Текст книги "Одержимый (СИ)"

Автор книги: Кира Шарм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА 6

Прошло уже шесть дней с тех пор, как я в последний раз получала весточку от Шесть. И все это время я пыталась разобраться с чувством вины за то, что выгнала его, чтобы он не сожрал меня заживо.

На шестой день поверх счетов лежал маленький толстый конверт. Поспешно проигнорировав счета, я разорвала конверт. Внутри лежала стодолларовая купюра и… зажигалка. Я уронила ее на ладонь, а потом зажгла. Он снова ее заправил.

На дне конверта лежала записка.

Вот аванс за следующее задание. – Шесть

– Как многословно, – пробормотала я себе под нос, пряча деньги и зажигалку в карман. Не буду врать – я испытала облегчение, получив эту записку. Испытывала облегчение от того, что у меня снова были деньги. И от того, что я получила весточку от Шесть. Испытала облегчение от того, что не испортила все, как боялась.

Я вошла в свою квартиру, бросила счета в урну и нащупала пальцами в кармане Бенджамина, как вдруг зазвонил мой домашний телефон.

Я впилась в него взглядом, когда его пронзительный тон эхом разнесся по моей квартире. Мне мог звонить только один человек, потому что сам факт того, что она смогла дозвониться, значил, что она оплатила мои счета. Как всегда.

Телефон звонил и звонил, пока не включился автоответчик, и я мысленно улыбнулась, когда в трубке раздалось мычание ее вздоха.

– Мирабела, я знаю, что ты там, – произнесла она самым невыносимым голосом. – Ты либо под кайфом, либо ведешь себя как маленькая сучка, и, честно говоря, я даже не знаю, какую версию из этих двух я бы предпочла.

Я улыбнулась про себя и сев на пол, скрестила ноги, ковыряя уже начавший облезать лак на ногтях.

– Я перезвоню тебе через пять минут. Я жду от тебя ответа, если ты понимаешь, что для тебя хорошо.

Услышав это, я рассмеялась и упала навзничь на пол. Я не спешила подчиняться своей матери никогда в жизни, поэтому устроилась на деревянном полу с невыносимым комфортом.

– Если ты не ответишь, я тебя отключу. На этот раз я говорю серьезно. Ты слышишь, Мирабела? Отключу.

– Отключу, – громко повторила я, стараясь сохранять беззаботность. Но я не осталась равнодушной. Конечно, я помогала Шесть, и он помогал мне в ответ, но я была не в состоянии поддерживать себя в долгосрочной перспективе на одном единственном Бенджамине. Услышав, что она положила трубку, я вздохнула – эхо ее собственного вздоха.

Я собралась с силами, чтобы встать, и тут вспомнила о бутылке водки в морозилке. Мне необходимо немного выпить, прежде чем я буду страдать от телефонного звонка женщины, которая вытолкнула меня из своей вагины, как инопланетянина, которым она считала меня еще двадцать три года назад.

У меня не было ни одного чистого стакана, что не особо шокировало, так как их всего у меня имелось три штуки. Вот почему я схватила кружку, вероятно, найденную в магазине «Все по доллару», если судить по ярко-розовой картинке «Бабушка № 1» спереди, и опрокинула ледяную водку.

Генри сделал петлю в своем мутном резервуаре, как будто крича: «Накорми меня!», поэтому я насыпала сверху вероятно слишком много еды, и наблюдала за тем, как он с дикой самоотверженностью гоняется за разноцветными хлопьями. Я постучала по его посудине, видя, как я сама напоминаю свою пятидесятицентовую золотую рыбку, отчаянно нуждающуюся в пропитании, но живущую в некоем подобии тюрьмы. Я даже не знала, кому было проще – Генри, чья тюрьма окружала его, или мне, ведь тюрьма была моей голове.

Пронзительный звонок телефона напугал меня настолько, что я встряхнула свою кружку с водкой, которая расплескалась по всей стойке. Я тихонько выругалась, потерев большим пальцем лужицу водки, а затем, отхлебнув ее с кожи, стала ждать третий звонок, чтобы перед четвертым и последним, снять трубку.

– Привет, – сказала я неубедительно сонным голосом.

– Мирабела.

Я морщила нос всякий раз, когда она это говорила. Имена из четырех слогов были тренировкой для рта.

– Мама.

Она снова вздохнула, и в моем сознании всплыли ее похороны и то, что я хотела бы написать на ее могиле:

Здесь лежит Лала Кристи

Дочь бесчувственного человека

Мама При Удобном Случае

Бывшая жена x3

Сумасшедшая

Много вздыхавшая

– Мирабела, – повторила она, как будто ей нравилось напоминать себе полное имя, которое она дала своей дочери, в то время как ее собственное имя состояло всего из двух букв, и то повторяющихся. Мамины родители были славянами, совершенно не болтливыми – что объясняло имя моей матери – и, что неудивительно, такими же теплыми, как водка в моих руках. Я сделала большой глоток, а она продолжила: – Что ты там делаешь?

– Ты хочешь получить честный ответ или тот, который доставит тебе удовольствие?

Я ждала ее ответного вздоха и была вознаграждена буквально несколько секунд спустя. Я знала, мне понадобится учетная ведомость, чтобы следить за каждым ее вздохом во время нашего разговора. Для нас хороший денек – это когда я не перехожу на двузначные цифры.

– Ты принимаешь свои лекарства?

Мне пришлось моргнуть, как будто трепещущие веки могли вызвать тот образ, который я искала. Лекарства. О каких лекарствах она говорит?

А потом с ошеломляющей ясностью на ум пришли розовые пилюльки.

– Литий? Нет.

– Ты должна, – настаивала она. – Доктор непреклонен. Слушай, я тоже не хотела принимать свои лекарства, когда доктор прописал их. Но посмотри на меня сейчас! Ты такая же, как я. Тебе это нужно.

Этой реплики было достаточно, чтобы прервать ее, но мне потребовалось несколько секунд слепого шока, чтобы снова научиться говорить, в то время как она продолжала:

– …тебе нужно контролировать свои маниакальные приступы, особенно когда я так далеко…

– Погоди-ка, – остановила я ее, подняв руку. – Во-первых, этот док был шарлатаном и дал мне дюжину разных лекарств. А во-вторых? Ты была далеко всю мою жизнь. Не делай вид, что тебе вдруг стало не все равно. И, в-третьих, что, черт возьми, самое главное, я – это не ты. Если кто-нибудь из детей когда-нибудь будет проклят, заполучив меня в качестве матери, я никогда, никогда не допущу, чтобы они испытывали какой-либо страх, в особенности страх перед собственной матерью.

Гнев, пронзивший меня, горячий, как пламя, пробежал по моей коже. Я подняла кружку и выпила еще, прежде чем поставить кружку на стойку с большей силой, чем это было необходимо. Я вытерла рот тыльной стороной ладони и уже собиралась повесить трубку, когда она снова заговорила.

– Я этого не заслуживаю.

В ее голосе была жалость, и если бы я не знала ее так хорошо, как, к своему несчастью, знала, то почувствовала бы мельчайший укол раскаяния. Но так как я росла под крышей этой женщины, правая сторона моего лица постоянно краснела от пощечин, а в ушах звенело от ее криков, и во мне не осталось ни капли раскаяния.

– А я не заслуживаю матери, которая провела мое детство, попеременно то крича на меня, то пренебрегая мной. – Я провела языком по зубам, глотая остатки водки, которые еще оставались во рту, и продолжила: – Не знаю, что я предпочла бы: чтобы ты шлепала меня во время своих пьяных истерик или забывала о моем существовании. Прямо сейчас я бы предпочла последнее.

– Ты всегда была такой драматичной.

Я практически видела, как она выплевывает эти слова, за сотни миль отсюда.

– Я только закончила оплачивать твой больничный счет с момента последней передозировки.

– Я не просила тебя об этом, – сказала я ей, но это был способ моей матери «подняться» в материнском части. Мира устраивает беспорядок, а Лала его убирает. Любимый сюжет моей матери.

– А ты не могла бы порезать себе запястья вместо того, чтобы промывать желудок?

Ах, это было отвращение, так хорошо мне знакомое. Я практически чувствовала, как она плюет в трубку.

– Ты знаешь, насколько дороже промывание желудка, чем несколько швов?

– Прости, что доставляю тебе неудобства, – с горечью сказала я. Мой взгляд упал на шрамы вдоль запястья, и на тот единственный шрам, который остался с последнего раза. – В следующий раз у меня получится лучше.

Но я бы не стала этого делать. Я привыкла быть разочарованием. Неудача неизбежна.

Голос моей матери стал отдаленным эхом, так как мои мысли вернулись к Шесть. Я сделала для него задание, и впервые за долгое время не потерпела неудачу, когда кто-то на меня рассчитывал.

– О, не будь идиоткой, Мирабела. Знаешь, совсем не трудно не принимать наркотики.

– Может быть, мне просто следует стать алкоголиком, как ты.

– Я вовсе не алкоголик. Ты можешь делать из меня злодея, но именно ты все испортила.

Я положила телефон на стойку и крепко сжала пальцы в кулаки, ногти впились в ладонь. Я не часто склонялась к насилию, но моя мать была спусковым крючком для моей ярости. Я действительно верила, что ей нравится видеть, как она действует на меня, хотя мы уже много лет не виделись.

Услышав, как ее голос эхом рикошетит от стойки, я стиснула зубы и подняла трубку.

– Зачем ты мне позвонила?

В моем голосе не было ни капли гнева, который я чувствовала, но он звучал скорее тускло. Я не была великой актрисой, когда мои эмоции были на пределе, но величайшим наказанием, которому я могла бы подвергнуть свою мать, было равнодушие.

– Я звоню, чтобы узнать, не нужно ли тебе чего-нибудь, – сказала она с более чем мягким презрением. – Помимо хорошего отношения, которого тебе явно не хватает.

Я прикусила внутреннюю сторону щеки и попыталась заставить себя повесить трубку. Но ста баксов, прожигающих дыру в моем кармане, мне не хватило бы до конца уик-энда, а в холодильнике у меня был только шнапс вместо алкоголя.

– Мне бы не помешали деньги, – наконец сказала я, хотя мне казалось, что я заключаю сделку с дьяволом.

Я крепко зажмурилась, устыдившись того, что уступила ее предложению, когда она сказала:

– Я вышлю тебе немного на этой неделе. Не трать их на лекарства, если они не прописаны по рецепту.

Это была та самая игра, в которую мы с ней играли. Она звонила каждый месяц или около того, чтобы напомнить мне о том бремени, которым я лежала на ее совести, а я боролась со своей версией – реальной версией – детства в доме, управляемом женщиной, страдающей от невылеченного биполярного расстройства. Она напоминала мне о том, какой несправедливой/злой/эгоистичный/драматичный я была, а потом пыталась купить мой временный покой предложением финансовой помощи. А потом мы обе притворялись, что я не использую эти деньги в гнусных целях.

– Отлично, – сказала я ей, уже представляя себе ее следующие слова в сценарии, который мы так часто репетировали.

– Я позвоню в следующем месяце и проверю, как ты, – сказала она, и я пробормотала каждое ее слово одновременно с ней. – В следующий раз постарайся быть хоть немного благодарной.

Это было отклонение от сценария, которое заставило мою остывающую кровь вновь вспыхнуть.

– Знаешь, – сказала я, мой голос сочился медом, – ты можешь пойти нахер. Обожрись деньгами, которые собиралась отправить мне, я знаю, это единственное, что делает тебя счастливой.

Я услышала ее резкий вздох и собралась с духом.

– Ну, конечно же! Потому что мне чертовски не повезло с дочерью. То, что ты еще не успела успешно покончить с собой, на самом деле свидетельствует о твоей полной неспособности быть человеком.

– Ну, простите, – выплюнула я. Я сильно сжала ручку кружки, угрожая сломать ее. – Смерть стала бы моим единственным освобождением от тебя. И поверь мне, я уже пыталась.

– Пробуй еще.

Телефон отключился, и я уронила его одновременно с кружкой в раковину. Словно взрыв гранаты, осколки фарфора разлетелись по всей стойке.

В моих венах бурлила ненависть, которую разбудила ее язвительность, кипящая ярость давила на мою кожу, как воздушный шар, надутый сверх меры. Потребность дышать была так сильна, так ослепительно необходима, а голоса так настаивали «Режь, режь, режь», что, даже не успев подумать, я схватила осколок острого фарфора и быстро и резко провела им по руке. Три раза. Порез, порез, порез.

Осколок упал на землю, и я скользнула на пол следом за ним, с болезненным удовлетворением наблюдая, как красный цвет полился из моей руки, собираясь в складки ладони. Давление ушло, сменившись облегчением, как будто вскрыв кожу, я позволила всему освободиться от темных частей моей головы.

Я долго сидела на полу, наблюдая, как кровь медленно стекает тонкой струйкой, свертывание крови защищало меня от слишком сильного кровотечения. Красные дорожки спускались вниз по противоположным сторонам моей руки, пачкая потертый линолеум на полу кухни. В тот момент, когда в моей голове наступила ясность, а сердце успокоилось, резкий стук в дверь эхом разнесся по всей квартире.

Я быстро заморгала, как будто туман облегчения погрузил меня в транс, и я только сейчас проснулась.

– Мира.

Шесть. Я резко вдохнула, как это бывает, когда выныриваешь на свежий воздух, а затем встала, схватив кухонное полотенце, которое он оставил в тот день, когда был в моей квартире, и крепко обмотала его вокруг своей руки. Не для того, чтобы остановить кровотечение, потому что оно уже давно замедлилось, а чтобы скрыть то, что я сделала. Какое бы облегчение я ни испытала от порезов, я все еще осознавала, что причинять себе вред – ненормально.

Осторожно подойдя к двери, я схватила свитер, который был наверху корзины для белья, и натянула его через голову, и выбросила полотенце, как только мои руки были закрыты.

Я распахнула дверь и встретилась с жестким взглядом Шесть. Он выглядел сердитым из-за чего-то, но некоторая часть этого чувства покинула его лицо, как только он увидел меня.

– Привет.

– Вау.

Я прислонилась к дверному косяку.

– Обычное приветствие от тебя. Чудеса не прекращаются.

Он смотрел куда-то мимо меня.

– Ты что, совсем одна?

Я рассмеялась и отошла от двери, пропуская его внутрь.

– Как всегда. Добро пожаловать назад в мою скромную обитель.

– Так ты выбросила стол и стулья?

Я посмотрела на пустое место, где они когда-то стояли.

– Да. Они мне не нужны.

Я уставилась на его обтянутую кожей спину, он стоял на полпути в мою квартиру и наблюдал, его голова повернулась, и он посмотрел на меня через плечо.

– Разве тебе не нужно где-нибудь сидеть?

Я указала на единственное потертое кресло в другом конце комнаты, а затем указала на пол.

– Это мне подходит просто идеально.

– Ты покормила золотую рыбку? – Он посмотрел в сторону кухни, где Генри со свистом носился в своей маленькой стеклянной тюрьме.

– Только что.

Он пробормотал что-то в знак признательности, а затем повернулся, словно осматривая мою квартиру.

– А себя покормила?

Я пожала плечами.

– Как раз подумываю об этом.

Он прошел на кухню и открыл мой холодильник. Он как будто запомнил его содержимое во время своего последнего визита, и его лоб наморщился.

– Вижу, ты уже прикончила свою водку.

Именно в тот момент, когда Шесть взял бутылку, я вспомнила о разбитой кружке. Он уставился в пол, и я возненавидела себя за то, что не могу разглядеть его.

– Извини, но ты застал меня врасплох. Я не успела подготовиться к встрече, – сказала я, надеясь отвлечь его внимание от беспорядка.

– Не думал, что ты убираешься к приходу гостей.

Он криво улыбнулся мне, что, как я поняла, было для него редкостью.

– Но это, похоже, больше, чем просто вопрос запущенного домашнего хозяйства.

Он встретился со мной взглядом, и в его взгляде был вопрос.

Как будто он мог видеть меня насквозь, я чувствовала себя голой. Потянув себя за рукав, я прошла на кухню и увидела, как он поднял крошечный мусорный бак под моей раковиной и начал бросать в него крупные куски разбитой кружки.

– Тебе не нужно приходить сюда для того, чтобы убирать за мной, – сказала я, подумав о своей матери. Желчь закипела у меня в животе, и я положила на него руку, чтобы оттолкнуть. – Перестань.

Он поднял руки в знак капитуляции, но никакие действия не смогли сдвинуть его с места. Он был намного крупнее меня, факт, который я часто забывала, пока не сталкивалась с ним лицом к лицу. У него, наверное, было больше ста фунтов одних мускулов. Его челюсть была крепко сжата, а губы сложены в твердую линию. Взгляд его был сердитым, но в то же время любопытным.

– Это был несчастный случай?

– А ты как думаешь? – я моргнула, надеясь, что мое лицо ничего не выдаст.

Его голова склонилась набок, когда он увидел осколки на полу и капли крови, на которые он наступил и размазал. Он присел на корточки, взял кусок фарфора, который я использовала в качестве ножа, и поднял его.

Я думала, что чувствовала себя голой, когда он смотрел на меня с другого конца моей квартиры, но настоящая уязвимость была в этот момент, когда он увидел мое собственное саморазрушение и смотрел на меня в поисках ответов. Это было вторжение в частную жизнь, демонстрация моего стыда, то, к чему я не хотела, чтобы он имел доступ. Было практически невозможно соответствовать образу жесткой девушки, когда кто-то мог видеть трещины под ним.

Разозлившись, я вырвала осколок из его руки и почувствовала, как острые углы укололи мою ладонь, прежде чем бросить его в мусорное ведро. Он встал, и я прижала руку к его животу. – Убирайся из моей кухни.

– Не думаю, что ты сердишься на меня, – сказал он.

– Ага, ну тогда тебе дерьмово удается читать мысли.

Я толкнула его сильнее, и он отступил на шаг, хрустя ботинками по фарфору.

– Шевелись! – закричала я, не желая, чтобы он был здесь и видел мой беспорядок. Мне не нужна еще одна мать, тем более такая, как Шесть. Я отпустила его майку, как только он переступил порог моей гостиной.

А потом я увидела кровавый отпечаток руки, который оставила на его белой майке. Возможно, какое-то время он этого и не замечал, но я не могла отвести глаз от своей ладони, так четко отпечатавшейся на его майке.

Как в замедленной съемке, он посмотрел вниз на свою майку и отодвинул край от своего тела, чтобы видеть более ясно. Я ждала, что он выкажет отвращение, гнев или что-то еще.

Вместо этого он посмотрел на меня более мягкими глазами, и я почувствовала в груди неприятно знакомое сжимание, когда он взял мою окровавленную руку и притянул меня к себе. Он осторожно разжал мой кулак, так что мои пальцы оказались в его ладони, и надавил на каждую мясистую подушечку моей ладони. Я поняла, что он пытается найти рану, и когда его взгляд проследовал по следу от ладони к запястью, исчезая под моим рукавом, он встретился со мной глазами. Казалось, своими мягкими глазами и благоговейными руками он просит разрешения задрать мне рукав. Мое сердце рванулось к горлу, так что я ничего не могла сделать – ни покачать головой в знак отрицания, ни кивнуть в знак согласия. Но он, должно быть, все равно увидел разрешение, потому что следующее, что я помню, это то, что он задрал рукав и уставился на урон, который я сама себе нанесла.

Я представила себе, как он спрашивает меня, почему, зачем я причинила себе боль. Зачем портить собственную шкуру? Люди не понимали, что такое резать, но чаще всего физическую боль переносить было гораздо легче, чем душевную. А физическое видение душевной боли доставляло мне извращенное удовольствие.

Сложно мне становилось только в моменты, такие, как этот, когда другие видели моих демонов. Мои шрамы не были лживыми; не было никакого смысла притворяться, что они были вызваны чем-то другим, кроме моей собственной руки. Вопрос «Зачем ты так поступаешь с собой?» задавался чаще всего, как будто важнее было знать, почему я прикладываю острые предметы к своей коже, чем, почему я живу с болью.

Но он не спросил меня, зачем. Он ни о чем не спрашивал. Он сбросил свою кожаную куртку, подвел меня к раковине и включил воду, прежде чем осторожно, словно я была сделана из стекла, просунул мою руку под теплую воду. Его большой палец коснулся нежной кожи прямо под самым нижним порезом, над шрамами, которые представляли собой сотни таких моментов, как этот, иллюстрировали мою слабость сотней рябей на моей коже.

Он не смотрел на меня, как на ненормальную. Он не смотрел на меня так, словно я была слабой. Он смотрел на меня так, словно я была человеком, даже когда моя кровь запачкала его пальцы, как будто он сам это сделал.

Именно в этот момент, когда его руки были на моих, когда омывали мою кожу, его взгляд встретился с моим, и он не произносил ни слова, я впервые в жизни почувствовала близость.

ГЛАВА 7

Ноябрь перекатился в декабрь, мягко, осторожно, спокойно. Однако каждый атом моего тела был каким угодно, но только не спокойным. Это уже началось. Снова. Эта штука внутри, которая приклеила мою душу к другой. Это не наркотики, хотя я употребляла все, что попадало в мои руки.

Поскольку я не была гребаной тупицей, я знала, благодаря чему происходит этот сдвиг внутри. Или, точнее, благодаря кому.

Шесть.

Это происходило постепенно, как будто я медленно набирала вес. Но вместо жира меня тяготили вещи, которые он делал со мной. Несмотря на попытки избежать растущей между нами близости, я должна была быть слепой и бесчувственной, чтобы упустить из виду то, как моя тяга к нему сгибала мои пальчики и открывала губы в хриплом предвкушении.

Он вызывал у меня интерес. За его зелеными глазами роились десятки вещей, но губы оставались непреклонно сжатыми. Мне хотелось увидеть, как он расколется; как слова, которые он говорит глазами, польются из его рта. В его присутствии я чувствовала себя прозрачным стеклом, и хотела хотя бы раз увидеть его столь же явно, как он зачастую видит меня.

– Знаешь, мы могли бы пойти туда, – однажды вечером за ужином говорю я Шесть, наблюдая за тем, как он обозревает свою цель, медленно танцующую на танцполе. Это было задание, над которым мы вместе работали всю прошедшую неделю.

Его глаза метнулись к моим и слегка сузились, свет от свечи отбрасывал тени в его глазницах.

– Потанцевать?

Я склонила голову набок.

– Ну да. А что еще нам остается делать?

Я облизнула нижнюю губу и закинула ногу на колено, приплясывая на месте. Не сводя глаз с Шесть, я с легкой улыбкой подняла бокал и наклонила его, позволяя холодному белому вину скользнуть к моему языку и вниз по задней стенке горла.

В его глазах я видела вопрос: Кто ты?

Я чувствовала легкое опьянение от степени его невежественности и вина.

Этим вечером я была Мирой-соблазнительницей – в облегающей красной ткани и с прямыми блестящими черными волосами. Я не упустила из виду те взгляды, которые бросали на меня, пока Шесть провожал меня к столу, проходя мимо стола, за которым сидела сегодняшняя жертва.

Шесть встал и стянул с себя пиджак, в мягком свете ламп над головой обнажая накрахмаленную белизну его застегнутой на все пуговицы рубашки, и потянулся ко мне.

– Тогда давай потанцуем.

Я смотрела на него снизу вверх, ожидая, что он передумает, но мне было приятно, когда он вытащил меня на танцпол, в свои объятия.

Отвлекшись не без труда, глаза Шесть нашли того, кого он искал, но возвращались ко мне.

Я смотрела, как подпрыгнуло его адамово яблоко, когда моя рука на его плече скользнула вверх по линии его белой рубашки, а мой большой палец задел его шею.

– Что ты делаешь? – спросил он низким хриплым голосом.

Я пожала плечами и осторожно, чтобы не спугнуть его, подошла на шаг ближе.

– Танцую.

– Ммм, – пробормотал он, не притягивая меня ближе, но и не отталкивая. Мы двигались в такт с музыкой, и в какой-то момент я перестала думать о задании, которое нужно было выполнять. Он откинул меня назад один раз, и у меня закружилась голова. – Если бы я только мог видеть, что творится в твоей голове, – прошептал он мне на ухо.

В этот момент я была параллельна полу, а Шесть держал меня.

– Тебе бы это не понравилось.

Он снова поднял меня, притягивая ближе к груди. В течение нескольких минут он ничего не говорил.

Я чувствовала, как его пульс бьется под моим, и посмотрела вниз на наши переплетенные руки. Шесть вел наши тела по танцполу, мы двигались плавно, как будто знакомство наших тел было чем-то интимным, тем, чем мы делимся друг с другом под шелковыми простынями и в окружении свечей. Не потребовалось много времени, прежде чем шепот начал щекотать анклавы моего мозга, говоря мне, что это опасно.

Я проигнорировала его – как часто делала, когда нужно было прислушаться, – и сосредоточилась на коже Шесть возле моей кожи, на едва заметной щетине на его подбородке.

Когда рука, сжимавшая мою, разжалась, я ожидала, что он отпустит ее, и мы вернемся к столу, к реальности. Вместо этого его пальцы раздвинулись, приглашая меня скользнуть в пространство между ними, сплетая нас вместе.

– Что ты делаешь? – спросила я, бросая ему его же вопрос.

– Действую.

– Нет, это не так.

Он отстранился, встретившись со мной взглядом.

– Как и ты.

***

В середине декабря Шесть привез меня на Плейсер-стрит, 256.

Дом его матери.

– Ты же знаешь, что чтение чужой почты – это федеральное преступление.

– Ага.

Даже не взглянув на меня, он перебирал оставшуюся пачку писем и открыл один конверт быстрым движением большого пальца.

– Думаю, пять лет.

Я фыркнула.

– А ты еще и это знаешь.

Это заставило его посмотреть на меня, что он и сделал, прищурив глаза.

– Я всегда все знаю, Мира. – Его пристальный взгляд прошелся по моему лицу, прежде чем вернуться к моим глазам. – Я часто делаю вещи, которые не совсем законны.

Улыбка тронула мои губы, но я скрестила руки на груди, глядя на дом, осмысливая его чистый и аккуратный вид и ухоженные садовые клумбы. Он был маленький, но ухоженный, на угловом участке безопасной окраины города.

Шесть потянул вниз крышку почтового ящика и, схватив пачку конвертов, открыл первые два из них.

На панорамное окно в передней части дома упала тень, и я повернулась к Шесть.

– Ты оплачиваешь счета?

– Это имеет значение?

Не имело, но по какой-то причине мне хотелось знать.

– Имеет.

Когда он стал закрывать почтовый ящик, тот заскрипел.

– Да.

Я посмотрела на дом. Я впервые встречалась с кем-то из жизни Шесть, и в памяти всплыла фотография женщины и маленькой девочки. Я собиралась снова спросить его об этом, поскольку он и раньше уклонялся от ответа. Прежде чем я успела это сделать, Шесть протянул мне руку и засунул конверты в задний карман.

– Ты готова познакомиться с моей мамой?

Я вложила свою руку в его и ощутила, как по моей коже пробежала та же самая приятная легкая дрожь.

– Ты готов к тому, чтобы твоя мама познакомилась со мной?

Он снова пристально посмотрел на меня и без малейшего колебания сказал:

– Готов.

А потом потащил меня по дорожке к двери, где, засунув руки в заляпанный краской фартук, ждала женщина с такими же, как у Шесть, глазами. Фартук заставил меня замолчать, потому что все остальные части ее тела были опрятными и аккуратными, седеющие волосы убраны с лица и закреплены невидимками, хорошо ухоженные руки были протянуты, чтобы пожать мои. Ее улыбка была широкой и белоснежной, а в уголках глаз появились морщинки.

– Привет, Мира, – сказала она голосом более глубоким, чем я ожидала от женщины, которая была почти смехотворно карликовой рядом со своим сыном. – Меня зовут Элейн. – Она взяла мою руку в свои и крепко сжала. – Заходите. Я приготовила чай.

Приподняв бровь, я посмотрела на Шесть, но все равно последовала за ним, мимо аккуратных комнат в светлую и уютную кухню.

Шесть отодвинул потертый стул от круглого стола и мягко подтолкнул меня сесть на него, прежде чем обошел кухню и схватил чашки из белого шкафа. Свет заливал все пространство в комнате, не позволяя тени занять место ни в одном углу.

Я чувствовала себя не в своей тарелке – с темными волосами, в темных джинсах, армейских ботинках и черном свитере. Я омрачала своим присутствием это место, но мама Шесть так не считала.

Шесть и Элейн болтали о водопроводе и проблеме, которая имелась с поступлением горячей воды в один из душей, в то время как она разливала лимонный чай в красивые белые кружки.

– Я все проверю, – заверил он ее и поставил передо мной кружку. – Я сейчас вернусь, – сказал он мне, как будто я нуждалась в таком обещании, и поднял руку, как будто собирался провести ею по моим волосам, но в последнюю секунду остановился и сжал пальцы в кулак.

Больше всего на свете я хотела, чтобы он прикоснулся ко мне. И чтобы это было не просто какое-то прикосновение, а именно непреднамеренное. Была некая красота в рассеянности и в том, как она жила в твоих конечностях и заставляла тебя делать простейшие, но самые глубокие вещи. Скольжение пальцев по моим волосам было не просто дружелюбным действием, но и чем-то еще. Чем-то большим. Я хотела большего.

Я задалась вопросом, мог ли он видеть этот голод в моих глазах, когда оглянулся на меня, прежде чем уйти по коридору в ванную.

Она поставила передо мной тарелку с брауни и налила нам чаю.

– Молоко и сахар? – спросила она, глядя на меня поверх очков зелеными глазами.

Я неловко улыбнулась и кивнула. В детстве я никогда не играла в чай с куклами или с собственной матерью. И вот теперь я собиралась по-взрослому выпить чаю с женщиной, которая пугала меня даже своим бирюзовым флисом.

Едва моего языка коснулся первый глоток, я сказала:

– Здесь есть виски.

Ее глаза слегка блеснули, и она подмигнула, отпивая из своей чашки.

– Так и есть. – Она поставила ее на стол и многозначительно посмотрела на меня. – У тебя был такой вид, будто ты в этом нуждаешься.

– Правда?

– О, да. – Она придвинула ко мне тарелку с пирожными. – Расскажи мне историю своей жизни.

Я чуть не поперхнулась, но тут же оправилась, с легким смешком. – Боюсь, что у нас для этого не хватит виски.

Она махнула рукой в сторону шкафов.

– У меня есть еще.

Она подмигнула, и когда я не приняла приглашение вытряхнуть историю своей жизни подобно куче мусора, на ее стол, склонила голову. – Ты похожа на художницу.

– Это случайное наблюдение.

У меня была мысль заправить волосы за уши, но я не хотела показаться застенчивой.

– А, ну да, я художница.

Она понимающе улыбнулась мне, как будто у нее была сотня секретов, и ей доставляло удовольствие обсуждать их с другими. – Рыбак рыбака видит издалека. – Она положила руки на стол, и именно в этот момент я заметила, что ее ногти покрыты краской.

– О, вы тоже художница?

Я баловалась красками, которые мама давала мне в последние две недели, но помимо добавления их к водовороту, который я начала после встречи с Шесть, я больше ничего не делала.

– У меня есть студия, – она повернула голову в сторону комнаты за кухней. – Хочешь посмотреть?

Я не был уверена, что хочу, но согласилась, потому что по какой-то причине чувствовала желание произвести хорошее впечатление на Элейн.

Кем была эта леди? Не говоря ни слова, я последовала за ней по желтому коридору в комнату, которая полностью сбила меня с толку.

Стены, первоначально белые, теперь были испещрены сотнями линий и всплесков цвета. В центре комнаты стоял мольберт с холстом, прислоненным к стене, а на столе справа были разложены кисти, ручки, тюбики и бутылки, и ни одной вещи не было там, где она должна была быть.