Текст книги "Одержимый (СИ)"

Автор книги: Кира Шарм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

– Это моя гавань, – сказала она рядом со мной, ее рука пробежалась по инструментам и краскам. Она посмотрела на меня с легкой улыбкой.

– Тут полный бардак.

Для любого другого это прозвучало бы как оскорбление. Но Элейн улыбнулась еще шире и с тоской посмотрела на свои детища, лежавшие на столе рядом с мольбертом.

– Ты – создатель, поэтому понимаешь это.

У меня были сомнения по поводу ее комментария. Подойдя к одной из стен, она провела пальцами по цветным линиям.

– Я преуспеваю в этом.

Было бы сложно не делать этого. Я смотрела на все это с благоговейным трепетом, даже подошла как можно ближе, чтобы взять незнакомые мне инструменты, держать их и переворачивать.

– Мастихины, – раздался рядом со мной голос Элейн.

– А для чего они?

– Хочешь, я тебе покажу?

Я нетерпеливо кивнула и увидела, как Элейн взяла тюбик и открутила крышку. – Это импасто медиум (прим. переводчика – техника накладывания краски), – сказала она. Она выдавила шарик краски на стеклянную поверхность, а затем схватила бутылку с краской, бросив несколько капель на почти прозрачное полотно.

Используя мастихин, она вдавливала плоскую сторону лезвия в медиум, смешивая цвета.

– Вот, – сказала она, протягивая мне нож. – Перемешай их. У меня есть неглазурованное полотно, на котором мы можем это попробовать.

Я взяла у нее из рук мастихин и смешала краски, наблюдая, как она подошла к дальней стене и схватила холст. Взрыв цвета, но с красным кругом в центре. По дизайну это было похоже на солнце, с его лучами, состоящими из красных, синих, пурпурных и случайных желтых цветов. Не было ни одного места, которое бы не было заполнено цветом.

Элейн сняла чистый холст, заменила его тем, что с солнцем, поставив его на мольберт, и широко мне улыбнулась.

– Я знала, что этой картине нужно что-то другое.

– А что еще может понадобиться? – спросила я, пораженная тем, как мои глаза нашли центральный круг и побежали по линиям, которые его соединяли, а затем слетели с полотна в невидимое пространство.

– Текстура, – пояснила она. Она положила свою ладонь на мою, лежавшую на мастихине, и зачерпнула смешанный материал. – Красное солнце нуждается в фактуре, оно должно подняться с холста. – Все еще держа свою руку на моей, она поднесла к холсту шмат красной шарообразной краски и шлепнула на середину круга. Она отпустила мою руку и жестом велела мне идти за ней. – Размажь по кругу. Он не должен быть гладким. На самом деле, чем больше он поднят, тем более текстурированным будет, когда высохнет.

– Я все испорчу, – сопротивляясь, сказала я.

– Это всего лишь краска. Ты не можешь все испортить, потому что это ты.

Она положила руку мне на плечо, и я заставила себя успокоиться, чтобы не вырваться из ее хватки.

– Это не испытание, которое нужно пройти. Это выражение себя. Тут невозможно сделать неправильно.

Казалось невозможным, что есть что-то, что я не смогу испортить. Но я сделала так, как она просила.

Используя мастихин, я размазала краску по высохшему кругу. Элейн протянула руку мне за спину и схватила щетку поменьше.

– Используй эту маленькую кисть, чтобы распределить краску, и добавить текстуру.

– А как я узнаю, что все готово?

Она не ответила мне, положила мастихин в раковину с другой стороны стола и схватила еще две бутылки с красками.

– Который?

Передо мной были пурпурный и синий.

– Синий?

Она бросила пурпурный обратно на свою стеклянную палитру и открыла синюю бутылку, брызнув небольшим комочком туда, где она смешала красный. – Добавь немного к красному. Не слишком много, – предупредила она. – Импасто добавит текстуру, но синий привнесет немного размерности.

Я увидела, что она имела в виду, когда добавила совсем немного синего, включив его в толстый слой импасто на красном солнце.

– Я знала, что ты художница. – Она засияла, когда увидела, что я делаю.

– Я бы не назвала себя художницей. – Я пожала плечами и протянула ей кисточку. – Мне нравится беспорядок.

Я думала о своей квартире, о разбитых осколках кружки, которые убрал Шесть.

Она взяла кисточку, но кончики ее пальцев коснулись рубцов на моем запястье, которые все еще заживали. Это действие потрясло меня, потому что было столь глубоко интимно чувствовать, как она касается меня там, не видя. Ее глаза метнулись к моим, а затем обратно к моему запястью.

– Ты творец.

Странно было говорить такое кому-то, кто был столь разрушителен, как я.

– Нет, я так не думаю.

Она отпустила мою руку, и я снова спрятала ее в коленях, где было безопасно.

– Ты очень чувствительна, да?

Я пожала плечами.

– Думаю, да.

– Как лучшие художники.

– Эй, – сказал Шесть позади нас. – У насадки для душа была проблема с функцией защиты от получения ожогов, но сейчас все в норме.

Его поглотила картина, над которой мы работали, и он подошел поближе, чтобы разглядеть ее.

– Что-то новенькое?

– Так и есть. Она была не закончена, просто стояла здесь, и ждала, когда придут правильные руки.

Элейн улыбнулась Шесть и похлопала его по руке. Ее похвала меня смутила, как будто она была гордой матерью, в то время как все, что я сделала – это добавила немного текстуры к картине, которая выглядела прекрасно еще до того, как ее коснулись мои руки.

– Выглядит неплохо, – пробормотал он, отходя в сторону, чтобы критически взглянуть на нее под другим углом. – На этой неделе мне нужно съездить в тот маленький торговый центр, где находится твой магазин. Тебе там что-нибудь нужно?

– Я составлю список, – сказала она. – Такой хороший мальчик!

Глаза Шесть встретились с моими поверх головы его матери, и он, казалось, спрашивал, в порядке ли я. Когда я кивнула, он обнял свою маму и сказал:

– Нам пора идти, мам. Я вернусь в следующие выходные.

В дверях Элейн наклонилась и крепко обняла меня.

– Не забывай, – прошептала она мне на ухо. – Ты творец.

Но, как и все творцы, я была склонна к разрушению.

ГЛАВА 8

И только когда поздно вечером Шесть привез меня домой, я поняла, что, рисуя, совершенно позабыла о нем. Находясь в студии Элейн, я ни о чем не думала, просто полностью сосредоточилась на смешивании красок, наслоении и превращении чего-то плоского в трехмерное.

Тогда я поняла, что живопись – это терапия. Долгие годы я баловалась живописью, чувствуя странный зов в моей голове, притяжение что-то создавать. Вот почему мама купила мне этот набор – по предложению одного из многочисленных психиатров, по которым она меня таскала.

Но пребывание в пространстве Элейн породило это желание, и я высвободила все беспокойные мысли, которые у меня были, в картине Элейн с солнцем, и все внутри меня успокоилось до приглушенных голосов. Тогда я поняла, что хочу, нет, мне необходимо начать рисовать больше.

Шесть проводил меня до двери в тишине как обычно, его мысли, казалось, были где-то совсем в другом месте. Когда я открыла дверь и посмотрела на него через плечо, то ощутила необъяснимое чувство потери. Потеря шума? Потеря мании? Я чувствовала себя отдохнувшей, как будто мой мозг только что прошел курс массажа. Так долго у меня все болело. В течение долгих лет я боролась с голосами. И вот теперь рев стих, оставив после себя след спокойствия.

И я задалась вопросом – мог ли Шесть увидеть это во мне, если привел меня к своей матери, чтобы посмотреть, сможет ли она дать мне что-то, чего он не смог. Мы не говорили о моменте, когда он продезинфицировал мои порезы, по крайней мере, не такими простыми словами. Но он не нуждался в том, чтобы я поехала с ним к его маме, а его маме, конечно, не нужен был мой приезд. Единственная причина, по которой, как я предполагала, он привел меня к ней домой – познакомить с женщиной, которая украсила его жизнь.

Его глаза снова стали мягкими, задумчивыми. Я поняла, насколько уязвима для этого взгляда, взгляда желания, которое, как я знала, отражалось и в моих собственных глазах. Интересно, заметил ли он потерю, которую я тогда почувствовала, тишину, заполнившую мою голову сильнее, чем когда-либо наполняли голоса?

Он наклонился, вдыхая теплый воздух мне в губы. Я втянула воздух и облизнула губы, наслаждаясь теплом его дыхания, согревающим мои губы. Я не пошевелилась, чтобы встретить его на полпути. Думаю, он ждал этого, ждал, что я схвачу его и сокращу расстояние между нами. Но я этого не сделала.

Он отстранился, сердце грохотало у меня в ушах.

Он стоял в коридоре, у стены, засунув руки в карманы, в его взгляде был вопрос. Не знаю, как я смотрела на него, но то, что он увидел в моем лице, казалось, выбило его из колеи, потому что мгновение спустя он попытался уйти.

– Нет, – возразила я. – Входи.

Не знаю, был ли это первый раз, когда я пригласила Шесть внутрь, ничего не ожидая. По выражению его лица, по тому, как он, боролся с дрожью в челюсти и сжимал кулаки, я предположила, что, вероятно, это было впервые.

– Ты уверена?

– Я никогда не уверена. – Ответ его не успокоил. – Да, входи.

Я попятилась, оставляя дверь широко открытой для него. Он влетел в дверь, оглядывая беспорядок, который я оставила. Он поднял с пола тарелку, поставил ее в раковину и насыпал хлопья в аквариум Генри.

– Ты не обязан заботиться о нем, – сказала я, снимая пальто и вешая его на единственное кресло в комнате. – Я вполне способна самостоятельно покормить свою рыбу.

– Хм, – сказал он, взглянув на меня, прежде чем одним движением большого пальца закрыть крышку банки с кормом. Это движение заставило мой собственный большой палец дернуться. Он был так талантлив в мелочах. Это заставило меня почувствовать себя неполноценной, маленькой в его присутствии, и я попыталась вспомнить, почему пригласила его войти.

– Ты голодна? – спросил он, открывая мой холодильник и, вероятно, рассматривая его жалкое содержимое.

– Я могу поесть.

Он посмотрел на меня поверх своего мускулистого бицепса. Он снял свою кожаную куртку, оставшись в джинсах и футболке с длинными рукавами, и от взгляда на него у меня во рту пересохло.

– Что бы ты хотела съесть?

Это не должно было звучать так соблазнительно, но, тем не менее, было именно так. Я вцепилась в спинку кресла, борясь с желанием утонуть в нем.

Знакомство с его мамой обнажило другую сторону Шесть, сторону, которая дразнила. Он словно заманивал меня, как рыбу, на свой крючок. Я взглянула на Генри, который лениво посасывал рыбные хлопья. Я – не рыба.

– Я вижу, что ты пытаешься сделать.

Я указала на пол, встретившись с ним взглядом.

Он поднял бровь, закрыл холодильник и встал.

– Накормить тебя?

– Да. С приманкой.

Я подошла к стойке, полностью обойдя Шесть, чтобы взять его кожаную куртку.

– С приманкой.

Это был не вопрос, но в его тоне все равно чувствовалось замешательство.

– Да. Ты думаешь, что можешь показать мне все эти части себя, и я упаду прямо к твоим ногам.

Хотя, я могла бы. Но меня насторожили причины. Зачем ему нужно заманивать меня?

Он повернулся ко мне лицом. Я стояла спиной к кухонной стене. Он блокировал меня, но не приближался.

– Неужели? Я это делаю?

– Да. Я не дура.

– Я этого и не говорил.

– Зачем я тебе вообще нужна? – я махнула рукой в сторону своей квартиры. – Хочешь это? Это не имеет смысла.

– Если это не имеет смысла, то зачем мне, говоря твоими словами, заманивать тебя?

– Я не знаю.

Я кинула ему его куртку и попыталась пройти мимо, но он преградил мне путь.

– Скажи мне, Мира. Все ли, что ты думаешь, имеет смысл? Есть ли у тебя рациональное объяснение каждому твоему чувству?

– Думаю, ты знаешь ответ на этот вопрос.

Он накрыл мои руки своими, держа куртку.

– Тогда не проси меня объяснять мои. Особенно, если ты не можешь объяснить свои.

– Это нечестно.

– Я не играю честно, Мира.

Он шагнул вперед, и я попятилась. Дыхание в моей груди затрепетало, но я сохраняла спокойное выражение лица.

– Я не хорошая. Я плохая. Очень, очень плохая

Это было предупреждение.

– Но ты хороша в том, что мне нужно.

Он протянул руку, и я сделала глубокий вдох. Его рука скользнула по моему лицу, прежде чем он нежно заправил мои волосы за ухо.

– Новость: мы все немного плохие.

– Не ты.

– Особенно я, – он опустил руку мне на плечо и сжал его. – Но… – он глубоко вздохнул: – я не хочу быть плохим, когда нахожусь рядом с тобой, – его пальцы медленно скользнули вниз по моей руке.

Я тоже не хотела быть плохой рядом с ним. Я любила уединение, но когда он вторгался в мое пространство, мне было трудно найти время, чтобы предаваться вещам, которые питали эту тьму, то плохое, что я часто принимала. Я думала об этом, когда его пальцы нежно коснулись трех порезов на моем запястье, прежде чем сжать мою руку.

– Этого достаточно? – спросил он. Его глаза искали мои, и я увидела в них его честность.

– Сейчас достаточно.

Я вздернула подбородок, на мгновение довольная тем, где мы находимся. Теперь, не думая о том, что он манипулирует мной, я чувствовала себя немного лучше. Мои губы коснулись его губ, и прежде, чем я поняла, что происходит, он поднял меня и понес в спальню.

Он опустил меня на кровать и помог снять ботинки, рубашку, брюки и нижнее белье. Голая, я сидела на краю кровати и смотрела, как он снимает с себя одежду.

Мы молча смотрели друг на друга, пока он раздевался. В его теле не было ни одного уязвимого места – не то, чтобы он нуждался в этом. Но я обнаружила, что больше ищу недостатки, чем рассматриваю шедевр. Конечно, у него были какие-то проблемы, где-то.

Я мысленно отогнала эту мысль. Я знала, основываясь на своем прошлом, что я искала недостатки, чтобы использовать их, когда все шло не так, как я хочу.

Он положил теплую ладонь между моих грудей и мягко толкнул меня, пока я не оказалась на спине, он стоял надо мной.

– Твоя необузданность так красива, – сказал он, и мягкость его приглушенных слов вызвала у меня одновременно радость и страх. Это не было похоже на первый раз, когда мы соприкоснулись обнаженной кожей, это было гораздо интимнее и просто… больше. Он опустился на колени и навис надо мной: – Как гроза, прямо перед тем, как выплеснуть свою ярость.

– Тебе действительно следует перестать рисовать меня такими красивыми словами.

Но какая-то часть меня не хотела, чтобы он останавливался. Я не привыкла к подобной лести. Она казалась чуждой мне, но, когда это исходило от него, я верила.

– Нет, – сказал он мягко, но решительно. Он опустил голову и провел щетиной по моим губам. Я положила руки ему на плечи, но он немного приподнялся, убрал мои руки и прижал их к кровати.

Я была его заложницей, когда его рот скользнул по моей коже. Лениво, как будто у него было все время мира. И, поскольку он, очевидно, просто хотел покрасоваться, ему удалось удержать оба моих запястья в одной руке, в то время как другой он присоединился к своему рту, дразня, нажимая и дергая, пока я не была уверена, что моя кожа лопнет, чтобы освободить все напряжение, которым он наполнил мое тело.

Когда он, наконец, скользнул внутрь меня, то отпустил мои руки. Но я уже была так измотана, так ошеломлена, что мои руки казались тяжелее, чем я могла поднять. Я все еще была его пленницей, но ему не нужно было держать меня, чтобы доказать это.

Когда той ночью я заснула, мой разум был тих, спокоен, сердце замедлилось, а дыхание было ровным. Впервые за столь долгое время я вкусила покой, и на этот раз сон пришел легко.

***

Когда на следующее утро солнечный свет пробился сквозь мои шторы, я прошептала мысль, которая мучила меня всю ночь.

– Я не хочу быть твоей девушкой.

Я лежала спиной к нему на кровати. Я знала, что это трусость с моей стороны. Но если я посмотрю на него, если наши глаза встретятся, то снова поддамся ему. Я закрыла глаза и стала ждать.

– Я об этом и не говорю.

Я вздохнула, натянув простыню до подбородка, отказываясь поворачиваться к нему лицом.

– Ты принес мне стол и стулья, ты кормишь меня, ты кормишь Генри.

– Технически, я пытался накормить тебя прошлой ночью.

Поскольку я была к нему спиной, я позволила улыбке появиться на моих губах, прежде чем отпустить ее.

– Я серьезно.

– Почему ты не хочешь быть моей девушкой? – я почувствовала, как он шевельнулся у меня за спиной на кровати. – Потому что думаешь, будто уже раскусила меня?

Он придвинулся ближе, пока его грудь не коснулась моей спины. Его пальцы прошлись по изгибу моего бедра, когда он поцеловал меня в затылок.

Я покачала головой в ответ и попыталась увильнуть от его прикосновения.

Он обхватил меня за плечи и повернул лицом к себе. Упрямо избегая его взгляда, я водила пальцем по венам на его руках. Он вздохнул, видимо, смирившись с моей неспособностью смотреть на него.

– Это потому, что я такой страшный? – спросил он, целуя меня в основание шеи.

Черт бы его побрал. Шесть не был комиком, во всяком случае, с большой натяжкой. Но все же мои губы дрогнули.

– Ну да. На тебя страшно смотреть.

– Я знаю, что это ложь, – прошептал он, прижимаясь губами к моей ключице.

Мои глаза закрылись при первом прикосновении его щетины к моей чувствительной плоти.

– А еще ты очень скромный, – пробормотала я.

– Еще одна ложь.

Я почувствовала его улыбку на своей груди.

– Ты не особо хороша во лжи.

– Мм, так ты и сказал, – пробормотала я. – Этим утром ты ужасно болтлив.

– Ммм, – он провел щетиной по моему животу, все ниже и ниже.

Мой разум унес меня прочь, прежде чем мои глаза резко открылись. Кровь застыла у меня в жилах, и я покачал головой.

– Нет-нет.

Я оттолкнула его от себя и попятилась, прижавшись голой кожей к стене за матрасом.

Шесть присел на корточки и внимательно посмотрел на меня.

– Что крутится у тебя в голове, Мира?

Я тяжело вздохнула и запустила руки в волосы. Впервые за долгое время мне захотелось чего-нибудь галлюциногенного, чтобы отвлечься от этого разговора. На языке была горечь от этого ощущения.

– Я не хочу быть твоей девушкой, – повторила я еще раз.

– Чего ты хочешь?

Я подумала о своих прошлых отношениях, о том, как далеко я могла зайти в отношениях с Шесть.

– Я…

Я потянула свои черные локоны, выпрямляя волосы, прежде чем позволить прядям подпрыгнуть и превратиться в локоны.

– Я хочу быть Мирой. Ты можешь быть Шесть.

Его глаза сузились в замешательстве.

– Ты Мира. А я Шесть. Не могу понять, что изменилось.

– Вот именно! – крикнула я, тыча в него пальцем. Я скатилась с кровати и встала. Я ткнула тем же пальцем себе в грудь. – Я Мира. И не вступаю в отношения, – я быстро покачала головой, расхаживая взад и вперед по своей спальне. – Я в полном дерьме.

Шесть упал на кровать, натянув на себя простыню, давая понять своими действиями, что он не собирается уходить после того, как я объявила о своей дерьмовости.

– И? – спросил он, приподняв бровь, явно ничем не обеспокоенный.

Я остановилась и склонила голову набок.

– Ты не должен говорить это так буднично.

Я сердито посмотрела на него и дернула себя за волосы.

Он вытянул руки и подложил их под голову, устраиваясь удобнее, чтобы выслушать все, что я скажу.

– Я не вступаю в отношения, не занимаюсь, – я махнула рукой между нами, – этим. Я просто все в итоге испорчу. Я не хорошая, Шесть.

Мои мысли, которые сложились у меня в голове как аккуратная головоломка, разлетелись в разные стороны, выводя из строя речь, которую я подготовила, между ночью и рассветом.

Я плюхнулась на край матраса.

– Я причиню тебе боль, Шесть.

Я сказала это серьезно, желая, чтобы он понял. Нам обоим будет больно. Это была единственная вещь, в которой я хороша, будучи бурей.

Шесть сел, простыня сползла ему до пояса. Я отвела взгляд от его груди, пытаясь сосредоточиться.

– Мира, – сказал он, его голос снова привлек мое внимание. – Я тебя не боюсь.

Я не очень хорошо объясняю, знаю.

– Хорошо. Я боюсь себя. И тебя боюсь.

– Тебе не надо бояться.

– О, но я боюсь. Шесть, я – это яд. Я не могу привязаться к тебе.

Он приподнял бровь.

– Думаю, сейчас уже немного поздновато для этого, не находишь?

Я подумала о последних двух месяцах.

– Ты заплатил за мою квартиру в прошлом месяце. И в этом тоже.

Я поморщилась, потому что говорила как проститутка.

Он потер морщинку, образовавшуюся между моими бровями.

– Я заплатил тебе за работу, которую ты для меня сделала.

– Формально деньги достались не мне…

– Нет, ты права. Они достались твоему арендодателю. Но это потому, что я хочу, чтобы тебе было, где жить.

– И ты знаешь, что если бы дал мне деньги, то я использовала бы одну из долларовых купюр, чтобы нюхнуть чего-нибудь вкусненького.

– Думаю, «вкусненького», вероятно, не совсем верное слово. Когда я познакомился с тобой, ты только занюхнула дорожку с десятидолларовой купюры. Не может быть, чтобы все было так «вкусно».

Я рассмеялась, хотя мы говорили о том, какой безответственной я была. Просто чудо, что я продержалась так долго, даже несмотря на мамину щедрость.

– До тебя моя мама обычно платила за мою квартиру.

Это позорило меня больше, чем употребление наркотиков, которое, как я знала, было эгоизмом.

– Да? Так ты поговорила с ней?

Он следил за моим лицом. Я почти ничего не рассказывала ему о Лале.

– Нет, я не могу выносить это. Последний раз это было в ту ночь, когда ты нашел мою разбитую кружку.

Это был самый простой способ вспомнить ту ночь. Ни то, что он промыл мои порезы, ни то, что он видел непосредственные последствия моего самоповреждения.

– Это многое объясняет, – он на мгновение задумался. – Почему наркотики?

– Нам обязательно об этом говорить?

– Это лучше, чем «я не хочу говорить об этом», – прокомментировал он, напомнив мне, что я сказала ему после нашего первого секса.

– Да, это лучше, но все же не то, что я хочу обсуждать сейчас.

– Хорошо. Но, просто знай, я не согласен с этим. И я хочу, чтобы ты бросила. Вот и все, что я скажу.

Это был первый раз, когда он открыто сказал что-то против употребления наркотиков, и это немного сбило меня с толку.

– Не знаю, что и сказать. Тебе еще не поздно соскочить.

Он заплатил за мою квартиру. В буквальном смысле положил еду на мой стол. На все это я могла смотреть отстраненно, без эмоций.

Но я не могла смотреть на него, думать о нем, не чувствуя борьбы эмоций, чего-то, что не имело ничего общего с вещами, которыми он обеспечивал меня, но то, что он вызывал во мне.

Он был прав – я привязана к нему. Я говорю не о крыше над головой или счетах за коммунальные услуги, которые как по расписанию падали в мой почтовый ящик. Я говорю о том, как мое тело реагирует на его взгляд, о том, как мое сердце, кажется, несется вперед, когда я слышу, как он стучится в дверь. То, как его голос произносит мое имя так, словно это легчайшее из слов, которое он может произнести. То, как его молчание успокаивает даже самые громкие голоса в моей голове. Если бы он сегодня вышел за дверь и не вернулся, не знаю, что бы я делала.

– Дерьмо.

Шесть кивнул, вторя моим чувствам.

– Слишком поздно, – просто сказал он. Его губы раздвинулись, и из них вырвался смешок, когда он потянулся ко мне. – Не смотри так печально. Уже почти Рождество. Самое чудное время года.

– Сегодня утром ты тошнотворно весел.

Он притянул меня к себе и запустил пальцы в мою дикую гриву кудрей. Я чувствовала себя глупо от того, что не предвидела это. Но Шесть казался непоколебимо уверенным в том, что все в порядке, и это заставило меня поверить, что, может быть, только может быть, на этот раз все будет хорошо. Я не причиню ему вреда. Я не причиню себе вреда.

Пока я лежала на Шесть, а его пальцы обводили линию моего позвоночника, он сказал:

– Знаешь, что ты мне напоминаешь?

– Что? – спросила я, мой голос был приглушенным у него на груди.

– Сесилию.

– А это еще что за фигня?

– Кто-то или что-то, что наполовину человек, наполовину осьминог.

Я подняла голову и посмотрела на Шесть так, словно он был не в своем уме.

– Ты говоришь о той злой женщине из «Русалочки»?

Шесть рассмеялся, и грохот эхом отдался в его груди, прижатой к моей.

– Да, именно.

– Это… – точно, подумала я.

– Ты морская ведьма, – сказал он, его руки играли с моими волосами. – С твоими дикими фиолетовыми и черными волосами и скрипучим голосом, с тем, как твои руки летают повсюду, когда ты пытаешься что-то объяснить, как ты цепляешься за то, что тебе нужно, как ты цепляешься за меня во сне…

– Я не цепляюсь за тебя, – запротестовала я. Но я знала, что это так. И Шесть знал, что я знаю.

– Моя маленькая морская ведьма, – сказал он тихим от сна и удовольствия голосом, его пальцы расчесывали спутанные пряди моих волос. – С твоими растрепанными волосами и тем, как ты двигаешься под свою дудку, тебе подойдет только существо из другого мира. Как ты можешь мгновенно превратиться из послушной в смертельно опасную.

Его руки перестали расчесывать мои волосы и просто пробежались по локонам, нежно, осторожно.

– Ты крепко обхватила меня своими щупальцами.

Его голос был спокойным. Ровным. Но его глаза, они проникли в мою душу, в черноту, и надежно обвились вокруг меня тоже. Я знала, мы не сможем так просто отпустить друг друга.

– Сесилия, – сказала я, пробуя слово на вкус. – Слишком много слогов.

– Кстати о слишком большом количестве слогов: ты никогда не говорила мне, что твое полное имя Мирабела.

Я резко повернулась к нему, понимая, что он узнал мое имя, оплачивая мои счета.

– Потому что мне не нравится это имя. Грубое.

– Почему?

Потому что моя мама произносиила его только тогда, когда говорила, что любит меня. Я не хотела вспоминать об этом.

– Потому что в нем слишком много гребаных слогов.

Он вздохнул и обнял меня за шею, притягивая ближе к себе.

– Могу я называть тебя Мирабелой, как свою девушку?

– Могу я, черт возьми, называть тебя твоим настоящим именем – каким бы оно ни было?

Увидев его кислый взгляд, я слегка ущипнула его за грудь.

– Вот именно. Так что нет. Ты можешь звать меня просто Мирой. Ни Мирабела, ни девушка.

– Просто Мира?

Я сопротивлялась тику, который щекотал мои губы.

– Мира. Точка.

– Все нормально, Мира.

– Прямо сейчас может быть. Я хороша в начинаниях, – я прикусила большой палец. – Но у любого начала есть конец.

– А как у тебя с концовками?

Я положила подбородок ему на грудь.

– Я их порчу.

– Ну что ж, – сказал он, как будто вопрос был решен: – может быть, нам следует постараться избежать концовки.

Он сказал это уверенно, отрывая мои пальцы от губ, как будто единственное, во что он верил, были мы. Убежденность в его словах, хотя и неуловимая, была достаточно сильной, чтобы я тоже почувствовала ее.