Текст книги "Собачий Рай"
Автор книги: Иван Сербин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
14 сентября. День третий
Ночью ветер гнал по улицам скомканные газеты. Те шелестели грязными страницами и ползли куда-то в потемках, словно подраненные птицы.
Они проплывали через пустынные улицы, спеша по каким-то своим вполне определенным делам. Была в их движении кошмарная, совершенно живая целеустремленность. В отличие от тех, спрятавшихся в темноте, они не могли причинить никому вреда, но все-таки отвлекали внимание.
Завидев такое вот «пятно», скользящее по темно-серому асфальтовому шоссе, группа людей, продвигающаяся по Ленинградке от окраины к центру, застывала на месте. Их было пятнадцать человек. У всех автоматическое оружие, рации. На каждом бронежилет. Лица скрыты приборами ночного видения.
Группа являлась головным дозором. Основной отряд – десяток БТР и два грузовика с солдатами – шел на полкилометра позади. Колонна была еще в районе «Динамо», когда разведгруппа подошла к площади Тверской Заставы.
Здесь пахло расплавившимся гудроном, гарью и бензином. А еще разлагающимися на жаре телами и протухшей кровью. Жуткий, омерзительный запах смерти.
Спустившись с моста, старший подал знак остановиться и присел на корточки, озираясь. За домами он увидел белые призрачные столбы света: военные вертолеты прочесывали город, освещая улицы мощными прожекторами. Старший пощелкал тумблером передатчика, настраиваясь на нужную волну. Поймал, и тотчас же эфир взорвался градом сообщений:
– Борт Два ноль один, вижу большую стаю на Пушкинской. Голов сто – сто пятьдесят. Уходят во дворы.
– Тройка пятнадцать. Примерно две сотни этих тварей. У Манежной.
– Сотня двадцать второй. У меня на Кутузовском тоже здоровенная стая. Штук двести, а может, и больше. Ни хрена не боятся, сволочи. Спущусь пониже, может, удастся подстрелить парочку.
Старший вновь настроился на прежнюю частоту и, не оборачиваясь, спросил стоящего за спиной немного растерянного человека:
– Ну, что скажете, профессор?
Голос старшего звучал хрипло и натянуто.
Профессор – худощавый усталый мужчина с серым лицом – нервно пожал плечами и вздохнул, машинально потирая ладонь о ладонь. Старшего подобный ответ не устраивал.
– Профессор, вздохи оставьте для дам. Мне надо знать: они здесь?
Тот огляделся. До сего момента он старался не замечать трупы, лежащие на проезжей части, но теперь этому пришел конец. Сейчас ему придется видеть и оценивать. Часть убитых была безжалостно растерзана в клочья, других подавили в спешке машинами или попросту затоптали во время полоумного бега.
От моста открывалось мрачное зрелище. Брошенные в панике автомобили тянулись по Тверской плотными рядами, теряясь в темноте. Часть из них все еще дымилась. Огромный исковерканный панелевоз лежал на боку, перекрывая большую часть шоссе. Остальное пространство было забито изуродованными машинами. Кое-где по почерневшим остовам пробегали язычки пламени, отбрасывая на асфальт и на стены домов рыжие, веселые всполохи. Не требовалось иметь семи пядей во лбу, чтобы представить, как именно все произошло. Поток шел из центра, занимая встречные полосы, в восемь рядов. Люди спасались бегством, наплевав на светофоры и правила. Их можно понять. Речь шла не о штрафах, а о собственных жизнях. Очевидно, водителю панелевоза, вывернувшему со Второй Брестской, надоело ждать, и он рванул поперек движения, рассчитывая, что затормозят, пропустят. Не затормозили. И не потому, что не видели, а потому, что не смогли. Сзади панически давили на клаксоны, жали на газ, торопились. Мощный самосвал на полном ходу ударил панелевоз в борт, и тот опрокинулся, перекрыв пять полос из восьми. А остальные уже были не в состоянии остановиться или свернуть. Скрежет металла, взрывы, огонь. Люди выскакивали из машин и бежали, а их настигали кошмарные, жуткие монстры, валили на асфальт, вцеплялись в горла, в лица, полосовали животы…
Постанывали опоры электролиний, под мостом отчаянно завывал ветер, стрекотали лопастями вертолеты. И никакого движения. Пустыня двадцать первого века. Совсем как в фильмах-катастрофах.
– Ну так что? – напомнил о своем существовании старший. – Они здесь?
Профессор собрался было ответить, но так и остался стоять с открытым ртом, потому что именно в этот момент заметил движение.
Справа, на стоянке, за брошенными автомобилями кто-то прятался. Профессор подумал, что это вполне мог оказаться и человек, чудом уцелевший во время резни, но тут же понял, что ошибается. Нет, люди в городе еще были, несомненно. И немало, но никто из них – кроме, конечно, окончательно свихнувшихся от страха безумцев – не вышел бы сейчас на улицу. Впрочем, может быть, это и был психопат? Просто ли сохранить рассудок после такого?
– За маш… – начал было профессор, но старший перебил его:
– Вижу.
Из-за машин вышел пес. Это был доберман. Совсем недавно ухоженный и гладкий, домашний, теперь он производил странное впечатление брошенности. Шкура и треугольная, вытянутая морда пса казались покрытыми грязью, но старший-то знал, что это не грязь. Это кровь. Человеческая кровь. Доберман остановился, посмотрел на людей и тихо заскулил. В зеленом свете ПНВ он выглядел особенно жалко.
– Внимание, опасность справа, – сказал старший в микрофон и медленно, стараясь не делать резких движений, поднял автомат к плечу. Рубиново-красная игла лазерного целеуказателя впилась в покрытый бурой шерстью бок собаки на стыке с шеей.
– Цель взял, – прозвучало в наушнике.
Пес не убегал, но и не проявлял агрессивности. Стоял поскуливая, глядя на людей, словно ожидая от них чего-то.
– Я сейчас сниму его, – прошептал один из солдат, прижимаясь щекой к прикладу «АКМа».
– Не стреляйте! – невольно повышая голос, воскликнул профессор.
Доберман шарахнулся в темноту.
– В чем дело, профессор? – с нескрываемым раздражением спросил старший.
– Этот пес неопасен. Он боится.
– Вы уверены?
– Я знаю, о чем говорю.
– Хорошо бы. – Профессор не видел лица старшего, но почему-то ему показалось, что тот усмехается. – А вы можете дать гарантию, что это не уловка с их стороны?
– Собаки – все-таки животные. Стайные, дикие от природы, но животные. И, как у любых других животных, их действия в определенной степени подчинены инстинктам. Этот пес домашний. Его бросил хозяин. Ему страшно. Он голоден и хочет к людям. Человек для него – тепло, пища и ласка.
– Мне лично нас…ь, домашняя эта псина или дворовая, – пробормотал зло один из разведчиков. – Я успокоюсь, когда она сдохнет. Нужно пристрелить эту тварь. И чем скорее, тем лучше. А потом можете снова рассказывать нам сказки.
– Погоди. – Старший не сводил взгляда с добермана. – Профессор, почему вы думаете, что этот пес неопасен?
– Посмотрите, как он себя ведет. Прижатые уши, виляние хвостом, опущенная голова. Типичная поза, выражающая покорность.
– Всем смотреть по сторонам, – скомандовал старший и опустил оружие.
Доберман снова высунулся из-за машины, нерешительно шагнул вперед и остановился. В его позе действительно угадывалось желание кинуться к людям и прижаться к ногам. В то же время собаку явно угнетал страх. Она боялась, что люди причинят ей боль, как это уже происходило сегодня не раз.
– Жучка, Бобик, Барбос, – позвал старший, опускаясь на корточки и вытягивая руку открытой ладонью вверх. – На, на, на…
Доберман сделал нерешительный шаг, остановился и завилял коротким обрубком хвоста. Очевидно, он не знал, как реагировать на незнакомую кличку. Да и подобный жест – «пища» – был ему незнаком. Однако в голосе старшего не было угрозы или паники, которые, как правило, предшествуют боли.
– Смотрите, – прошептал профессор. – У него рана на боку. Видите?
– Вижу, – как заправский чревовещатель, почти не разжимая губ, ответил старший.
Он уже понял, что кровь на шерсти собачья. Добермана, вероятно, ранили вертолетчики. Жалкая псина пряталась где-нибудь, зализывая рану, пока не пришли люди.
«Она, дура, не понимает, что вертолет – это тоже люди, – подумал старший, причмокивая губами. – Для нее вертолет – такой же зверь, как и она сама, только злой и недосягаемый».
Он посвистел, пробормотал чуть громче:
– Ну, Шарик, Принц, как там тебя… Иди сюда. Иди. – Пес нерешительно подошел, остановился в метре, как-то припадая на все четыре лапы и еще ниже опустив узкую голову. – Вот умница. У-умница. Иди, иди.
Пес наконец приблизился, прижался к ногам старшего. Тот провел ладонью по голове собаки, почесал между ушами.
– Молодец, молодец, – сказал успокаивающе. – Кабы ты еще и говорить умел, рассказал бы, где твои сородичи.
Старший выпрямился, а пес остался стоять рядом, глядя на человека снизу вверх. Тот щелкнул тумблером рации:
– Дозор – Базе. Продвинулись до площади Тверской Заставы. Вроде чисто. Можете выдвигаться. Как поняли, прием?
– База – Дозору. Вас понял. Выдвигаемся. Отбой.
Старший вернул тумблер в исходное положение.
– Парни, быть наготове. Внимание не ослаблять.
В эту секунду за его спиной послышался резкий злобный лай. Реакция старшего была моментальной. Он резко вскочил, повернулся на каблуках, вскидывая оружие. ОНИ тут все-таки были.
Так оно и оказалось. В изумрудном свете ПНВ старший увидел, как из-под моста вытекает мохнато-темная живая река. Собак было очень много. Больше сотни. Они устремлялись к жертвам длинными, упругими скачками, и в их беге уже не было ничего знакомого, домашнего.
Это был бег хищников, настигающих добычу. Напряженно-быстрый, собранный, перетекающий в готовность к решительному прыжку. В дымчато-зеленой мути поблескивали светлые бусины глаз и невероятно белые росчерки клыков. На мгновение старшему показалось, что он видит кошмарный сон. Вторая свора – голов восемьдесят, – до сих пор таившаяся за машинами, ринулась на людей со стороны стоянки.
На солдат лай произвел странное впечатление. На доли секунды они замерли в необъяснимом оцепенении. Этих мгновений было достаточно, чтобы люди проиграли схватку, которая еще даже не началась. За эти мгновения псы успели покрыть расстояние, отделявшее их от разведгруппы, практически полностью. Рванула неустойчивую ночную тишину нервная автоматная очередь. Несколько псов покатились по асфальту, оставляя за собой темно-зеленые полосы крови. Несшийся впереди стаи невероятно огромный ротвейлер вдруг легко взмыл в воздух и ударил всем весом в грудь ближайшего солдата. Тот упал. Могучие челюсти сомкнулись на горле человека.
Старший понял, что через секунду-другую они все погибнут. Им не справиться с таким количеством ДИКИХ животных. Он потянул спусковой крючок. «Добродушный» доберман, о котором уже успели забыть, неожиданно преобразился. Шерсть на загривке пса поднялась дыбом. Уши прижались к голове еще сильнее. Доберман резко оттолкнулся задними лапами и взмыл в воздух. Его клыки мгновенно полоснули старшего по яремной вене. Тот почувствовал, как на плечо вдруг хлынул горячий фонтан. Старший уже понял, что они попали в классическую, простейшую засаду. И только подумал меркнущим сознанием: «До чего умные твари…» Он начал опрокидываться на спину. Доберман приземлился на все четыре лапы и тут же прыгнул снова. Челюсти щелкнули еще раз. Старший захрипел перекушенным горлом. Пес отпрыгнул в сторону и уставился на профессора. Тот с ужасом смотрел в поблескивающие зеленым светом глаза собаки.
Псы действовали, как волки. Они не терзали жертву, а легко, одним движением перерезав ей горло, устремлялись к следующей.
Жалко и беспомощно всхлипнула еще одна автоматная очередь. Мощный сенбернар отлетел к стене, прошитый пулями, но почему-то не упал, а вновь бросился на людей. Через несколько секунд с дозорной группой было покончено. На асфальте лежали пятнадцать агонизирующих трупов. Профессор слышал влажные хрипы и булькающие звуки, с которыми кровь выплескивалась из разорванных артерий.
Псы спокойно усаживались на асфальт и лениво слизывали с шерсти кровь. На уцелевшего человека они смотрели, как на пустое место, очевидно, понимая, что тот не представляет опасности.
Профессор стянул с головы прибор ночного видения. Так ему было легче. Он неплохо разбирался в повадках собак и сообразил: если уж все эти псы взбесились, то они убьют и его. Животными ведь правят инстинкты. И только инстинкты.
Стоящий в стороне от стаи доберман оглянулся на собратьев, затем вновь повернулся к единственному оставшемуся в живых человеку. Тот увидел поблескивающие в свете луны глаза животного и…
Профессор мог бы поклясться, что губы жуткого пса дрогнули.
Смерть, веками жившая рядом с человеком, оскалилась в лицо Царю природы страшной собачьей ухмылкой.
* * *
Пробуждение было тяжелым. Осокина просто ткнули в бок, грубо и жестко. Он приподнялся на локте, сонно захлопал глазами:
– Что?
Над ним стоял громила.
– Пошли, – сказал он. – Живее.
Осокин оглянулся. Ни бородатого Миши, ни патрульного Володи, ни Лавра Эдуардовича не было. Матрацы их лежали на полу, но больше никаких следов. Светлана проснулась, хотя и делала вид, что спит. Осокин хорошо знал свою бывшую жену. По тяжелому дыханию, по расширившимся ноздрям он понял: она смертельно боится. Боится, что этого единственного худо-бедно близкого человека сейчас уведут и больше она его не увидит. Нет, дело было вовсе не в чувствах, но, кроме Осокина, вряд ли кто-нибудь стал бы заступаться за нее, случись что.
Наташа тоже не спала. Она сидела, приобняв за плечо трясущуюся от страха Марину, и что-то успокаивающе шептала ей на ухо.
– А где остальные? – спросил Осокин, поднимаясь и запахивая поплотнее плащ. Спросонья было зябко.
– Сейчас узнаешь, – мрачно ответил громила. – Шевелись.
Осокин послушно направился за ним, ожидая, что здоровяк поведет его к штабному столу, но тот направился к дверям подсобок. Свернув направо, они прошли подлинному, отделанному кафелем коридору. У дверей разделочного цеха топталось несколько боевиков. Осокин невольно замедлил шаг, но громила подтолкнул его прикладом автомата:
– Давай, ну!
Он открыл дверь разделочного цеха, втолкнул в нее подконвойного. Осокин по инерции сделал несколько шагов и остановился как вкопанный, словно налетев на каменную стену. Спина его мгновенно покрылась холодным, липким потом.
Раздетый до пояса бородатый Миша покачивался на крюке для туш, подвешенный за руки. Кисти были связаны тонкой джутовой веревкой. Рот его был забит свернутыми в кляп тряпками – обрывками его же собственной одежды. Тело сплошь залито кровью. Под ногами натекла небольшая лужица. Двое внушительного вида парней старательно и с удовольствием избивали его резиновыми дубинками. Патрульный Володя лежал у стены, скрючившись, поджав ноги к животу. Над ним возвышался бычьего сложения парень в спортивном костюме – тот, которого привезли на БТР. Посреди зала, забросив пухлые руки за спину, стоял круглолицый и наблюдал за экзекуцией. Он даже не обернулся на звук открывшейся двери.
Громила вывел Осокина на середину цеха, подтолкнул вперед. Круглолицый молча кивнул. Физкультурник подошел и без разговоров, с коротким размахом, вытянул его поперек спины резиновой дубинкой. Осокина еще никогда не били «демократизатором», бог миловал. Он и представить себе не мог, насколько это больно.
В легких словно взорвалась атомная бомба, вытягивая, выворачивая позвоночник. Волна жуткого адского пламени обрушилась на город его организма, смела с лица земли тоннели артерий и мосты вен, испепелила колючие заграждения нервов, выжгла пулеметные ячейки пор и окопы морщин, выпарила реки слезных протоков, оставила на серых стенах мозга черные скорчившиеся тени дурноты. Хиросима и Нагасаки в отдельно взятом организме, именуемом Александр Демьянович Осокин.
Он упал на колени, покатился по кафелю, не удержав внутри животный крик-стон, закусил губу и тут же ощутил во рту соленый привкус. Физкультурник шагал следом, как безжалостный, всемогущий бог, нанося удар за ударом.
Осокин с трудом поднялся на четвереньки, пополз к стене. Его вырвало прямо на плащ. Он поднял взгляд и увидел в вишнево-черной бесформенной маске, бывшей раньше лицом бородатого Миши, залитый кровью, вытаращенный, переполненный сумасшедшим ужасом единственный глаз. Вместо второго зияла черная дыра. И разверстый рот, с распухшей глоткой, которую забили тряпками. И окровавленные десны с парой обломков желтоватых зубов. А остальных не было.
А еще он увидел палачей, наблюдавших за избиением с живым интересом.
Физкультурник еще раз ударил Осокина по почкам, и тот рухнул плашмя, обмочился, но даже не почувствовал этого. Он хотел только одного, чтобы все кончилось. Сейчас, немедленно. Неважно как, пусть убьют или уйдут. Лишь бы погас свет, не стало всех этих людей и он смог забыться. Все остальное не имело значения.
Физкультурник подхватил Осокина за воротник, приподнял, волоком подтащил к круглолицему и бросил к ногам. Осокин увидел ботинки детектива. Дешевую «саламандру».
– Знаете, о чем я думаю, Александр Демьянович? – негромко сказал круглолицый. – Я думаю, до чего же неблагодарными порой оказываются некоторые люди. Неблагодарными, слепыми и глупыми! Я дал вам защиту, пищу, крышу над головой. И не только вам, но и вашей слепой стюардессе, бесполезному придатку, лишнему рту, не способному приносить никакой пользы ни сейчас, ни в обозримом будущем. Я не бросил на съедение собакам остальных, в том числе и этих, – он указал на изуродованный, подергивающийся конвульсивно кусок плоти, совсем недавно бывший бородатым Мишей. – Вы, Александр Демьянович, олицетворяли для меня прослойку моральных солитеров, высокопоставленных скотов. И тем не менее я наблюдал за вами, надеясь отыскать хоть крупицу раскаяния и понимания. Мне казалось, мы вместе, при вашем непосредственном участии, сможем сплотить общество в одну непобедимую, всесокрушающую силу! Я полагал, вы, именно вы, способны понять и оценить масштабность замысла, первым захотите стать полноценной частью нового общества. И не только сделаете это сами, но и убедите остальных. Ведь только сумасшедшие и мертвецы не меняют идей и убеждений! Увы. Всего за несколько часов вам удалось разубедить меня. И поскольку вы не относитесь к первым, значит, придется относиться ко вторым. Сегодня ночью я пришел к выводу: для блага нового общества будет полезно казнить сотню-другую и сослать подальше на север несколько тысяч бывших чиновников, дельцов и депутатов. Вы – чумная язва, отравляющая общество. Вас необходимо уничтожать. – Он прошелся по цеху, остановился в самом центре. – И не надейтесь, я не стану создавать из вас мучеников, борцов, погибших за идею. Вы умрете не публично и не завтра. А сейчас, немедленно. Сгинете безвестно в водовороте новой революции. Ведите их, – скомандовал он костоломам.
Осокин всхлипнул. Он никогда не думал, что умирать так страшно. Двое громил подхватили его под руки, подняли, а у него подгибались ставшие вдруг ватными колени. Он не мог идти и, наверное, обмочился бы еще раз, от страха, однако мочевой пузырь его был уже пуст.
Мишу сняли с крюка. Подняли с пола и патрульного Володю. Потащили к дверям. Миша не мог говорить, только мычал.
– Чего это с ним? – спросил тот, что вел Осокина в цех. – Мычит, как корова.
– Язык откусил! – засмеялся один из громил. – Я ему по зубам дубинкой врезал, чтобы не орал, а он, придурок, взял да и откусил.
Оба засмеялись. Похоже, происшествие с языком показалось им забавным.
Всей группой они поднялись на крышу. Здесь дежурила пара – Родищев и Дроздов, они наблюдали за стоянкой, улицей Митрофанова и подходами к супермаркету. У Дроздова на груди – милицейская рация. Не станешь же каждый раз бегать к люку, кричать тем, кто внизу. Удобная, черт возьми, оказалась штука. Еще две рации были у дежурной смены в зале, и один передатчик, снятый с машины «Скорой помощи», забрал себе круглолицый. Аккумулятор для нее сняли с «Москвича».
– Все спокойно? – поинтересовался круглолицый.
– Псы волнуются что-то, – доложил один из караульных. – Несколько раз вертолет пролетал недалеко. А так все тихо.
– Этот, в плаще, больше не появлялся?
– Нет. Как в первый раз прошел, так и все.
– Хорошо, – круглолицый указал на дальний угол крыши. – Ведите их туда.
Место казни было выбрано осмотрительно – из окон супермаркета этот участок не просматривался, и, кроме того, он был скрыт густой тенью. Фонари над расположенным с тыльной стороны грузовым двором оставались погашенными, а свет реклам сюда не доставал.
Троицу приговоренных подвели к краю крыши. Володю и Осокина посадили чуть в стороне, бородатого поставили на невысокий приступок. Физкультурник и один из громил встали по бокам. Остальные отошли.
– Свободны, – махнул им рукой круглолицый. – Идите в зал, проследите, чтобы все было спокойно. – Он подождал, пока охрана удалится с крыши, сказал: – Что же, полагаю, нет смысла затягивать процедуру. Начинайте.
Физкультурник положил Мише руку на плечо:
– Ну че, мастер, прогуляешься? – И легко подпихнул вперед.
Миша изогнулся, словно пытаясь сохранить равновесие, затем странно, будто бы разом сломавшись пополам, наклонился вперед и опрокинулся в темноту. Через секунду послышался влажный чавкающий удар, и тут же, следом, собачье рычание, нетерпеливое повизгивание, грызня.
– Привыкают, – сказал второй громила. – Когда «зеленого» сплавляли, они долго не подходили, а теперь вон как осмелели.
Круглолицый повернулся к приговоренным. Вид у него был скучающим. Видимо, он ожидал чего-то другого.
– Я буду внизу, – сказал с легкой досадой в голосе. – Закончите и спускайтесь. У меня на сегодня запланировано еще одно дело.
Закинув руки за спину, он быстрым шагом прошел через крышу, загромыхал по железным ступеням лестницы, ведущей на второй этаж.
Родищев оглянулся украдкой на Осокина, на двух палачей, весело о чем-то разговаривавших и полезших за сигаретами. Достал из кармана куртки нож, сбросил с лезвия салфетку.
– Браток, – обратился к Дроздову, – сигареточки у тебя не найдется? Свои внизу забыл.
Караульный кивнул утвердительно. В самом деле, чего жалеть курево, если в магазине этого добра – завались. Он достал пачку, протянул. Родищев ногтями зацепил сигарету за фильтр, вытащил из пачки.
– А огонек дашь? Уж извини.
Дроздов передвинул автомат за спину, сложил ладони лодочкой, чиркнул колесиком. Отблеск выхватил из темноты красивое тонкое лицо с чуть впавшими щеками, оттененными суточной щетиной.
Нет, положительно Родищеву не было его жаль. Он потянулся к выставленным вперед рукам напарника, прикуривая, и одновременно ударил его ножом в левый бок. Дроздов задохнулся, распахнув рот, как-то сразу потек вниз – сперва пошли руки и челюсть, затем голова; караульный пытался осмыслить, что же произошло, увидеть, откуда взялась эта острая боль. А его уже потащило в темноту, глаза подернулись дымчатой поволокой.
Родищев извлек нож и ударил еще раз, в центр груди, под третью пуговицу, дернул вниз и влево. Горячая кровь хлынула ему на руки. Даже странно, он не испытал никаких эмоций. Когда убил осокинского ротвейлера, и то переживал больше. Заведя свою ногу за ногу умирающего караульного, аккуратно, мягкой задней подсечкой уложил того на крышу. Вытащил нож из раны и быстро, ступая мягко, плавно, направился к углу, где сидели приговоренные.
Физкультурник бросил окурок вниз, проследив за траекторией полета рубиновой искры. Громила передвинул свой в уголок рта, закусил. Тоже неплохо, пусть уж ему дым в глаза лезет. Оба наклонились, подхватили за воротник и штанины патрульного Володю, принялись раскачивать.
Родищев наблюдал за происходящим спокойно. Плевать он хотел на этого парня, пусть хоть три раза его с крыши бросают. Собственно, он вообще не мог объяснить внятно, откуда взялась в его голове эта шальная мысль: спасти Осокина. И почему именно его, а не кого-нибудь другого? Их там, в зале, до чертовой матушки осталось. Были и такие, кто не постоял бы за ценой. Почему именно Осокин? Наверное, дело в глазах. В страхе и обреченности, которые плескались в них, когда приговоренных вывели на крышу. Он-то, Родищев, заметил и выражение ужаса на лице Осокина, и серые, потрескавшиеся губы, и подгибающиеся колени.
Так же безнадежно-беспомощно выглядел тщедушный, уродливый подросток – Игорь Родищев, – когда его тащил за школу, на глухой хоздвор, гурт одноклассников – «мудохать». «Вы куда, пацаны? – Гуинплена мудохать! – Погодите, я с вами».
Двенадцатилетние компрачикосы понятия не имели, кто такой Гуинплен. Просто повторяли понравившееся загадочное словечко, брошенное в адрес Родищева тихой садисткой – их заслуженной учителкой, классной руководительницей, ставшей позже директором школы. Ничтожества, не прочитавшие ни до, ни после ни строчки Гюго, зато наизусть знавшие лживого «Тимура» с его блядской командой. Игорь Родищев не читал Гайдара, зато к двенадцати проштудировал полное собрание сочинений Гюго и помнил дословно первую главу «Человека, который смеется». Историю отношений Урсуса и Хомо, Человека и Волка. Тимуровские выкормыши мечтали стать столь же показательно-лживыми, безрассудно-храбро переводили через дорогу одиноких старушек и, непременно ватагой, «мудохали» по подворотням одиноких «Квакиных», наплевав на принципы «лежачего» и «первой крови». Потягивали в сырых, вонючих подъездах серых «хрущевок» копеечный портвейн, покуривали украдкой, а дома зазубривали: «Я, имярек, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации…» и «Взвейтесь кострами…». А пока они водили старушек и клеили на двери, вопреки матерящимся хозяевам, звезды, вырезанные из тетрадных листов, он, Игорь Родищев, повторял, как клятву, как молитву, впечатывая в память на веки вечные: «Главной особенностью Урсуса была ненависть к роду человеческому. В этой ненависти он был неумолим».
В этих двоих, накачанных, сильных и наглых, он вдруг увидел тех самых малолетних компрачикосов, а в Осокине – двенадцатилетнего «Гуинплена». Себя.
Они отпустили Володю и проследили за ним взглядом с тем же любопытством, с каким следили за брошенным в темноту окурком. Тело полетело по широкой дуге, сперва вверх, затем плавно, как с горки, – вниз, скрылось за срезом крыши. Затрещали кусты, раздался глухой удар, и тут же завозились, залаяли собаки.
Родищев был в двух шагах, когда они повернулись, намереваясь заняться Осокиным, и увидели его. Но были эти двое тупыми, ленивыми животными, живущими даже не на инстинктах, инстинкт бы вывез, а на спинномозговых рефлексах – жрать, спать, испражняться, спариваться, – и поэтому не сразу оценили увиденное: караульного, идущего к ним, и тело второго, лежащее метрах в двадцати, на середине крыши, аккурат напротив рекламно-громадной буквы «с» в слове «универсам».
– Ты че? – спросил озадаченно физкультурник, а в следующую секунду, когда острейшее английское лезвие полоснуло по животу, раскрыв его, словно пирог с требухой, ойкнул по-детски изумленно и обиженно.
Громила оказался проворнее. Оскалился, как сторожевой пес, схватился за автомат. Голыми руками убивать не умел, не привык, и терял драгоценные секунды, упуская и без того призрачные шансы на жизнь.
Родищев не стал бить его ножом. Просто метнулся вперед и как тараном боднул головой в живот. Громила сделал шаг назад, запнулся о приступок, стал заваливаться, но удержался, ухватив Родищева за камуфляжную куртку на спине, скомкав ее, собрав в крепкую жменю. Родищев присел, рванул пуговицы, завел назад руки, освобождаясь от куртки, выскальзывая из нее, как змея выскальзывает из старой кожи.
Прежде чем упасть, громила успел осознать, что опоры больше нет, но пальцы его продолжали судорожно сжимать плотную ткань, словно в этом и заключалось спасение. Короткий вскрик, полет, звук удара и в конце рычание псов.
Игорь Илларионович мгновенно повернулся к физкультурнику. Но тот и не думал нападать. Стоял, ловя окровавленными ладонями выпадающие из разреза внутренности, шмыгая носом, повторяя раз за разом: «Это что, а? Что это?»
Родищев ударил его ножом под сердце. Физкультурник задохнулся, словно ему в легкие вогнали осиновый кол, захрипел, выхаркивая кровавые сгустки, осел на крышу. Он дышал еще секунд тридцать, прежде чем умереть. Наверное, это были самые ужасные секунды его жизни, но Игорь Илларионович плевать хотел на это. Он протянул руку бледному, трясущемуся Осокину.
– Вставай, пошли.
Тот невидяще посмотрел на мертвого физкультурника, на перепачканного кровью Родищева, подтянул колени к груди, обнял их дрожащими руками.
– Вставай, пошли, – громче и настойчивее повторил Родищев. – Их скоро хватятся, и лучше бы нам к этому времени убраться подальше.
Осокин не без труда расцепил пальцы, с удивлением покрутил перед лицом трясущейся ладонью, сглотнул.
– Пошли, – в третий раз предложил Родищев. – Хотя… можешь остаться здесь, если хочешь.
Он подошел к физкультурнику, подхватил его под мышки, потащил к дальнему концу крыши. Тот оказался не просто тяжелым – неподъемным. Родищев тянул его метров пять, после чего бросил, подбежал к Осокину, влепил ему оплеуху:
– Вставай! – Еще одна затрещина. – Вставай, сволочь! Вставай, слизняк! Вставай!
Каждый выкрик сопровождался очередным ударом. Осокин неумело прикрывался руками и втягивал голову в плечи. Родищев выпрямился, тяжело дыша.
– Вставай, – закончил он негромко и устало. – Мне нужна твоя помощь.
Осокин поднялся. Его шатало и знобило. Сказывался мощный выплеск адреналина в кровь.
– Бери этого борова за ноги, – сказал Родищев, указывая на мертвого физкультурника.
Они вместе оттащили тело к противоположному концу крыши, который тоже не просматривался из зала. Собак внизу было мало. В основном они сосредоточились у дверей супермаркета.
– Подожди здесь, – скомандовал Родищев. Он вернулся, подобрал автоматы физкультурника и Дроздова. В карманах камуфлированной куртки последнего также обнаружился дополнительный рожок. Игорь Илларионович забрал и рацию. Вернувшись, он протянул «Калашников» Осокину. – Держи. Если дойдет до стрельбы, постарайся расходовать патроны экономно.
Осокин оглянулся.
– Нам… придется прыгать?.
– Совсем ополоумел от страха? – Родищев покрутил пальцем у виска. – Здесь же метров десять, не меньше. Ты, может, и отделаешься сломанными ногами, а от меня-то точно только мокрое место останется. – Игорь Илларионович раскрыл живот физкультурника, зачерпнул обеими ладонями внутренности, бросил их с крыши. Осклизлая сиренево-серая масса кишок размоталась до самой земли. – Я полезу первым и прикрою тебя, если что. Когда будешь спускаться, сперва лезь на крышу пекарни, оттуда можно и спрыгнуть, невысоко.
– Я не смогу, – Осокин поморщился.
– Сможешь, – убежденно кивнул Родищев. – Тут главное – не дергать. Могут не выдержать.
Он первым ухватился за кишки физкультурника, сел на приступок и плавно соскользнул в темноту. Осокин, наклонившись через край, посмотрел вниз. Игорь Илларионович уже стоял на асфальте, оглядывая стоянку сквозь оптику телескопического прицела. Повернулся, махнул рукой, давая понять: «все чисто, можно спускаться».
