Текст книги "Скиф"

Автор книги: Иван Ботвинник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

III

– Госпожа… – Рабыня успела только раскрыть рот, чтобы предупредить хозяйку о приезде ее сына, как Филипп уже появился в спальне. Тамор вскочила на ложе. Перед ней стоял худенький, плохо одетый подросток.

От ее зорких глаз не укрылись ни заморенный вид мальчика, ни искусно заштопанная дырочка на плече хитона, ни истоптанные сандалии…

– И это мой сын? О Табити! На кого ты похож?! – Тамор всплеснула руками.

И все-таки это была ее плоть и кровь, это были ее брови, изломленные, как крылья птицы, ее слегка раскосые темные глаза, ее блестящий пристальный взгляд. А очертания рта у мальчика были еще нежней, изысканней; кисти рук – она восхитилась: кисти рук у ее мальчика были мужскими!.

Филипп испуганно глядел на мать. Тамор, опомнившись, привлекла к себе сына.

– Бедный мальчик! О боги, одни косточки! И как ты одет?! – Она целовала Филиппа, вертела его, вдыхала запах кожи, такой же, как у нее. – Маленький мой детеныш!

Филипп сперва молча глотал слезы, но потом, уткнувшись в пышное плечо Тамор, заплакал навзрыд. Тамор слегка отстранила его лицо и губами осушила его ресницы. Совсем расчувствовавшись, Филипп сполз на пол и мокрым лицом уткнулся в колени матери. Но она вдруг встала.

– Дорогой мой!

В комнату входил молодой человек, бледный и стройный. Небольшая сутуловатость завзятого книжника не нарушала общего впечатления изящной легкости. Близорукий Люций часто щурился, и это придавало его узкому патрицианскому лицу выражение усталой надменности.

Он остановился у ложа Тамор и с любопытством воззрился на плачущего юношу. Несколько месяцев и день и ночь он слышал о несчастном мальчике, которого необходимо вырвать из рук жестокой мачехи. Люций уже питал отеческую нежность к неведомому малышу и даже сам собирался возиться с ним, пока Тамор будет занята светскими обязанностями, и вдруг…

– Это наш маленький Филипп, – представила Тамор сына.

– Я очень рад! – Люций растерянно пожал руку молодому человеку, у которого над верхней губой кустился темный пушок.

– Ребенок раздет, – тут же строго добавила Тамор, – ты посмотри на его сандалии, хитон…

– У меня есть немного золота, – робко вставил Филипп, – завтра я пойду в лавки.

– Дитя! – возмущенно перебила Тамор. – Какие безумные слова! Где и когда небо и земля видели, чтобы внук царя Гиксия ходил по лавкам? Еще сегодня до заката купчишки со всей Синопы сбегутся к нашему дому, чтобы увидеть тебя… Люций!

– Да, дорогая, – покорно ответствовал ее благородный супруг.

Тамор сняла сапфировое ожерелье и обвила им волосы сына.

– Ты посмотри на него: он – скифский Амур! – сказала она, касаясь рукой подстриженного затылка Филиппа. – Он уже обстриг свои детские кудри! Он уже воин, моя крошечка! Люций!

– Да, дорогая, – с той же покорностью вздохнул муж. – Я скажу рабу Эпидию…

– Сам! – Тамор повысила голос, поддела пухленькой ножкой туфельку. – Какой же ты отец, если не можешь позаботиться о ребенке?

– Да, дорогая! – Люций опасливо покосился на туфельку, прыгавшую на ноге Тамор. – Я именно это хотел сказать. Я сам позабочусь о нашем сыне.

Он вынул из-за пояса натертые воском дощечки и, достав стиль – острую костяную палочку, записал все, что продиктовала ему Тамор. Потом нагнулся, снял с ее ноги туфельку и бережно отставил в сторону.

– Да, дорогая, да… – повторил он, чему-то улыбаясь.

IV

Филипп легко подружился с отчимом. Потомок древнего патрицианского рода, слабый и бесхарактерный, Люций Аттий Лабиен через всю жизнь пронес три великие страсти.

Первой и основной страстью были свитки папирусов. Он легко разбирал египетские иероглифы, причудливую вязь арамейских письмен, превосходно владел аттическим наречием, свободно изъяснялся на языках Персиды, Армении и Сирии.

Второй его страстью были персидские камеи. Он любил их, как живые существа.

– Мои маленькие друзья, – говорил он, лаская рукой и взглядом их светлые, радостные тона.

Третьей и самой пагубной была страсть к Тамор.

– Твоя мать – замечательная женщина, – говорил он Филиппу, сидя в прохладной, увитой глициниями библиотеке. – Изумительной красоты. Она – как дикий цветок красного гибиска. Но характер! Это очень плохо с моей стороны, что я жалуюсь тебе на твою мать. Но ведь это… – Люций потер свой бледный выпуклый лоб. – Зачем же бить меня по лицу в присутствии раба? Как будто нельзя наедине?.. – усмехнулся он, прикладывая к желваку серебряную монетку.

– Отколоти ее хорошенько, – дружески посоветовал Филипп.

– Поднять руку на женщину? – трагически прошептал Люций. – Мальчик, ты – варвар! Подай мне Платона.

Люций развернул свиток плотного папируса с виньетками, художественно исполненными египетской тушью.

– Слушай, дитя. Платон пишет: «Любовь – это преклонение перед красотой и жажда обладания. Чем ниже интеллект, чем примитивней и животней натура, тем сильнее жажда обладания и ничтожней эстетический элемент. Но с ростом души жажда обладания отступает. И глубокое, восторженное поклонение красоте наполняет все существо любящего. Для чуткой души физическое обладание не является непременным условием счастья. Такой душе для состояния экстаза достаточно одного созерцания». Вот чему нас учит Платон! – воскликнул Люций.

– Опять мучаешь ребенка? – Тамор, овеянная нильскими ароматами, облаченная в сидонскую виссоновую ткань, златотканый пурпур, в сияющей диадеме на копне темно-рыжих волос, стояла на пороге.

– Филипп, собирайся на ристалище, сегодня бега лучших скакунов. А ты, Люций, не забивай голову мальчика ненужным хламом. Он будет воином, ему не нужен Платон. Ну, мы пошли. Ложись спать и не жди нас.

С приездом Филиппа тяжелое бремя ежедневно сопровождать Тамор – днем на ристалище или в цирк, вечером на дружеские пиры – было снято с плеч Люция. Он был несказанно рад этому, и библиотека снова стала его Капитолием.

Прекрасная скифянка повсюду появлялась в сопровождении сына. Тамор готова была выжать из Люция последний обол[16]16
  Обол – греческая мелкая медная монета.


[Закрыть], только бы не уронить своего, как она сама считала, царского достоинства. На всех придворных празднествах она показывалась, стоя на золоченой колеснице и сама правя четверкой белопенных берберийских коней; черные глашатаи бежали впереди, трубными звуками и кликами возвещая народу Понта, что Тамор, дочь царя Скифии, несет свои дары и покорность к ногам Митридата-Солнца.

Греческая благопристойность запрещала девам и замужним женщинам появляться на публичных зрелищах. Однако Тамор пренебрегала этой благопристойностью. На одном из храмовых празднеств супруга стратега Армелая осторожно намекнула, что, наверное, Тамор, как иностранка, не знает эллинских обычаев. Скифянка отрезала:

– Да меня еще ни один мужчина не держал под замком! В Риме честь, а не замок охраняет верность жен. Даже весталки – девственницы – посещают цирк!

Все добродетельные жены столицы Митридата возненавидели заносчивую дикарку. Собираясь в гинекеях за чашечкой слабого разведенного вина, качали головами, жалели Люиия. Жена верховного стратега Армелая пророчила:

– Эта бесстыдница пустит благородного римлянина по миру.

– Не беспокойся о римлянине. Твой Армелай пополнит его казну, – усмехнулась молодая казначейша, отводя глаза от супруги стратега.

Но ненависть и пересуды не смущали Тамор. Веселая, острая на язык, она попросту не обращала внимания на своих завистниц. В театре во время самых патетических сцен перешептывалась со своими поклонниками, просила сына принести плодов или напитков, утоляющих жажду. В такие минуты Филипп готов был бежать от матери.

Он заметил, что восторг, с которым мужчины созерцают Тамор, всегда одетую так, что она казалась нагой, мало лестен и для нее, и для него, ее сына.

Однажды он услышал – говорил статный чернобородый гаксиарх[17]17
  Таксиарх – у греков командир крупного военного отряда – «полка».


[Закрыть], долго, в упор разглядывавший Филиппа:

– Что это за щенок? Тамор всюду таскает его за собой. Неужели ей не хватает мужей и она стала влюбляться в ребятишек?

Его сосед, немолодой модный ритор, хихикнул:

– Что ты! Это же сын богини.

– А! – протянул громко и обрадованно чернобородый. – А я-то думал… Молодец красотка! Такой большой мальчуган! Кто же его отец?

– Каллист, ты плохо знаешь грамматику, – осклабился ритор, показывая гнилые зубы, – следует сказать: «его отцы…»

Филипп побледнел от оскорбления. Но Тамор, заметив беседующих, приветливо им кивнула. Не может быть, чтоб она не слышала!

– Зачем ты улыбаешься им? – почти выкрикнул он.

Тамор насмешливо сощурилась.

– Это уж мое дело, сынок. Они нас оскорбили, я накажу их по-своему…

В иные дни Тамор не брала с собой Филиппа. Возвращалась на рассвете, томная и усталая. Люций пробовал возмущаться, но она смиряла его высокомерным взглядом:

– Несчастный! Где ты видел, чтобы ладья плыла по пересохшему руслу?

Люций виновато опускал голову. Постояв перед опущенным занавесом спальни, покорно плелся в садовую беседку.

V

Как-то в цирке к Тамор подошел Армелай и, целуя ей руки, задумчиво спросил:

– Жив ли тот голубь, что я подарил тебе?

Тамор стыдливо опустила ресницы:

– Голубь умер от тоски. А я от огорчения выпила в вине ту жемчужину, что ты привязал к его ножке. Какая была красивая жемчужина!

– Не говори так! Чтоб достать тебе еще лучшие перлы, я прикажу осушить весь Персидский залив! – по-юношески пылко возразил полководец.

– Ты во всем любишь великие замыслы. – Тамор лукаво улыбнулась. – Мой сын без ума от тебя. Ты его кумир.

– Я видел тебя в Херсонесе, великий вождь! – Филипп в восторженном самозабвении облобызал руку верховного стратега. – Тогда я не знал, что буду ждать твоих повелений…

– Что ты! Мне ли повелевать тобой? – усмехнулся Армелай. – Перед сыном Афродиты склоняются не только простые смертные, как я, но и… сами боги…

– Филипп уже год носит меч, – перебила его Тамор. – Я не хочу, чтобы он начинал службу простым лучником. Мой сын будет военачальником скифских лучником у Митридата? – не то спросила, не то приказала она.

Армелай покосился на Филиппа.

И вот прошло всего несколько дней, и Митридат-Солнце известил дочь царя Скифии, что ее сын назначен одним из начальников дворцовой стражи. Эта честь обычно выпадала на долю таксиархов, чьи храбрость и преданность были не раз проверены в бою, но Тамор приняла такую весть как должное.

– Люций, – тут же позвала она супруга, – царь приблизил нашего мальчика. Надо позаботиться о снаряжении.

Тот безропотно выслушал все ее приказания.

– Да, дорогая, да, – сказал он кротко. – Я знаю твои вкусы…

Но Люций еще не знал или плохо знал вкусы и характер своего пасынка. Под начало Филиппа были отданы скифские лучники. Военная служба отнимала немного времени. Новоиспеченный военачальник пристрастился вдруг к игре в кости. Азартный, легко увлекающийся, он почти всегда проигрывал. Люцию приходилось все чаще и чаще развязывать кошелек. Наконец Филипп проиграл столько, что не посмел признаться отчиму, а посоветовался с матерью: не продать ли немного драгоценностей?

– Что-о? – закричала Тамор. – А Люций? Зови его сюда!

– Мне стыдно.

– Тебе не должно быть стыдно. Если он откажет, завтра же десятки других с радостью заплатят твой проигрыш.

И Люций впервые опустил глаза, встретившись взглядом с Филиппом. Взгляд был усталым, замученным. Он перевел его на свою любимую мурринскую вазу.

– Я продам ее.

– Отец! – воскликнул Филипп (он еще никогда не называл его так). – Я больше не возьму в руки кости.

– Очень хорошо сделаешь, – равнодушно произнес Люций.

– Клянусь, отец! – Филипп прижался губами к его ладони. – Не продавай вазы. Я продам коней из Бактрианы. А матери скажу – они пали.

VI

На ипподроме упряжки Филиппа считались самыми лучшими. Две четверки: одна – белопенные берберийцы, другая – златошерстные бактриане, дар чернобородого Каллиста.

Сирийский царевич Антиох-младший упрекнул как-то отца за скаредность: он, наследник престола, выглядит куда беднее, чем сын какой-то гетеры! Антиох-старший на это ответил:

– Мы, цари, с трудом выколачиваем подати с наших народов, а ей сами цари спешат принести дань.

Отец и сын пользовались благосклонностью Тамор. Царевич знал похождения отца, знал и то, откуда у Филиппа появилась белопенная четверка коней.

– Он может, а я не могу?! – Антиох-младший закусил губу.

– А ты не можешь, – спокойно возразил царь. – Сам знаешь: я должен нести щедрые дары Митридату и Тиграну, чтобы сохранить свой престол. А как добрый сосед Великого Рима, я обязан кормить целые стаи волков. Тоже – чтоб сохранить престол…

– И римские центурионы топают калигами в твоем дворце! – Антиох-младший гневно сжал хлыст. – Надо совершенно изгнать волков. Я не позволю, чтоб наша Сирия стала романолюбивой.

– Если я не пропущу римские легионы через Сирию, они мечом проложат путь. Не пощадят ни правого, ни виновного. – Антиох-старший вздохнул. – Всего волки не съедят. Хочешь сберечь большее, отдай малое.

– Однако с долинной Сирии налоги уже собраны за восемь лет вперед. – Царевич не договорил и завистливым взором проводил колесницу Филиппа. – Хорошенькое наследство я получу – нищих, вечно недовольных крестьян…

– Для недовольных есть каменоломни.

– А я и забыл: белый камень! – радостно проговорил царевич.

– Вот тебе и золотое дно, – одобрил отец.

* * *

Недра сирийских предгорий хранили белый камень. Легкий и хорошо режущийся, он очень высоко ценился зодчими.

Но как трудно было добыть его! Своды каменоломен не позволяли выпрямиться. Рабы взмахивали кирками, лежа на спинах. Едкая белая пыль слепила, затрудняла дыхание. Часто камень обрывался раньше времени, и каменотес погибал. Глыбу бережно уносили, труп равнодушно оттаскивали.

Спали рабы под замками. Кроме надсмотрщиков входы в их жилища охраняли огромные псы молосской породы – они охотились даже на медведя – широкогрудые, рослые, о мощными челюстями, еще щенятами их приучали кидаться на полуголого человека в оковах.

На работу водили под охраной собак и дюжих эфиопов, вооруженных бичами и копьями.

Надсмотрщики, как и псы, славились силой, необузданностью и дикарской жестокостью. Не понимая языка, не зная ни греческих, ни местных обычаев, они оставались чужими среди эллинизированных азиатов. Редкий день проходил без избиений и мучительных истязаний: ведь камень добывали не просто рабы, а провинившиеся мятежники! Отсюда был выход только в могилу.

Старший по жилищу молча указал Аридему место на нарах – здесь будешь спать! Молча поставил перед ним миску с мутным варевом – это твоя еда!

Аридем поел, разделся и хотел уже ложиться, но открылась дверь и к нему подошел эфиоп с кандалами. Холод железа больно обжег не только кожу, но, казалось, самое сердце. Горло сдавила спазма. Он отвернулся, боясь выдать свое смятение. Эфиоп, заковав вновь прибывшего, спокойно вышел.

Аридем лег. Низко, почти над самым лицом, – верхние нары. Даже в полутьме в щелях можно было разглядеть цепочки паразитов. Почуяв новую жертву, клопы засуетились. Прицеливались и – падали, падали на грудь, шею, лицо. Напившись крови, медлительно уползали.

– Вставай! – расколол сонную тишину громовой голос.

Аридем рванулся. Резкая боль от впившихся кандалов прогнала отупение. Утро. Перезвон цепей, окрики надсмотрщиков. Это была явь.

– Новичок, привыкай! – приветливо улыбнулся белозубый юноша-киликиец.

– И тут живут люди, – успокоительно вымолвил изможденный чахоткой грек.

– Привыкай! Мы все тут одним горем связаны, – положил руку на плечо Аридема бородатый фракиец.

Теплый, участливый прием новых товарищей подбодрил Аридема. «Ну нет, погибать мне рано! Я обязан жить», – воспрянул духом пергамец.

Камнеломы поспешно завтракали принесенным надсмотрщиками хлебом и быстро разбирали кирки: никто не хотел казаться слабым – слабых уничтожали.

Аридему неожиданно вспомнились слова вавилонского скульптора, которому он когда-то позировал для барельефа юного Аристоника Пергамского: «Раб, ты удивительно похож на вождя гелиополитов!»

«Я похож… – Аридем усмехнулся. – Конечно, все это сказки. Мой отец неудачливый вояка вроде Тития, – подумал он, – но разве для подвига обязательна царская кровь?»

VII

Эфиопы-надсмотрщики обкрадывали каменоломов даже на дурно пахнущем вареве – тут же, у жилищ рабов, бродили дородные, выкормленные ими свиньи. Не в пример своим хозяевам они были добродушны и сами по себе ни у кого не вызывали ненависти, но случалось – то или иное животное исчезало. Куда? На другой день надсмотрщики были особенно жестоки. У всех подозреваемых каторжников выворачивали челюсти, рвали рты, глумливо объясняли: ищут следы свиного мяса…

Аридем знал: он не трус – но таких стычек с надсмотрщиками он избегал. У него выработалась привычка не вслушиваться в жалобы товарищей на тяжесть труда, болезни, недостаток еды. Но имя Евна, вождя сицилийского восстания, несколько раз произнесенное каменоломами, заставило его насторожиться.

– И все зря! – глухо бормотал обросший бородой фракиец Скилакс. – Только наши же кости трещат. По всем дорогам Сицилии крестов понаставили, куда ни посмотри – крест, на нем распятый раб, а кого помиловали – по каменоломням догнивают. Мечтал и я отомстить за отца. Пошел за Сальвием и Афинионом, когда они вновь Сицилию подняли. Вот и я… тут.

– В чужой стране мучаемся, – тихо отозвался молодой эллин с землисто-серым, нездоровым лицом. – Я хочу умереть на родине… Эллада должна воскреснуть! Я слышал: жив внук Аристоника…

– А если жив? – не утерпев, громко отозвался Аридем.

– Не кричи! – грек испуганно оглянулся. – Если внук Аристоника жив, он не потерпит позора Пергама и Эллады…

– Говорят, Митридат взялся за дело – бьет и гонит римских волков, – вставил белозубый киликиец.

– Ну и гонит, а дальше что? Я не верю царям, – Аридем взмахнул киркой.

Киликиец нахмурился.

– Ты кто? Я кто? А царь… он все знает! Не все же продались Риму, – возразил он. – Аристоника Третьего, внука Аристоника, врага Рима, видели на базаре в Антиохии. Он крикнул: «Я жив!» – и исчез… – Грек закашлялся.

От волнения Аридем перестал работать.

– И ты уверен, что это…

– А кто же еще? – Эллин подполз к нему ближе. – Царевича многие узнали. Он в Сирии… ищет смелых.

– И ты узнал бы его?

– Нет, – грек грустно качнул головой. – Не узнал бы, но, говорят, похож на царя рабов…

С этого дня Аридем не раз ловил на себе ласковый и в то же время пытливый взгляд Андриса – так звали больного эллина. Тот поражался подтянутостью, какой-то особой выправкой и чистоплотностью Аридема.

При раздаче пищи пергамец охотно уступал очередь истощенным, но все-таки всегда случалось так, что при его приближении кучка ожидающих варева расступалась, и эфиопы сами с готовностью наливали ему вне очереди.

Даже спал Аридем не так, как другие. Он не съеживался, не втягивал голову в плечи, как бы ища защиты от удара, а засыпал, лежа во весь рост, спокойно дыша, вытянув вдоль тела закованные руки.

«Так рабы не спят, – думал Андрис. – Раб и во время сна ждет удара, а он не чувствует страха. Это дано только царям».

Однажды вечером Аридем нашел в своей миске цветок. Этот скромный подарок растрогал его до глубины сердца: «Я не так одинок, как думал».

Он обвел глазами лица обедавших. Ели угрюмо и жадно, чавкали и с шумом сплевывали шелуху от овсяных зерен. Аридем вздохнул: нет, среди этих нет его тайного друга.

Но когда он вышел умыться перед сном, рядом с ним неожиданно оказался Андрис.

– Прости, царевич! Я не сразу узнал тебя! – Он склонился и коснулся рукой земли.

Аридем вздрогнул, замешкался, но строго оборвал:

– Об этом еще рано говорить.

По вечерам рабы-эллины собирались в углу, где спал Андрис. Только им он поверил свою тайну.

– Внук Аристоника жив!

– Не новость! – отвечал белозубый киликиец Гарм. Он не был эллином, но по дружбе с Андрисом допускался в эллинскую компанию.

– Не новость, что царевич скрывается среди рабов, – задумчиво продолжал Эномай, земляк Андриса. – Но где же он?.

Он здесь! – глаза Андриса расширились. – Он ждет.

– Ты видел его?

– Да!

– Говорил с ним?

– Да!

– Он в нашем забое?

Андрис покачал головой:

– Этого я не знаю… Смотрите сами. Помните, Ахиллеса и переодетого узнали…

Аридем и сам присутствовал при таких беседах. Он понял: каменоломы – не красильщики. Те дрожали за свой грошовый заработок, лелеяли всю жизнь одну мечту – скопить на выкуп. У каменоломов был один выбор – медленное мучительное умирание под бичами надсмотрщиков или мгновенная смерть в бою. Если нельзя жить, то хотя бы умереть на свободе.

Все складывалось благоприятно для смелого начинания. Следовало лишь присмотреться к людям, подобрать наиболее разумных и мужественных. Дождаться подходящей минуты.

Аридем начал внимательно изучать выходы из каменоломен. Дорога сперва спускалась в лощину, потом забегала к горному склону, где зияли входы в выдолбленные пещеры. Вершины гор венчал густой кедровый лес. За перевалом – ревущий поток, а там снова горы, горы…