Текст книги "В добрый час"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

– Лида!

Она приглушенно засмеялась. По сцене простучали её каблучки. Стук отдалился, слился с шумом в зале, с шорохом множества ног, с голосистым напевом баяна.

Разъяренный Максим бегал по комнатке – три шага от двери до стены, до единственного окна с двойными рамами. Представив себе, как ему придется объяснять все Косте Раднику, он застонал от отчаяния. Злость, обида захлестнули все остальные чувства, унесли его праздничное настроение, его надежду на счастливый исход разговора с Лидой. Вот он – счастливый разговор! Он мог стерпеть от нее все, любые слова, любые капризы, но так неуместно, так по-детски шутить… Ему даже самому смешно стало. И а самом деле, только Лида могла такое выдумать. Он почувствовал, что даже вспотел от волнения, вытер платком лицо, огляделся. Увидел на столе графин с водой – понял, как оказалась здесь Лида; попросила у Кости ключ и пришла напиться. Максим схватил графин, залпом выпил всю воду. И тут вспомнил, что Лида в первый раз сегодня сказала ему «ты». Утешил себя этим и решил молча дожидаться, когда Костя придет выключать узел. Лидины чудачества Косте известны, и, если его попросить по-хорошему, он никому не расскажет. Только бы он пришёл один!

13

Лида подошла к окну, сжав ладонями виски, прислонилась горячим лбом к холодному стеклу. Мороз заткал стекла чудесным серебряным узором. За окном разгулялась метель, сыпал колючий снег, шуршал по стене. В трубе завывал ветер. Ранняя в этом году зима. Ранняя и суровая. Уже больше месяца лежит снег, на улицах, на огородах намело высокие сугробы.

Родители давно уже спали, давно погасло электричество. Лида писала при лампе. На столе были разбросаны исписан-ные листочки.

…Её знали в Добродеевке как веселую, беззаботную, жизнерадостную девушку, готовую на любые выдумки, на самые неожиданные затеи. Правда, знали и другое: свои шутки, свою живость она умеет сочетать с серьезной добросовестной работой в школе, с обязанностями вдумчивого, интересного агитатора. И, как это часто бывает, никто никогда не задумывался над её внутренней жизнью – мыслями и мечтами, переживаниями и взглядами. А жизнь эта между тем шла довольно сложным путем, и ей иной раз бывало тяжело, что нет чело-века, с которым можно было бы поделиться своими сомнениями или надеждами. Отец? Но не всякую девичью тайну расскажешь отцу. Обычно поверенным молодой души служит дневник. Но Лида не любила дневников и бросила их ещё в десятом классе. Уже тогда она заметила, что в дневнике трудно не покривить душой. Каждый раз, когда раскрываешь его, хочется записать о себе самре хорошее, а худое утаить. А вот человеку она никогда не солжет, тем более другу. И потому она больше любила писать письма.

С Алесей у них шла аккуратная переписка. В этот длинный зимний вечер она писала ей о том, что тревожило её в последнее время. Алеся несколько раз спрашивала в письмах о её взаимоотношениях с Максимом. И вот она отвечала…

…Лида долго стояла у окна, наконец вернулась к столу и перечитала последнюю страницу своего неоконченного письма:

«Я тоже грустила, ждала настоящей любви, я мечтала о ней по ночам. Я создала себе образ человека, которого мне хотелось полюбить, но человек этот не встречался. Однажды мне показалось, что я его нашла, это было в первые дни жизни в Добродеевке, когда к нам стал наведываться Василь Лазовенка. Но я скоро поняла, что Василь – это не тот герой, о котором я мечтала. К тому же я узнала, что он любит другую – Машу. И вот теперь – Максим…»

Она подумала и разорвала эту страничку.

«Не нужно о Василе, потому что неправда. Не было ничего, не думала я о нем».

Зачеркнула несколько строчек на другой странице и стала писать дальше:

«Сначала я не верила в искренность его любви, мне казалось, что такой человек, как Лесковец, не может полюбить по-настоящему, на всю жизнь. Теперь я верю, что он любит, на всю жизнь или не на всю – не знаю, но действительно любит…

Но ты, моя славная подруга, спрашиваешь не о кем, ты спрашиваешь: люблю ли его я? Признаюсь тебе откровенно, что это для меня трудный вопрос, я и сама не раз задавала его себе. Люблю ли я его? Я почти возненавидела его за то, что он сделал по отношению к Маше. Меня это страшно поразило и возмутило. Шесть лет ждать, шесть лучших лет, и, дождавшись, встретить такое холодное равнодушие! Ты помнишь, я рассказывала тебе, как я буквально выгнала его из дома, как он вышел, сгорбившись, словно ожидая удара. Но когда я узнала, что Машу давно и сильно любит Василь, и когда Маша вышла замуж, я поняла (ещё раз), что все это не так просто, как я представляла. Я простила Максиму все, когда случайно услышала его признание моему отцу вечером того дня, когда Маша и Василь зарегистрировались. В его словах было столько человеческой печали, что у меня даже сердце дрогнуло. Но я снова возмутилась, когда он однажды попробовал говорить мне о любви. Я его не понимала. Я и сейчас плохо его понимаю и потому боюсь, серьезно боюсь и его и его любви. Еще больше я боюсь признаться самой себе, что и у меня зародилось какое-то чувство. Я не могу его ещё определить, дать ему название. Время меняет все: чувства, мечты, самих людей. Я присматриваюсь к Максиму и, как ни странно, нахожу в нем много стоящего, даже те его черты, которые я раньше осуждала, теперь мне кажутся привлекательными. Мучительно рождается моя любовь, если только действительно это любовь. Я все взвешиваю, все оцениваю, как будто по какому-то расчету. Даже самой противно становится. Но я не могу иначе, когда думаю о Максиме. Мне, например, тяжело было узнать, что он не учится, мало, читает, и знает мало, и учиться не желает. Я как-то сказала ему об этом, сказала насмешливо, язвительно, такой уж у меня дурной характер. Он обиделся, первый раз заговорил дерзко: «Конечно куда уж мне, колхознику, когда уважаемой Лидия Игнатьевне снится поэт, профессор…» Неправда! Никто мне не снится, и ни о ком я не мечтаю. Я мечтала, я хотела полюбить человека умного, жизнерадостного, веселого, с которым легко и счастливо могла бы идти в завтрашний день, в светлый день нашего будущего. Между прочим, говорят, что Максим теперь много читает. Возможно. Он к нам не так часто наведывается, и мы редко видимся.

Я, однако, разболталась, времени у меня много, не то что у тебя, нашей москвички. Завидую я тебе и твердо решила в будущем году пойти в аспирантуру, если не в Москву, так в Минск.

Видишь, как нескладно, как сумбурно я пишу: начала об одном, а кончаю совсем другим. Написала целый роман, а главного и не сказала. Не ответила на твой вопрос. Люблю ли я Максима? Кажется, люблю…»

Лида написала эти слова и, как бы испугавшись, быстро встала. Снова подошла к окну, всмотрелась в морозный узор и вдруг громко и раздраженно прошептала:

– Нет, не люблю! Может быть, только ещё хочу полюбить. – Вернулась к столу и вычеркнула последние слова, написала краткое: «нет».

14

Совещание председателей колхозов и директоров МТС, на котором обсуждались мероприятия по подъему урожайности колхозных полей, шло уже второй день. После доклада секретаря ЦК начались выступления.

Василь тоже выступил – обоснованно, продуманно, он ещё дома к этому готовился. Он говорил про свой колхоз, про МТС, подверг критике работу, районных и областных организаций, бросил несколько метких замечаний в адрес Академии наук и Министерства сельского хозяйства.

Закончил он свою речь предложением подумать над вопросом о целесообразности объединения мелких колхозов в более крупные хозяйства.

– Докладчик, товарищ секретарь ЦК, рассказал нам о том, как из года в год будет расти наш тракторный парк, как правительство и партия помогут нам машинами. Да и сейчас у нас их немало, разных машин. И бывает уже трудно применить их в мелких хозяйствах, на малых земельных площадях… Я вам приведу пример. – Он хотел было рассказать о своих колхозах – о «Воле» и «Партизане», показать, какие выгоды дало бы слияние этих колхозов, но вспомнил, что в зале сидит Максим Лесковец, смутился, подумал, что тот опять припишет ему дурные намерения, и привел в пример другие колхозы своего района. – Товарищи, это мысль не только моя, так думают многие механизаторы, работники МТС. Уверен, что и здесь на совещании они меня поддержат.

– Правильно! – крикнули из зала.

– Фантазия! – возмущенно произнес другой голос.

В зале зашумели, зашевелились.

Объявили перерыв. Василь, взволнованный, дрожащими руками собирал на трибуне листочки с тезисами своего выступления. Секретарь ЦК, проходя мимо, пожал его локоть.

– Правильно, Лазовенка! Смело критикуй всех, кто мешает подымать хозяйство. И предложение твое разумно. В Москве над этим уже думают.

В зале его окружили председатели, директора МТС, стали высказывать свои соображения, спорить. Видно, многим уже приходила мысль об укрупнении, о более рациональном использовании машин.

Незнакомый человек через головы протянул ему бумажку.

– Вам телеграмма, Лазовенка. Давно вас ищу. У Василя дрогнуло сердце: Маша.

На телеграмме не совсем обычный адрес: «Минск, совещание председателей колхозов, Лазовенке».

Василь боялся развернуть её здесь, в присутствии людей, и начал торопливо пробираться в фойе, уже плохо понимая смысл вопросов, невпопад отвечая на них. В фойе тоже было полно народу.

Кругом разговаривали, курили. Работница просила:

– Товарищи, нельзя здесь курить. Есть курилка. Ах, какой несознательный народ.

– Вот он, ваш Лазовенка, – произнес кто-то рядом. Его окликнули:

– Василь Минович!

Он не обратил внимания на оклик, поскорее выскочил на улицу.

Остановился у подъезда, развернул телеграмму: «Родился сын. Поздравляю. Маша».

– Сын! – Он не замечал, что повторяет это дорогое слово вслух.

На него смотрели, должно быть понимая, в чем дело, улыбались.

Наконец он увидел эти любопытные взгляды, смутился, быстро спрятал телеграмму в карман, перешел через улицу в сквер. И тут вздохнул полной грудью, с особой силой почувствовал, что уже весна. Вчера ещё было холодно, то и дело начинал падать мокрый снег. А сегодня ярко светило апрельское солнце, подсохли прошлогодние листья на клумбах, кое-где пробивалась первая травка.

Вверху, на голых липах, громко и сварливо кричали галки. Возле фонтана – мальчик с лебедем – играли дети. Молодая женщина сидела на скамейке и качала коляску. Василь подошел, заглянул под занавесочку. Там спал розовощекий малыш, посасывая пухлыми губками красную соску. Василь залюбовался им, улыбнулся. Женщина нахмурилась, подкатила коляску поближе, потом встала, как бы собираясь заслонить свое дитя от этого чудаковатого незнакомца. Василь понял её чувство и неожиданно сообщил, как хорошей знакомой:

– У меня сегодня сын родился. Женщина засмеялась:

– Первый, конечно? Поздравляю.

Он вышел на Советскую улицу, которая напоминала строительную площадку: все тут было разворочено, разрыто и все строилось заново. Перепрыгивая через груды земли, пробираясь по хлипким кладкам через глубокие канавы, во все стороны непрерывным потоком шли люди. По ту сторону улицы работали два экскаватора, рыли котлован для фундамента будущего дома. На огромной груде наваленного кирпич ча и песку стояли любопытные, любовались работой машин.

Василь тоже постоял, полюбопытствовал, испытывая некоторую зависть: вот бы им такой экскаватор на строительство гидростанции! Сновали автомобили. Возле Комсомольской улицы работал бетоноукладчик. Объемистый ковш ходил по длинной стреле, самосвалы вываливали в него бетонную массу, ковш кидал её в зев машины, она медленно передвигалась и, прессуя, укладывала между балок густой раствор. На этом участке уже вырисовывалась будущая улица – широкая, ровная, величественная.

Василь вспомнил проекты, развешанные в фойе Дома офицеров, где проходило совещание, проекты великолепных зданий, план реконструированной улицы. Он представил себе эту улицу через два-три года, когда проекты воплотятся в жизнь. Замечательная будет улица!

Отправив ответную телеграмму и вернувшись на заседание, Василь сел на балконе: в зал опоздавших не пускали.

В перерыве его разыскал Максим, тоже чем-то взволнованный.

– Ты что это – выступил и драпанул? Тебя из президиума искали.

Перерыв был на обед, и они, долго простояв в очереди у вешалки, вышли на улицу. Шли мимо экскаваторов, бульдозеров. Василь все продолжал думать о Маше, о сыне и потому молчал. Изредка только отвечал Максиму, которому, видно, хотелось поговорить.

– Вот где ворочают так ворочают! Нам бы на наше строительство пару таких машин, хоть на несколько дней.

– Павел Степанович обещал дать экскаватор и один самосвал. Ты же знаешь постановление обкома, – отвечал Василь, опять оглядываясь на женщину с ребенком на руках.

– Да, брат, работают люди. Строят коммунизм. Посмотришь, душа радуется. Недаром там, – Максим кивнул голо вой на запад, – воют от злости и бомбочкой своей помахивают. Между прочим, ты не слышал самого интересного выступления. Орловский говорил, председатель «Рассвета». Здорово говорил. Но, по-моему, хвастает…

– Почему ты так скептически относишься к нему? О его колхозе целые книги написаны.

– Книгу написать легче, чем поднять хозяйство.

– Смотря какую книгу и какое хозяйство. Максим минуту помолчал и снова вздохнул:

– Да-а, работают люди, – и повернулся к Василю. – Знаешь, какой вывод я сделал здесь на совещании? Надо учиться.

– Открыл Америку, – улыбнулся Василь.

– Для себя – да, открыл. – И вдруг рассердился: – Брошу я к черту этот колхоз и уеду. Надоело мне, не могу. Чувствую – закисну, отстану.

– А ты не отставай, учись дома. Я же учусь заочно. Было бы только желание.

Максим остановился (он немного опередил Василя), взглянул на товарища – не улыбается ли тот иронически над его очередной вспышкой. Василь не улыбался. Но вид у него был какой-то необычный.

– Что это ты выглядишь сегодня именинником? – спросил Максим, помолчав.

– У меня сын родился, – тихо, точно тайну, сообщил Василь.

Максим остановился. Загородил проход на кладку через траншею, на лице его отразилось сложное, противоречивое чувство, он некстати спросил:

– У Маши?

– А у кого же ещё? Чудак!

Максим ничего не ответил, не поздравил даже. Василь предложил:

– Давай зайдем куда-нибудь. Хочется мне чарку выпить за здоровье моего сына.

– Так в столовой, пожалуйста.

– Говорили, что там ничего нет. Начальство побоялось, как бы кто по простоте душевной не злоупотребил.

Максим опять долго не отвечал. Потом сказал угрюмо:

– Нет. Не хочу. Пей сам. Я пойду к фронтовому другу.

15

Маша в первый раз после родов вышла в поле. Сев был в разгаре. После сухих солнечных дней прошли теплые дожди. В полную силу дышала земля, подымалась, как тесто, и дружно покрывалась богатой зеленью всходов. Все росло прямо на глазах. Стоило постоять час-другой на месте, и можно было увидеть, как черная пашня вдруг начинала зеленеть, точно её опрыскали светло-зеленой краской. Волнами переливалась под дыханием ветра густая озимь, шелковыми всходами радовали взгляд бескрайние площади ранних культур.

Маша вышла из сада «Воли», в душе у нее все росло чувство какой-то странной радости. Не первую весну встречает она. На всю жизнь останется у нее в памяти весна прошлого года. Тяжелая была весна. Маша вспомнила, как по этой вот самой дороге бежала она к Ладынину просить по мощи… И вот прошел год, всего один год, и все стало иначе. Дело не в её личном счастье, изменилась не только она и её жизнь, изменились и поля, их вид. Маша сначала даже не могла понять, в чем сущность этой перемены. Она остановилась, осмотрелась вокруг, поглядела на небо. Как всегда в такое время, больно было глядеть в синеву, как всегда, там звенели невидимые жаворонки. Синел вдалеке лес. По-прежнему стояла посреди поля старая суховерхая береза, чуть дальше чернел высокий пень. Но не было год назад вот этих столбов. Идут вдоль дороги они – невысокие, светлые, с двумя нитями проводов. А подальше, у речки, через поля, через лядцевский сосняк, по огородам размашисто шагают высокие черные мачты. Это линия высоковольтной передачи от гидростанции в Добродеевку. За сосняком на столбе видна была фигура человека: монтеры «Сельэлектро» тянули линию, блестели на солнце толстые медные провода.

Её догнал на велосипеде Михаила Примак, он ловко правил одной рукой. Маша уступила дорогу, но он, поравнявшись, затормозил, соскочил на землю.

– Садись, Маша, подвезу.

– Что ты, Михаила!

– Думаешь, не справлюсь одной рукой! Плохо ты меня знаешь. Я и трактор уже вожу не хуже, чем до войны, и мотоцикл осваиваю. Скоро буду мчаться, только пыль столбом… Читала в журнале? Повесть там была помещена про настоящего человека, про летчика, который без обеих ног летал и бил немцев. Все дело в тренировке. А я человек упрямый. Значит, боишься ехать?

– Боюсь.

– Зря. Теперь тебе не страшно. Погоди, сколько уже твоему «крючочку»?

– Три недели.

– Всего? Рано ты вышла в поле. Если б я родил такого сына – полгода отдыхал бы… Не выдержала?

Маша засмеялась.

– Не выдержала. Примак попросил:

– Сверни, будь добра, мне цигарку, а то ветер.

Маша взяла у него бумажку, кисет, неумело начала сворачивать, заслонясь от ветра.

– Ты тоже не выдержал бы, я уверена.

Цигарка у нее разорвалась, и махорка просыпалась на землю.

– Курил бы ты, Михайла, папиросы. Примак с усмешкой покачал головой.

– Мой батька был самый скупой человек в деревне. Слышала? Да и женка у меня скупая. У нее на чарку не выпросишь, не то что на папиросы.

Когда цигарка наконец была готова, Примак вернулся к её замечанию:

– Не выдержал бы, ты права. Особенно в такую пору. Час трудно в хате просидеть. Ты знаешь, как мы работаем? Видишь? – он показал на поле, на ровные рядки всходов. – Моя бригада взяла обязательство вырастить в «Воле» и «Партизане» самый высокий урожай по району. Сеем только рядовыми. Машины у нас теперь – во, – он поднял большой палец. – Слышишь? Гудят.

И в самом деле, воздух был напоен гудением моторов. Неподалеку за холмом на лядцевском поле работал трактор, позади за речкой виден был второй, но его шум заглушали другие машины: визжала циркулярка, пыхтел локомобиль.

Примак вслушивался в эти звуки с наслаждением, как в чудесную музыку. И, не заметив, Маша положила руку на руль велосипеда и повела его. Примак шел по другую сто рону дороги, курил, размахивал рукой.

– Приятно работать, Маша, когда все вот так налажено Бригада обслуживает один сельсовет. Близко, хорошо. Если что – собрались, обсудили. Начнет, к примеру, твой Лазовенка чего-нибудь хитрить-мудрить – Ладынину скажешь, он ему сразу мозги вправит. Но, к счастью, все взялись за ум, как это говорится. И Лесковец, и Радник. Про своих хлопцев я уж и не говорю – орлы! Один Петя твой чего стоит! За год назубок изучил комбайн и трактор. За всю весну ни одной аварии. По графику работают, по полторы нормы в день дают, – Примак достал из кармана часы. – Подойдем? Он сейчас в поле.

– Конечно, подойдем. Ведь это же поле моей бригады.

– А ты так и собираешься оставаться бригадиром?

– Так и собираюсь.

Михайла с восхищением посмотрел на нее.

– Нет, ты ещё упрямее, чем я. Молодчина!

Новенький гусеничный трактор тащил сеялку. Сеяли ячмень. За сеялкой стоял дед Явмен Лесковец. Больше полувека ходил старик по полю с севалкой, пригоршнями разбрасывая зерно, осенял себя крестом перед началом сева, приговаривал на каждой ниве заветное слово, которому научился ещё у своего деда. И вот на старости лет он сеет машиной. Не надо ходить, вязнуть в пашне, стой, переключай рычажки. Ветерок шевелил седые волосы и бороду старика.

У дороги, где стояли бочки с горючим и водой и лежала куча мешков с зерном, Петя остановил трактор.

Он соскочил с сиденья на землю, сдержанно, как с чужими, мало знакомыми людьми, поздоровался, отвел взгляд в сторону. После того как Маша вышла замуж, Петя вообще странно вел себя при встречах с ней: не то стеснялся сестры, не то был на нее в обиде. Напрасно Маша старалась лаской, заботами о нем вернуть прежние дружеские отношения. Петю, казалось, ничто не трогало. Маше было больно и обидно. Особенно остро почувствовала она это сейчас, когда он так холодно встретил её. Она не знала, о чем с ним говорить, и спросила, тоже как у постороннего:

– Как живешь, Петя?

Он ответил коротко, не глядя на нее:

– Живу.

– Живет! – подхватил Примак. – Еще и как живет! Хату свою превратил в штаб-квартиру трактористов. Жениться надумал, но только глаза у него разбежались – не знает, кого выбрать… Одним словом, не в тебя удался, Маша…

– Как же, жениться! – презрительно хмыкнул Петя и, ладонью счистив с гусеницы землю, взобрался на трактор.

– Почему ты никогда не зайдешь, Петя?

– А что мне у вас делать?

– На племянника бы посмотрел.

– Да-а, брат Петя, и не оглянулся, говоришь, как дядькой стал, – пошутил дед Явмен, который раньше ковырялся в сеялке, а сейчас подошел к ним.

– Не опомнишься, как и дедом станешь, – подхватил Примак.

Петя повернулся, посмотрел на Машу с высоты трактора, засмеявшись, спросил:

– Хороший парень, Маша?

– Хороший, Петя. У него глаза на твои похожи.

– Не слушай, Петя, вылитый Лазовенка, ничего кацубовского, – снова отозвался из-за трактора Примак.

Петя все смотрел на Машу, смотрел с каким-то новым интересом, но во взгляде этом, как прежде, были тепло, братская сердечность. Маша после долгого перерыва увидела брата таким, каким знала его с детства, и радостно стало у нее на душе.

– Ладно, зайду, хотя и не люблю я твоего Лазовенку.

Это его откровенное, детски-непосредственное признание всех рассмешило, и сам он засмеялся. Маша не обиделась. Еще как-то осенью говорил ей об этом Василь, удивлялся: «Насколько хорошо относится ко мне твоя сестра, настолько же не любит брат. Не пойму, отчего такие крайности?»

Тогда Маша доказывала, что насчет Пети он ошибается, что парень просто стесняется. Теперь она поняла: Петя молчал и избегал её, когда у него и в самом деле, неведомо по какой причине, были неприязненные чувства к Василю, но сейчас он сказал неправду, сейчас, по-видимому, от этих чувств уже ничего не осталось. Поэтому он в них и признался, поэтому и обрадовался приглашению сестры прийти к ним.

Примак внимательно осмотрел мотор трактора. Засыпали в сеялку зерно. Маша хотела было помочь деду Явмену поднять мешок, но неожиданно подскочил брат, отстранил её.

– Тебе нельзя, – и лицо его залилось краской.

Когда Петя завел мотор и начал разворачиваться, дед Явмен сказал Маше и Михаиле:

– Вы бы, бригадиры, позаботились, чтоб хлопцев лучше кормили. По две нормы дают. Если кто, может, думает, что это легко, так я вот поездил с ними, знаю, что это такое – две нормы. А вчера зашел к ним, попробовал борщ, который они ели, выплюнуть хотел. Назначил председатель Ольгу Ладачку готовить им, а она дома за всю жизнь путного борща не сварила. Бесталанная баба. Портит только хороший харч…

– А что ж они молчат? – спросил Примак.

– Да они тебе никогда и не скажут. Хлопцы. А твои глаза где? Ты командир. Может, потому боишься заглянуть в тарелку, что Ладачка тебе родня?

– И тебе тоже, дед.

– Я-то заглянул и сказал ей. Так сказал, что целый день ревела.

– Дед Явмен! Поехали! – позвал Петя.

– Иду, иду, Петя. Смотрите же, начальники, снова проверю, – пригрозил дед и проворно побежал к сеялке.

Деревня тоже показалась Маше непривычной, словно за месяц её отсутствия здесь все стали иным, новым.

В действительности ничего особенного не произошло, кроме того разве, что тогда только начинал таять снег, а сейчас из палисадников доносился запах черемухи, да проводов стало больше: протянули осветительную линию. На каждой хате теперь над окнами было уже по две пары изоляторов – маленькие и большие. Может быть, именно эти провода и придавали деревне новое обличье. Маша зашла на колхозный двор. Она раньше часто ссорилась с конюхами, с Максимом из-за беспорядка, царившего там обычно. Но сейчас ничто не вызвало в ней неудовольствия, протеста: все было приведено в порядок. Только двое саней все ещё стояли возле конюшни полозьями на земле. Маша разыскала конюха и пристыдила его, велела втащить их под навес.

Возле коровника её встретила Клавдя, в белом халате, очень пополневшая и подурневшая. «Неужто и я такая была?» – подумала Маша и, вспомнив сына, счастливо улыбнулась. Клавдя обняла её.

– Прости, Машенька, что не зашла проведать. Заработалась совсем. Какая ты стала красивая! А у меня сегодня счастливый день: Ласточка отелилась, двух чудесных телочек принесла. Идем поглядим. Вот будет жалеть Гайная, что продала Ласточку. Это ведь прямо богатство – две такие телочки!

Клавдя говорила не умолкая, ведя Машу за плечи по длинному пустому коровнику. Навоз весь вывезли, и От влажной земли в коровнике было прохладно.

– Говорят, что твой Василь на радостях привез тебе из Минска полный чемодан подарков. Правда? Мой Мурашка не догадается… скупой, как мать…

Всегда шумная и веселая, Клавдя в этот день была в каком-то особенно возбужденном и счастливом настроении – прямо вся сияла. Выйдя из коровника, они встретили Максима.

Он запрягал жеребца, чтоб ехать в поле, и был, как никогда, весел и приветлив. Маше подал руку, от души улыбнулся, – Осматриваешь? Давай, давай. Вскрывай недостатки. Да и позволь тебя поздравить. Какое имя дала? Павел? Старо. Вы б выдумали что-нибудь новенькое, оригинальное… Звучное.

Трудно было понять, шутит он или говорит всерьез. Стягивая хомут, попросил:

– Скажи, пожалуйста, Лазовенке, что экскаватор сегодня кончает работу. Пускай позвонит, чтобы поскорей забирали, а то придется платить за лишний день. И пускай форсирует распиловку. Не хватает досок для настила водобоя.

Он вскочил в повозку, но Маша задержала его. – Трактористы жалуются, что Ольга невкусно готовит. Надо дать другого человека.

– Жалуются, возможно, и правильно, мне мать тоже говорила… Но ты знаешь, что шеф-повара у нас нет.

– Опять ты…

– Ну-ну!.. А кого в самом деле дать?

– Знаешь что? Разреши мне найти подходящего человека. Один из трактористов – мой брат, и я уж позабочусь…

– Правильно. Пожалуйста. Тебе и карты в руки. Максим дернул вожжи, засвистел какую-то незнакомую мелодию.

Маша стояла и удивленно глядела ему вслед.

Побывав в поле, у ям, где женщины её бригады перебирали картошку, она заглянула в свою хату – квартиру трактористов, привела там все в порядок, помыла пол, постирала Петину рубашку. Перед тем, как возвращаться в Добродеев-ку, забежала к Сынклете Лукиничне, к которой чувствовала горячую благодарность. Сынклета Лукинична первой из ляд-цевских женщин пришла её проведать после родов, как самый близкий, родной человек, и растрогала Машу до слез. И все-таки шла Маша в их новую хату, где не бывала ещё ни разу, с каким-то странным волнением, как будто даже со страхом, и успокоилась, только когда перешагнула порог и увидела Сынклету Лукиничну. Она сидела на лежанке и перебирала семена свеклы. Увидев Машу, она легко соскочила на пол, пошла навстречу.

– Вот хорошо, что зашла, Машенька. А я видела, как ты через огороды бежишь, сижу и думаю: неужто не зайдет?.. Бегаешь уже? Не сидится?

– Разве можно усидеть в такое время?

– Но тебя, видно, ругать некому. Куда смотрела Кате рина, что отпустила тебя так?

Маша удивилась:

– А что такое? – и испуганно огляделась.

– В одном платье…

– Жарко, тетя Сыля!

Старуха ласково провела ладонью по её полной тугой груди.

– Жарко! И не оглянешься, как простудишь. Весенний ветерок, он будто и теплый, а на деле… вмиг прохватит. Тогда намаешься. Я тебе теплую кофточку дам, мне Женя оставила…

– Ну, что вы, тетя Сыля! Неудобно. Совсем ведь тихо. Сынклета Лукинична повела её в комнату, усадила у стола на диван.

– Ты не слушай, когда начинают рассказывать, как раньше в поле рожали, на другой день на работу шли и ничего, мол, здоровые были. Знаю я это. Сама Алексея в поле родила… В шестнадцатом году это было. Антона на войну взяли, на мне все хозяйство… Хотя сколько того хозяйства!.. Так что ж ты думаешь, так это мне и прошло? Еле оправилась потом. Да что говорить! Не зря советская власть о нас так заботится. Сами только мы не умеем себя беречь…

Они поговорили о разных женских делах, о колхозе, о людях. Посоветовались, кого бы попросить готовить еду для трактористов и присматривать за домом, и решили взять невестку деда Явмена.

– А я ей помогу, – пообещала Сынклета Лукинична. Маша уже спешила домой – пора было кормить малыша.

Хозяйка вышла вместе с ней и здесь, на крыльце, остановила неожиданным вопросом. Маша ещё раньше поняла, что она хочет сказать что-то, но не решается.

Сынклета Лукинична взяла её за руку, заглянула в глаза.

– Давно, Машенька, хотела я тебя спросить. Ты там ближе. Скажи, пожалуйста… Выйдет у них что-нибудь? Любит она его?

Маша поняла, о ком она спрашивает, за кого так волнуется.

– Ей-богу, тетя Сыля, не знаю. Алеся, когда была на каникулах, говорила, что любит.

– А откуда Алеся знает?

–. Они с Лидой дружат. Переписываются…

– Коли любит, так чего ж она его все за нос водит? Не понимаю я такой любви. Ничего у них, видать, не выйдет. – Она вздохнула, пожаловалась: – Тяжело мне, Машенька, одной. Только и порадовалась, когда Алексей в прошлом году гостил с семьей. – И тут же, словно устыдившись своей слабости, подняла голову, гордо сказала: – Ну, да пусть, У самого голова на плечах.