Текст книги "В добрый час"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
22
Оглянувшись ещё раз, Максим увидел, что стоит возле добродеевского сада. Надо возвращаться домой. Но опять пришло на память заседание бюро. Вспомнилось, как Макушенка говорил о саде, о том, что в Лядцах за ним плохой уход, нет охраны, что богатый урожай яблок, который мог бы дать немалую прибыль, уничтожается без пользы. Сравнил с садом «Воли». Максим ни разу не задумывался и на приглядывался, в чем же разница между садом его колхоза и здешним, в «Воле».
Теперь ему захотелось посмотреть сад соседа. Он шел и вспоминал другие высказывания на бюро.
«Бунтарь-одиночка!» – шутливо кинул из угла судья Горбунов.
«Самоуверенный человек, который все хочет сделать один, хотя у него для этого не хватает ни знаний, ни опыта, ни умения. Ни с кем не считается, ни у кого не спросит совета», – гневно и резко, резче, чем все остальные, говорил заведующий земельным отделом Шевчук.
«Впечатление такое, что товарищ Лесковец плохо понимает те большие задачи, которые партия ставит перед нами, сельскими коммунистами, руководящими работниками. А понимает он их плохо потому, что не находит времени для учебы, не учится… И не может, таким образом, правильно ориентироваться… Не всегда умеет отличить то новое, передовое, что нарождается в колхозе и что надо всеми силами поддерживать, от старого, гнилого, мешающего нашему развитию. Не умеет Лесковец прислушиваться к голосу народа… Боится критики… Отрывается от партийной организации… Помощь её воспринимает как желание «разнести» или «присвоить его славу», – такими спокойными словами заключил обсуждение его отчета Прокоп Прокопович Макушенка.
Только сейчас задумался Максим над этими словами и, забыв о саде, не заметил, как дошел до сельпо. В Добродеевке было тихо и темно: электростанция уже прекратила работу. Но в квартире у Ладынина горел свет.
Непонятная сила потянула Максима на этот огонек. Осторожно, словно крадучись, прошел он в тени тополей вдоль сада. Против медпункта остановился. Через настежь открытое окно увидел Ладынина. Доктор стоял у стола с линейкой в руках и наклонял голову то на один бок, то на другой, точно нацеливаясь. Потом зашел с другой стороны, облокотился, о стол, наклонился.
«Чертит что-то, что ли?»—удивился Максим и вдруг почувствовал неудержимое желание поговорить с секретарем, высказать ему все, о чем только что передумал, послушать, что скажет он.
Максим перешел дорогу, приблизился к дому.
Ладынин и в самом деле чертил. Чуть слышно доносилась какая-то приятная музыка – работал приемник.
Максим стал на лавочку и бесшумно перескочил через забор в палисадник. Облокотился на подоконник. Ладынин стоял к нему боком.
– Игнат Андреевич, – шепотом, нерешительно окликнул он.
– А? – доктор не вздрогнул, даже не сразу поднял голову. И лишь когда провел карандашом линию на большом листе бумаги, прикрепленном к столу кнопками, обернулся. – А-а… Ты что, только из района?
– Да… Не-ет, – смешался Максим. – Прогуливаюсь… – Я вам помешал?..
– Нет. Ничего! Я тоже отдыхаю. Заходи. Только тише! – Игнат Андреевич приложил палец к губам и оглянулся на дверь, ведшую во вторую комнату. – Знаешь что? Лезь лучше в окно. Ничего! Давай помогу, – и он сделал шаг к окну.
Но Максим, не ожидая помощи, подтянулся, на руках и в один миг, очень ловко, очутился в комнате.
Игнат Андреевич одобрительно, с завистью, кивнул головой.
– Упражняешься на турнике?
– Сейчас? Нет. Где там! Не до турника!
– Напрасно. На, садись, – подвинул стул, а сам на цыпочках направился к двери, закрыл плотнее.
Максим стоял, сжимая руками спинку стула, смущенно опустив голову.
– Игнат Андреевич!.. Простите, что я вас тогда в Лядцах оскорбил… И сегодня, что не подождал, чтоб вместе ехать…
Ладынин подошел, посмотрел ему в глаза и вдруг протянул руку.
– Кто старое помянет… Знаешь? Забудем! Да я и не помнил, потому что меня лично ты не оскорбил… Скорее себя… Однако… садись…
Игнат Андреевич был доволен, обрадован. Он представлял себе, что пережил, передумал Лесковец после заседания бюро. И если он в результате не запил, не загулял (а Ладынин побаивался такого конца), а среди ночи, трезвый и вежливый, явился к секретарю партийной организации, это можно было считать самой большой победой и его, Ладынина, и всей организации, занимающейся воспитанием этого несдержанного человека. Конечно, это только начало перелома характера… Заметив, что Максим остановил заинтересованный взгляд на чертеже, Ладынин подошел к столу, разгладил рукой бумагу.
– Удивляешься? Врач, и вдруг—чертеж. Да видишь ли, какое дело. Прочитал я как-то статью, – он взял в руки лежавший на краю стола медицинский журнал, развернул. – Тут предлагается проект сельского медицинского пункта. Вот и чертёж дан… Прочитал, знаешь, и возмутился. Автор явно живет вчерашним днем, медицинское обслуживание деревни представляет себе, в лучшем случае, по рассказам Чехова. Нет ни малейшей, даже несмелой попытки заглянуть в будущее, в наш завтрашний день. Не знает человек, какими будут Добродеевка и Лядцы завтра. Я написал ответную статью и решил приложить к ней свой проект – проект врача-практика, четверть века работающего в деревне. Кстати, черчение – мое любимое занятие ещё с детства. Вот, пожалуйста, взгляни. Все учел. Даже рентгеновский кабинет.
Он долго и подробно рассказывал о своем проекте, рассказывал так, как будто водил Лесковца по комнатам только что законченного здания, в котором ещё пахнет краской и стружками.
– Вот такой медпункт мы построим в Добродеевке. Чего ты удивляешься? Я уже предпринял определенные шаги для того, чтобы нам запланировали это строительство.
Ладынин забыл о том, что рядом спят, и говорил в полный голос, Максим увидел, как тихо приоткрылась дверь и в комнату заглянула Лида. Сначала она сделала большие глаза, потом подарила Максиму улыбку, от которой у него на минуту потеплело на сердце, и снова осторожно скрылась. Он взглядом показал Ладынину на дверь. Тот сразу снова понизил голос до шепота:
– Знаешь, очень кстати, что ты зашел. Я сегодня получил посылочку. От фронтового друга, мы вместе в госпитале работали. Армянин, Анастас Сабазяы. Отличный врач и чудесный человек.
Доктор пошарил на полке за книгами и вернулся к столу с бутылкой вина, незаметно вытер с нее пыль.
– Уверен, что ты такой штуки ни разу в жизни не пробовал. Анастас пишет, что это лучшее вино Армении. Врет, наверно, но если хоть половина правды…
Ему хотелось посидеть с Лесковцом, поговорить откровенно, по душам.
Игнат Андреевич рассказывал о своих друзьях, о переписке с ними. Достал из ящика стола пачку писем.
– Вот из Москвы, от Сергеева. А это из сибирской деревушки, от Матушкина. Молодой парень, перед самой войной институт кончил. Мечтатель и поэт. Сам попросился в Сибирь… Была у нас в госпитале Галочка Красина. Маленькая, молчаливая… Раненые её обычно за санитарку принимали и, пока не узнавали, что она врач, дочкой называли. Тоже старика не забыла… И что ты думаешь? Защитила кандидатскую диссертацию… Ах, черт, прямо не верится, что Галочка кандидат. – Ладынин потер руки и тихо засмеялся.
Максим и удивлялся и завидовал тому искреннему увлечению, с каким Ладынин говорил о людях. Рассказывал и радовался за каждого человека, за каждый успех своих фронтовых товарищей.
– Люблю получать письма. И сам люблю писать. Это, знаешь, приятно…
«А я ни с кем не переписываюсь, хотя друзей у меня было немало и сначала я им писал», – подумал Максим и испугался: а вдруг Ладынин спросит его об этом? Соврать он не сможет, и правду сказать тоже тяжело и неприятно.
«Почему так вышло, что я прервал переписку? Времени не хватает… А разве у доктора его больше? Почему же он находит время?» И разозлился – опять это мучительное «почему»?
– А это от сына.
– У вас сын? – Максим никогда раньше не слышал, что у Ладынина есть сын, столько вечеров он у них провел в доме, и ни разу о нем не было разговора.
– Не удивляйся. Более того, У меня два внука. Сын – инженер-самолетостроитель, сейчас где-то в Германии, жена его в Москве. Я, брат, рано женился, девятнадцати лет. – И он вдруг начал рассказывать о себе: о детстве, об учебе, о своем романе с Ириной Аркадьевной, Об этом он говорил с веселым юмором пожатого человека.
А у Максима снова больно сжалось сердце: разговор затронул свежую рану, И ему тоже захотелось рассказать о своей любви, которая ещё томила, ещё жгла ему грудь…
Но Ладынин продолжал свой рассказ, и у Максима не хватало решимости его перебить. Наконец доктор встал, подошел к открытому окну, жадно вдохнул прохладный воздух.
– Начинает светать. Люблю в такое время погулять в поле.
Ничего на это не ответив, Максим взял бутылку, разлил остатки вина по бокалам и, как бы оправдываясь в своем самоуправстве, тихо проговорил:
– Тяжело мне, Игнат Андреевич.
Ладынин вернулся на свое место, внимательно поглядел на него и ласково сказал:
– Понимаю. Но, знаешь, это хорошо, что тяжело.
– Я ведь любил её.
Ладынин чуть не хлопнул себя по лбу. Ах ты!.. Он думал только об одном – о заседании бюро. Он совсем забыл, что Лесковец пережил сегодня, и, должно быть, уже после заседания, ещё один удар.
Доктор даже немного растерялся, так как не ожидал разговора на эту тему, не ожидал такого признания.
– Ты обвиняешь Машу?
– Я? Нет. Себя.
Ладынин ещё больше смешался. Что ему после этого сказать? Утешать неуместно. Говорить о том, что жизнь отомстила ему за его отношение к людям, за его характер, – ещё раз бить по больному месту? Игнат Андреевич никогда этого себе не позволял. И он задумчиво, как бы обращаясь к самому себе, произнес:
– Да-а, Маша – чудесный человек. Максим горько улыбнулся:
– Вы мне это говорите! – И вдруг выпрямился, взмахнул головой, откидывая назад упавшие на лоб волосы, и, чтобы кончить этот разговор, предложил: – Давайте, Игнат Андреевич, выпьем за её счастье.
– И за твоё, Максим.
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
1
Маше приснилось, что она проспала, стадо уже в поле, а под окном мычит Лыска, зовет хозяйку. Открыв глаза, она прислушалась. И правда, по улице шли коровьи. Кричал пастух:
– Красуля! Чтоб-тебя волки съели! Мо-отя! Выгоняй! Проспала?
«Проспала», – испуганно подумала Маша, но, вспомнив, где она, улыбнулась. Ей не надо спешить подоить и выгнать Лыску. В первую ночь после свадьбы она может поспать попозднее, тем более что легли они почти на рассвете.
Но спокойствия её хватило ненадолго. Подумала – как там дома? «Алеся, конечно, тоже проспала. Она ведь такая соня. Хорошо, что я попросила Клавдю присмотреть. Эта не проспит. Однако вставать все равно пора. Покуда дойду до Лядцев—и бригада соберется, время будет наряды раздавать». Она взглянула на ходики, монотонно тикавшие на стене, и осторожно, чтоб не разбудить Василя, встала, на цыпочках прошла к окну, где на лавке лежало платье. Взяла его в руки и усмехнулась: придется бежать в Лядцы в свадебном наряде.
«Попросить разве Галю, чтоб сходила и принесла?» Они ночевали в хате у сестры Василя, вдовы, так как у Василя до самого утра продолжалась гулянка, и многие из гостей так и остались там, за столами, а кое-кто, возможно, и под столом.
Но Гали не было; ни она, ни её десятилетняя дочка не ночевали дома – должно быть, пристроились где-нибудь у соседей. Чтобы не плескать водой, Маша осторожно намочила полотенце и обтерла им лицо. Остановилась перед небольшим зеркальцем, висевшим на стене между многочисленными фотографиями в самодельных рамках, стала причесываться.
Она не видела, что Василь тоже проснулся и тайком, улыбаясь, наблюдал за ней.
Приводя себя в порядок, Маша вспоминала события вчерашнего дня. Свадьба была богатая и шумная. Отец Василя, человек честолюбивый и немножко чудаковатый, хотел показать, что женился не кто-нибудь, а председатель лучшего в районе колхоза.
На отличных лошадях, с колокольцами на дугах, увитых разноцветными лентами и цветами, везли её, Машу, из Лядцев.
По настоянию матери, молодых посадили в красном углу на кожухе. Весело пошучивая, Василь охотно выполнял все эти причуды стариков. А Маше было неловко. Она смущалась и не знала, куда девать глаза и руки, куда спрятаться от любопытных взглядов. А взглядов этих было без счета, потом что народу было полно и в хате, и на улице под открытыми окнами.
Был даже момент, когда Маше хотелось заплакать. Особенно тяжело стало, когда она покидала родную хату и увидела, как Алеся тайком утирает слезы. А Петя с самого начала выпил стакан водки, ушел куда-то и больше не показывался весь день. Маше было жаль его, останется он один в большой хате.
Оживилась она и повеселела, когда на свадьбу пришли Ладынины, Мятельские, Банков. Они внесли простое, непосредственное веселье, хорошую душевную шутку. Нина Алексеевна была со своим малышом. Прижимая его к груди и настороженно-недоверчиво поглядывая на суетившихся вокруг людей – как бы не толкнули нечаянно! – она счастливо улыбалась.
Машу не оставляла мысль: приедет ли на свадьбу Максим? Василь специально ездил его приглашать, он пообещал быть. Однако не пришел. Не пришла и Сынклета Лукинична.
…По привычке она заплела волосы в косу, но, вспомнив старый народный обычай, разделила косу на две и уложила их на голове венком. Наклонилась, чтобы взять туфли и выйти. Но в этот миг Василь её окликнул:
– Маша!
Она вздрогнула от неожиданности и быстро обернулась.
– Ты куда? Уже удираешь от мужа? Рано.
Она на мгновение смутилась, потом ответила тоже шуткой:
– А ты думаешь, что так без конца и будет веселье?
– Но я и не согласен, чтобы оно так скоро кончилось, – серьезно сказал он, приподнялся на локте и открыто посмотрел на жену. – Давай, Маша, вместе подумаем, нужен ли он, этот твой подвиг? В самом деле… Почти до утра шла свадьба. Еще никто из гостей, должно быть, и не проснулся, а молодая в свадебном платье бежит на работу… А так ли уж это необходимо? Это только в книгах—герои, котором ни отдохнуть, ни жениться, ни пообедать как следует некогда, Я вот недавно читал у одного писателя. Вернулся его герой из армии и в первый же вечер отправился на колхозное собрание. А придя поздно ночью, поглядел на спящую на кровати жену и лег на лавочке, по-фронтовому подложив под голову шинельку…
– Выдумал, – засмеялась Маша.
– Не я выдумал, писатель… Смешно, правда? Серьезно, Маша, я думаю, что ничего не случится, если ты сегодня не пойдешь. Управятся без тебя.
– Тебе, Вася, хорошо рассуждать, когда у тебя все сено уже в стогах. А у нас ещё половина – на покосах. Сегодня на Зареченский луг ехать надо. А то раздождится…
– И ты, конечно, тоже собираешься ехать? Да-а… А в доме ещё полно гостей. Проснутся, а молодой нет. Как я себя буду чувствовать? Представь…
Маша подошла, села на край постели, положила руку ему на голову, пальцы её утонули в его взлохмаченных волосах.
– Хорошо, Вася, я понимаю.
Он притянул её к себе, поцеловал, задержал в объятиях, слушая частые удары её сердца. Потом, закинув за голову руки, долго лежал молча, задумчиво вперив взгляд в какую-то точку на потолке.
Маша наблюдала за выражением его лица.
– О чем ты думаешь, Вася?
– О твоей работе. Понимаешь, все это не так просто, как нам казалось… Я думаю о матери… С хлебом-солью встретила она невестку и уверена, что ты навсегда пришла в дом, как это водится испокон веков. И вдруг… Попробуй теперь убеди её, старуху, докажи, что ты там, в чужом, как она скажет, колхозе, нужнее, чем в своем…
Маша встала, отошла к окну, долго глядела на улицу. Крыши хат на той стороне были облиты солнечным светом. Там и сям над трубой подымался прозрачный дымок, У колодца стояли женщины и никак не могли разойтись – все гуторили и гуторили, кидая взгляды на Галину хату. Маша поняла, что говорят о ней, и отступила от окна, села у стола, как будто в гости пришла.
– Послушай, Маша… А может, в самом деле не стоит этого делать? Зачем? – тихо спросил Василь.
Она ответила не сразу.
– Нет, Вася… Я не могу… Во-первых, я дала слово и я хочу сама собрать урожай, который вырастила. А потом вообще, ты же знаешь положение… Все разбегаются из колхоза – кто куда… И вдруг я тоже. Не останется ни одного настоящего бригадира. С кем будет работать Лесковец? Он такого наделает со своим характером, если его не сдерживать… У меня сердце болит за колхоз. Пойми меня…
– Я-то понимаю… Но другие, но мать… Маша подошла и опять присела на кровать.
– Ведь я же просила тебя, Вася, поговорить с матерью до свадьбы… Не думай, что она не поймет. Поймет. И другие тоже…
…На следующее утро они проснулись в одно время уже у себя. Вместе вышли умываться. Мать с подойником в руках встретила их на крыльце, ласково укорила сына:
– Привык подыматься ни свет ни заря и женке поспать не даешь. Ты спала бы ещё, Машенька. Куда тебе спешить?
Василь пошутил:
– Пускай не привыкает долго спать. Разленится.
– А неужто ж по тебе все должны равняться?
Мать хотела обминуть их и войти в хату, чтобы процедить молоко, но Василь остановил её.
– Послушай, мама… До осени Маша останется бригадиром в «Партизане», и ты должна понять… Так нужно для дела!
Катерина поглядела на невестку и вздохнула.
– Что ж, коли нужно, так нужно… У вас, молодых, все не так, как нам, старикам, хотелось бы. Но вам видней, вы теперь хозяева. Подожди же, Машенька, я завтрак сготовлю.
Маша почувствовала даже нечто вроде разочарования: не ожидала она, что свекровь так быстро все поймет и так просто согласится с тем, что невестка будет бригадиром в чужом колхозе и, конечно, не сможет стать ей настоящей помощницей в её домашних делах.
Но следом за этим первым ощущением нахлынула теплая волна благодарности к этой сердечной женщине. Маша не знала, как выразить свои чувства, и, застенчиво опустив глаза, тихо произнесла:
– Спасибо, мама.
Но мать поняла её по-своему.
– Не за что благодарить. Не у чужих. Не вздумай уйти без завтрака. Умывайся и беги на огород, огурцов набери.
Стало радостно и светло на душе от этого короткого разговора, от простого поручения. Умываясь, Маша смеялась, брызгалась водой.
Потом с наслаждением ходила между росистых гряд, искала огурцы, выбирала самые лучшие – зеленые, свежие, холодные от росы – и чувствовала себя девчушкой, как когда-то в детстве, когда мать вот так же посылала её на огород.
Самые хорошие это минуты у человека – когда он вдруг перенесется в детство! Но это никогда не длится долго.
Миг – и все исчезло, рассыпалось под натиском будничных хлопот, мыслей, переживаний. Так было в то утро и у Маши. Вернулась она в хату, и Василь, совсем этого не желая, испортил её приподнятое настроение. Смеясь, он рассказал о продолжении разговора с матерью.
Подавая на стол, старуха простодушно спросила у сына:
– А как же у Маши будет с трудоднями, сынок? Василь засмеялся.
– Ты, мама, как видно, хочешь, чтобы ей трудодни у нас в колхозе начисляли?
– А как же! Не сравнять наш трудодень с ихним! Маша изменилась в лице, хотя и старалась улыбаться и ничем не выдать своего волнения.
Василь понял, что ему не следовало рассказывать об этом разговоре.
– Не обращай, Маша, внимания на такие мелочи. Разве ты не знаешь стариков? Им всегда хочется, чтобы в их собственных закромах и сундуках было побольше. Стоит ли обижаться?
– Я не обижаюсь… Мать правильно думает… Мне просто больно за колхоз, за его худую славу… И ты её как бы поддерживаешь. Не понимаю я тебя. Ты и помогаешь, ты же как будто и радуешься, что мы отстаем…
Идя в Лядцы и осматривая по пути посевы, Маша ещё больше расстроилась: посевы «Партизана» были всюду хуже посевов «Воли». Но одновременно она испытывала и другое чувство – гордость за Василя, впервые взглянула на посевы «Воли», как на что-то свое, родное.
К колхозному двору она подходила с какой-то странной робостью. Она не знала, что ей сказать, если Максим будет противиться её желанию остаться бригадиром. Ей очень не хотелось в такой день опять ругаться с ним.
Бригада её была почти в полном сборе; ждали нарядов, как всегда, на дворе: работники постарше – обсуждая события минувшего дня, молодежь – минувшего вечера.
Девчата встретили Машу приветливым шумом, парни – любопытными взглядами, мужчины—шутливыми недомолвками. Маша, краснея, поздоровалась. Не сразу заметила она среди мужчин Максима. Он сидел на телеге, курил, нервно затягиваясь дымом, и глядел на нее не так, как все остальные, все было в этом взгляде, и любование ею, и любопытство, и скрытая ревность.
Поздоровался он чуть ли не последним, когда увидел, что Маша его заметила.
– Добрый день, молодуха. А я думал, что ты и дорогу к нам забыла. Правда, девчата твои меня за это чуть не отколотили.
Маша, готовая к самому худшему, ответила, официально, сухо:
– Я как работала в бригаде, товарищ Лесковец, так и намерена работать.
– Правильно, Маша!
– Ура-а нашему бригадиру!
– Что, председатель, не говорили тебе?
Маша ждала, что Максим или просто рассердится и скажет, что такой бригадир ему не нужен, или (и этого она ждала скорее всего) начнет насмехаться. Но он соскочил с телеги, выбил о голенище трубку, старательно растер ногой пепел и так же сухо ответил:
– Работай. Заменить тебя действительно некем. Особенно в такое время… перед уборкой. Я сам командовал твоей бригадой, пока ты замуж выходила.
Это он сказал зло, чтоб уколоть – она не была на работе всего три дня.
Маша вспыхнула. Но ничего не могла ответить: Максим не просто отдавал распоряжения, он и в самом деле командовал, строго, решительно:
– Мужчин и девчат – на луг. В первую очередь… Женщин – на прополку картофеля! Я поеду на сенокос. Ты останешься вместо меня.
И Маша ничего не смогла ответить: ни возмутиться его неуместной шуткой, ни высказать своего желания ехать вместе со всеми на луг, ибо ни разу ещё не говорил он таким голосом и никогда ещё лицо его не было так сурово.
