Текст книги "В добрый час"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
2
Девушки из Машиной бригады устроились у лесника Сувиги. Лесничиха, тетка Татьяна, шумная и добрая женщина, варила им обед, и они жили, не зная забот. Уговорили они Машу поселиться у лесника, чтоб ближе было ходить на работу. Но в первый же вечер, после тяжелого трудового дня на морозе, им вдруг захотелось сходить в ближнюю деревню в колхозный клуб – «поглядеть, как тут танцуют». Машу не очень-то тянуло идти за три километра, и танцевать она была не такая уж охотница, но отставать от молодежи было неудобно.
Однако в тот день Маша отказалась пойти на танцы. Она чувствовала себя усталой, и ей хотелось побыть одной, полежать в тепле, подумать. И в самом деле, сразу же, как только девчата ушли, она забралась на – теплую печь и вскоре уснула. И приснился ей странный сон: Василь её целовал. Она проснулась, испуганная и встревоженная, громко стучало сердце. Что за нелепый сон? Почему Василь? Почему она в последнее время о нем часто думает? Нет, нет, Василь просто добрый товарищ, с которым можно откровенно поговорить, посоветоваться. А она по-прежнему любит Максима. Пускай в последнее время они встречаются, как чужие, и говорят только о колхозных делах, о том, о чем и полагается разговаривать председателю и бригадиру, но ведь она видит, что ему стыдно своих поступков. Сколько уже времени, как он не наведывается вечерами в Добродеевку, не заходит к доктору. Ведь она все видит, все замечает. Да и не одна она: её подружки следят за каждым его шагом и обо всем ей рассказывают. Но почему она стала думать 6 нем так спокойно, рассудительно, как думают о том, что уже никогда не вернется?
Маша тяжело вздохнула.
Хозяйка топила печь, труба нагревалась, и становилось жарко. Пахло луком, длинными плетенками свисавшим с жердочки над печью, и сухой ромашкой, которой не было видно, но запах которой был довольно силен. Тускло горела лампа. За столом, стоя коленями на диване, внук лесника читал стихи: Смеются с солнцем вместе люди, А солнце – гость всегдашний их…
Маша знала мать этого мальчика – бесстрашную партизанскую разведчицу и связную – Галю Кардаш. Встречалась с ней в отряде Антона Лесковца. Галя погибла в последний день перед самым освобождением: разведывала вражеские минные поля возле Сожа, была обнаружена фашистами, побежала и подорвалась на мине.
Того, что было, уж не будет, Ни праздных слов, ни бед лихих.
Голосок у мальчика был звонкий, чистый, он трогал за сердце.
«Того, что было, уж не будет… И ты, мой мальчик, никогда не будешь чувствовать себя сиротой, как не чувствовали этого я, Алеся, Петя.
Она соскочила с печки, взяла том Горького, который привезла с собой и читала по вечерам то про себя, а то вслух – девчатам и лесничихе.
Раскрыла место, заложенное ленточкой, прочитала: «Все в Человеке – все для Человека». Задумалась. Потом перевернула несколько страничек назад, стала читать горьковского «Человека» сначала.
«Так шествует мятежный Человек—вперед и – выше!»– окончила и почему-то сразу оглянулась на Володю. Он поймал её взгляд и спросил:
– Тетя Маша, вы почему шепчете, когда читаете? На память учите?
За окном фыркнула лошадь. В хату вошел Максим. Маша удивилась, даже немного встревожилась: что его заставило в такой поздний час приехать из деревни?
– Ты одна?
– Нет, вдвоем… Вот—с Володей, – она положила ладонь на голову мальчика.
Максим снял шапку, присел на лавку у окна. – Почему с девчатами не пошла? – спросил он, и Маша поняла, что приехал он безо всякого дела, и успокоилась; с удовольствием, даже с какой-то странной радостью наблюдала за его растерянностью.
– Стара я с девчатами бегать… Поработала – спина болит… Вот только с печи слезла.
Она сказала это без улыбки, но он не мог не иочув ствовать горькой иронии её слов и, покраснев, грубовато возразил:
– Ну-у… стара. Побольше бы таких старух…
– Да и не молодая…
Он чувствовал, что все больше смущается, понимая неловкость своего положения, и нашел выход из него в том, что разозлился:
– Что ты заладила – старая, старая… Смешно слушать твое бабское нытье. Серьезно поговорить не можешь…
«С каких это пор ты начал серьезно разговаривать?» Маша увидела, что в кухне против полуоткрытых дверей стоит, опершись на ухват, тётка Татьяна и укоризненно качает головой, и улыбнулась. Эта улыбка ещё больше разозлила Максима – лицо его покрылось пятнами. Но он сдержался: переложил шапку и осторожно сел поближе к столу. Постучал пальцами по книге.
– Ты почему Дуню отпустила?
– Ей передали, что мать захворала.
– Захворала!.. Знаю я этих хворых! Захотелось на воскресенье вытащить дочку из лесу. Лодыри!..
Маша тоже повысила тон.
– Дуня – комсомолка. Сама попросилась в лес. Не меряй всех на один аршин, товарищ председатель!
– «Товарищ председатель»! Скоро, как видно, один «товарищ председатель» и останется в лесу.
Маша вздохнула. Она понимала, что не затем он приехал, чтоб узнать, отчего вернулась домой одна из колхозниц. Не в Дуне дело. С другими намерениями ехал он сюда. Но с какими?.. Она наклонилась к столу, тихо и дружелюбно спро: сила:
– Ты только за этим и ехал?
Он не знал, что ответить, и растерялся, сразу пропал его боевой пыл.
– Завтра пойдете в пятьдесят третий квартал, валить дубы, – сказал он спокойно и, помолчав, прибавил: – Вам отсюда ближе…
– Хорошо, пойдем, – вздохнула Маша. – Нам передал Мурашка.
В этот момент в хату вошел Василь. Он громко поздоровался с хозяйкой, шумно потирая руки заговорил:
– Эх, солоники варятся. Вот кстати., А то я, тетка Татьяна, голодный как волк.
Маша подумала: «Ну вот… Опять сорвалось… Нам, видно, так никогда и не удастся поговорить с глазу на глаз».
Она подняла голову и встретила взгляд Максима. Взгляд был злой, осуждающий. Тогда она поняла, что его заставило приехать. Он знал, что Василь отправился в лесничество и обратно будет возвращаться мимо лесника. И потому, не увидев её среди девчат, он прилетел так неожиданно. Её не обрадовала его ревность, а обидела и оскорбила. Может ли человек по-настоящему любить, если он так думает о ней? Нет, не может… А как ей хотелось услышать от него слова, которые бы воскресили её прежние надежды… Маша рассердилась и на него и на себя. Только минуту назад она жалела, что Василь помешал им поговорить. Теперь она была рада его приезду.
Он стоял в дверях кухни, заиндевевший, с раскрасневшимся веселым лицом.
– А-а… Не помешал?
Максим поднялся ему навстречу, на ходу засовывая руки глубоко в карманы шинели.
– Давай без деликатностей! Помешал! Интеллигент!
Все почувствовали себя неловко. Маша опустила глаза в книгу.
«Да будут прокляты все предрассудки»… Она даже вздрогнула, прочитав эти слова, первыми попавшиеся ей на глаза и как бы отвечавшие на обидные подозрения Максима.
Василь отвернулся и, сняв кожушок, повесил его и шапку на лосиные рога, прибитые на стене между окон.
Мальчик, как видно, тоже почувствовал эту неловкость, потому что быстренько собрал свои книжки и шмыгнул на печь.
– А я сегодня в чудесном настроении, – вдруг объявил Василь. – Добился и выписал ещё шестьдесят кубометров леса, проголодался и даже купил «чекушку»… погреться, – он достал из кармана кожушка четвертушку водки, поставил на подоконник.
Усевшись возле печки, Василь начал рассказывать, сколько ему пришлось походить, чтобы выписать добавочный лес, как он снова поругался с Беловым из-за кредитов.
– Не понимаю, что за человек. То чересчур щедр, то вдруг копейки не выпросишь…
– Человек как человек, – мрачно заметил Максим.
– Да нет… я его тоже уважаю, человек он интересный, веселый, хороший хозяин… Только немножко какой-то неорганизованный… Ссорюсь я с ним при каждой встрече.
Обычно молчаливый, Василь говорил почти безостановочно. Маша его понимала. После того как Максим вдруг пришел к нему и пригласил на собрание, на котором колхозники «Партизана» единогласно (даже Шаройка и Корней Лесковец) проголосовали за совместное строительство гидростанции, он проникся к Лесковцу уважением, стал относиться к нему внимательно, прощал ему все его грубоватые шутки, старался помочь овладеть сложными обязанностями председателя и как-то в разговоре с Ладыниным уверенно заявил:.
– А знаете, Игнат Андреевич, председатель из него со временем выйдет хороший.
Секретарь парторганизации тогда ответил:
– А иначе мы б его и не рекомендовали. Вот только не нравится мне, что он избегает меня. Почему? То приходил чуть ли не ежедневно, то глаз не кажет.
Доктор не знал о разговоре дочери с Максимом.
Теперь Василь очень боялся, чтобы эта нелепая встреча опять не испортила их отношений. Но, как говорится, где тонко, там и рвется.
Вошла лесничиха – принесла соленые огурцы, хлеб, миску горячей картошки, от которой поднимался белый столб пара. Ставя все это на стол она окинула мужчин насмешливым взглядом и подмигнула Маше:
– Значится, это и есть соперники?
У Максима сразу глаза стали круглыми.
– Не суй, тетка, носа, куда не просят. Не твое дело!
– Ишь ты, какой колючий! Пошутить нельзя. Гляди, у меня в хате хвост не задирай, а то я тебе дверь покажу…
Василь захохотал.
– Тетка Татьяна – шутница. Я с ней второй год воюю. Она меня все женить собирается.
– И женю! – решительно заявила лесничиха и, должно быть, чтоб насолить Максиму, прибавила: – За хорошего человека приятно и сватать.
Максим умолк и сидел нахмурившись.
Василь разлил водку в два стакана (Маша пить отказалась). Подцепив огурец вилкой, он снял его другой рукой, откусил чуть не половину, потом, как бы вспомнив, схватил стакан, чокнулся с Максимом:
– Ну, будь здоров! Поехали, – выпил, крякнул, начал аппетитно закусывать.
Максим понюхал корку хлеба и выпил не спеша. Василю, видимо, хотелось поговорить по-дружески, просто, и он начал:
– Знаете, друзья, не кажется ли вам, что, увлекшись электростанцией, мы ослабили подготовку к весне. Особенно у вас, Максим… Не обижайся, я в порядке товарищеской критики. Ты вот, Максим, здесь в лесу рекорды ставишь. Все это хорошо. А минеральные удобрения «Партизан» вывозит плохо. Позавчера на бюро райкома говорили… По-моему, командир должен быть на самом ответственном участке…
Лесковец часто: задышал, долгим, тяжелым взглядом помотрел на Василя и отложил в сторону вилку.
– Слушай, Лазовенка, что я тебе давно хотел сказать… Я в твои дела не вмешиваюсь, хотя мне, может быть, тоже много кое-чего не нравится у тебя. И я хочу тебя попросить: не вмешивайся, пожалуйста, и ты в дела нашего колхоза.
В своих ошибках мы сами разберемся. Да руководителей и без тебя довольно… Каждый день уполномоченные наезжают…
Василь опустил глаза, старательно заработал челюстями, пережевывая хлеб. Маша бросила на Максима укоризненный взгляд.
Минуту стояла напряженная тишина. Наконец Василь, проглотив последний кусок, вытер платком губы и ответил уже совершенно иным тоном:
– К сожалению, брат, твоей просьбы выполнить не могу. Во-первых, характер у меня не такой, ты же знаешь, во-вторых, я коммунист и вдобавок член райкома. Придется тебе примириться, ничего не поделаешь, – Василь развел руками.
– Ну что ж… Будем воевать… Маша возмутилась.
– С кем воевать? Тебе хотят помочь, а ты… Вояка! Стыдно слушать.
Максим повернулся к ней, нервно передернул усами.
– Ты что думаешь, у нас с тобой котелки варят хуже, нежели у всех этих охотников помогать?
– Тебе хотят помочь не какие-то там охотники, а партийная организация, райком. Пойми это, голова, – Василь говорил спокойно, внимательно следя за лицом Максима, на котором красноречиво отражались все его мысли и переживания. – Да, наконец, любому человеку – колхознику, учителю – ты должен быть благодарен за каждый полезный совет. Иначе руководить колхозом нельзя.
Очевидно чувствуя неуместность того, что он наговорил, Максим поднялся, пробормотав:
– Не бойся, ценить помощь умею и я, но… разная бывает помощь, – и стал рыться в карманах своей шинели, висевшей на тех же лосиных рогах, рядом с кожухом Василя, Достал папиросы, вернулся и долго прикуривал от лампы, наклонившись, над столом так близко от Маши, что она почувствовала ещё с давних времен знакомый запах его волос. Потом поднял голову и вдруг улыбнулся какой-то непонятной, но не злой улыбкой.
– Так, говоришь, ругали за удобрения? Ничего, вывезем и удобрения. Не все сразу. Правда, Маша?
– Есть дела, которые надо делать одновременно, – наставительно отвечала она.
Максим промолчал.
Постепенно разговор принял другой характер – стал более непринужденным. Управившись у печки, вошла и присоединилась к беседе тетка Татьяна. Рассказывали разные случаи, местные новости. Потом, в какой-то связи, лесничиха вспомнила отца Максима – Антона Лесковца, и у всех встало в памяти недавно пережитое. Заговорили о войне—о партизанских и фронтовых делах. Посуровели лица. Старуха вспомнила дочку и прослезилась. Володя, услышав, что говорят о войне, о партизанах, проворно соскочил с печи и сел рядом с бабушкой.
Василю пора было ехать. Правда, ночь была лунная, светлая, дорога хорошая, однако не близкая. И ему трудно было покинуть эту теплую, уютную хату, где так приятно пахло луком, травами и хлебом и где за столом, кутая плечи в мягкий шерстяной платок, сидела Маша. Он вышел посмотреть коня. Конь с тихим хрустом жевал овес под навесом. Мороз крепчал. Небо, с вечера Покрытое тучами, теперь переливалось миллионами звезд. Лес темной стеной обступал сторожку. За эту стену падали звезды. Звонко потрескивали от мороза дубы. Лазовенка не прочь был принять приглашение лесничихи переночевать, но Максим… Он способен черт знает что вообразить. Василь на минуту задумался над своим к нему отношением. Странное оно, это отношение, – странное своей противоречивостью. В душе он желает Максиму всех благ, удачи в работе и готов искренне помочь. Но порой ему кажется, что было бы лучше, если бы Максим не приезжал, если бы он не стал председателем. Обидно за Машу, и он начинает злиться на Максима, у него сжимаются кулаки, когда он видит, как спесиво и самоуверенно ведет себя друг.
«Однако надо пойти попрощаться и ехать».
Задумавшись, он немного задержался на крыльце и вдруг услышал: в лесу на дороге скрипит снег, но не под полозьями, под лыжами. Вот уже слышно, как палки стучат о дорогу. Идут двое – разными стилями. Разговаривают.
– Зайдем, Лидуша. А вдруг кто-нибудь из наших здесь…
– Да нет же, папа. Все они в Кравцах. Я ведь узнавала.
– Знаешь, зимним вечером трудно миновать такой приветливый огонек.
– Скажи, что ты совсем замучился, – тогда дело другое.
– Напрасно ты так обо мне думаешь.
Василь сбежал с крыльца и пошел им навстречу.
…Максим и Маша очень удивились неожиданному появлению доктора и Лиды. Ладынин засмеялся.
– Удивляетесь? Я сам удивляюсь. Но кто хорошо знает мою дочь, для того нет ничего удивительного. Для нее это обыкновенная прогулка.
Он был в ватной куртке, таких же стеганых штанах, и в валенках, которые промерзли и стучали о пол, как деревянные. Шапка его, брови и усы побелели от инея. Лида была в новом ярко-розовом – даже в комнате все порозовело, когда она вошла, – лыжном костюме и хорошенькой пуховой шапочке, с дорожным мешком за спиной.
Щеки у нее раскраснелись от мороза, а глаза сияли удовольствием.
– Видишь, весь штаб здесь, а ты не хотела заходить, – доктор поздоровался с лесничихой, потом с Машей. А Лида первому пожала руку Максиму, и пожала как-то особенно крепко – как доброму другу, с которым долго не виделась. И в самом деле, они давно уже не встречались. Со времени того неприятного разговора Максим избегал её, а если случалось столкнуться, здоровался официально, кивком головы. Но в душе он был благодарен ей за то, что никто больше об их разговоре не знал.
Теперь у него приятно дрогнуло сердце.
– Говорят, Лесковец, вы тут горы переворачиваете?
– Нет, Лидия Игнатьевна, только бревна. Разрешите, – он помог ей снять мешок.
Василь в это время тихонько переговаривался с лесничихой – заказывал ужин. Ладынин переобувался в принесенные Машей сухие валенки.
– Однако расскажите, как вы к нам попали.
– Очень просто. Стали на лыжи и пошли. Самое трудное было сагитировать папу.
– Не хвастай. Не было бы нужды – не помогла бы твоя агитация. Но когда нужно лечить людей – что поделаешь, пойдешь и за двадцать километров, такая уж у меня профессия.
– Лечить? – не поняла Маша. – Кого лечить?
А Максим покраснел и насторожился. Взглянув на него, и она поняла, кого пришел лечить доктор.
– Вы мою бумажку получили? – обращаясь одновременно и к Лесковцу и к Лазовенке, спросил Игнат Андреевич.
– Я уладил дела в лесничестве и собирался ехать…
– А я должен закончить начатую работу, – дерзко ответил Максим.
Ладынин укоризненно покачал головой.
Вы серьезный человек, Лесковец, или ребенок? Кому вы делаете назло? В колхозе срывается вывозка навоза, подготовка к севу, а вы в лесу прячетесь.
– Вы сами послали меня в лес.
– Да. Когда Шаройка с Корнеем здесь самогонку пили и срывался план… Вы должны были наладить, организовать… А вы что делаете? Покритиковали вас за лесозаготовки, так вы взялись рекорды ставить, махнув рукой на главное, на весь колхоз… Где же логика, Максим Антонович? Ты же был командиром! А где должен быть командир?
– Тут сам черт не разберет, где он должен быть, – разозлился Максим и в волнении зашагал по хате.
– Ну, ну, не кипятись, – всё так же спокойно заметил доктор. – Как-нибудь общими силами разберемся. Это не так трудно, как тебе кажется. Разберемся!
Лазовенка молчал, то и дело переглядываясь с Лидой, что немного задевало Машу. Молчал он и тогда, когда Ладынин его пробирал. Молча слушала и лесничиха, подперев рукой щеку и не сводя с Лиды глаз. Только, когда стали пить чай И все успокоились, старуха не выдержала и высказала свое восхищение девушкой:
– Какая ты красивая! Небось хлопцы дерутся из-за тебя. Лида расхохоталась.
– И не глядят, тетка Татьяна.
– Ой не ври. Правда, драться сейчас из моды вышло. Вот когда-то из-за меня часто дрались, дураки.
– Да сейчас разве те хлопцы, тетка? – пошутила Лида и показала на Максима и Василя. – Вот они… Хорошо, если лет через десять женятся…
Беседовали уже мирно до-полуночи, пока не вернулись с танцев девчата.
Лазовенка и Лесковец поехали ночевать в Кравцы. Ладынину тетка Татьяна постелила на горячей лежанке, а Лиде и Маше предложила никелированную кровать с мягким матрацем. Маша пыталась отказаться и лечь с девчатами на полу, на соломе, но Лида запротестовала.
Улегшись под одеяло, Лида свернулась клубочком и ласково прижалась к Маше. Волосы её приятно пахли духами.
3
В двух комнатах сельсовета негде было, как говорится, яблоку упасть: почти все колхозники «Воли» пришли на открытое партийное собрание. Всем рассесться было не на чем, и потому сидели главным образом представители «Партизана» и «Звезды», которые пришли раньше и которых добродеевцы принимали, как гостей. Но Ладынин с самого начала почуял хитрость в этой необычной вежливости хозяев: им хотелось, чтобы представители отстающих колхозов сидели лицом к лицу с президиумом, а не прятались за чужие, спины.
До начала собрания было шумно. Но как только Ладынин поднялся – все затихли, и стало слышно, как с крыши капают крупные капли. Внутренние рамы давно были выставлены, и всплески капели о лужи, собравшиеся за день у завалинки, доносились отчетливо; их услышал даже глуховатый сторож Семен, который дремал, покуда шумели, и проснулся, когда вдруг наступила тишина.
Доклад Игнат Андреевич делал сам. Вопрос стоял большой и чрезвычайно ответственный – о весеннем севе. Нужно было добиться, чтобы чувством ответственности за судьбу будущего урожая прониклись члены правления, бригадиры, все колхозники. С этой целью Ладынин и созвал открытое партийное собрание. Он решил ещё раз серьезно обсудить результаты зимней работы – подготовки к севу, а главным образом поговорить о следующем этапе борьбы за урожай—о самом проведении весеннего сева.
Но главная цель Ладынина была – поговорить о делах в «Партизане». Дела там шли немного лучше, чем при Шаройке. Но колхоз все ещё был в числе отстающих даже по отдельным кампаниям. Лесковец как будто и с огоньком взялся за работу. За три месяца он даже заметно похудел. Он умел, как и его отец когда-то, показать личный пример в работе. Поздно ложился и рано вставал, как и полагается доброму хозяину. Но он слишком метался и делал не то, что надо: много ездил по районньш и областным организациям, часто без особой необходимости, по мелочам. В колхозе он тоже стремился всюду поспеть, все посмотреть сам, как бы не доверяя людям, во все вмешивался, иной раз подменяя бригадиров, заведующего фермой, счетовода. А потому его старания не давали тех результатов, каких он ожидал. Его не хватало на все, он распылялся и за мелочами упускал главное.
Секретарь парторганизации внимательно следил за работой Лесковца, поправлял его ошибки. Зная несдержанный, горячий его характер, Игнат Андреевич делал это осторожно, деликатно, обычно с глазу на глаз, в душевной беседе, либо на закрытом партсобрании. Но Лесковец все больше показывал свой нрав, дружеская критика на него не действовала. И Игнат Андреевич решил во весь голос и с фактами в руках «пропесочить» Лесковца на одном из открытых собраний, на людях, – посмотреть, как это на него подействует. Пускай потом подумает, поворочает мозгами!
– …Примеров бесплановости, стихийности в работе Лесковца и всего правления «Партизана» сколько угодно… Вот вам самый свежий. Вчера вся Добродеевка наблюдала, как колхозники Лядцев везли сено с луга, находящегося за тридцать километров отсюда. Везли на санях по песку, словом – не везли, а волокли волоком. Еле живы были и люди и лошади. А три воза сена так и застряли где-то в Слюдянке… А все потому, что и Лесковец, и Бирила, и уважаемый бригадир Шаройка вспомнили об этом сене, которое, кстати, специально было оставлено на время полевых работ, только тогда, когда стало развозить дороги. Это называется «дали отдых лошадям». О чем думали раньше – неизвестно.
– Лес возили, – буркнул Шаройка.
Ладынин насмешливо поглядел на него. Шаройка вобрал голову в плечи, наклонился.
– При вас, Шаройка, и лес не вывозили, и навоз оставался в хлевах…
– И поле пустовало, – добавил кто-то из добродеевцев.
– Мне думается, все это происходит оттого, что товарищ Лесковец, как я уже говорил, занимается иной раз не тем, чем должен заниматься председатель…
Максим сидел сбоку, у окна, между Шаройкой и своим заместителем Бирилой. Был он внешне спокоен, сидел, заложив ногу на ногу, поглядывал по сторонам, улыбался, казалось, говорил: «Любуйтесь, каков я!..» И в самом деле, добродеевские девчата не сводили с него глаз. Однако румянец на щеках и глаза, в которых горели какие-то странные огоньки, выдавали его волнение.
Ладынин обращался ко всем, но тайком наблюдал за ним. Часто взглядывала на него и Маша; она боялась, что Максим не сдержится и каким-нибудь неуместным выкриком, возражением остановит Игната Андреевича. А ей хотелось аплодировать каждому слову секретаря, потому что все, что он говорил, было справедливо, она сама об этом не раз думала. Но в то же время ей было жаль Максима: никто лучше её не знал, как болезненно он воспринимает такую критику. Она видела больше, чем Ладынин, лучше читала на его лице. Вот он незаметно застегнул пуговицу шинели, потом расстегнул её и вдруг в какое-то мгновение, в какое – никто не заметил, пуговицы не стало. Максим спрятал её в карман.
– Неужто обязательно сам председатель должен ездить в «Сельхозснаб» за каждой парой вожжей или железом для кузницы? Это мог бы с успехом сделать любой колхозник. А Лесковец ездит сам. А в колхозе в это время целый день простаивает триер, данный всего-то на каких-нибудь два дня. Триер забрали, и часть семян осталась неочищенной…
– Сколько там этих семян! – не выдержал Бирила.
– Мы не имеем права, товарищ Бирила, посеять недоброкачественно ни одного гектара.
Окончил Ладынин свой доклад – Лесковец сразу же поднялся, быстро снял шинель и кинул её на подоконник. Прокатился смех.
– Ишь ты, жарко стало!
– Еще бы нет!.. Тут и сорочку скинешь, не только что…
– А он её уже расстегнул!.. Глядите!..
– Да, брат Максим, это тебе не за вожжами ездить…
– Усы подкрути для фасону!..
Ладынин поморщился – не нравились ему эти шутки. А Маше было от них прямо-таки больно, может быть, больнее даже, чем самому Максиму.
Банков стучал карандашом по графину.
– Тише, товарищи! Да поменьше курите! Дышать нечем.
Максим точно не слышал всех этих шуток. Молча постоял, подождал, пока установился порядок, потом попросил у председателя собрания слова.
– Тут секретарь наш, Игнат Андреевич, товарищ Ладынин, – он, должно быть, не подготовил начала своей речи; и потому нагромождал слова без толку, – в своем докладе так навалился… одним словом, доказывал, что в том, что сельсовет занимает восьмое место по району, а не первое, виноват только один человек: Лесковец…
– Ты о своем колхозе говори… О сельсовете с тебя никто не спрашивает, – остановил его директор МТС Крылович.
– Нет, извините, если весь доклад был направлен против меня, так позвольте мне сказать… Ну хорошо, Лесковец не умеет руководить, Лесковец допускает грубые ошибки, ездит, а толку нет… Одним словом… Лесковец не опирается на колхозный актив… актив у него – один Шаройка… Что имеет товарищ Ладынин против Шаройки – я не знаю… Одним словом, получается, что Лесковец – это Шаройка номер два…
Снова все засмеялись, кроме Маши; она молча кусала губы и не поднимала глаз. Ладынин укоризненно показал головой:
– Напрасно, Максим Антонович, – и подумал: «Болезненно реагирует. А может, это и хорошо».
Максим, должно быть, не расслышал или не понял, что сказал секретарь, потому что переспросил:
– Что?
– Ничего, ничего… Говори…
– Но… товарищ Ладынин проглядел одно различие… Шаройка не хотел работать председателем… Амельян Денисович настойчиво просил, чтоб его освободили…
Тут уже и Маша не выдержала, рассмеялась.
Не понимая, чем вызван этот смех, Максим, повернулся к президиуму. Шаройка незаметно дергал его за гимнастерку.
– А я сам взялся за эту работу. Я не прошу, чтобы меня освобождали… Нет! Я хочу работать!
– Отлично! Молодчина! – У Ладынина радостно блеснули глаза из-под косматых бровей.
У Маши тоже стало легче на душе. Теперь она смотрела на Максима так, словно увидела его впервые. Он стоял у окна раскрасневшийся, с горящими глазами, помолодевший и стройный, туго перетянутый ремнем, за который держался руками, и растерянно озирался, видимо снова не понимая, за что его вдруг похвалил Ладынин. Потом, должно быть, понял и почему-то рассердился – начал злобно кидать слова:
– Хочу! Но я согласен: Лесковец не умеет управлять… Не умеет, потому что работает всего три месяца… А кто меня учил, кто помогал? Почему товарищ Ладынин не сказал, как мне помогла партийная организация? Не вижу я от нее помощи…
Это была неправда. Ладынин выслушал её невозмутимо, но Лазовенка не стерпел и взорвался.: Всегда сдержанный, спокойный, он вскочил с места и сурово обрезал:
– Неправда! Две трети всей партийной работы мы проводим в вашем колхозе… У тебя лучшие, агитаторы…
– Мне агитаторы не помогут вовремя посеять. Мне нужны семена овощей, которых у меня нет. Мне нужен трактор, а мне прислали разбитое корыто, – он кинул эти слова Крыловичу. – Какая это помощь, как я могу на нее рассчитывать, когда он не дошел километра до колхоза и третий день «загорает» в поле? Тебе хорошо агитировать, – теперь он наступал на Василя, – когда тебе, вон какой прислали, прямо с конвейера. Понятно, ты посеешь первым… А я неделю езжу к Крыловичу, прошу конную сеялку… Тут и не хотел бы, а станешь гастролером… Вот вам свежие факты, Игнат Андреевич, если они вас интересуют…
– А вы у бригадира тракторной бригады спросите, почему трактор стоит, – не к месту, с опозданием вставил Крылович.
Максим не ответил. Запал и злость его вдруг стали остывать; в какое-то мгновение он понял, что начинает говорить лишнее. Понемногу сбавляя тон, он стал да рассказывать о том, что сделано, как колхоз подготовился к севу. Михаил Примак после реплики директора МТС достал из кармана блокнот, вырвал листок и написал:
«Фр. Ул.! Если Вы снова будете кивать на меня, я выступлю перед колхозниками так, как выступал на нашем последнем собрании. Я не постесняюсь. Вы отлично знаете, по чьей вине стоит Гоман. М. П.»
Крылович прочитал записку и, заметно покраснев, аккуратно свернул её и положил в оттопыренный карман гимнастерки, набитый бумажками, нужными и ненужными.
Лесковец кончил неожиданно, на полуслове.
Кто-то из добродеевцев, из второй комнаты, крикнул:
– А обязательства ваши где?
Максим поднялся и растерянно посмотрел на президиум, потом назад, на народ. Ища поддержки, взглянул на Шаройку, потом на Машу, тихим, неуверенным голосом переспросил:
– Обязательства?
– Вот именно!..
– А мы послушаем, что скажут передовики, – вдруг нашел он выход из своего неловкого положения.
– Правильно! Равняйся на нас! – выкрикнул все тот же молодой задорный голос.
Поднялся Василь и рассказал, какие обязательства берут на себя колхозники «Воли».
Он долго и подробно говорил о том, что сделано и что будет делаться в колхозе, для того чтобы вырастить богатый урожай.
Слушали его по-разному: большинство добродеевцев – внимательно, с интересом; из других колхозов кое-кто – с ироническими, недоверчивыми усмешками. Особенно скептически улыбался председатель колхоза Радник. А Маша вообще почти не слушала: её одолевали свои думы.
«А мы? Что скажем мы? Неужто так и промолчим? – Она вглядывалась в лицо Максима, стараясь угадать его мысли, но лицо его было неподвижно – он внимательно слушал, лишь изредка утирая платком лоб. – Неужели мы не способны вырастить такой же урожай, как в «Воле»? Разве у нас не одинаковая земля? Разве не так же светит у нас солнце и льет дождь? Нет, выступлю и скажу от своей бригады. Мы тоже можем вырастить такой урожай. А если?… – В душной комнате ей на мгновение стало холодно от этой мысли. – Если не сможем?.. Значит, я обману партийное собрание… Может, лучше промолчать? Если б это зависело только от меня, я бы ночей не спала… А то в бригаде шестьдесят трудоспособных, люди разные, по-разному относятся к работе. Нет, люди хорошие. Разве не об этом самом говорили они на последнем собрании бригады? Все сходились на том, что нужно бороться за такой урожай, как в «Воле». Нет, люди поддержат…»
Маша опомнилась от аплодисментов. Оглянувшись, она увидела добрую застенчивую улыбку Василя и тоже стала громко, по-детски широко разводя руки, хлопать. Она радовалась за Василя, глаза её сияли.
За окном сорвался ветер, сильно ударил в железную крышу. В стекла будто кто-то сыпанул горохом; шариками живого серебра покатились по стеклу капли дождя.
