю вас с нашим учебным сахарным заводом, – сказал Ремизов, строго и мельком глянув на Женю. Та виновато улыбнулась.

– Настоящий завод? – спросила она.

– Да, настоящий.

Спустились вниз. Да, это настоящий сахарный завод, только маленький. Все здесь было интересным и удивительным: крошечная свеклорезка, выбрасывающая стружку на движущийся ленточный транспортер; диффузоры, похожие на самовары, в которых из стружки получался свекловичный сок; в рост человека выпарные и варочные аппараты; десятки других машин – насосы, центрифуги, мешалки, компрессоры – и вообще весь процесс, таинственный и заманчивый, который счастливцам, будущим студентам, надлежало изучить (из простой, грубой свеклы получается такой белый, такой чистый, нежный сахар!); все было так занимательно, трогательно-солидно и вместе с тем значительно, что даже Женя Струнникова притихла и большими глазами смотрела вокруг, не пропуская ни одного слова из объяснений Ремизова.

– Здесь студенты приобретают производственные навыки, – говорил он, – здесь все, как на настоящем предприятии: технология, монтаж, теплотехническое хозяйство. Нет только, – Ремизов улыбнулся, – канцелярии и отдела кадров.

Надя Степанова, ревниво следившая за каждым движением подруги, не выдержала и воскликнула:

– Ну, это просто замечательно! – И с просиявшим лицом спросила Ремизова: – У вас много девушек в институте?

– Приблизительно половина. А что?

– Видите ли, у нас в школе все так настроены… все думают, что этот институт не для девушек.

– Глупости! У нас девушки учатся не хуже ребят. Чудесная публика!

Выйдя из подвала в коридор первого этажа и миновав несколько поворотов, молодые люди увидели широкие, массивные двери и над ними красное полотнище. Четкими прямыми буквами было выведено:

«Защита Отечества есть священный долг каждого гражданина СССР».

– Комната Осоавиахима, – сказал Ремизов.

В Большой технической аудитории высокий, сухопарый, с орлиным носом профессор – декан факультета Трунов – беседовал с теми, кто попал в «первую очередь», то есть пришел с утра.

Впрочем, это собрание трудно было назвать беседой. Трунов говорил один, и, глядя на него, можно было подумать, что он читал любимую поэму, – так вдохновенно и выразительно лилась его речь.

Здесь же сидел директор института. Полный, с мощными плечами и квадратной лысой головой, он оказался совсем не сердитым, как предполагала Женя. Наоборот, он так благожелательно смотрел в зал и с такой готовностью отвечал Трунову, подтверждая то или иное положение, что становилось ясно: директор – прекрасный человек, он желает, чтобы все сидящие перед ним юноши и девушки непременно выдержали приемные испытания и поступили в технологический институт.

Выйдя из аудитории в коридор, Надя и Женя спрятались за огромным фикусом.

– Поступаем сюда! – решительно сказала Надя. – И рассуждать нечего! Ты слышала? Половина института – девушки. А мы что, хуже других?

– Я бы в педагогический, – вздохнула Женя. – Засыплюсь я здесь. Тут одна математика с ума сведет.

– Начинается! Ты же очень способная… только ленивая, не обижайся! Если бы занималась систематически…

– Боюсь.

– Ну, в конце концов это дело твое. А я решила быть механиком – и буду. Понятно?

Надя даже отвернулась.

– Ну и прекрасно! А я пойду в педагогический.

– Женя!.. – начала опять Надя, берясь за розовый пушистый шарик на кофточке подруги. – Признайся: ведь тебе хочется поступать сюда?. Хочется?

– Я не выдержу, сказала тебе.

– А я говорю: выдержишь! Что ты говорила перед экзаменами в школе? То же – «не выдержу, не выдержу»! А как пошла, как пошла, ни одной «удочки».

Так они стояли еще долго. Наконец Женя сдалась.

– Ну, хорошо! Попытаем счастья!

– Ой, милая, хорошая! – Надя порывисто обняла ее и чмокнула в щеку. – Давно бы так!

– Только готовиться вместе.

– Конечно!

– Если засыплюсь, ты отвечаешь.

– Согласна! На все согласна!

Направляясь к выходу, они увидели в конце коридора человека, который встречал их у входа. Он шел, окруженный молодежью, и что-то рассказывал. На прежнем месте – на верхней ступеньке, только ближе к зеркалу, – стоял Федор Купреев.

– Ну, прощайте! – подошла к нему Женя.

– До свиданья, – поправил ее Купреев и крепко пожал руку. – Как решили?

– Поступать! – твердо ответила Женя. – Что мы, хуже других? Нисколько! Мы «чудесная публика», сказал товарищ Ремизов. – И, обращаясь к Купрееву, спросила: – Скажите, кто этот человек?

– Который? – Федор оглянулся.

– А вон с шевелюрой… девушек повел…

– Это наш секретарь парткома, – пояснил Купреев, – Александр Яковлевич Ванин.

Женя задумчиво посмотрела на подругу.

– Ну, пойдем, Надя… До свиданья, товарищ…

– Купреев, – подсказал Федор.

– Товарищ Купреев… простите. Через месяц ждите нас!

– Желаю успеха!

– Спасибо! – Женя, тряхнув косичками, прошла мимо зеркала и, взяв Надю под руку, быстро увлекла ее вниз, резво стуча каблуками по мраморным ступенькам.

Заняв свое прежнее место у зеркала, Федор продолжал встречать гостей. Он не терял надежды, что и Марина, жена, придет: вчера она обещала. Был третий час. Нет, наверное, Марины уже не дождаться, видимо, сынишку не на кого оставить: воскресенье, мать на рынке.

Впрочем, Марина могла бы прийти в институт с мальчиком. Это было бы даже лучше. Но… ведь так трудно догадаться, что Федору приятно увидеть ее здесь с сыном. Последнее время она делает все вопреки его желаниям. Федор был уверен, она сама не догадывается о том, что было горько сознавать: с некоторых пор их жизнь стала походить на простое соседство. Это ощущение особенно усилилось после того, как он решил подготовить ее в институт. Марина встретила его намерение равнодушно, хотя и пыталась – очень неловко – скрыть это. А Федор все видел! Он не мог понять, откуда это равнодушие, и пристально вглядывался в Марину. Но очень трудно понять ее, скрытную!

Думы о жене были невеселые, и Федор пытался подавить их. Новичкам, беседовавшим с ним, он казался настроенным спокойно и по-праздничному торжественно.

Добро пожаловать!

Но на душе было далеко не празднично. Он пытался отвлечься. Вспомнил девушек, которые только что ушли, и усмехнулся иронически. Та, что поменьше, – Струнникова, кажется, ее фамилия, – наверное, ошиблась институтом. Ее никак нельзя было, даже через пять лет, представить инженером.

Поджидая гостей, Федор медленно прохаживался по коридору. Перед Большой технической аудиторией Александр Яковлевич Ванин беседовал с Молодежью.

«Интересно, как он поведет дела парткома, – думал Федор о Ванине, – сумеет ли быть настоящим руководителем? Уж очень он мягкий и застенчивый… А тут надо человека сильного, волевого».

Партийная организация института, в которой Федор был новичком, по-видимому, хорошо знала Ванина. На перевыборном собрании, проходившем незадолго до летних каникул, его кандидатуру поддерживали многие. Александра Яковлевича очень смущали похвалы: невысокого роста, худощавый, он торопливо поглаживал затылок, путал шевелюру и зачем-то оглядывался назад.

Ванин имел ученую степень кандидата наук, работал на кафедре сопротивления материалов. Как лектор он Федору нравился.

На заседании парткома Ванин сказал, что рецептов работы не знает и будет работать так, как ему подскажет совесть. Если товарищи заметят, что он ошибается, пусть поправляют, не стесняясь.

– Критика – очень хорошее, хотя и сердитое дело, – улыбнулся он.

Разумеется, Федор пока не мог судить о Ванине как о секретаре парткома. Было похоже, что Ванин к чему-то прислушивается, приглядывается или не знает, с чего начать. Он аккуратно стал появляться на лекциях своих коллег – вместе с директором, а чаще один, – придет раньше всех, сядет в уголок на «галерке» и, приложив ладонь к уху, слушает…

…Стоя на нижней ступеньке, перед дверью, Ванин прощался с девушками:

– Чтоб завтра же подали заявление! Кто это вас так напугал? Потрудитесь посерьезней – и будете в институте! До свиданья, до свиданья!

Увидев Федора, Ванин пошел навстречу.

– Ну, Федя, через месяц будем встречать новое пополнение. Первый курс – самый беспокойный, и нам с вами придется поработать! – Помолчал, разглядывая Федора довольными глазами, и вдруг спросил: – А жена?

– Что жена? – Легкая тень досады мелькнула на лице Федора и пропала.

– Почему я ее не видел?

– Она была раньше.

– Подала заявление?

– Да.

– Хорошо! Значит, теперь будете вместе?

– Да, теперь будем вместе.

Взяв Федора под руку, идя с ним рядом, Ванин говорил:

– Пойдем в редакцию. Там готовят газету к новому набору. Посмотрим.. А прежде я познакомлю вас с одним письмом – из московского института. В начале года приезжает бригада для проверки итогов соревнования и заключения нового договора. Основное в нем – успешное проведение учебного года и первый курс! Очень важно с самого начала окружить вниманием новый набор. Забежим ко мне, прочтем… А вон и Соловьев, прихватим его…

«Прихватив» Соловьева (того самого, похожего на Байрона, юношу, которого Женя упрекнула в невежливости), они вошли в кабинет Ванина.

Когда Ванин кончил читать, Федор вдруг спросил:

– Подождите, Александр Яковлевич. Кто подписал письмо?

– Секретарь комсомольской организации Стрелецкий.

– Стрелецкий! А инициалы?

– Здесь стоит – А. Стрелецкий.

– Анатолий! – удивленно и обрадованно воскликнул Федор. Быстро встал, опять сел, повернулся к Соловьеву. – Виктор, это Анатолий! Он! Черт возьми! Да ты помнишь Анатолия?

– А-а… – равнодушно протянул Виктор. – Твой соперник…

Федор встал и в волнении прошел к раскрытому окну. Внизу в мягкой вечерней позолоте лежал сад. А дальше, за парком, в синеватой дымке угадывался невидимый отсюда город.

Самым удивительным для Федора была неожиданная связь мысли, что тревожила его, с пришедшими воспоминаниями о детстве, Анатолии – стремительном, гибком, с черными монгольскими глазами и светлой, беззаботной улыбкой, об отце…

И прежде всего – с воспоминаниями об отце.

Глава вторая

– Еще Вольфганг Гёте сказал, что быть человеком – значит быть борцом. Ты знаешь, кто такой Гёте?

– Я не знаю, но я прочту. У тебя есть?

– Есть. Только тебе еще рано. Читай то, что рекомендуют в школе, и то, что я тебе буду давать. Но быть человеком – значит быть борцом, – это ты заруби на носу, потому что ты, надеюсь, хочешь быть человеком, а не тряпкой. И не строй недовольную физиономию, когда я говорю тебе: это делай – это хорошо, хотя и трудно, а этого не делай – это плохо, хотя и легче. А то вон мать обвиняет меня в жестокости к тебе. Я жесток к тебе?

– Я… я не знаю. Мне можно… если я буду вставать в полдевятого?

– Отставить. Восемь часов, точка! Физкультзарядка, турник, холодная вода. Завтрак. Школа. Твердый распорядок дня. Помни: у тебя чахоточный родитель. Здоровье и воля! И ничего не откладывай на завтра. Умри, а сделай сегодня! У тебя трезвая голова и – только не задирай носа – есть умишко. Если хочешь что-нибудь сделать в жизни, – а ты хочешь, должен, я тебя заставлю наконец, – ты обязан подчиняться всему, что я тебе говорю. Ты мне веришь, нет?

– Верю.

– Ты меня боишься?

– Нет.

– Хорошо. Делай так, как я тебе буду говорить. А я не останусь в долгу. Понятно? Иди…

Федор до сих пор помнит живые интонации отца, его прямой, пристальный взгляд, твердый подбородок и мощные плечи, согнутые болезнью.

Этот разговор происходил между ними двенадцать лет назад, но запомнился он крепко. Вообще говоря, в семье нередки были беседы на подобные темы. Воспитание сына одинаково занимало и отца и мать. Но если у отца была система, которой он строго придерживался, – у матери систему заменяло чувство…

Наверное, оно было очень верное, ее чувство: Федор не помнит случая, чтобы она шла наперекор мужу. А она могла бы пойти наперекор, – добрая и ласковая, она, как и отец, была тверда в своих убеждениях. Слова о том, что отец жесток к сыну, были произнесены в шутку (а может, и дрогнуло сердечко при виде того, как сын нехотя встает в восемь часов). Ей потом пришлось успокаивать мужа, который расстроился от ее слов.

– Радость детства, радость детства, – ворчал отец. – Да разве радость в том, что он будет дрыхнуть до девяти часов и приходить домой с плохими отметками? Радость в том, чтобы быть человеком! Ты хочешь, чтобы он вырос хлюпиком? Я этого не хочу!

– Хлюпиком? – Мать рассмеялась. – Чудной ты, право… Да кому же нужны хлюпики? Будь ты хлюпиком, ходила бы я сейчас попадьей…

У матери было веселое воспоминание юности – о том, как один решительный поп сватался к ней, дочери бедняка… Отец всегда смеялся, когда мать рассказывала об этом…

Последний разговор между отцом и матерью Федор подслушал случайно. Стать хлюпиком? Ну уж, извините… Лучше вставать в восемь часов. И все-таки Федор не понимал, из-за чего родители ломали копья. Ему одинаково было хорошо и с отцом и с матерью. Он не мог сказать, кого больше любил. Мама? Никогда не унывающая мама… Ласковый, вопрошающий взгляд, таинственно-лукавое выражение: «А поди-ка сюда, чего скажу», – быстрая, легкая походка… Она была верным, преданным товарищем отца.

Отец? Он был и любовью и гордостью Федора – коммунист с пятнадцатого года, секретарь волостного комитета партий. Боевое прошлое отца служило предметом особой гордости Федора. Сколько раз наедине с собой он примерял отцовскую гимнастерку и гремел шашкой по комнате!

Как же не слушаться такого отца! Федор во всем старался подражать ему.

Из соседнего села переехал в их школу учитель Стрелецкий. У него был сын Анатолий, отчаянный футболист. У Федора была команда из мальчишек-футболистов той части села, где он жил, так называемой Дворни. Другую часть, Гусиновку, представлял Анатолий со своей командой; в первом матче она потерпела поражение от команды Федора. Анатолий, подстрекаемый товарищами, полез в драку, и капитаны сцепились. Их разняли взрослые, но уже после того, как они успели наградить друг друга великолепными синяками. Потом, как это часто бывает в детстве, они стали друзьями. Но этот случай не прошел даром для Федора.

– Разве можно драться? – сказал отец. – Что за хулиганство?

– Да мы помирились! – ответил Федор.

– Все равно, это не умаляет вашей вины! Вы что, уличные мальчишки? Стрелецкий его фамилия? Вот я его отцу всыплю!

Федор подумал всерьез, что отец может всыпать отцу Анатолия, и передал это другу. Тот, перепуганный, пошел просить прощения.

– Вы думаете, я на самом деле такой… драчун? – говорил он. – Вы не думайте. Я иногда так… скучно станет. А тут… я не хотел – нас ребята натравили…

Анатолий сидел в кабинете отца и уплетал малину. Купреев-старший мягко ходил по комнате. Прислушиваясь к его доброму гудению, Федор, счастливый, рассказывал в другой комнате матери, что у Анатолия очень хороший отец, добрый, все его в школе очень любят, и что у Стрелецких в комнате стоит рояль и Анатолий сам умеет играть одним пальцем «Мы – кузнецы, и дух наш молод…». Когда Анатолий ушел, отец сказал Федору:

– С этим дружи. Честный мальчик. Но больше не деритесь!

– Да мы подружились!

– Ни с кем не деритесь! Держите себя так, чтобы любой забияка вас боялся. Действуйте словом, а не кулаками!

После Анатолий сказал Федору:

– У тебя отец правильный. Ох, наверное, буржуев ухлопал много! А мой, – он грустно засмеялся, – мух одних бьет. Знаешь, хлопушка такая… из газеты. Чудак он!

То, что отец был «самым главным» в волости, не давало Федору повода особенно важничать: отец решительно пресекал все, правда, невинные попытки мальчика использовать положение отца. Федор, например, иногда завидовал сыну директора лесопильного завода Виктору Соловьеву, которого вместе с сестрой Мариной ежедневно подвозил до школы кучер. У Купреева-старшего была старенькая легковая машина, на которой он носился по окружающим деревням. Федор однажды, по инициативе Анатолия, залез вместе с ним в эту машину, желая подъехать к школе. Отец – он подходил к машине с пожилым крестьянином, убеждая его в чем-то, – взялся за ручку и, увидев ребят, удивленно поднял брови.

– Полюбуйся, – сказал он крестьянину. – Что это за персоны? – И Федору: – Вы кто, секретарь волостного комитета?

Затем к Анатолию:

– А вы – председатель ВИКа? А ну, выметайтесь! Живо, живо! Когда заслужите себе машины, будете разъезжать, а сейчас – во-он школа! – Он указал рукой на знакомое здание и подтолкнул их. – Марш, марш! Пешочком – очень хорошо!

Ребята пошли пешком.

– А вот Витька, ох, не люблю я его, маменькин сынок! – говорил Анатолий. – Подумаешь, персона! На лошадях подъезжает! Задается, ни с кем не дружит. И за что его все учителя хвалят?

– Учится хорошо, – сказал Федор.

– Не поэтому! Отец – директор. И задал бы я ему!

Отец каждый вечер спрашивал Федора, как прошел день в школе, проверял уроки.

По вечерам он играл в шахматы с Федором или Анатолием, помогал настраивать детекторный приемник, читал им книги. Часто рассказывал о гражданской войне. Это были самые интересные вечера для ребят. И сам отец любил их общество – до определенного часа, пока не скажет:

– Спать!

И тогда – конец. Ребята шли спать.

Раньше, в самом раннем детстве, Федор побаивался отца: он ходил большой, строгий, и мальчик редко его видел. Отец приходил домой поздно, в разговоре с матерью часто ругал «контрреволюцию, которая еще не вывелась».

На стене, над кроватью Федора, висел портрет кудрявого белокурого мальчика, и Федор давно уже знал, что это Володя Ульянов. Над кроватью отца висел другой портрет: Владимир Ильич за столом с газетой «Правда».

Федор еще не понимал слова «вождь», но он уже знал, что Владимир Ильич – самый большой и самый добрый человек на земле, что он освободил всех трудящихся. Знал не только потому, что об этом рассказывали учителя в школе, а больше потому, что этот кудрявый беленький мальчик, когда стал взрослым, подарил отцу настоящую жизнь, что отец шел за ним в бой против буржуев. Он стал в семье таким же понятным, своим, нужным, как были понятны и нужны мать, отец, весь этот хороший детский мир.

И отец, что бы ни делал, вспоминал Ильича и всегда, видно, думал о нем. Ласковая, теплая улыбка раздвигала отцовские усы, когда он смотрел на портрет.

Но однажды в зимний вечер отец пришел и остановился на пороге с таким бледным лицом и округленными, в белом ободке инея, глазами, что Федор и мать испугались.

Отец что-то хотел сказать, но только шевельнул губами, повел рукой, словно желая удалить всех из комнаты, и прошел к себе в кабинет. Плотно закрыл дверь. Через несколько минут испуганная мать зашла к нему. Отец лежал на кровати вниз лицом.

Когда мать вернулась, Федор узнал:

– Умер Ленин…

…Тревожно гудел заводской гудок. Печальная толпа стояла на площади. На трибуне – отец. Капли слез на худых щеках. Он говорил с народом.

…Потом жизнь опять пошла стремительно. Отец, кашляя, носился по району, ругал, будто бил смертным боем, противников (он говорил о них презрительно: «оппозиционеры»), восстанавливал разбитый в гражданскую войну сахарный завод, воевал с лавочниками и спекулянтами.

Федор и Анатолий вступили в пионерский отряд.

 
Раз, два, три!
Мы – большевики,
Мы буржуев не боимся,
Пойдем на штыки… —
 

пели они. Отец одобрительно говорил:

– Молодцы!

Потом Анатолий переехал в город. Встретились они через четыре года.

– Ну, Федор, – сказал отец однажды, – читал, что партконференция постановила?

– Читал.

– Огромные дела! Тяжелая индустрия, пятилетка! Думаю, ты не хочешь быть в стороне?

– Конечно!

– Что решил?

– Хочу поступить в ФЗУ.

– Правильно! Марш на завод!

Вступилась мать:

– А со мной посоветовались?

– С тобой? – Отец подумал. – Посоветуемся с ней, Федор, а?

Федор засмеялся.

– Посоветуемся! – Он догадался по глазам отца, что тот уже советовался с матерью.

Она обняла Федора.

– Чертенята! Все б они бегали… Ну, ладно, Федор, иди… Хорошее дело – завод… Только вот как же учеба?

– Очень просто, – сказал отец. – Будет работать и учиться. Сейчас надо вдвое быстрее бегать.

Он улыбнулся и похлопал сына по спине:

– Спартанец! Одолеешь? Будет трудно, учти!

– Одолею.

Они расцеловались, и Федор отправился в город, на завод.

Там он встретил Анатолия. Блестя глазами, тот рассказывал:

– Ну, мои разыграли трагедию! «Как, куда, на завод? Чумазым слесарем?» А я, братец ты мой, как сказал им трагическим голосом: «Прощайте, я не ваш сын», – сразу притихли, пышек напекли.

В первый день, получив новые синие комбинезоны и проделав утомительный многочасовой урок – стуканье молотком по деревяшке для выработки удара, – они пошли по городу.

Рукава комбинезонов были засучены. Руки нарочно не вымыли, шли рядом, в ногу, солнечным проспектом, и люди встречали их улыбками.

– Расступись, идет рабочий класс! – шутил Анатолий вполголоса, так, чтобы слышал лишь Федор.

Все и так видели, что идет действительно рабочий класс – с замасленными руками и в новых, безукоризненно чистых комбинезонах.

Завод ремонтировал паровозы – пятьдесят паровозов в месяц. Фабзавучники делали четыре.

– Мало! – горячились мальчишки. – Даешь пять паровозов в месяц!

Смешались дни и ночи, сумасшедше бежали часы… Паровозы, облепленные фабзайчатами, выходили на линию.

Федор и Анатолий жили в одной комнате. Год выдался трудный, аппетит у ребят был завидный. Отец в письмах посмеивался, лукаво спрашивал: не наскучил ли завод?

Федор отвечал коротко, но энергично: нет! Анатолия родные старались смутить в письмах перечислением всех благ, которые ждут блудного сына по возвращении домой. Анатолии смеялся.

– Ты посмотри, – говорил он другу, – чем они заманивают: сад дал первый урожай, коровка отелилась, и даже, будто невзначай, – хорошая дочка у бухгалтера, скромная, тихая…

Ребята поступили на рабфак. Но проучились вместе недолго. Анатолий подхватил где-то тропическую малярию, и ему пришлось уехать домой. На прощание он сказал:

– Черт! Вот неудача! Как поправлюсь – сразу к тебе. Жди!

Оставшись один, Федор продолжал следовать хорошему правилу отца: ничего не откладывал на завтра, тренировал свое тело и волю. Каждое утро до пояса обливался холодной водой, играл двухпудовыми гирями, вертелся на турнике, Тело его было крепко, не знало простуды, и сильные мускулы обозначались под плотно обтягивающей грудь майкой.

Здоровье и воля!

Кто там болтает, что на завоеванной отцами земле можно жить покойно, бездумно? Жизнь стремительно уходит вперед, и надо не отстать от нее.

Федор засел за книги. Он читал яростно, словно бился с противником. Сидел над книгой с карандашом – уличал, сопоставлял, сравнивал: был много раз побежден, но не унывал, а с уважением похлопывал ладонью по книге, думал: до новой встречи! Приезжая в отпуск, Федор изводил отца спорами. О, он много знал, он был тертым калачом, отец!

– Федор, не горячись! Не суди опрометчиво. В спорах будь спокойным, следи за собой, – спокойствие убивает противника.

Последняя беседа с ним крепко запала в память Федора. Сперва они сидели перед раскрытыми дверцами плиты, в гаснущих угольках отец пек картошку – это было его слабостью. Они ели ее в темноте, обжигаясь, шумно дули на пальцы. Потом легли. Федор, приподнявшись на локте, вглядывался в неясное в темноте лицо отца.

– Вот ты и вырос, Федор… Теперь, пусти тебя в мир, ты как, выдержишь? Быть мне спокойным, нет?

– Я думаю, можно, – сказал Федор.

– Я не о старости своей хлопочу… Ты это понимаешь? Я вот что хотел… Ты слушаешь?

– Да, да.

– Я хлопочу о деле. О деле, которое должно быть главной целью твоей жизни. Нам эта цель помогала пройти через грязь и кровь прошлого. Вам… – Он вдруг замолчал, и Федор услышал трудный, протяжный вздох. Через минуту отец снова заговорил, голос был глух, готовый сорваться до обессиленного шепота: – Семнадцать лет растил тебя и семнадцать лет боялся. Скажи мне: ты принял наше дело так, чтобы, если надо, умереть за него с радостью, или ты измельчишь все, разменяешься на мелочи, в обывателя превратишься? А? – Он поднял белое лицо и так с минуту неподвижно смотрел, ожидая ответа.