Текст книги "В добрый час"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
16
Тем временем Игнат Андреевич пришел домой. Огонек и в самом деле горел в его комнате. Он тихонько поскреб пальцами по стеклу; подождал – молчат. Постучал погромче в одно окно, потом в другое и понял, что Ирины Аркадьевны нет дома. Она обычно в любой час ночи открывала ещё до того, как он постучит, – слышала и узнавала шаги. Пришлось порядком побарабанить, пока разбудил Лиду.
– Ну и завидую я твоему сну, Лидуша, – ласково сказал Игнат Андреевич, войдя в комнату.
Дочка засмеялась, кутаясь в халат и по-детски, кулачком, протирая заспанные глаза.
– А где мама?
– А ты её не видел? В Лядцах.
– Давно?
– В первом часу уехала… Она обещала разыскать тебя и как следует пробрать… Это же просто невозможно, папа! С утра и до утра! В твои годы, с твоим здоровьем.
– В мои годы, с моим здоровьем можно все, Лидуша. Старики – народ крепкий, – он сжал между ладонями её всклокоченную головку, поцеловал в лоб. – Иди спать, пока сон не прошел. Я сам найду что перекусить.
Было пять часов.
А в семь его разбудил настойчивый, тревожный стук в окно. По привычке Игнат Андреевич даже не спросил, кто там. И, только впустив человека в комнату, стал зажигать лампу. Высокий молодой мужчина с энергичным лицом и светлыми глазами смущенно комкал в руках шапку, ожидая, пока доктор обратится к нему первый. Ладынин вспомнил, что днем встречал его в Лядцах, однако спросил:
– Издалека?
Человек деликатно улыбнулся, явно подумав: «Понимаю, доктор, беспокойная у вас жизнь, но… что поделаешь…»
– От Ирины Аркадьевны. Просит вас приехать.
– Что там у вас? Мужчина пожал плечами.
– Не могу сказать… Просила захватить все необходимое. Искал вас в Лядцах, думал – вы заночевали…
– А что необходимое? Что необходимое? Не могла написать. – Доктор, как и каждый человек, которого только что подняли с теплой постели, был не слишком хорошо настроен и потому ворчал.
Взяв лампу, он направился в амбулаторию.
– Видите ли, дело в том, я думаю, что жена моя перенесла ленинградскую блокаду, – сказал человек, идя за ним по темному коридору. – Сердце.
– А-а! – у Игната Андреевича как рукой сняло сонливость, дурное настроение, головную боль. – С этого бы вы, друг мой, и начинали. На лошади?
– Да! Как же иначе!
Он собрался буквально за три минуты и, по-молодому вскочив на повозку, сказал незнакомцу:
– Гоните!
У того испуганно екнуло сердце, и он, проезжая мимо школы, разбудил беззаботно спавшего Мятельского громовым «Но-о-о!..»
Роды были тяжелые. За всю свою двадцатилетнюю акушерскую практику Ирина Аркадьевна не помнила такого случая и ни разу ещё так не волновалась. Прежде всего её поразило то, что роженица не кричала. До крови искусала губы, пальцы рук, но не проронила ни слова. Ирина Аркадьевна испуганно просила:
– Кричите, родная моя, кричите. Нельзя молчать.
Раиса смотрела на нее невидящим взглядом и отрицательно качала головой. У нее слабое сердце, ко сильная воля. Она дважды была ранена во время блокады и ни разу не охнула под ножом хирурга, и закричать теперь считала позором. Был такой критический момент, когда у нее посинели ногти и пульс совсем упал.
Ирина Аркадьевна не на шутку перепугалась. А тут ещё непривычная жуткая тишина. Ни разу ещё при родах не бывало такой тишины. Мать роженицы без единого слова, без единого вздоха быстро исполняла все, что ей говорили. В кухне не переставая монотонно скрипела одна и та же половица – ходил муж. Слышно было, как где-то на печи мурлыкал кот. А в окно стучала веточка березы, словно просилась в комнату.
Кричать роженицу заставил Игнат Андреевич; он верил старому акушерскому правилу: больше крика – сильнее потуги. Вообще его приезд оживил дом, наполнил суетой, шумом, живым ожиданием радости.
Когда все кончилось и на свет появилась хорошая девочка, вызвавшая слезы умиления у бабушки и отца, Ладынин пошутил:
– Везет тебе, бабка Ирина, четвертые роды ты тут принимаешь и четвертая девочка.
– Слава богу, – откликнулась мать Раисы. – Люди говорят, что добрая примета…
Моя руки, Игнат Андреевич опять почувствовал страшную усталость. Снова разболелась голова. Ему казалось, что он сейчас уснет тут же, за столом. По существу, он спал с открытыми глазами, так как не слышал, что рассказывал Соковитов. Голос долетал откуда-то издалека, журчал, звенел ручейком, нагоняя сон.
Но вдруг Ладынин встрепенулся, поднял голову и внимательно посмотрел на Соковитова.
– Погодите, как вы сказали?
Тот удивился и не мог понять, что именно из того, что он говорил, вдруг так заинтересовало врача. Кажется, он ничего такого не сказал.
– Вы кто по профессии?
Соковитов удивился ещё больше: добрых десять минут говорил он о своей профессии.
– Инженер-гидротехник, – снова начал объяснять он, – по гидросооружениям… Понятно, плотины Днепрогэса я не строил. Но перед войной работал, недолго правда, на Ниведва. Знаете? В Кандалакше. Во время войны, конечно, пришлось больше разрушать, чем строить. Но после победы наша саперная часть построила в Германии несколько неплохих плотин. Немцам помогали…
– Слушайте, вы давно у нас? – Ладынин даже наклонился к нему, как будто собирался сказать что-то весьма секретное.
– Неделю.
– И за это время нигде не показались? Не зашли ко мне? Послушайте… простите, как ваше имя… Сергей Павлович? Дорогой Сергей Павлович, загляните как-нибудь на часок, не откладывая. Очень нужны ваш совет и помощь…
17
В ветреный морозный день Соковитов, Ладынин и Лазовенка шли по берегу замерзшей Грязливки.
Соковитов был в длинном кожаном пальто, в охотничьих сапогах, с палкой в руках. Высокий, ловкий, он смело перепрыгивал через ржавые луговые канавки, лед на которых трещал и ломался. Василь в легком ватнике, с ружьем, не отставал ни на шаг. Ладынин с трудом поспевал за ними.
– Они долго стояли на плотине у моста, потом прошли вниз от Добродеевки, вернулись назад. Снова остановились на плотине, закурили.
– Построить, конечно, можно и здесь, – Соковитов кивком показал вниз. – Близко, удобно и красиво: за садом – электростанция, озеро. Но это, как говорится, влетит в копеечку. Земляных работ тут – астрономическое количество кубометров. Да вдобавок ещё весь этот ваш лужок окажется под водой, десятки гектаров хорошего сенокоса.
Лазовенка нахмурился.
– А все-таки, сколько здесь надо вложить труда? Можно подсчитать, скажем, в человеко-днях?
– Попробуем. Но кажется мне—одному колхозу это будет не под силу.
– Вы нашей силы не знаете.
– Представляю.
– Ну, а двум-трем колхозам? – спросил Ладынин.
– Двум-трем? Тогда нет необходимости строить здесь. Есть на реке место, где сама природа как будто специально создала все условия для строительства электростанции.
Ладынин и Лазовенка одновременно вопросительно взглянули на Соковитова.
– Возле Лядцев. Особенно удобное место – против колхозного двора. Там постройка обойдется в три раза дешевле.
– Идея! А, Василь? – крикнул Ладынин.
Но Лазовенка не разделял его восторга.
– Значит, наша станция будет в «Партизане», за четыре километра?
– Почему «ваша»? – удивился Ладынин. – Общая, межколхозная… «Воли», «Партизана», «Звезды». Можем даже украинцам предложить…
– Ну, это, Игнат Андреевич, красивая политика… А как осуществить… с такими соседями? Не верю я… Ведь говорили мы уже. Байков и тот против.
Ладынин удивленно оглядел его с головы до ног, будто впервые увидел.
– Не узнаю тебя… Откуда они у тебя, эти «местнические» нотки? Не ты ли мечтал о механизированном крупном колхозе?
Соковитов стоял, смотрел на них и молча улыбался.
– Учтите, что мощность такой станции сразу покроет произведенные затраты.
Василь прикурил от своего окурка, глубоко затянулся.
– Не ожидал, не ожидал от тебя, – недовольно продолжал Ладынин. – Сам ты говорил о помощи соседям, об общем росте. И вдруг… Какой в тебе ещё индивидуалист сидит!
Василь вдруг улыбнулся, широко, открыто.
– Никакого индивидуалиста нет, Игнат Андреевич. Пойдем посмотрим. Но знайте, в «Партизане» будут против – я уверен.
– Ничто не делается само собой, уважаемый Василь Минович. Все должно быть подготовлено.
Они направились к Лядцам и проходили там целый день. Поднялись километров на десять вверх по реке, на украинскую территорию, осмотрели берега, заливы, пойму, пробили в нескольких местах лед – измеряли глубину.
Ладынин удивлялся неутомимости Соковитова. Тот, чем дальше, становился все более живым и веселым: легко прорубал лунки, насвистывал веселые песенки, прыгал по мерзлым кочкам, рассказывал анекдоты. Ладынин, улучив момент, когда они немного отстали, показал Василю на инженера.
– Вот бы кого нам приворожить. Этот живо построил бы все, что нужно.
– Мне кажется, что он усложняет вопрос, – возразил Василь. – Я себе представлял, что все это значительно проще.
Доктор так утомился за этот день, что еле добрел до дому, хотя он был не из числа слабых и непривычных к ходьбе. Он не верил Соковитову, что тот не устал. Но инженер доказал это: вечером пришел из Лядцев в Добродеевку к Ладыниным – поиграть в шахматы.
Есть семьи, владеющие завидной способностью притягивать к себе людей. Из года в год собираются у них соседи, друзья; долгими зимними вечерами идут нескончаемые беседы на всевозможные житейские темы.
Квартира Ладынина всегда была таким своеобразным клубом, двери её были открыты для всех. Но естественно, что собиралась главным образом сельская интеллигенция.
Вечера начинались почти всегда одинаково, кончались по-разному.
Сначала Игнат Андреевич и Мятельский садились играть в шахматы. Директор школы, спокойный человек с фигурой богатыря и лицом девушки, нежным, краснощеким, играл молча. Ладынин, обдумывая ход, насвистывал мелодию какой-нибудь народной песни. В это время остальные слегка скучали. Василь обычно читал. Байков и Ирина Аркадьевна расскааывали друг другу о разных странных, удивительных людях, с которыми им в жизни приходилось встречаться.
Лида и жена Мятельского – Нина Алексеевна, маленькая, тихая женщина, запирались в спальне и под аккомпанемент гитары разучивали новые песни. Обычно от Нины Алексеевны слова не услышишь, все чувства она весьма красноречиво выражала своими удивительными улыбками. Но пела она чудесно. В последнее время к ним присоединился Максим Лесковец, который частенько стал наведываться сюда. Ладынины обычно приглашали гостей к чаю. И тогда начиналась самая веселая часть вечера: споры, забавные рассказы, шутки, иногда пели хором.
Соковитов в первый же вечер завоевал всеобщее внимание. В шахматы он обыграл обоих добродеевских «чемпионов»– Ладынина и Мятельского. Затем превосходно читал Маяковского.
Лида, зная, что от Василя и от отца нелегко будет что-либо выведать, начала расспрашивать его об электростанции. Сергей Павлович охотно рассказал, где лучше строить, какие потребуются силы, как будет планироваться и использоваться энергия каждым колхозом.
– Появится электричество – и вы не узнаете своих колхозов. Вы недостаточно представляете себе силу электричества. В городе вся работа, которую оно выполняет, за исключением освещения и трамвая, скрыта от взоров. Здесь же все будет на ваших глазах.
И вдруг его прервал вздох, и грустный возглас:
– Мечты, мечты, где ваша сладость!
Байков сидел возле печки, прислонившись к ней спиной, долго слушал и, наконец, не выдержал.
– Голос великого скептика Байкова! – без улыбки пошутил Ладынин.
– Не скептика, а реалиста. – Председатель сельсовета потер контуженную руку. – Вы, Игнат Андреевич, не знаете хозяйственного положения колхозов. Вы меряете по «Воле»… Так пускай «Воля» и строит… Сначала надо поставить колхозы на ноги.
Против него восстали Лида и Мятельский.
– А по-вашему, электростанция свалит их с ног?
– Электростанции не падают с неба. Её нужно построить, а для этого необходимы средства…
– Под вашим руководством её не построят никогда.
– Вам легко смотреть со стороны да рассуждать, – Байков оставил свое место у печки и нервно заходил по комнате, размахивая здоровой рукой.
Соковитов спокойно заметил:
– Если жить, глядя назад, вы, возможно, и правы, но если смотреть вперед… то не лучше ли ставить колхозы на ноги таким способом?
– Вы забыли, Сергей Иванович, что говорил Ленин. Вспомните, – посоветовал Мятельский.
Они долго спорили, горячо, но дружелюбно; один Лазовенка не участвовал в этом споре – он весь вечер был молчалив, задумчив, и это дало повод Нине Алексеевне, которая и сама-то не больно много говорила, спросить у него:
– Скажите, Лазовенка, почему это вы все молчите? Василь чуть насмешливо посмотрел на нее и серьезно ответил:
– Влюбился.
– А-а!.. В неё? – маленькая женщина взглядом показала на Лиду.
– Нет.
– Не-ет?.. Напрасно! Она – песня. В неё даже я влюблена.
Вопрос об электростанции обсудили на открытом партийном собрании. Байков и здесь высказался против. Его поддержал Шаройка. Председатель «Звезды» Пилил Радник грустно вздыхал:
– Не вытянем. Ох не вытянем.
Поспорили, но не отступили. Приняли решение: всем коммунистам, всему активу вести агитацию за её постройку. Надо было, чтобы идея электрификации завладела колхозниками всех колхозов сельсовета.
После партсобрания провели совещание агитаторов. Со-ковитов сделал доклад: просто и интересно рассказал о выгодах электрификации.
– Ну, а теперь надо бороться за практическое осуществление, – сказал Ладынин после совещания.
Он, Лазовенка и Соковитов сидели в сельсовете, курили.
– Да, да, не откладывая, – поддержал инженер. Ладынин и Лазовенка переглянулись с видом заговорщиков.
– Сергей Павлович, возьмитесь довести дело до конца, – неожиданно предложил Василь.
– Я? – Соковитов удивился, потом рассмеялся. – Значит, кось-кось, а потом за гриву. Хитрецы вы! – И серьезно – Нет, дорогие товарищи. Меня ждет родной город – Ленинград. Мне там уже и место приготовлено. Интересная работа.
– Хорошо, Сергей Павлович, – согласился Ладынин. – До конца – это Василь перехватил. Помогите поставить дело на ноги, как говорит Байков. Вы – специалист, авторитет…
Соковитов задумался.
Ладынин и Лазовенка не спускали с него глаз. Молчание тянулось долго. Наконец инженер встал.
– Что с вами поделаешь? В Минск я съезжу, помогу оформить проект и все прочее…
Василь тоже поднялся и пожал ему руку.
– Когда можете поехать? – А хоть завтра,
18
Под вечер, после работы, возвращаясь домой, мужчины собирались в лавке. Небольшое строеньице, сооруженное на месте сгоревшего сельмага, стояло посредине села; здесь, под прямым углом, сходились обе деревенские улицы. Но не одно это делало лавку своего рода центром, а, может быть, ещё в большей степени соседство школы, сельсовета и больницы. Лавка расположилась на самом пригорке. Отсюда хорошо были видны крыши Лядцев, синяя полоса леса, а всего отчетливей – извилистая лента реки, луг, заречные болота, небольшой березовый лесок, сиротливые кусты ольшаника, шоссе с телефонными столбами и дальше, за болотом, на песчаных холмах – сосны. Все, что находилось у реки и за нею, было как на ладони.
Заходили с топорами, с вилами – кто чем работал в этот день, с тем и шел. Иные являлись прямо из дому, поговорить с людьми, послушать и шутку и серьезную беседу. Рассаживались на бочках, на ящиках, на пустых мешках, а те, что посмелее, – на прилавках; там было небезопасно: за соленую шутку можно было получить линейкой по спине. Что тянуло сюда людей – объясняли по-разному. Жены, например, видели только одну причину: продавщицей работала молодая вдова, красавица Соня Гальчук, краснощекая, стойкими бровями и черными, как у цыганки, глазами, боевая и веселая. Все женщины были в сговоре против нее, но каждая в отдельности, приходя в лавку, заискивала перед ней. Считали, что она может приворожить любого мужчину.
Бригадир Михей Вячера, славившийся своей начитанностью и в особенности географическими познаниями, объяснял Ладынину причину этих сборищ так: – Традиция это, Игнат Андреевич. Перед войной мы каждый день в эту пору сходились в сельмаге. Потому что каждый день привозили что-нибудь новое. И каждый день добрая половина колхозников что-нибудь покупала. Скучают люди по товарам, товарищ Ладынин. Идешь и думаешь: а вдруг Гольдин что-нибудь привез? Как же тут обойти?
Ладынину понравилось такое объяснение. Он и сам стал сюда заглядывать, особенно когда народу собиралось побольше (ему это было видно из окна). Он брал свежие газеты и неприметно переводил разговор на более серьезные темы. Без него тут обычно рассказывали о всяких необыкновенных случаях и происшествиях, которые все уже прекрасно знали, однако слушали с интересом, перебрасывались шутками с Соней, безобидно подтрунивали друг над другом, а главным образом над деревенской молодежью.
– Дядька Михей, расскажи, как полицай Луиейка без штанов удирал.
И сразу смех:
– Хо-хо-хо-о-о-о…
– Ну, чего тут рассказывать? Все знают.
– Да расскажи.
Михей Адамович не спеша закуривал, хитро улыбался и начинал:
– Рассказ короткий… Доложили нам хлопцы, что у немцев на нашем маслозаводе до черта масла и яиц собралось. Пришел я к Макушенке. «Дозволь, говорю, Прокоп Проко-пович». – «Действуй, говорит, только осторожно, и хорошо бы, если получится, захватить яиц и масла». Запрягли мы две пары лучших коней в повозки, переоделись полицаями да без помехи часа за два и приехали из лесу в Добродеев-ку. Ну, известно, сразу в школу, где полицаи. Двоих на месте захватили… А этот собачий сын Лупейка, видать, по нужде за сараем сидел. Услышал выстрелы – и давай бог ноги, по огородам на выгон. Добежал до речки, а тут с перепугу ему и втемяшилось, что, не скинув штанов, речку перейти нельзя…
– Хо-хо-о-о… Ха-ха-а-а, – раскатисто гремел смех.
– Скинул он штаны… А в это время хлопцы мои вдогонку очередь из пулемета. Бросил он штаны на одном берегу, а сам – на тот… Эх, и пошел он, братцы мои, ну, точно волк затравленный. На лучшем рысаке не догнать. Так на полном ходу и вкатил без штанов в Каменку… Там гарнизон немецкий стоял… А день праздничный, теплый. Дело в августе было. На улице женщины, девчата. Вы спросите у бабки Грачихи из Каменки, как она испугалась, завидев его. Креститься начала: свят, свят…
Брат продавщицы, Гришка Лазовенка, от хохота скатился за прилавок. Соня угостила его линейкой, подав новый повод для смеха.
– Гришкина команда потом брала эти штаны в плен, – засмеялась Соня.
Семнадцатилетний Гришка, который считал себя уже совсем взрослым человеком, чуть не бросился на сестру с кулаками.
– Подожди, Михей. Конец этой операции расскажет дядька Семен. Семен Леонович, давай, выходи.
Семен – хромой, глуховатый человек лет шестидесяти. В молодости он пас стадо, а в колхозе был бессменным конюхом. Человек молчаливый, сдержанный, с лошадьми разговаривает больше, чем с людьми. Услышав, что от него требуют, он смущенно отступил к двери.
– Ну, что-о это вы, хлопцы? – растягивая каждое слово, пропел он. – Нашли чему смеяться.
– Давай, давай, Семен…
Он махнул рукой и вышел из лавки. Тогда рассказывать стала Соня, еле сдерживая смех: – Семена полицаи силком заставили работать на маслобойке. Дров заготовить, напилить, наколоть. Или там отвезти что-нибудь. Ну, партизаны и застали его на заводе. Понадобилась им для чего-то веревка, один из них и приказал: «Дед, давай веревку! Да поживей, симулянт кульгавый. Ишь разъелся на народном масле»… Хлопец был чужой, не знал, что к чему… Семен наш и заковылял. Домой ему идти далеко, а на улице полно баб. Он – к ним… – «Бабочки, дайте веревку скорее», а у самого губы трясутся и лицо как полотно. «На что тебе?» – спрашиваем мы, я тоже стояла там. «Вешать будут меня…» Тут его Акулина как услышала, да в голос. А за нею и все мы… «За что, дядя Семен? Что ты сделал? Мы все пойдем за тебя Михея просить». А он как матюкнется, ввек от него такого не слышали, как закричит: «Цыц, чертовы бабы! За то, что я, сукин сын, на фашистов работал… Вот за что!»
– И принес, братцы, он мне веревку, – добавил Михей. – Мы уже уезжали, возле сада догнал. «На, говорит, вешай, Михей». – «Что?» – спрашиваю. «Меня», – говорит. Разозлился я. Что он, думаю, за бандитов нас считает или рехнулся старик?.. «Пошел, – кричу, – к черту, а то как повешу тебя по спине кнутом, не погляжу и на старость». Но потом как ни принуждали его опять идти на маслобойку, – ни за что!.. И били полицаи и в комендатуру таскали – не пошел. Даже на ремонт дороги ни разу за всю оккупацию не вышел, хоть и доставалось ему за это. Чаще всего в качестве рассказчика выступал сам заведующий сельпо Гольдин. Этот маленький, шустрый, веселый человечек каким-то чудом успевал побывать всюду.
Колхозники любили его, но торговая деятельность Голь-дина служила предметом постоянных насмешек.
– Гольдин, ты у Семена самосад закупи. На год торговать хватит. Сразу план выполнишь…
– Ты бы хоть этот страховидный хомут заменил другим… А то он уже всем глаза намозолил…
– Атрох из Выселков, выпивши брался нашу лавку в пруд затащить…
– А он может…
– Смотри, Гольдин…
– Смейтесь, смейтесь… Через месяц такой сруб привезу, что мое почтение.
– Долго ты его рубишь…
Один только человек никогда не принимал участия в этих сборищах, избегал даже заходить в эти часы в лавку – это Василь Лазовенка. Он не раз с возмущением говорил Ладынину и Гольдину:
– Что за дурная привычка собираться в лавке и трепать языком. Лучше чем-нибудь по хозяйству занялись бы…
Ладынин улыбался в усы и молчал. Гольдин, как всегда соглашался:
– Моя мысль, Василь Минович, Василь сердился.
– Ну и двоедушный ты человек, Гольдин. Ты ж там первый заводила… Вот заберу колхозное помещение, торгуй тогда где хочешь…
– Не позволят, – мягко замечал Гольдин, смиренно склоняя голову.
– Кто?
– Колхозники.
Василь вошел в лавку в разгар живой, интересной беседы. Бригадир тракторной бригады Михаила Примак всломи-нал о разных любопытных случаях из времен коллективизации.
Василь купил коробок спичек, закурил, присел на весы и стал слушать, скупо улыбаясь. Но Ладынин заметил странную перемену в настроении слушателей: они вдруг утратили интерес к рассказу, заговорили о другом, стали спрашивать разную мелочь у Сони и незаметно по одному покидать лавку. И когда почти никого не осталось, простодушный и откровенный Примак засмеялся.
– Силё-он!.. Ни слова не сказал и всех разогнал. У тебя, Вася, как у строгого свекра…
Ладынин нахмурился.
Из лавки вышли вместе. Пошли по большаку вниз, мимо школы и больницы – к речке.
В последнее время они часто прогуливались здесь вдвоем – очень подходящее место для разговоров по душам. На этот же раз долго шли молча.
Снова в воздухе кружились редкие сухие снежинки, пушистыми теплыми звездочками садились на руки и мгног венно таяли. Небо укутала плотная неподвижная туча. Казалось, что у ветра не хватало сил сдвинуть её.
– Ты что это людей разогнал? – спросил наконец Ладынин.
– Я? Я слова не вымолвил.
– А люди разошлись.
– Значит, пора было расходиться.
– Да нет. Из-за тебя.
– Что ж, испугались меня, что ли? Собираются ж у меня дома каждый вечер и, кажется, никто не боится.
– Тут они знали, что ты против этих сборищ.
– И правильно.
– Во-первых, я не считаю это правильным. Кому какое дело, где люди собираются поговорить, перекинуться шуткой? Но самое главное, что меня волнует: почему разошлись? Прихожу я, старый человек, врач – и ничего. А с тобой ведь все колхозники на «ты». И вдруг твое молчаливое присутствие заставляет их, как школьников, разбежаться. Что это: величайшее уважение или что-то совсем другое?
Василь улыбнулся.
Ладынин помолчал. Они обогнули лужицу, покрытую белым потрескавшимся льдом, и, не сговариваясь, свернули с большака на узкую дорожку, ведущую мимо сада в поле.
– Ты не смейся. Это серьезно. Я в последнее время наблюдал за тобой, и мне почему-то вспоминались те хорошие руководители, которые, опьянев от успехов, от всеобщего уважения, внезапно начинают отрываться от народа, становиться над ним и руководить откуда-то сверху.
– Не бойтесь, Игнат Андреевич, я таким не буду.
– Приятная уверенность. Но, знаешь, нельзя быть таким… Ты хороший хозяин, организатор, тебя уважают, Но наш народ не любит людей сухих, «начальников». Не-ет! Ты, конечно, замечал, что в армии даже толкового командира, но формалиста, сухаря солдаты не любят. Разве не правда? Так там армейская дисциплина. Любишь не любишь – приказ выполняй. А колхоз – учреждение самое демократическое. Так к чему же этот твой официальный тон? Так можно и не заметить, как появится стена между тобой и народом. Ты должен быть душой коллектива, первым не только в работе, но и в шутке, в гулянье, в споре. И ты можешь быть таким – я же знаю. И никому не нужна эта твоя суровость. Авторитета у тебя хватит и без неё. Наконец, если говорить о нашей агитации… Знаешь, вот здесь, в лавке, в непосредственной беседе, она будет куда более действенной, чем когда мы собираем людей официально и начинаем читать скучный доклад… А люди сидят и зевают.
Василь слушал молча и с тревогой думал: «Надо последить за собой… Может, я и в самом деле отрываюсь от людей. Старик никогда не говорит зря…»
