Текст книги "Скиф"
Автор книги: Иван Ботвинник
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)
Прикрыв голову плащом, Эгнаций бежал по узким улочкам Эсквилина. Где-то здесь, неподалеку от пекарни, живет его земляк Турпаций. Еще совсем недавно, лет пять-шесть назад, Турпаций был рабом благородного Марка Красса. Теперь он богаче всех, живущих на склонах Эсквилина. Вольноотпущеннику Турпацию хватило бы денег купить любые мраморные палаты на Палатине или Квиринале, однако он не считает нужным лезть в глаза надменным квиритам. И правильно! Эти дохлые псы, что мнят себя волками, всегда полны зависти к италикам. Точно те виноваты, что они удачливее в делах, дородней и мудрее заморышей с Семи Холмов. Какая ни с чем не сравнимая низость, какое неслыханное в веках злодейство – держать в рабстве своего же брата италика! На всей жизни Эгнация, на всех его помыслах выжжено это слово – раб… Раб! Он не может мечтать о подвигах, об уюте семейного очага – раб, раб!
Эгнаций сбросил с головы плащ, взахлеб глотнул обжигающего ветрового холода. Не чувствуя пронизывающей сырости зимнего ненастья, он шел с непокрытой головой, забыв запахнуть плащ, пока путь его не преградило высокое, сложенное из добротного дикого камня крыльцо. Оно вело к узкой, окованной бронзой двери. Некогда рука опытного мастера нанесла на полинявший от времени металл искусные рисунки. Тут красовались и Лебедь с Ледой, и Европа на спине Быка, и корабль аргонавтов. Какое-то мгновение Эгнаций недоуменно рассматривал мифические фигуры, но потом, схватив висевший у двери молоток, с силой забарабанил по гулкой бронзе – по Лебедю с Ледой, по Европе, по божественному Быку…
Старый согбенный раб в кожаном ошейнике не без труда открыл набухшую дверь.
– Я уж думал, скороход от самого Красса! Входи, Эгнаций, с миром. Что привело тебя к нам в такую непогодь?
Не удостоив слугу ответом, самнит шагнул в глубь маленького атриума. Вышедший навстречу ему высокий благообразный грек в длинном темном хитоне из дорогой мягкой шерсти учтиво раскланялся.
– Господин трудится. Гостю придется подождать. Вот здесь, – указал он место у очага. – Если уважаемый гость пожелает, ему подадут чашечку подогретого вина – на улице такая стужа…
Эгнаций продолжал молчать, выказывая всем своим видом, что не намерен болтать с каким-то грекулем. Он друг и земляк Турпация. Пора всем знать это.
– Господин трудится, – все так же учтиво повторил грек и, кланяясь, вышел.
* * *
На восковых табличках – гирлянды цифр. На металлических бирках отмечено, сколько товаров увезено за море, сколько доставлено в Рим. В каменных бокальчиках по две горошины – эталоны, определяющие вес алмазов: несостоятельные должники часто предлагают драгоценности взамен золота.
За столом, заваленным табличками, бирками, серебряными россыпями денариев и сестерций, медных ассов и оболов, сидит немолодой ширококостный человек. Оттопыренные уши делают его голову похожей на котел с боковыми ручками. Изредка отрываясь от стола, человек сосредоточенно смотрит в окно, шевелит губами…
– Валерии Мессалы – 200, Валерии Максимы – 95, все Валерии оптом – 400, Гай Корнелий – 120, Квинт Корнелий – 180, Клавдий Пульхр – 230, Эмилии оптом – 700, Юлии все, кроме Гая, – 560. У Гая Юлия долгов уже и не подсчитать… Половина Сената! И берут, берут… Как из своего кармана… Деньги, деньги. Все мы, доблестные и благородные, любим их, и Валерии, и Корнелии, и Фабии, и Эмилии, а они – у Турпация… А Турпация мы не любим, мы презираем этот мешок с деньгами.
– Господин, – раб в длинном греческом хитоне встал на пороге, – ты хотел взглянуть на мастерские…
– Сейчас, Харикл, – Турпаций поднялся.
В светлых обширных пристройках трудились над макетами зданий чисто одетые рабы-ремесленники. Турпаций остановился перед маленьким храмом, вылепленным из воска.
– Великолепно! И это… Лукан? Никогда б не поверил, что италик так освоит зодчество! Достоин награды!
Молодой раб, смуглый и белозубый, смущенно поклонился.
– Наградить и отдать в наем.
– Благородный Фабий просил искусного строителя, – подсказал Харикл.
– Искусников не продаю. Отдать в наем, – повторил Турпаций.
Он двинулся в глубь галереи. Там пылали горны. Рабы, вывезенные с Лемноса, быстрыми, точными движениями набрасывали узоры филигранной черни на массивные серебряные блюда и кубки. Поодаль мерцало несколько сосудов чистого золота. Турпаций взял один из них.
– Кому чеканят?
– Мамурре.
Брови Турпация иронически выгнулись.
– Мамурра уже ест на золоте? – Он опустил сосуд. – Лемносцев тоже в наем. Поодиночке и ненадолго. Следить, чтоб искусство от них не переняли. Двух-трех оставь обучать наших бездельников. Обученный раб – клад, необученная деревенщина – ярмо на шее господина.
– А я кем стану, если ты меня купишь?
Турпаций обернулся. Устав от ожидания, Эгнаций прошел в мастерские, и теперь, отставив ногу в щегольском сапожке (с патрицианской ступни молодого Луцилия), он в упор глядел на своего счастливого земляка.
– Ты все шутишь, – ростовщик насмешливо оглядел молодого самнита. – Наверное, тебя послал Луцилий? Говорят, чтобы поправить свои делишки, он, потомок божественного Ромула, женится на дочери простого всадника? Сколько же надо этому бездельнику, чтобы позолотить силки для своей доверчивой голубки?
– Я пришел не за деньгами.
– Ко мне? Не за деньгами? – изумился Турпаций.
– Я пришел к тебе за тем, что стократ…
– Говори яснее. – Ростовщик с нескрываемым любопытством уставился на взволнованного гостя. – Я не знаю ничего в мире дороже денег.
– Свобода, почести, римское гражданство, – медленно, точно заклинание, отчеканил Эгнаций. – Помоги мне добыть их. Мы земляки, помоги мне, Турпаций!
– Рабу, чтобы стать свободным, нужны опять-таки эти презренные деньги. Я даю их всем. Дам и тебе… за небольшие проценты.
– Нет, – снова заговорил Эгнаций. – На свои сбережения я бы мог выкупить трех-четырех рабов, но Луцилий наотрез отказался отпустить меня. Ему нужен молодой разумный раб. Кончат строить дом для молодого господина – старик сделает меня виликом в своей латифундии. И шерсти тонкорунных овец, и сытной снеди будет вдосталь, но я останусь рабом. Сытый ли, голодный ли, нарядный ли, в лохмотьях ли – все равно раб!..
– Луцилий не хочет тебя отпустить. Что же я могу? – Турпаций недоумевающе пожал плечами. – Не могу же я приказать консуляру…
– Можешь! – Эгнаций склонился и, схватив край туники ростовщика, прижался к ней губами. – Молю, всеми богами Самниума заклинаю… Пригрози Луцилию, что взыщешь разом по всем векселям, если он не уступит меня по сходной цене, и я буду на свободе. Потом я втридорога оплачу свой выкуп.
– Мое хозяйство невелико, – сухо возразил Турпаций. – Мне не нужны два надсмотрщика.
– Но я же внесу выкуп. Двойной, тройной…
Ростовщик равнодушно продолжал глядеть мимо раба в узкое, как бойница, окошко. Глаза его вдруг забегали, словно испуганные мыши.
– Уходи. Поговорим после. Немедленно уходи! – Турпаций поспешно проводил самнита к двери.
Тот не успел переступить порог. Пришлось посторониться, пропуская нового гостя. Бедная рабья одежда вошедшего никак не вязалась с твердой, властной поступью, неторопливыми, полными достоинства движениями.
Эгнаций, прошмыгнув во двор, подкрался к окну. Залез меж высоких, оставшихся с лета, стеблей этрусских лилий. Видеть он ничего не мог, но слышал каждое слово.
– В такое ненастье… мой господин… Я сам намеревался излить мое почтение у твоего порога.
– Чем меньше тебя будут видеть у моего порога, гем лучше, – оборвал ростовщика властный голос.
Эгнаций чуть не присвистнул от удивления: Красс! Богач Красс, у которого в должниках чуть ли не половина Рима, пришел к Турпацию?
– На той неделе были пожары на Авентине и в Транстиберии. Что сделано тобой, чтобы облегчить участь погорельцев?
– Я приобрел для тебя, благородный Марк Лициний… – в голосе Турпация явственно звучали боязливые нотки.
– Короче!
– Вот отменные участки. Отныне они твои, благодетель мой! Прекрасный садик и почти не пострадавший дом на Авентине… Я приобрел его для тебя, мой господин, за двадцать денариев.
– У Цетега? – насмешливо уточнил Красе. – За двенадцать.
– Я обмолвился, господин.
– Язык римлян любит точность, Турпаций. Но я не за этим. – Красс помолчал. – Из Генуи бежали гладиаторы. К ним стекаются рабы. Я думаю… Нас никто не услышит? – Красс подошел к окну. Эгнаций почти вдавился в землю, боясь пошевельнуться. – Риму грозят новые беды. Теперь не время дразнить чернь… Надо вернуть домик Цетегу.
– Ты мудр, ты мудр, мой господин! – послышался голос ростовщика.
Эгнаций замер от ужаса. Нет, нет, видят боги, он не хотел услышать такой тайны! Он раб, он только раб, ему никто не поверит… Так вот откуда шли и идут к ним богатства – к Турпацию, к благородному Марку Лицинию Крассу!.. Пятясь и поминутно оглядываясь, молодой самнит на четвереньках пополз от страшного окна.
VIIПиры Лукулла славились на весь Рим. Паштеты из соловьиных язычков, поросята, вспоенные молоком и начиненные сладкими орехами, седло дикой серны с пряными приправами, фазаны, фисташки, целая флотилия рыбных блюд – гигантские осетры, привозимые живьем из устья Дуная, кефаль из Эллады под соусом душистых трав, камбала, пойманная у берегов Сицилии и сваренная в особых серебряных кастрюлях, нежная скумбрия персидских вод, жирные угри Беотийских озер и, наконец, слава и венец всех рыбных блюд – мурены, заботливо взращенные в собственных прудах Лукулла.
Мясо мурен считалось особенно нежным и питательным. Пир без отваренных мурен из Лукулловых прудов не был бы подлинным пиром. На этот раз, если верить слухам, великий гастроном решил превзойти самого себя.
В Риме почти открыто говорили, что новая война с Митридатом и Тиграном дело решенное.
Вождем римской армии станет Лукулл. Перед отъездом на Восток он дает своим друзьям прощальный пир.
Филипп решил во что бы то ни стало попасть на это празднество. Вряд ли ему удастся узнать ценные новости. Но он еще раз должен попытаться прочесть до конца душу Рима, понять, в чем же заключено вечно живое, ничем не сокрушимое зерно их военной мощи. Но никто, даже Арна не должна знать, как важно для лазутчика Митридата проникнуть в дом римского вождя.
Сами боги помогли сыну Тамор. Молодой Фабий, двоюродный брат Фабиолы, достал Филиппу приглашение к столу почти легендарного гурмана. Филипп усомнился: прилично ли явиться в незнакомый дом? Но Фабий расхохотался:
– Лукулл будет в восторге, что индийский царевич посетил его пир!
– Откуда тебе известно о моем сане? Я здесь простой купец.
Молодой патриций лукаво подмигнул:
– От меня ты скрывал, но все знают: ради безумной страсти к Фабиоле ты пренебрег гневом отца и троном Индии. Пошли!
Филипп выразил притворное удивление:
– Каков Рим! А я-то держал все в тайне!
– В Риме нет тайн, – Фабий расплылся в улыбке. Он от всей души радовался, что блеснет сегодня на пиру дружбой с индийским царевичем, которого он считал существом таинственным и возвышенным, – это не какой-нибудь восточный варвар, нумидийский или вифинский царек! Индия лежит в сказочной дали, полна чудес и загадок. Даже Александр Македонский в священном трепете остановился у ее порога. Конечно, Лукулл придет в восторг, увидев наследника индийского престола. Лукулл… О, царевич еще не знает Лукулла: это великий человек, друг Люция Суллы, его легионы…
Фабий не умолкал всю дорогу. Филипп с трудом подавлял смех, слушая молодого патриция, но потом внезапно испытал беспокойство: «А вдруг и там, на пиру, меня окружат таким же вниманием – меня, лазутчика Митридата? Не все же так глупы, как этот молодой Фабий. Кто-нибудь… – Он содрогнулся. – Мурены? В таком случае меня ждут мурены. Надо вовремя остановиться».
Но останавливаться было уже поздно. Вслед за Титом Фабием он переступил порог дышащего теплом, светлого атриума…
…У входа в библиотеку, напоминая о родном Понте, стояли в кадках два вишневых деревца.
– Я еще не собрал с них плодов, дорогой Лукреций, – рассказывал Лукулл высокому, сухощавому римлянину. – У них удивительно сочные ягоды. Это дар моего друга Сервилия. Когда он со своими легионами спустился с отрогов Тавра, его воины задыхались от зноя и жажды. Речная вода отдавала гнилью, ничто не спасало от лихорадки. И вот эти чуда – деревца с коралловыми подвесками – стали их эскулапами. Зная мою страсть к полезным плодам, Сервилий привез мне из Азии горсточку вишневых косточек. Но азиаты капризны. Прижились лишь эти двое…
Филипп не без удивления отметил: у себя дома, в просторной тоге, скрадывающей полноту, Лукулл не казался ни смешным, ни неуклюжим. Побеседовав с одним гостем, он переходил к другому, можно даже сказать – переплывал по озаренному вечерним солнцем атриуму, легко, чуть покачиваясь, – и тут же находил новую тему для разговора. Голос его, мягкий, грудной, звучал доброжелательно и учтиво… «И этот человек откармливает мурен живыми рабами!» – Филипп снова почувствовал внутренний трепет. «Трус, все-таки я трус!» – подумал он с презрением и оглянулся: заметил ли кто-нибудь его смятение? Нет. Слава богам, гости заняты разговорами.
– Напрасно, Лукреций, ты отвергаешь мудрость олимпийцев.
– Наоборот, любезный Марк Туллий, я всегда утверждал, что существует род богов, но им, я думаю, нет забот о людских судьбах.
– Лукреций Кар и Цицерон – два великих спорщика, – шепнул Фабий.
– Мне интересно, – повернулся к говорившим молодой низкорослый римлянин. – Лукреций учит, что мир образуют атомы, маленькие, невидимые глазу кирпичики, наделенные теплом или холодом, влажностью или сухостью, но не разумом или доброй волей. А кто создал из этих бездушных неразумных кирпичиков меня, тебя, наконец, такие совершенные творения, как Лесбию, Клодию или матрону Сервилию, красоте которой завидует сама Венера?
– Римской матроне любая гречанка, хоть рабыня, хоть богиня, всегда завидует! – расхохотался краснолицый немолодой всадник…
Низкорослый, будто не заметив реплики, продолжал:
– Никто никогда не уверит меня, что из бездушных кирпичиков без вмешательства божественного разума могла родиться жизнь!
– Успокойся, сынок! Отдайте мне эти кирпичики, я сумею пустить их в дело, – с лукавой усмешкой заметил сухопарый патриций.
Фабий нагнулся к Филиппу и снова заметил:
– Катулл и его сын… Старик шестнадцать лет никак не достроит храм, а виллу дочери в приданое за лето соорудил! Смотри на его пальцы: длинные, костлявые, и все – в перстнях…
– Я согласен с нашим юным поэтом, – начал Цицерон, неодобрительно посматривая на Фабия. – Божественный разум и гармония руководят миром, но боги почему-то стали ленивы…
– Почему? – Коренастый, большеголовый человек в домотканой одежде шагнул к спорящим. Его покрытое деревенским загаром лицо было грустно и сурово. – Почему? – повторил он. – Наши деды хлебали варево из каменных мисок, а победили и Ганнибала, и Пирра, а мы не можем справиться с Митридатом и Тиграном. Не боги, а мы стали ленивы!
– Ты прав, Варрон, – торопливо подхватил старичок с маленькой, пушистой, как одуванчик, седой головкой. – Квириты должны прокладывать себе путь мечом, только тогда они станут владыками Вселенной!
– Любить Рим – не значит жить только Римом, – возразил молчавший до сих пор Лукреций. – Быть владыками Вселенной можно, лишь познав ее. Я учился в Элладе, молодой Катулл объехал чуть ли не весь Восток… Сервилий вывез из далекого похода семена плодовых деревьев, а Лукулл взрастил их в Риме… Зачем же уничтожать народы, у которых можно научиться мудрости?
– Мудрости можно научиться и у купленного грекуля, – снова захохотал краснолицый всадник.
– Пустобайству! – резко оборвал его Варрон. – Мудрость – это Рим, старый Рим, а мы теряем его…
– Как вы не правы, мои друзья! – с учтивым сожалением остановил спорящих хозяин дома. – Не уничтожать народы, а править ими призван Рим. Взгляните на моих любимцев, – плавным жестом полной, холеной руки Лукулл указал на вишневые деревья. – В дикой безлюдной лощине Тавра цвели и плодоносили они, радуя лишь птиц. Пришел римский легионер, и их дивные плоды стали достоянием всех. Велик и благороден труд квирита. Мечом перепахивает он заросшие сорняками пашни времен. И после военных побед предстоят нам в покоренном Понте немалые труды…
Долгий, протяжный удар индийского гонга, прервав речь хозяина, возвестил гостям о начале трапезы. Сухонький старичок, пренебрежительно говоривший о греках, рывком поднялся с ложа и засеменил к двери. Тонкий белолицый юноша поспешил за ним.
Важно, с достоинством прошагал старый Катулл, сопровождаемый Титом Фабием, вдруг позабывшим об индийском госте. К его досаде, приход этой царственной особы никого не поразил.
Атриум опустел. Филипп стоял, прислушиваясь к удаляющемуся топоту. «Зачем же уничтожать народы, у которых можно научиться мудрости?» Лазутчику Митридата надо было набраться сил, чтобы снова надеть маску беспечного сластолюбца, забывшего честь и трон ради красивой женщины.
Когда он вошел в триклиниум, пир уже начался. Дородные плотные квириты, любители выпить и поесть, возлежали за богато сервированным столом. Около каждого стоял горшочек из чистого золота, покрытый непристойными барельефами. В этот сосуд сотрапезники, не покидая пиршественного зала, заложив в рот два пальца, опустошали желудки. И вновь насыщались, и вновь насильно опустошали внутренности, чтоб продлить удовольствие от поглощаемой пищи.
Филипп с сожалением, но вместе с тем с какой-то затаенной радостью заметил, что ни Лукреций, ни насмешливый мудрец Варрон не остались на пиршество. Большинство пирующих были, по-видимому, соратниками Лукулла по его уже намеченным восточным походам. И сам хозяин из изысканного эпикурейца уже успел перевоплотиться в грубоватого обжорливого вояку.
Филипп переглянулся с молодым Катуллом. Поэт снисходительно улыбнулся, показывая глазами на отца. Старый Катулл, весь уйдя в еду, разрывал длинными костлявыми пальцами розовое мясо молодого оленя.
Пир достиг апогея. Менады, жалкие подобия эллинских гетер, вертелись между ложами. Захмелевшие гости хватали девушек.
Краснолицый претор в венке из роз ущипнул молодого Куриона. Тот взвизгнул. Его папаша, сладко дремавший после обильных возлияний Бахусу, встрепенулся. Но узнав, что пошутил с его сынком богатый всадник, владелец несметных восточных сокровищ, сердито буркнул:
– Чего визжишь, поросенок?
Филипп оставил чашу с крепким фалернским. Внезапная усталость и нестерпимое отвращение к грубой разнузданности сотрапезников заставили его подняться. Он хотел выйти, но в дверях его остановил статный холеный человек. Благообразное лицо и приторная манерность каждого движения плохо вязались с его темным рабским одеянием.
– Филипп Агенорид, друг моей юности… – Филипп не был пьян, но земля поплыла под его ногами. – Иренион жаждет видеть тебя! – Статный холеный человек говорил голосом Полидевка.
– Иренион? – Филипп не мог опомниться.
Полидевк предупредительно подхватил его под руку и повел через сад. Она живет здесь. Он с Иренион уже несколько лет во власти Лукулла, но хозяин милостив к ним. Узнав, что Полидевк ритор и поэт, он не загружает его низкими занятиями. Полидевк пишет оды для друзей своего хозяина и для самого Лукулла. Эту ночь он проведет в размышлениях над торжественной одой на прибытие из Александрии свежих устриц. Он, Полидевк… Филипп грубо прервал его:
– Я хочу видеть ее… скорее!
* * *
Блекло-розовые и лиловые тона опочивальни, в дорогих мраморных вазах ее любимые ирисы. Филипп с внутренним страхом поднял глаза на стоявшую перед ним женщину.
– Я изменилась, не правда ли? – Иренион улыбнулась, но изящные линии губ уже не имели прежней упругой нежности. Под бесчисленными притираниями угадывалась начинающаяся дряблость кожи.
– Я виновата перед тобой! Я послушалась отца и брата, – Иренион робко вскинула фиалковые глаза. Они были красивы, но в глубине мелькало что-то жалкое и наглое.
Филипп молчал.
– Клянусь всеми богами моей юности! Я любила одного тебя! Всю жизнь! Прости меня, – Иренион упала на колени.
Ее руки, плечи, стан расцвели, были обольстительны и безупречно прекрасны.
– Вставай и рассказывай, – сурово отрезал Филипп, – почему ты здесь?
Она закрыла лицо.
– Это так страшно! Выслушай… Из Херсонеса мы переехали на побережье Понта. Наш город был осажден. Мы держались. Мы ждали вас на выручку. Начался голод. Мы съели всех мышей и жаб, но держались. Мой брат Алкей пал, защищая город. Римляне отравили колодцы. Обезумевшие от жажды люди пили отравленную воду и погибали в ужасных муках. Полидевк был стратегом. Он созвал военачальников, и мы решили сдаться. Римляне ворвались. Воинов, сложивших оружие, обезглавливали на месте. Детей вздымали на копья, женщин, обесчестив, сталкивали в пропасть. Самых красивых – я попала в их число – отобрали на продажу. Нас вывели за городскую стену. Мимо гнали пленных. В передней паре шли связанные мой муж и мой отец. Их вели на казнь. Отец издали благословил меня. Полидевк крикнул: «Спаси меня, Иренион!» Не помня себя, я прорвала цепь легионеров и упала к ногам Мурены. Ни голод, ни лохмотья не скрыли от него моей красоты. Он пощадил отца и мужа. Отец, не пережив моего позора, уморил себя голодом. Я и Полидевк живы. Прости!
– Мурена был добр к тебе?
– Он был груб! – Иренион содрогнулась. – Скоро я надоела ему. Он отослал меня в Рим. В Риме я попала к Лукуллу. Хвастая моей красотой, этот обжора приводил ко мне своих друзей, таких же скотов… а потом ревновал… Он требовал, чтоб я сопротивлялась. Я сходила с ума. Мне снились мурены. Он наслаждался моим страхом.
Она замолчала.
– Боги! – выдохнул Филипп.
Иренион с жаром схватила его руки.
– Ты выкупишь меня?
– Да.
– И Полидевка?
– Да. Ты любишь его?
Вместо ответа она боязливо оглянулась и тихо шепнула!
– Люблю только тебя, но мы так много страдали с ним…