Текст книги "В добрый час"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)
16
В июне открыли гидростанцию.
Под вечер, в субботу, начали сходиться и съезжаться колхозники из Добродеевки, из Радников, из Гайновки. Молодежь шла группами, с гармонью, с песнями, празднично разодетая.
Вечер был как по заказу. С утра прошел славный дождик, а к полудню распогодилось, трава и деревья подсохли. Но дороги ещё были влажными, не пылили. К вечеру на небе не осталось ни облачка, оно было бездонно-глубокое, прозрачно-голубое. Стало чуть прохладно. Ветер совсем утих, даже листья вербы не шевелились.
Солнце опустилось за добродеевские тополи, вершины которых виднелись из-за пригорка. Над рекой, над болотистыми низинами собирался туман. Узкая прядь его повисла над дальним концом продолговатого озера, образовавшегося здесь за два дня, после того как были закрты последние створы. Неподвижным зеркалом лежала водная гладь, отражая небо и дубы, под самые корни которых подошла вода. Время от времени по воде расходились широкие круги: ребята посмелее кидались в озеро с возвышающегося над водой пня вербы, стоявшей раньше на берегу речки. Дед Пилип Мурашка, назначенный сторожем гидростанции, грозил палкой. Но это придавало им ещё больше прыти и задора.
Люди по насыпи земляной плотины, по мостику переходили на другую сторону, где под дубами, на ровной площадке стояла сбитая на скорую руку дощатая трибуна. Оттуда видно было, как под лучами заходящего солнца пурпуром горят стекла широких окон здания гидростанции. Одной наивной бабусе даже показалось, что там, внутри, уже зажглась «электрика». Над ней весело посмеялись. Вообще на площади с каждой минутой слышалось все больше смеха, шуток и просто шума. Гармонисты из Радников и Гайновки, мешая друг другу, играли каждый свое.
Старики останавливались на мостике, смотрели через перила на просмоленный настил водобоя, на щебенку рисбермы, заглядывали в рабочую камеру.
– Работали, работали, а смотреть не на что. Шлюзы да небольшой домишко, – удивлялся Радник.
– Кто не знает, тому трудно поверить, что здесь, под нами, тысячи кубометров леса, – заметил Василь Лазовенка.
– Тысячи кубометров? – усомнился какой-то старик из Гайновки, – Неужто тысячи?
– А земли сколько! А щебенки! И подсчитать трудно, – важно объяснял Денис Гоман, начальник станции, доставая из кармана засаленную записную книжку, где у него были все цифры. Обычно этот человек ходил испачканный, замасленный, сегодня же выглядел необыкновенно торжественно – в новом костюме, с галстуком, правда завязанным довольно не-умело. Он чувствовал себя именинником: строитель станции и её будущий начальник. А с локомобилем управится и его сын, которого он за два года обучил этой лучшей в мире профессии – механика и электрика.
Тайная пришла пешком с большой группой девчат.
Одета она была, как и большинство девушек, в белую вышитую блузку и синюю юбку с вышитым передником. И выглядела она так значительно моложе, чем в обычном платье.
Подошла и весело крикнула:
– А ну, хлопцы, гляньте на моих девчат! Вам такие красотки и не снились!
– Можно подумать, что ты, Катерина Васильевна, не так девчат своих выхваляешь, как себя, – насмешливо кинул сто-явший в группе мужчин Василь, которого она сначала не заметила.
– А-а, Василек – колючий язычок! Здравствуй, чтоб тебе до старости здоровым быть. А что я, такая уж никчемная, что и похвалить нельзя? До мэнэ ще учора дуже гарна людына сваталася.
И правда, хлопцы из других деревень, как по команде, сразу окружили украинок.
Тайная довольно посмеивалась.
– А что, соколик мой Василек, не говорила я тебе, что мои девчата твоих хлопцев завоюют. Была б я годков на двадцать помоложе, был бы и ты у меня в руках как миленький.
– В таких случаях говорят: баба надвое гадала – або этак, або так.
Солнце скрылось за пригорком, погасли стекла электро-станции, только, вершина дуба ещё светилась да пламенел красный флаг над крышей. Темно-синей стала гладь воды, нахмурилась, на средине покрылась мелкими складками.
Приехали в «газике» Макушенка, Белов и Ладынин.
Митинг открыл Василь Лазовенка короткой речью. Он поблагодарил партию и правительство за помощь, оказанную колхозам в строительстве гидростанции.
В это время Денис Гоман и Максим Лесковец протянули через мост ленточку.
Опоздавших дед Пилип теперь не пропускал, и они должны были переходить речку ниже плотины, где вода едва покрывала дно русла. Один Гольдин уговорил деда: ему срочно нужно было организовать буфет, и он вместе с продавщицей Гашей, пролезая под ленточкой, таскал ящики с пивом и за кусками. Белов незаметно погрозил Гольдину кулаком, и тот покорно снял шапку и с невинным видом стал слушать речи. Выступали коротко даже те, кто обычно любил поговорить, – всем хотелось поскорее увидеть результаты своих трудов. Гайная закончила свою речь низким поклоном:
– Спасыби вам, сусиды наши дорогие, браты наши ридные, за вашу добрую дружбу. Нехай свитло, що зараз запалыться, освитыть наш шлях до коммунизму!
Неприметно и быстро смеркалось. Последним выступающим уже трудно было разбирать свои заметки.
Макушенка объявил гидростанцию открытой. Пока греме ли аплодисменты, он спустился с трибуны. Лида подала ему ножницы. Он направился к плотине. Плотней стеной двинулись за ним все присутствующие.
Секретарь райкома перерезал ленточку и вместе с Денисом Гоманом взялся за ручки шлюзного ворота. В наступившей тишине скрипнуло дерево, брякнули железные цепи о крючки створа. И вдруг все заглушила вода, потоком хлынувшая в турбинную камеру. Денис Гоман быстро вбежал в здание, повернул штурвал. Глухо застучала турбина, тонко запел незагруженный генератор.
Люди с любопытством заглядывали сквозь открытые окна и двери в темноту здания. Макушенка обернулся к ним и почувствовал, что волнуется, волнуется вместе со всеми.
– Включайте, Прокоп Прокопович!
Он подошел и опустил рубильник. В это же время Гоман щелкнул выключателем на стене. Свет ударил в глаза, на мгновение ослепил. На улице громко закричали «ура». Дети с криком помчались по мосту к деревне, их «ура» ещё долго звучало где-то там, на улице.
Здание дрожало от работы турбины. В воде отражались фонари, ярко осветившие всю площадь, по которой расходились колхозники – кто к баянистам, кто в буфет.
Весело засветились окна лядцевских хат. Далекими звездами мигали с другой стороны огни Гайновки. Добродеевки и Радников не было видно за сосняком и холмами.
– Радостно смотреть на такую картину! – кивнул Белов в сторону деревни.
Выйдя из помещения гидростанции, они остановились на мосту и оглядывали окрестности.
– Люблю свет, – тихо и задумчиво говорил Макушенка, глядя, как колышется в воде отражение фонаря.
Маша взяла Василя под руку, прижалась к его плечу, тихо засмеялась и шепотом сказала:
– А я, кажется, больше всего на свете люблю своего Павлика. Я поеду, Вася!
Василь стоял, смотрел и думал, что Лесковец слишком много навешал всюду фонарей. И правда, вся улица была залита светом, много было лампочек и на колхозном дворе и даже в саду, где они вовсе были не нужны.
– На что ему такая иллюминация, скажи на милость? Вот ведь любит человек блеснуть! – Василь пожал плечами. – Подожди минуточку. Поедем вместе.
– Тебе, Вася, нельзя, Максим обидится. Я уеду с Ниной Алексеевной.
– Он не захотел выпить за моего сына.
– Не будь злопамятным, Вася. Не надо. Нам ведь вместе работать.
Широкую трибуну быстро превратили в подмостки. Выступал хоровой коллектив районного Дома культуры и хор колхоза «Дружба». Гайная гордилась своим хором, который ездил в Киев на республиканский смотр самодеятельности. Её девчата и в самом деле пели хорошо.
Это был вечер песни. Одна за другой, то веселые, буйные, то протяжные и широкие, лились песни в просторы лугов, летели над полями, где колосящиеся посевы жадно пили соки спрыснутой дождем земли.
Пели на трех братских языках. Белорусы с любовью, умением и вкусом исполняли украинские народные песни, украинцы с таким же увлечением и так же душевно пели белорусские. А перед началом выступления оба хора слили свои голоса в «Песне о Родине» – о самом близком и дорогом, что наполняло сердца людей в тот вечер. К ним присоединились десятки слушателей, подхвативших любимый напев.
Гайная, которая очень любила петь сама, тоже подпевала и утирала слезы умиления. Когда выступал её хор, она взволнованно закричала:
– Где этот сухарь Лазовенка? Пускай послушает, тогда он, может, поймет, чей колхоз лучше.
Песни так захватили всех, что даже пусто стало возле буфета. Гольдин сидел на бревне над самым обрывом, кидал в воду пробки и жаловался деду Пилипу:
– Все требуют: товарищ Гольдин, выполняй свой финансовый план. А попробуй выполни его с этим народом. Такой день! В такой день должно было быть выпито столько, сколько воды в этом озере. Но когда один умный человек предложил устроить банкет, так что вы думаете? Все сказали: «Нет, будем слушать песни». И слушают. А ты, Гольдин, выполняй свой план как хочешь. Тебя позовут и спросят…
Дед Пилип сочувственно вздохнул, махнул рукой:
– Ну, так и быть! Налей кружечку!
17
Максим отыскал в толпе Лиду и пригласил её к себе в гости – отметить этот торжественный день. Он долго добивался, чтобы открытие гидростанции было отпраздновано более широко – общим банкетом, как это показывают в кинофильмах и описывают в романах. Он даже подготовил место в саду, приказал монтерам навешать там побольше-фонарей. Но Лазовенка и Ладынин выступили против этой затеи, их поддержала Тайная: дорого обойдется колхозам такая роскошь. Максим в конце концов согласился с ними, но все равно считал своим долгом устроить хоть небольшое угощение у себя, за свой собственный счет. Кстати, это подсказала ему мать: Сынклете Лукиничне очень хотелось, чтобы в такой торжественный день собрались у нее в новом доме за праздничным столом дорогие ей люди – соратники мужа, наставники и друзья сына.
…Лида серьезно выслушала его приглашение, поблагодарила и, не отвечая, придет ли, предложила:
– Давай пройдемся, Максим, – и взяла его за руку, легко сжала пальцы.
Электрическим током ударило в сердце это неожиданное прикосновение. Никогда ещё Лида не была так ласкова и внимательна к нему, она всегда подсмеивалась, шутила. Он даже сначала не поверил в её искренность и насторожился – как бы она не выкинула какой-нибудь шутки?
Они пошли по тропинке, которая вела от гидростанции к заречной дороге. Сзади раздались аплодисменты. Громкий голос объявил:
– «Ой, хмелю, мой хмелю»!
Высоко к небу взлетела знакомая мелодия, запевал один мужской голос, бас, важный, спокойный:
Ой, хмелю, мой хме-е-е-лю,
Хмелю мо-ло-день-кий.
Хор дружно подхватил последнюю ноту запевалы, протянул её высоко, звонко:
—..Маш… Где ж ты, хмелю, зиму зимовал,
Да не развивался?
Они шли и молчали, слушали песню. И Максиму хотелось, чтобы песня никогда не кончилась. Он держал Лиду за руку, нежно сжимал её мягкие горячие пальцы. Тропка была узенькая, и он шел обочиной, по высокой росистой траве. Он не чувствовал, как намокали брюки, носки. Он ничего не ощущал, кроме теплых Лидиных пальцев в своей руке и тревожных ударов собственного сердца. Ему было и радостно и страшно.
«Наконец-то она поняла меня, оценила мою любовь», – думал он, веря, что в этот необыкновенный вечер решится наконец его судьба, устроится его личная жизнь. Теперь пусть попрекают, что он прозевал Машу. Зато он нашел Лиду, молодую, красивую, образованную. О лучшем друге жизни нельзя и мечтать.
– Хорошо поют украинцы, – сказала Лида. – Только очень уж известные песни у гайновцев. А какие песни есть на Украине! Ах, какие песни, если бы вы знали, Максим! Мы с мамой жили на Урале с украинцами. Как они пели!
– А я служил с украинцами, – сказал Максим, чтобы поддержать разговор. – У меня лучший друг был украинец…
– Откуда? – серьезно спросила Лида.
– Винницкий. Панас Комар.
– Вы переписываетесь? Он смутился.
– Переписывались. Но потом… не помню, кто из нас первым не ответил… Знаете, как бывает.
Лида грустно вздохнула. Она была в этот вечер на диво серьезна, даже как будто печальна. Но Максим толковал это по-своему, в свою пользу: всегда трудно бывает перешагнуть какой-то рубеж в жизни. И он старался ей не докучать, молчала она – молчал и он. Пускай подумает.
Они вышли на дорогу и, обернувшись назад, остановились. Красиво выглядели Лядцы отсюда, с пригорка, в эту ясную июньскую ночь! Над деревней повисла неполная луна, а под ней переливались электрические огни. Ярче всего они были у гидростанции, особенно ярко светились широкие окна, на фоне которых хорошо видны были фигуры людей. Они мелькали одна за другой, как на экране. Выступления хоров окончились, и на площадке танцевали. Заливались баяны. Девичий голос выговаривал веселые частушки.
Снова долго молчали, и молчание это становилось уже неловким и трудным, Максим не выдержал: неожиданно обнял девушку, притянул к себе, хотел поцеловать в губы, но она отвернула голову, и он поцеловал в щеку раз… другой… В первый момент она не сопротивлялась, безвольно затихла в его руках. Тогда он, переполненный горячим чувством, порывисто поднял её, маленькую, легкую, и крепко поцеловал. Лида, как бы опомнившись, энергично вырвалась из его объятий, отскочила в сторону. Но он устремился за ней, схватил за руки, снова притянул к себе.
– Скажи… Скажи одно только слово – любишь? Скажи…
Она молчала.
– Ну, почему ты молчишь? Разве это так трудно?
– Для меня трудно.
Он засмеялся счастливым смехом.
– Когда по-настоящему любишь, это совсем не трудно. Я могу повторить тысячу раз: люблю, люблю… Я не в силах дольше так жить… Мне надоела эта игра в жмурки… Я хочу сегодня же все знать, все решить… Лида! Скажи…
Она отступила, отняла у него свои руки и сказала:
– Хорошо, Максим. Я скажу. Не будем касаться чувств… Не надо… Я думаю, что никогда не буду твоей женой…
То, что она сказала, было так неожиданно и так ошарашило бедного Максима, что он не мог вымолвить ни слова и только не то хмыкнул, не то всхлипнул… Он почувствовал себя мальчуганом, которого отшлепали как раз в тот момент, когда он, после всех своих шалостей и озорства, хотел сделать что-то очень хорошее, серьезное, за что бы ему простили все прошлые грехи. И ему и в самом деле, как такому мальчугану, хотелось одновременно и смеяться над своим глупым желанием и заплакать от обиды.
– Ты не сердись… Говорят, сердцу не прикажешь. – Она тяжело вздохнула.
Максим неприятно засмеялся и со злостью спросил:
– Не подхожу по социальному положению?
– Не груби, Максим… Я хочу, чтоб мы остались друзьями… И может быть, когда-нибудь я смогу тебе все объяснить и ты меня поймешь… До свиданья… Ты забыл, что тебя ждут гости? Иди, а то неудобно… гости соберутся, а хозяина нет. А я пойду танцевать. Прощай! – Лида протянула ему руку, и он пожал её коротко, вяло, как жмут на прощанье руку малознакомому человеку.
Она сбежала с насыпи и быстро пошла по тропке навстречу огням и музыке.
Он стоял на дороге и смотрел, как отдалялась её фигурка, освещенная луной, и, когда она скрылась совсем, горько усмехнулся: «Вот и все, Максим Антонович. Еще одна оплеуха судьбы… Ну ничего, переживем и это… Что там у меня ещё? Ах, гости! Ну что ж, брат, пойдем к гостям… Пойдем и напьемся с горя».
Гости и в самом деле ждали хозяина, и взволнованная мать встретила его упреком. У нее давно уже было все готово и поставлено на столы, залитые светом двух стосвечовых лампочек.
В ответ на её попрек Максим ласково обнял мать:
– Ничего, мама. Все хорошо… Все хорошо, мама. Она удивилась, что он такой ласковый и смирный.
Он извинился перед гостями, пошутил и сразу начал разливать водку. И никто ничего не заметил.
Только Ирина Аркадьевна вздохнула, Игнат Андреевич взглянул на жену и нахмурил свои лохматые брови.
– Ну, первый тост полагается провозгласить старшему из нас, – предложил Макушенка.
– Николай Леонович? Нет, Игнат Андреевич. Ладынин поднял руку, требуя внимания.
– Нет, товарищи. Старшая среди нас Сынклета Лукинична.
Она смутилась, попробовала отказаться, но, когда убедилась, что все настойчиво требуют, чтобы именно она сказала первое слово, поднялась и перешла с края, где примостилась было, на середину стола, остановилась рядом с сыном. Подняла чарку, легко вздохнула, вытерла уголком платка губы.
– Выпьем, гости дорогие, за свет. За этот вот свет, – она показала на лампочку. – Чтобы всем нам так светло жилось…
Гости захлопали, осушили чарки.
Провозгласили ещё несколько тостов. Выпили.
Но никто не пьянел, и беседа не становилась беспорядочной, как это иногда бывает, когда после трех-четырех рюмок праздничный стол превращается в улей – каждый гудит о своем. Здесь же, о чем бы ни зашла речь, в беседе принимали участие все. Говорили спокойно, обдуманно, по-хозяйски, о будущем урожае и об использовании электроэнер гии, о знакомых людях и о жизни вообще, о мире и о детях – обо всем, что волновало их в тот день.
Хорошо, душевно текла беседа людей, ежедневно встречавшихся на работе, но редко – за столом, в минуты отдыха от многочисленных забот. От серьезных разговоров переходили на шутки. Белов очень интересно и с юмором вспоминал молодые годы, женитьбу, с гордостью рассказывал о своих детях. Должно быть, один только Максим не принимал участия в беседе. Правда, сначала он старался быть веселым, шутилподливал в рюмки, настойчиво уговаривал выпить. Но, выпив первые чарки, гости пили мало, сдержанно, только из вежливости пригубливали и ставили обратно на стол. И продолжали беседу. Немного опьянев, Максим понурился, умолк и, подперев кулаками щеки, молча слушал, хотя и не все слышал, многое пролетало мимо его ушей. Желание напиться исчезло, водка показалась противной. Им овладело какое-то безразличие, усталость, хотелось скорее остаться одному, лечь и уснуть – он в последние дни мало спал, вставал с петухами.
Теперь многие заметили, что он не похож на себя, что у него чем-то испорчено настроение. Но только Ладынины да мать догадывались, в чем дело.
Василь долго и внимательно следил за ним, потом вдруг поднялся, налил рюмки.
– А хозяева, пожалуй, вправе на нас обидеться, – весело начал он, кивнув на бутылки. – Сколько стоит нетронутого. Давайте же докажем, как надлежит хорошим гостям, что мы ценим их радушие… Я хочу выпить за нашу дружбу… За мою дружбу с Лесковцом… Максим Антонович?
Максим встал, но какое-то мгновение не поднимал глаз, как бы раздумывая, стоит ему выпить или нет. Все притихли, насторожились. Вдруг Максим поднял голову, приветливо и как-то виновато улыбнулся и пошел к Василю, на другой конец стола. Они чокнулись, выпили и, обнявшись, поцеловались.
– Вот за такую дружбу и я выпью, – весело сказал Ладынин, поднимая чарку. – В добрый час!
Стал затихать шум турбины гидростанции. Погасли лампочки. Но было уже светло. Начинался новый день.
Минск 1949–1954.
