Текст книги "В добрый час"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
Народ опять засмеялся. Шаройка злобно оглянулся и сел, утирая рукавом ватника пот со лба. Василь выступил вторично.
– Товарищи! Государство дает нам кредит. Наконец, все первоначальные денежные затраты «Воля» берет на себя. От вас потребуются главным образом рабочие руки…
Собрание молчало – ждало очередного оратора.
Потом говорили Соковитов и Ладынин. Инженер сказал коротко. Выступление секретаря несколько затянулось. Очень хотелось растолковать людям, какую огромную пользу даст им электричество. Но, закончив, он понял, что одного такого собрания недостаточно, чтобы идея строительства гидростанции завладела умами колхозников «Партизана» так, как она завладела всеми в «Воле». Помимо всего прочего, нужно убедить людей, что у них хватит сил на такое строительство. Нетрудно собрать большинство голосов и принять постановление: молодежь поддержит. Но какую ответственность будет потом чувствовать весь коллектив и каждый человек в отдельности? Как будет проводиться в жизнь это постановление? Интересно, что скажет Лесковец? Слово председателя много значит.
Ладынин нетерпеливо поглядывал на него. Максим не торопился. Эта его чрезмерная медлительность не нравилась Ладынину. Для бурного колхозного собрания она была совсем некстати. Понаблюдав за Лесковцом ещё немного, Ладынин уже твердо знал, что он скажет. И он не ошибся.
– Я думаю, что принять конкретное решение сегодня, как того добивается товарищ Лазовенка, мы не можем. Нам нужно взвесить наши силы и возможности, подумать, что и как, разобраться… Такие дела не решаются одним махом… Вот как…
Он говорил долго, обосновывая свое предложение, хотя это было совершенно излишне. Сразу стало ясно, что большинство того же мнения.
Василь Лазовенка был зол. На Лесковца, на Ладынина, на себя. Из-за собрания он сорвал занятия агрономического кружка. Просидел в табачном чаду всю ночь. А результатов – никаких. Его не могло удовлетворить растяжимое, как резина, компромиссное постановление: перенести вопрос о гидростанции на следующее собрание. А когда оно будет – это следующее собрание? Ведь заготовку и вывозку леса необходимо начать не откладывая, чтоб к весне весь материал лежал уже на месте стройки. Одному колхозу этого не поднять. Неприятно было вспоминать настроение, с которым он шел на собрание. Он, правда, не думал, как Лида, что их будут качать, но в глубине души надеялся, что предложение будет встречено с радостью. Потому-то он не удержался и после собрания сказал Максиму:
– Неважно ты начинаешь свою деятельность. Долго ещё, видно, будет управлять колхозом Шаройка, а не ты.
Максим вспылил:
– Я вижу, тебе хочется командовать нашим колхозом. Да и не только нашим. Ты не прочь и украинского соседа прихватить… Деятель мирового масштаба!
– Ерунда!
– Ерунда? Я знаю, чего ты хочешь, – управлять колхозом-гигантом… Я помню, что ты однажды говорил… Забыл?
– Нет, не забыл.
– Тебе, должно быть, и гидростанция для этого нужна. Чтобы если не прямо, так хоть косвенно…
– Дурак ты, брат, после этого! – Василь безнадежно махнул рукой и отвернулся, давая понять, что он больше не желает и разговаривать.
Максим не на шутку обиделся.
– Товарищ Ладынин! Я требую, чтобы наши отношения были разобраны на партийном собрании. Я не первый раз слышу от него подобные оскорбления. А из-за чего?
– Бросьте, Лесковец! Что вы как петухи… Стыдно! – усталым голосом сказал Ладынин. – Подумайте лучше хорошенько о его предложении. Серьезно, по-партийному, выкинув из головы весь тот вздор, который вы сейчас начали нести…
Василь, не попрощавшись, вышел на улицу и там поджидал Ладынина и Байкова.
Стояла оттепель. Капало с крыш. Дорога была темной и скользкой.
– Я злой, как волк в Филиппов пост, – сказал Василь, когда они наконец зашагали навстречу сильному западному ветру, принесшему оттепель. – На душе такой осадок. Ну и к черту! Не хотят – не надо! Построим без них.
Ладынин сжал его локоть.
– Не горячись, Минович. Строить будем все. Я тебе скажу: сегодняшнее решение принесет больше пользы, чем если бы твое предложение приняли сразу. На полмесяца хватит разговоров и самых горячих споров. А нам надо не дремать. Главное – убедить, что сил у них хватит, и показать, откуда взять эти силы и средства.
Байков шел немного позади и молчал. Как это ни странно, собрание произвело переворот в его душе: его скептическое настроение исчезло теперь, и он был за электростанцию.
За черной полосой сосняка, перерезавшей дорогу, взлетали в темное ветреное небо искры. Василь увидел их, усмехнулся.
– Дымит, Игнат Андреевич.
– Что?.. А-а!.. Да, дымит. Рано пускает. – В шесть часов… как всегда.
На долю Маши выпало дежурить последней. Все подготовив, члены комиссии разошлись отдохнуть часок-другой перед напряженной и ответственной работой, которая, возможно, продлится более суток. Маша осталась одна. Начинался день, дата которого маками горела на бесчисленных плакатах по всей стране. Наступал праздник. Маша чувствовала его всем сердцем. Со времени возвращения Максима у нее ни разу ещё не было такого светлого, радостного настроения: оно овладело всем её существом, наполнило кипучей энергией, которую она не знала, куда девать.
Неслышно ступая мягкими валенками, она вышла из учительской в темный вестибюль, один за другим обошла классы. Всюду топились печки. Весело трещали сухие дрова. Через поддувала, через щели в дверцах пучками падали на пол отсветы пламени. Эти чудесные снопы света переливались, как живые.
Печки пылали жаром. Густой воздух пахнул елкой.
«Опьянеть можно от этого аромата», – радостно подумала Маша.
В одном из классов дверцы печки были раскрыты настежь, и горячее пламя догорающих дров отдавало комнате весь свой алый трепетный свет. По сторонам – возле дверей и у окон – лежал мягкий полумрак, а противоположная стена была ярко освещена. На стене—большой плакат. В прозрачной дымке – башни Кремля, синева неба. Розоватый отблеск пламени колыхался, напоминая утреннюю зарю, когда только ещё встает солнце и над росистыми полями дрожит, колы-шется вот такое же призрачно-розовое марево.
Заметив, что с одного края плакат отстал от стены, она подошла и пригладила его. С еловых веток, зеленым венком обрамлявших плакат, посыпались на пол мелкие иголочки.
«Так быстро засохли! – удивилась Маша. – Надо све-«жих…»
Она вышла в коридор, где, как она знала, остались еловые ветки, принесла их в класс и украсила плакат.
Потом ей захотелось ещё раз все осмотреть, все проверить, хотя этим целый вечер занималась комиссия. Она включила свет. Ярко вспыхнули лампочки. Глядя на них, по-детски прижмурившись, она с благодарностью подумала о Василе.
За делом она напевала, тихо, порой без слов – одна жиз «нерадостная мелодия, – и, прислушиваясь к собственному голосу, не узнавала его.
После того как она окончательно убедилась, что все на своем месте, все как следует подготовлено, ей вдруг захотелось выйти, отойти к сельмагу и с горки посмотреть на залитую светом школу. Но пока она одевалась, лампочки начали тускнеть и через минуту погасли. Электростанция прекратила свою работу.
«Только б он не проспал», – подумала Маша о механике, хотя прекрасно знала, что об этом позаботится Василь.
Она подошла к окну. С морозного неба приветливо мигали звезды. На снегу через всю дорогу, до самого сада, лежала длинная тень от школы: где-то за заснеженными огородами всходила луна.
Маше вспомнилась запись в Алесином дневнике (вчера он случайно попался ей в руки):
«В чем поэзия нашей жизни?»
Она не прочитала ответа – постеснялась, хотя ей очень хотелось это сделать.
В деревне ещё только кое-где замелькали сквозь замерзшие окна огоньки. Еще ни в одной хате боковое окошко не осветилось красным пламенем печи. Не пахло дымом, не скрипел снег под ногами. Еще молчали даже извечные будильники – петухи.
Царила тишина.
И вдруг её нарушил резкий скрип двери. На крыльце нового дома показалась Алеся, в кожушке, закутанная в белый вязаный платок. Она весело соскочила с крыльца на снег, и он заскрипел, засмеялся, зазвенел под её ногами на всю деревню.
Девушка даже остановилась на мгновение. Потом махнула рукой, рассмеялась и побежала по улице. Возле такого же нового дома, где уже горел свет, она остановилась, с минуту подождала, поглядывая на окна.
Мороз забирался под кожушок, кусал за щеки; слипались ноздри, трудно было дышать. Но тело наливалось бодростью. Хотелось сорваться с места и бежать, бежать вперед, в поле, навстречу наступающему дню, навстречу празднику. А тут приходится ждать. Алеся разозлилась, её женская гордость запротестовала; почему должна ждать она, а не он?
– Ну и задам! – Она постучала кулаком о кулак и размеренно-медленным шагом, словно часовой, двинулась назад. Отошла шагов на пятьдесят. Повернула.
Успокоили её звезды. Одна из них вдруг покинула своих подруг и полетела в бездну, прочертив на небе свой путь длинной огнистой линией, за ней – другая… Они были как бы разведчиками: вскоре целый рой звезд оторвался от невидимых веток и яркими брызгами рассыпался где-то за сосняком. Алеся ни разу в жизни не видала такого прекрасного зрелища, звезды заворожили её, она не сводила с них глаз, словно ждала, что сейчас все они сорвутся со своих мест и закружатся в искристом хороводе.
Хлопнула дверь. Заскрипел снег. Со двора того дома, возле которого она стояла, вышел юноша. Увидел её – весело крикнул:
– Доброго утра, Алеся!
– Соня, – отвечала она. – Я полчаса тебя жду.
– Полчаса?! – Он повторил это таким радостным голосом, что она тут же в душе простила ему те пять минут, которые он заставил её прождать.
– Пошли скорей! Какое я сейчас чудо видела! В сосняк упал целый рой звезд.
– В сосняк! Рой звезд! – иронически произнес Павел. – И почему чудо? Обыкновенное явление, метеоры…
Она прервала:
– Павлик, дорогой, хоть ради праздника избавь ты меня от своих ученых астрономически-математических рассуждений.
– А ты меня от своих стихов.
– Сразу виден сухарь: в такой день – без стихов!.. Разве можно!
– Читай чужие, только не свои.
Она засмеялась.
Вышли в поле. Сами не заметив, от полноты чувств взялись за руки. И снег под их ногами не поскрипывал уже, а пел. А с неба смотрела на них со стороны старая щербатая луна и, несомненно, завидовала их молодости, их счастью.
Алеся спросила:
– Слушай, Паша, как ты думаешь, в чем поэзия нашей жизни?
К её вопросам, всегда неожиданным и странным. Павел относился настороженно, не раз уже она ставила его, отличника, «школьного Ньютона», в неудобное положение. Возможно, поэтому он ответил шуткой:
– Для меня – в решении алгебраических задач.
– Я серьезно спрашиваю. Он подумал.
– Для нас с тобой сейчас – в том, что мы поднялись в четыре часа утра и, бесконечно счастливые, радостные, бежим по морозу, по звонкому снегу на избирательный участок, чтобы первый раз в жизни голосовать…
Он произнес все это одним дыханием, словно продекламировал стихотворную строфу. Алеся засмеялась.
– О-о! Да ты почти поэт! – И «осле короткой паузы прибавила – Жаль только, что на деле ты не бежишь, а ползешь, как черепаха, хоть на буксир тебя бери! Почему ты все время замедляешь шаг? Давай побежим!
Но он, вдруг смутившись, не отозвался на её слова.
– Будешь ругать?
– А что? – насторожилась она.
– Должен тебе сказать, что мой неугомонный дед вышел раньше нас.
Алеся остановилась и так сверкнула на него глазами, что хотя он и не мог видеть их выражения, у него екнуло сердце.
– Эх ты, формула алгебраическая! – И она решительно приказала: —Догнать и перегнать!
– Неудобно, Алеся.
– Стесняешься? Как же: дед увидит тебя с Сашей Кацубой, которую твоя дорогая мама не очень-то долюбливает за её характер! Кавалер соломенный! Можешь идти как хочешь… Я одна.
Он смолчал и должен был подчиниться её желанию, У него никогда не хватало решимости перечить ей. Вздохнув, он вспомнил слова, которые однажды сказала мать: «Что это она, Павлик, верх над тобой берет, Кацубиха эта? В кого только она у них удалась? Маша – золотой человек, а эта вертихвостка какая-то».
Эх, мама, мама! Ничего ты не знаешь. Да и никто не знает, И она, Алеся, верно, считает его просто добрым, хорошим товарищем-одноклассником, который всегда приходит ей на помощь, не останавливаясь даже и перед тем, чтобы на контрольной по алгебре или геометрии послать ей шпаргалку. А если б она только знала, чего это стоит ему, секретарю школьной комсомольской организации, врагу всяких шпаргалок!
Дед Явмен услышал голоса, по бодрому звону шагов догадался, что догоняет его молодежь. И, поняв, что ему с ними не тягаться, приготовился защищать свое право первенства.
– Доброго утра, дедушка, – ласково поздоровалась Алеся, когда они вскоре нагнали старика. Павел стыдливо спрятался за её спиной.
– До утра ещё, внучка, ой-ой сколько.
Он остановился, загородив дорогу, чтобы разглядеть, кто это. Узнал и удивился.
– Э-э, да тут свои, а я было испугался. Думал, попадутся какие, обгонят деда и спасибо не скажут.
«– Не хитрите, дедушка. Все равно ваше первенство приказало вам помянуть его добрым словом, – и Алеся, сойдя с узкой зимней дороги, решительно обошла его. Дед рассердился.
– Потом пожалеешь, коли порвешь со мной дружбу. На порог тогда не показывайся. На пушечный выстрел не подпущу…
Алеся захохотала.
– Не бойтесь, дедушка. Мы пойдем быстрее, но первый бюллетень оставляем вам. Честное комсомольское.
– Вот! Это настоящие слова! А дразнить старика комсомолке не пристало, – ласково укорял он девушку.
Тогда и Павел решился, обошел деда и довольный, со спокойной совестью двинулся за своей неизменной веселой спутницей.
Первым из членов комиссии пришел Лазовенка. Маша за несколько минут до его прихода, почувствовав усталость, прилегла на диван и задремала. Василь бесшумно вошел, увидел её спящую и остановился у дверей, не сводя с нее ласкового взгляда. Маша почувствовала этот взгляд и открыла глаза.
– Ты, Василь?
В вестибюль школы вошли первые избиратели. Семен, дежурный, завел с ними беседу.
– Ого, как рано! Недаром говорят: из молодых, да ранние.
Василь выглянул в дверь, посмотрел, кто пришел, неопределенно протянул:
– Да-а… А председателя ещё нет? Сладко спится с женкой…
– Вася? Что с тобой? – Машу неприятно поразила эта грубость.
Он улыбнулся открыто, доверчиво.
– Завидую, Маша. Хорошо живут Мятельские. Я часто бываю у них, вижу. Нельзя не позавидовать. Сына ждут… Ты думаешь, я не мог бы жить так же хорошо?..
– Чудной ты, Вася. С чего ты взял, что я так думаю? Она сама не замечала того нового, что появилось в её отношении к Василю.
Василь громко постучал указкой в стену, за которой была квартира директора школы.
Оттуда послышался ответный стук и глухое «иду-у!» Вскоре, пришли Мятельский, Лида Ладынина и почти одновременно все остальные члены комиссии. С ними Игнат Андреевич. Немного позже – председатель сельсовета Банков. А в вестибюле уже гудели десятки голосов, раздавался молодой смех. Кто-то прошелся уже по ладам гармоники, но его, должно быть, остановили: подожди, хлопец, рано ещё.
Особенно шумно стало после того, как электростанция дала свет. Ладынин напутствовал комиссию несколькими теплыми словами. Мятельский с несвойственной ему медлительностью сухо и скучновато проверил, как члены комиссии усвоили свои обязанности. Все, у кого были часы, то и дело поглядывали на них. А у кого не было своих, смотрели на ходики, ритмично отстукивавшие минуты на стене учительской.
Наконец комиссия в полном своем составе двинулась в классы, к столам, кабинам. В вестибюле её приветливо встретили избиратели, которых набралась уже добрая сотня.
– Давайте начинайте скорей!.. – предлагал молодой голос, владельцу которого, видимо, очень хотелось поскорей осуществить свое великое право, возможно, в первый раз.
Мятельский перевернул урну, показал членам комиссии и после этого тщательно опечатал её сургучом.
– Ну, теперь все на свои места! – скомандовал он, Лида, как секретарь комиссии, первая уселась за стол. По одну сторону её сел Костя Радник, а Маше пришлось устроиться по другую, плечо к плечу. Руки их одновременно потянулись за списками, и они посмотрели друг на друга. Лида вдруг обеими руками взяла Машину руку и крепко-крепко пожала.
– Хорошая вы моя!
Маша взглянула ей в глаза, и горячая радость залила её сердце: столько она увидела в них искренности, доброты, дружеского участия!
Игнат Андреевич включил в учительской приемник. Здание наполнили торжественные звуки Гимна Советского Союза.
Мятельский, встрепенувшись, широко раскрыл двери класса.
– Товарищи избиратели! Позвольте поздравить вас с днем выборов. Прошу приступить к подаче голосов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Четыре сосны остались стоять посреди лесосеки. Три – вместе, так, что касались друг друга ветвями, четвертая – поодаль, у молодого березняка. И была она, эта сосна, красивее и выше всех своих сестер. Казалось, её мохнатая шапка достигала тяжелых зимних туч, неподвижно висевших над лесом. Точно свеча, подымался её ствол, внизу – темно-коричневый, с толстой потрескавшейся корой, вверху, у веток, – гладкий и золотистый. Её товарки, лежавшие уже штабелями бревен, падая, не тронули её, не обломали ветвей, не повредили коры.
Вырубка от дороги уходила в глубь леса. Там кипела работа. Одна за другой ложились на землю сосны, визжали пилы, фыркали лошади, ездовые громко подгоняли их, трелюя бревна на дорогу. Горели огромные костры.
Маша ловко, по-мужски, обрубала ветки с только что поваленного ствола. Две девушки из её бригады распиливали его на бревна.
– Добрый день, хозяйки! – из-за кучи хвороста, со стороны березняка, вышел Василь Лазовенка, помахал кнутом, приветливо улыбнулся. Воротник кожуха и брови у него заиндевели, валенки по самые колени были в снегу.
– Низкий поклон хозяину, – шутливо поклонилась Дуня Акулич. А Маша вдруг почувствовала, что щеки у нее горят и часто бьется сердце. Но это от работы.
Василь пожал им руки. Рука у него была теплая и мягкая.
– Пожалели? – кивнул он на сосну-красавицу, высившуюся посреди просеки.
– Да… Оставили, – неопределенно отвечала Маша. Он усмехнулся.
– Чудачки. Дай, Дуня, пилу… Идем, Маша, все равно дело подходит к концу, не бросать же нам такое богатство для чужого дяди.
Маша молча пошла за ним. На ходу Василь стукнул рукояткой пилы о притоптанный снег. Сталь многоголосо, протяжно запела. Он оглянулся на девушку; во взгляде её было веселое восхищение.
– Во имя создания новой, нужной человеку красоты не стоит жалеть даже и такую сосну. Она свой век отжили. Да она и не умрет, жизнь её будет продолжаться. – Василь закинул голову и восторженно крикнул: – Эх! Ну и выгнало же её, будто само солнце за ветки тянуло…
Он сбросил кожух, остался в телогрейке, подпоясанной широким офицерским ремнем. Взяв у Маши из рук топор, обошел сосну кругом.
– Куда же мы её пустим? На березняк?
– Много поломаем, Вася…
– Тогда давай на дорогу, хотя ветерок-то на березняк.
Маша сняла рукавицу и провела ладонью по шершавому стволу. Сейчас у нее уже не было того чувства, с которым она долго ходила вокруг этой сосны, долго любовалась ею и потом пожалела, оставила – пусть постоит ещё день-другой.
Василь поплевал на ладони, размахнулся и ударил топором по комлю, у самой земли. Лезвие вошло в дерево, сосна загудела, передавая мелодичный звон от комля к вершине.
Начали пилить. Василь сразу взял быстрый темп. Маша, не останавливаясь, предупредила:
– Потише, Вася, устанешь.
– Я? – И остановился. Маша рассмеялась.
– Моя Алеся даже уроки учит в определенном ритме… «Без ритма, говорит, труд не поэзия, а мука».
Стали пилить спокойно, ритмично. Но когда дошли до сердцевины, толщина сосны не давала пиле почти никакого разгона, и белая нитка разреза стала углубляться очень медленно, почти незаметно.
Маша чувствовала, что Василь начинает понемногу сдавать: дергает, чересчур прижимает пилу. Но она решила не останавливаться, пока он сам первый не предложит этого, А она может не отдыхая допилить до конца! Ею овладел веселый задор.
«Тяни, тяни, дружок. Это тебе не бумажки подписывать…»
Но вдруг она вспомнила о его ранениях и сразу же остановилась.
– Отдохнем, Вася.
– Ты-ты… д-думаешь, я… устал?
– Не храбрись, Вася… После твоих ран..
Горячая волна благодарности и ещё другого какого-то чувства, которому он и названия не мог подобрать, залила его сердце. Ему хотелось сказать ей в ответ что-нибудь такое же ласковое, но он не находил слов. Поэтому у него возникло немного странное желание: взять её руки и поцеловать. Вот эту покрасневшую, шершавую от работы руку, которой она оперлась о сосну. Он едва удержался, и только потому, что вспомнил: за ними следят любопытные глаза девчат. Нет, пускай это необычно, пускай покажется ей чудачеством, но он когда-нибудь все-таки расцелует её руки с такой же признательностью, с какой поцеловал руки санитарки Тани, вынесшей его, раненного, с поля боя.
– О чем ты задумался? – Маша смотрела на него и улыбалась, как будто читая его мысли.
– Да так… А где ваш председатель? Уехал?
– Максим? Не-ет… Третий день на пару с Мурашкой работает. Да так работает, что все диву даются… Вдвоем за добрую бригаду справляются. Всех нас на соревнование вызвал.
– То-то, я вижу, вы за три дня сделали больше, чем при Шаройке за месяц…
– Кто – мы? Не возводи напраслины на честных людей, Вася. Загони лучше топор, а то будет зажимать.
Он поднялся и забил лезвие топора в распил. Пила пошла легче. Струями полетели опилки, осыпая валенки. Минута—и сосна, заскрипев, качнулась, Они быстро выхватили пилу, отскочили назад и, стоя рядом, подняв головы, стали следить… Какое-то мгновение сосна стояла неподвижно, как бы в раздумье, куда ей лучше упасть, потом повернулась на пне и начала медленно клониться набок.
Маша глядела на её вершину и в последний раз пожалела красавицу: очень уж неохотно она падала. Но затем, как бы убедившись в неизбежности своей участи, сосна набрала скорость и со страшной силой ударилась ветвями о землю, о пни. Кверху взлетело облако снежной пыли, засыпало одежду, лицо, руки.
Маша засмеялась, Василь взглянул на нее и тоже улыбнулся.
– Ну, а теперь отпилим бревно, самое длинное, и сделаем из него какую-нибудь там капитальную балку, которая сто лет будет держать нашу станцию, А мы с тобой будем ходить и любоваться…
– Сто лет? – Маша опять засмеялась, но тут же спохватилась и оглянулась назад. Девушки толпой стояли у костра и наблюдали за ними.
Маше показалось, что они весело подмигивают ей.
– Ну, давай отпилим твое бревно.
Ваеиль наметил пилой длину, начал утаптывать снег.
– А ну, веселей, веселей! – Точно из-под земли вырос перед ними Максим. Он был в одной гимнастерке, без ремня, шапка залихватски сдвинута на затылок, на лоб свисали пряди потных волос.
– Что, коллега, соскучился по физическому труду? Да, брат… руки у тебя интеллигентские…
Василь поздоровался и ничего не ответил, однако подумал: «Неизвестно, кто из нас больше соскучился. Посмотрим, надолго ли хватит твоего запала», – и заговорил о другом:
– Ты что это бегаешь раздетый? Простынешь…
– Не волнуйся. Я человек закаленный. Учу, брат, людей работать. И своих, и твоих… Вчера мы с Мурашкой областной рекорд побили. Сегодня корреспондент из газеты был, снимал…
– А тебе очень хочется попасть в газету?
– А что ты думаешь? Одному тебе этого хочется? – Максим поплевал на ладони, ухватился за ручку пилы. – А ну, Маша, давай покажем, как мы работаем.
