Текст книги "Неравная игра"

Автор книги: Кит А. Пирсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

В первый и, увы, последний раз я следую совету своего отца – и завожу двигатель.

39

Пункт моего назначения, Ислингтонское кладбище Святого Панкратия, находится в получасе езды в Северном Лондоне. Мама выросла в Кентиш-Тауне и частенько повторяла, что, когда пробьет ее час, хочет быть похороненной в той же части города. Час ее, увы, пробил слишком скоро, но я сделала все зависящее от себя, чтобы исполнить ее волю. Заниматься организацией похорон до этого мне ни разу не приходилось, и, помню, несмотря на некоторое помутнение сознания, стоимость меня буквально шокировала, в особенности с учетом того, что мама хотела погребения, а не кремации. К счастью для меня, она предусмотрительно потратилась на страховку – хоть и скромную, но в итоге все же покрывшую расходы.

Помимо исполнения маминого желания, кладбище еще и служило мне убежищем, где я могла изливать свою скорбь на протяжении многих месяцев и даже лет после ее смерти. Я провела там несчетные часы, разговаривая с полированной глыбой гранита. Глупо, конечно же, но порой только эти беседы с мамой меня и спасали. По горькой иронии судьбы, совсем скоро мне выпадет первая в жизни возможность поболтать с обоими родителями.

Практически на автопилоте я еду чуть быстрее обычного и на кладбище прибываю за двадцать пять минут. Паркуюсь, беру орхидеи и прохожу через главные ворота. За ними меня встречают два вековых дуба по обе стороны дорожки. А под деревьями несколько десятков ярко-желтых нарциссов напоминают о наступившей весне: настало время новых начинаний, словно бы кричат цветы.

Дорожка змеится в дальний уголок кладбища, где находится могила мамы. Стоит полная тишина, только и слышно, что мои шаги. Метрах в десяти от места я замедляюсь и сворачиваю с дорожки.

В последний раз я наведывалась сюда почти месяц назад, и оставленные тогда цветы теперь являют собой жалкое зрелище. Приседаю на корточки и заменяю их шестью орхидеями.

– Прости, мама, что не заглядывала, – шепчу я, снова поднимаясь. – Столько всякого стряслось… Ох, даже не знаю, с чего начать.

Прикасаюсь ладонью к холодному граниту.

– Я кое-что выяснила… о папе.

Осекаюсь, пытаясь подобрать правильные слова.

– Мама, он невиновен, и я чувствую себя… просто ужасно. Он так хотел, чтобы мы были вместе, одной семьей, да вот только…

В горле у меня встает комок. Слова, что я силюсь произнести, столь отличаются от того, что на протяжении многих лет я считала правдой. Но других слов у меня и нет.

– Если небеса вправду существуют, мне так хотелось бы надеяться, что вы с папой снова вместе и что вы снова счастливы. Он оставил мне фотографии, вас обоих, и на них вы кажетесь такими счастливыми… такими любящими… И еще несколько фотографий со мной, совсем маленькой. Они чуть ли не разорвали мне сердце, но передай папе, что он вправду вызвал у меня улыбку… Он поймет, что это означает.

Рукавом пальто вытираю слезинку со щеки.

– Но мне нужно пойти поздороваться с ним. Я скоро вернусь.

Я оглядываюсь по сторонам в поисках нового погребения и замечаю простой деревянный крест над бугорком свежевскопанной земли.

Собравшись с духом, бреду по траве и опускаюсь перед крестом на колени. На нем прикреплена маленькая латунная табличка, на которой значится лишь имя: «Деннис Шеймас Хоган».

Чувство вины, что терзало меня на протяжении двух недель, обостряется до невыносимости, стоит мне внезапно вспомнить разговор с Пенни в секонд-хенде. Ох, я использовала памятник для отца в качестве инструмента торга, чтобы выбить побольше денег, и еще думала, что скорее спляшу на могиле Денниса Хогана, нежели потрачусь на надгробие. И вот теперь, стоя на коленях перед этим простым деревянным крестом, я все бы отдала, лишь бы вернуть свои слова назад.

– Прости меня, папа, – шепчу я. – Обещаю, совсем скоро я поставлю тебе настоящее надгробие.

Осторожно кладу оставшиеся орхидеи к основанию креста.

– Не знаю, придутся ли тебе по душе орхидеи, но маме они нравились. Вообще-то, ей любые цветы нравились, но ты наверняка это и сам знаешь.

Было бы безумием ожидать в ответ что-либо кроме тишины, и все равно меня расстраивает, когда только ее я и получаю.

– Мне столько хочется тебе сказать. Как жаль, что ты меня не слышишь.

Как будто по условному знаку, в этот самый момент из-за облака показывается солнце, согревая мне спину и отбрасывая по траве тень. Вот только тень эта слишком длинная, чтобы быть моей.

Я оборачиваюсь через плечо и прищуриваюсь в солнечных лучах на чей-то силуэт на дорожке.

И этот кто-то произносит:

– Ты удивишься, но мертвые много чего способны услышать.

Прямо как и вовремя появления Эрика Бертлза в Дорсете, мой разум вступает в конфликт с чувствами: голос слишком примечательный, чтобы принадлежать кому-то другому, вот только… Нет… Этого не может быть.

Если это мучительный сон, ощущается он слишком реальным. Разве можно во сне чувствовать тепло солнца на лице и слабый аромат свежих орхидей?

Я медленно поднимаюсь, целиком сосредотачиваясь на ноющей боли в пояснице, чтобы с ее помощью определить, не разыгрывается ли эта сцена лишь в воображении моего помутившегося рассудка – опасаться чего оснований у меня более чем достаточно.

Солнце снова исчезает за облаком, и передо мной уже не силуэт.

– Ох… Боже мой!

Сознание мое погружается в хаос, не в силах справиться с наплывом эмоций.

– Я… Как? – выдавливаю я. – Я думала…

Клемент идет по траве ко мне, я же как к месту приросла.

– Привет, пупсик.

Запоздало включаются ноги, и я буквально падаю на Клемента. Уткнувшись ему в грудь, крепко-крепко вцепляюсь в своего спасителя из страха, что он снова исчезнет.

– Ш-ш-ш. Все хорошо, – мягко произносит он.

В объятьях секунды перетекают в минуты, и в конце концов страх вытесняется радостью. Чуть отступаю назад, по-прежнему удерживая великана за поясницу.

– Я думала, что потеряла тебя, – хнычу я.

– Я же тебе говорил, помнишь? Чудеса порой случаются.

– Но… Обрыв! Как же ты…

– Это имеет значение?

– Нет, наверно… А как ты узнал, что я приду сюда?

– Да просто подумал, что рано или поздно тебе захочется посетить могилу отца, вот две недели и ошивался тут каждый день.

– Каждый день?!

– Ага.

Я снова падаю в объятья Клемента и упиваюсь его мускусным ароматом. С каждым вздохом одиночество и пустота постепенно отступают. И будущее уже не представляется таким мрачным.

– Ты в порядке? – спрашивает великан.

– Наверно. Мне очень хочется надеяться, что это не сон.

– Это не сон, пупсик.

Поднимаю на Клемента взгляд, чтобы убедиться, что он действительно не плод моего воображения. Не доверяя глазам, осторожно прикасаюсь ладонью к его лицу.

– Это и вправду ты, – бормочу я. – Ты вернулся ко мне.

Он сжимает мою руку в своей и целует меня в лоб.

– Вернулся и теперь никуда не денусь.

Я тону в его глазах, и мир вокруг становится ослепительно-ярким. Образ этого лица преследовал меня с того самого вечера в Дорсете, вот только когда я видела его в последний раз, на нем точно не было этой теплой, умиротворенной улыбки. Какое же блаженство избавиться от столь душераздирающего воспоминания!

Лицо передо мной в это самое мгновение просто само совершенство.

И тут на меня обрушивается осознание.

Продолжаю рассматривать совершенное лицо великана: ни одной царапины, ни одного синяка. Как можно упасть с такого высоченного обрыва, да на заостренные камни, и остаться без единой ссадины? Я пытаюсь отмахнуться от вопроса, однако избавиться от него не так-то просто.

И загадка словно невзначай бередит еще одно воспоминание: пейзаж за краем обрыва не из тех, что я когда-либо смогу позабыть. Я неохотно извлекаю эту картину из недр памяти и убеждаюсь в том, что и так знаю.

Я отступаю от Клемента.

– Что произошло?

– А?

– Тем вечером.

– Не понимаю, о чем ты.

Спохватываюсь, прежде чем насесть на него со следующим вопросом. Веду себя как дура – да какая разница, что я там помню, если он жив?!

– Не обращай внимания. Прости.

Великан снова улыбается и сжимает мне ладонь.

Не могу удержаться от того, чтобы не осмотреть его руку на предмет следов падения. Уйма старых шрамов, но из свежего даже заусенца нет.

Вообще говоря, возвращение Клемента должно было привести меня в исступление, и так оно и есть на самом деле, вот только все эти недавние события еще более усугубили скептицизм и подозрительность в моей любознательной натуре. И сейчас сомнения столь мучительные, что у меня закрадывается недоверие к собственным воспоминаниям. Быть может, их исказила скорбь, что изводила меня все эти дни?

Несколько секунд размышлений приводят меня к заключению, что отнюдь не смутные воспоминания омрачают мое воссоединение с Клементом. Просто во мне вновь пробуждается любопытство, и теперь уж я не успокоюсь, пока не утолю его.

– Хм… А как так получилось, что на тебе ни единой отметины?

– Наверно, просто повезло.

Теперь обуздать недоверчивость еще труднее, однако мне удается скрыть ее под озабоченным выражением лица.

– Ты лежал в больнице?

– Что я там забыл?

– Что? Ты упал с тридцати метров на острые камни! А потом как-то ухитрился проплыть по бурному морю несколько сотен метров! И это еще без учета температуры воды! Я помню, что ты говорил про свою нечувствительность к холоду, но это же не значит, что ты не подвержен переохлаждению!

– Как я уже сказал, наверно, повезло.

– А как я спросила, ты лежал в больнице?

– Да ничего со мной не случилось.

– Вижу, и именно этого не понимаю. Два человека упали с обрыва, и один из них мгновенно умер. А другой объявляется через две недели без единой царапины. Окажись ты на моем месте, разве сам не изводился бы от любопытства?

– А я думал, ты будешь рада меня видеть, – хмурится Клемент.

– Что? Господи, нет… Конечно же, я рада! Вот только…

– Так и знал, что это плохая идея, – бурчит он. – Не надо было мне сюда приходить.

– Ну конечно же, надо было! Пойми, я же в шоке, только и всего!

Я пытаюсь стряхнуть с себя путы, которые не дают целиком отдаться радостному воссоединению. И все же, как бы я ни старалась, мне никак не избавиться от ощущения, что что-то здесь не так. И Клемент улавливает мою нерешительность.

– Прости. Мне нужно идти.

И он разворачивается и шагает прочь. Столь внезапный уход вкупе с отсутствием объяснений якобы чуда лишь обостряет мое подозрение, что кое-какие обстоятельства мне неведомы.

– Подожди! – окликаю я Клемента. Он не обращает внимания.

Подхватываю все свои сомнения и бросаюсь за великаном, уже успевшим удалиться метров на десять.

– Как ты узнал, что мой отец здесь похоронен? – спрашиваю я.

– Хватит уже, – бросает он, не думая замедляться.

Раздосадованная, я атакую с новым вопросом:

– Что произошло тем вечером? Я видела, как Эрик увлек тебя в пропасть, и я пролежала на краю… даже не знаю, минут двадцать, всматриваясь в волны – вдруг ты пережил падение. Вот только… тебя там не было!

Молчание.

– Клемент, пожалуйста. Я просто хочу знать.

Он резко останавливается и задирает голову к небу. Страдальческое выражение на его лице медленно смягчается, и затем он смотрит на меня.

– Ты действительно хочешь знать правду?

В чем бы таковая ни состояла, по голосу великана я заключаю, что, возможно, мне не стоит ее узнавать, а ему раскрывать. И все же согласно киваю.

– Тогда идем, – произносит Клемент. Он берет меня за руку и ведет по дорожке к воротам.

– Куда мы идем? – не терпится мне.

Ответа нет.

С каждым шагом во мне нарастает беспокойство которое в итоге становится совсем невыносимым. Я уже собираюсь взбунтоваться и потребовать ответа, но тут Клемент замедляется. Затем останавливается вовсе, отпускает мою руку и как-то странно на меня смотрит, такими пустыми глазами. Потом едва заметно кивает на запущенную могилу в паре метров от дорожки.

Я в замешательстве таращусь на него и потом перевожу взгляд на надгробие, на котором теперь сосредоточено все его внимание.

В каменной плите как будто совершенно ничего примечательного. Побитая годами и непогодой, она испещрена пятнами мха и лишайника, и с моего места выгравированные на ней слова неразборчивы.

– Подойти поближе, – приказывает Клемент.

Я делаю шагов пять по траве и тогда различаю имя покоящегося под камнем бедолаги. Фамилия отсутствует, только проставлена дата смерти: 9 декабря 1975.

Мне абсолютно невдомек, на что же я смотрю. Да, на плите выгравировано имя, которое мне столь хорошо известно, но в голове все равно царит сумбур.

– Не понимаю… Не понимаю, – выдавливаю я. – Зачем ты показываешь мне могилу кого-то с твоим именем?

– Это не кто-то.

– Что?

– Ты хотела правду… Так вот, это моя могила.