Текст книги "Скиф"

Автор книги: Иван Ботвинник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Иван Парфёнович Ботвинник
(1920–1984)
Скиф
Исторический роман
Под редакцией доктора исторических наук профессора Э. Д. Фролова
Художник Е. М. Фетисов

Памяти ушедших друзей

Часть первая
Царство Понтийское

Глава первая
Херсонес

I

Был свежий весенний день. Дул береговой ветер. Море вспыхивало яркими искрами. На каменистом выступе стояли две мальчика – худощавый черноволосый подросток и толстенький пухлощекий его спутник лет девяти. Подросток, прикрыв глаза ладонью, упорно глядел вдаль. Пухлощекий малыш нетерпеливо ковырял ногою прилипшие к камню водоросли я время от времени тянул старшего за хитон.

– Филипп, да Филипп же, опять в гимнасий опоздаем! – жаловался он.

– Подожди, я хочу увидеть паруса Армелая.

– А кто такой Армелай?

– Ты еще глупый, Никий. Армелай самый великий полководец у нашего царя Митридата. Он разбил римлян.

Малыш вдруг заплясал от радости:

– Паруса! Эвое! Эвое! Я первый увидел!

Филипп долго и жадно глядел на море.

– Да, это Армелай, – вздохнул он, опуская руку. – Увидели, теперь пойдем, Никий.

Мальчики шли через пустующую каменоломню. Отсюда хорошо был виден город. В центре набережной возвышалось огромное, подпираемое тяжелыми коринфскими колоннами, разукрашенными листвой и плодами, сооружение – Стоя, где по утрам заседал совет старейшин, а вечерами устраивались общественные приемы и пиршества.

Филипп снова вздохнул. В школе на занятиях он мог часами, не шелохнувшись, сидеть и слушать о подвигах героев и богов Эллады. Первым запоминал стихи, лучше всех рассказывал о том, чему учили мудрецы. Но телесных упражнений не любил. Может быть, потому, что в беге, в метании диска никогда не бывал первым? Да, скорее всего потому…

В бассейне купались эфебы – юноши от восемнадцати до двадцати одного года. Они уже окончили занятия и, совершая омовение, как беспечные тритоны, резвились и баловались в воде. Эфебы не посещали школу. Свои учебники философии и риторики они давно подарили младшим братьям. Развернуть свиток считалось для них стыдом. Лошади и скачки, пирушки и любовные утехи – вот только о чем могли говорить уважающие себя эфебы.

Подростки завидовали им и старались вставить хоть одно словечко в их увлекательную, прерываемую частым смехом беседу.

Красавец Алкей, стоя на краю бассейна, застегивал на бледно-алом хитоне[1]1
  Хитон – у греков основной вид одежды, нечто вроде длинной рубахи без рукавов, поверх которой накидывался плащ.


[Закрыть] пояс чеканного золота. Такие пояса назывались скифскими и были в большой моде.

– Через два-три года и ты станешь эфебом, – покровительственно потрепал он темные, с бронзовым отливом локоны Филиппа, – вот тогда и тебя Афродита позовет на пир жизни!

Филипп промолчал.

– Сегодня у нас борьба, – как бы вскользь заметил Алкей, – у тебя есть пара?

– По жребию, – нехотя отозвался Филипп.

Алкей неожиданно пригнулся и расстегнул уже застегнутый пояс.

– Ставлю на тебя. Хочешь? – улыбнулся он, выпрямляя стан и встряхивая кудрями.

У каждого эфеба был свой «преданный друг» – мальчик или подросток. «Преданный друг» бегал в лавочку, помогал эфебу одеваться, болел за него на всех состязаниях. Эфеб защищал своего «друга» от всех придирок, дрался с обидчиками, передавая ему приемы борьбы, помогал учить уроки, брал в театр. Филипп уже два года был «преданным другом» Алкея и считал себя влюбленным в его сестру.

«Иренион… Если я выиграю, Иренион узнает об этом. Обязательно. От брата!» – Филипп вспыхнул.

– Твой пояс?! – выдохнул он, заливаясь краской.

Алкей был доволен произведенным эффектом.

– Клянусь Гераклом! – повторил он, подбрасывая на руке пояс. – Я уже уверен в тебе.

Кругом засмеялись, но Филипп не обратил на это внимания. Он подошел к урне и, не раздумывая, вытянул жребий. На камешке стояла метка Бупала – самого сильного и крупного тяжеловеса в группе подростков. Широкий и белотелый, он уже стоял на арене рядом с атлетом-наставником, расставив ноги и дыша по всем правилам. Филипп, худенький и смуглый, пригнув голову, пошел на сближение со своим противником. Все видели: силы слишком неравны. Наставник хотел было отменить борьбу, но Филипп метнул в него короткий гневный взгляд и продолжал идти на Бупала. Тот слегка попятился.

– Мне все равно, но я боюсь тебя придавить, – с деланным равнодушием проговорил он, пожимая плечами. Ты всегда задираешься первым, а бью – злишься. Ты скиф, я не хочу с тобой.

– А я хочу! – сердито отозвался Филипп. Его не впервые называли скифом, он никогда не обижался на это, но теперь его не признавали равным: он скиф – значит, варвар! Он, Филипп Агенорид, варвар? – А я хочу! – повторил он, вскидывая руки.

Противники обнялись. Друг Бупала, эфеб Гармодий, отстегнул аметистовую фибулу[2]2
  Фибула – застежка, пряжка.


[Закрыть] и бросил на кон. Борьба началась. Вскоре все увидели: Бупалу не так-то просто справиться со своим вертким и напористым противником.

Он задыхался, напрягал мышцы, однако Филипп каждый раз выскальзывал.

– Кажется, я подарю сестре аметистовую фибулу, – подзадоривал обоих борцов Алкей.

Наконец Бупал, забыв все правила, ринулся вперед и подмял под себя Филиппа. Он грузно, всей тяжестью навалился ему на грудь, больно сдавил руки и плечи. Не помня себя от ярости, Филипп взвизгнул, бешено крутнул головой и клюнул ею в подбородок противника, затем впился зубами в его плечо.

– Спасите! – завопил Бупал, катаясь вместе с врагом по песку. – Он загрызет меня, он бешеный!

Несколько эфебов, обернув руки плащом, с трудом оттащили от него маленького скифа. У Филиппа бурно вздымалась грудь, трепетало все тело.

– Выведите его! – приказал атлет-наставник. – Бешеных детей нельзя допускать на состязания. Никий, скажешь отцу: пусть принесет черного бычка в жертву подземным богам – злые духи сидят в твоем брате!

Бупала обмывали у бассейна. Всхлипывая, он принимался все с новыми и новыми подробностями рассказывать, как скиф чуть не загрыз его.

– Я бы мог его одной рукой… но не трогал. Вдруг правда – злые духи в нем…

Гармодий поднял с арены свою фибулу. Алкей пристегнул пояс.

Филипп никого и ничего не видел. Он сбежал по каменистой тропе к морю, упал на прибрежную гальку и горько разрыдался: Иренион… ведь обо всем этом расскажут Иренион! Теперь она не посмотрит на него – бешеный! Дома отец замучит упреками, а мачеха скосит глаза и тоже скажет: «Я тебя любила как родного, а ты – скиф».

Филипп был сыном Агенора от первой жены. Семнадцать лет назад молодой пригожий грек, купец Агенор, странствуя с торговыми караванами по Меотийским степям, сманил скифскую царевну. Через два года, оставив мужу грудного сына, красавица царевна сбежала в Афины и там безоглядно, как и в первый раз, отдала свое сердце какому-то римскому центуриону. С тех пор о ней никто ничего не слышал. Агенор, погрустив немного, женился на Клеомене, дочери своего компаньона. Клеомена родила ему Никия. Никий, кажется, только и любил Филиппа.

– Ты здесь? – Мальчик съехал с обрыва. – А я тебя везде искал.

* * *

Улицы, ведущие к пристани, были запружены народом. Старейшины города в белых одеяниях из тончайшей шерсти и купцы в фисташковых, золотисто-палевых и густо-розовых нарядах, в пурпурных и темно-вишневых плащах, ремесленники и простолюдины в алых и кубово-синих хитонах теснились, толкались, спешили к причалам. Филипп и Никий, стараясь не потеряться в этой давке, крепко держались за руки. К пристани медленно подплывали высокие боевые триеры[3]3
  Триера у греков и трирема у римлян – военный корабль с тремя рядами гребцов.


[Закрыть], обшитые сияющей медью. Три ряда весел плавно резали воду. Первая триера уже причалила. По трапу сходил немолодой грек, среднего роста, широкоплечий, в простом белом хитоне. Перед ним девушки-жрицы, полуобнаженные, в легких шафрановых, разрезанных почти до пояса хитонах рассыпали весенние гиацинты. Но его обветренное лицо оставалось суровым и печальным. Темные, уже заметно тронутые сединой волосы сжимал миртовый венок. Толпа раздалась.

– Армелай! Эвое! Победитель римлян! Эвое!

За полководцем сошли, блистая позолотой доспехов, македонские наемники, за ними колхи и лазы в чешуйчатых латах и высоких шлемах, увенчанных лошадиной гривой. Шествие замыкали копьеносцы Счастливой Аравии в полосатых бурнусах и алых тюрбанах. Толпа раболепно глазела, но Филипп следил лишь за Армелаем. Строгое, чуть печальное выражение не покидало усталого лица полководца.

II

Дома обедали позднее обычного. Были гости, и Филипп успел переодеться, прежде чем мачеха заметила на нем разорванный хитон.

За столом вместе с семьей Агенора возлежали приезжие купцы: эллин с Родоса[4]4
  Родос – остров в Эгейском море.


[Закрыть] и сицилиец из Лилибея[5]5
  Лилибей – порт в Сицилии.


[Закрыть]. Родосец утверждал, что Армелай втянет Херсонес в новую войну с Римом.

– Весь мир трепещет перед Римом, – перебил его сицилиец. – Понт еще не забыл прошлой войны…

– Однако Рим просил мира у Митридата, а не мы у Рима! – запальчиво выкрикнул Филипп.

Гости от неожиданности замолчали.

– Выйди, скиф! – Агенор едва сдержался, чтобы не ударить сына.

Он не любил своего первенца и остро чувствовал его нелюбовь к себе. Упрямое лицо мальчика с припухлыми, чуть вывернутыми губами ежеминутно напоминало Агенору о его роковой ошибке. Надо же было так потерять голову, чтобы жениться на наглой, необузданной дикарке. Хорошо же отблагодарила она глупца, давшего ей свое честное имя!.. И мальчишка растет весь в нее: дерзкий, своенравный, с ног до головы – скиф!

Агенор отпил из чаши ледяной воды и с принужденной улыбкой обратился к Мальвию:

– Извини, дорогой гость, неразумного.

– Не извиняйся, благородный Агенор. Мальчик не виноват, их так учат. Митридату нужна слепая преданность, – спокойно ответил сицилиец.

– Слепая преданность к лицу солдату или рабу, рожденному в доме господина, – вставил Хризодем. – Слепой же купец – зрелище грустное.

– Купцы – мореходы, – поддержал Мальвий, – а мореход слепым не бывает. Нам многое известно, о чем умалчивают историографы Митридата-Солнца, – добавил он, значительно поднимая брови.

Агенор сочувственно кивнул, вступая в разговор:

– Большая радость обойти под тугим парусом весь мир. В юности и я бороздил волны вспененные, – начал он, тоном голоса показывая, что и ему, херсонесцу, не чужды аттическое воспитание и высокие музы Гомера. Но родосец, видимо, не склонен был выслушивать лирические излияния хозяина.

– Мореплавание становится год от года опасней, – с тревогой прервал он Агенора. – Свирепствуют пираты, а Митридат и его полководцы не укрощают, а поощряют разбойников.

– Понтиец свои корабли провоевал, а что уцелело, отдал Сулле, – съязвил Мальвий, отстраняя от себя золотую чашу. – Чем же ему наводить страх на пиратов? Да к тому же они друзья его. Он, кажется мне, даже радуется, когда морские ласточки щиплют римского орла.

– Да хранят нас боги от новой войны, – озабоченно вымолвил Агенор. – Ведь я понимаю, что Армелай приехал сюда не на поклонение деве Артемиде, а выколотить из нас, – он тоже съязвил, – новые добровольные пожертвования.

– Удивляюсь, – сицилиец снова протянул руку к золотой чаше, но не взял ее: – вы эллины или рабы царя-варвара?!

– За городскими стенами – Скифия… – Агенор покосился на дверь, боясь, чтобы его не услышал сын. – Кто связался с этим проклятым племенем – погиб! Мы – люди мирные, а степные варвары сильны. Я был ребенком, но помню Савмака. Этот раб из племени царских скифов возмутил все Боспорское царство, вооружил невольников, убил царя Перисада… Что тогда творилось в Херсонесе! Разъяренные скифы с ножами кидались на эллинов. Компаньон моего отца Харикл с женой и с шестью детьми погибли под копытами их коней. А мы всей семьей спаслись в кибитке нашего старого покупателя-скифа Гиксия. Тогда-то все лучшие люди Херсонеса и призвали Митридата. На счастье наше его полководец Диофант был в Тавриде, отогнал взбунтовавшихся… В страшные времена живем! Купцу без сильной руки нельзя, добрый Мальвий! – горячо и в то же время как-то испуганно заключил Агенор.

– Рим гораздо лучше навел бы порядок, – не сдавался сицилиец.

– Что ты говоришь?! – перебил его родосец Хризодем. – Римляне десять лет ничего не могли поделать с Евном, когда он поднял восстание рабов в твоей Сицилии.

– Как ничего не могли?! Евн был разбит консулом Рупилием и замучен в тюрьме. Рима еще никто не побеждал! – Мальвий осушил чашу с вином. – А ваш Митридат – хитрый, но неумный азиатский царек. Когда начинал поход, у него было двести пятьдесят тысяч пеших воинов, сорок тысяч всадников, флот из трехсот военных кораблей, а чем кончил?

– Да… Но он разбил хваленые легионы Люция Кассия, Мания Аквилия и Квинта Оппия, – высокомерно возразил родосец.

Мальвий презрительно хмыкнул.

– Они дрогнули перед силой числа, а не доблести. – Он оттолкнул картинным жестом пустую чашу. – Доблесть чужда азиатам! Когда Сулла взялся за дело, ваш царь быстро вспомнил о мире, а чтобы умилостивить нашего вождя, подарил ему восемьдесят военных кораблей, три тысячи золотых талантов и отказался от всех завоеваний в Азии. Вот какой ваш царь!

– Ты делишь трапезу с сынами Эллады и желаешь им погибели, – вскочил взбешенный грек.

Хозяин испуганно посмотрел на вспыливших гостей и поспешно налил вина в их чаши.

– Не наше дело судить дела царей и вождей.

Сицилиец, чувствуя, что он допустил непристойность в доме, где его хорошо приняли, примирительно вымолвил:

– Ты не понял меня, добрый Хризодем. Рим – наследник всех благих дел Эллады… Я только хотел сказать: Эллада и Рим – брат и сестра. А хороший брат не отдает сестру варвару. – Агенор не расслышал последних слов Мальвия. Ему показалось, что тот толкует о каких-то брачных делах, и, чтобы окончательно примирить гостей, он попытался поддержать беседу:

– Да, да! От браков с варварами добра бывает мало. Ты прав!

Родосец, решив, что хозяин восхваляет римлян, снова вскипел:

– А тебе не все ли равно? У тебя и среди варваров родня! Рим торговать не помешает…

Агенор обиженно промолчал, зато Мальвий восхищенно воскликнул:

– Ты остался эллином, благородный Агенор! Я знаю, ты ждешь часа, чтобы сбросить оковы царя-варвара!

Агенор в ужасе покосился на двери и окна. За подобные речи вырывали язык у оратора, а слушателям отрезали уши…

III

Прогнанный из-за стола Филипп лениво бродил по двору. Было жарко. Рабы спали, и даже белый лохматый пес Левкой не захотел с ним играть.

От нечего делать Филипп взобрался на забор. Внизу раскинулся сад архонта[6]6
  Архонт – высшее должностное лицо в Древней Греции.


[Закрыть] Аристоника, отца Алкея и Иренион. Филипп дружил с ними. И втроем они часто играли на садовых дорожках. Но в прошлом году Иренион, вернувшись из Афин, куда она ездила с отцом на празднество богини Паллады, стала избегать встреч с бывшим другом.

Дом архонта выделялся из всех херсонесских зданий благородством пропорций, изяществом и стройностью ионических колонн. Сад с тенистыми дорожками и фонтаном, заросший ирисами, был прост и по-домашнему уютен.

Иренион любила цветы и сама ухаживала за ними. Она росла без матери и рано научилась вести дом. Ирисы, большие, ярко-лиловые и палево-золотистые, были ее гордостью. Даже в послеобеденный зной она не поленилась выйти укрыть их тенью.

В нежно-зеленоватом пеплосе, с тяжелым узлом каштановых волос над чуть загорелой стройной шейкой, она и сама казалась ожившим ирисом. Филипп, сидя на заборе, свистнул. Иренион не повернулась на зов мальчика, достала ножницы и стала срезать цветы.

– Зачем ты в жару режешь?

Она не ответила.

Он повторил вопрос громче.

– Алкей просил. Он с отцом пойдет в Стою на пир в честь верховного стратега. – Иренион горделиво откинула голову: ее брат уже взрослый и приглашен на общественное пиршество как равноправный эллин.

Филипп молча наблюдал за нею. Нарезав букет, девушка выпрямилась и пошла в дом.

– Не уходи, я расскажу тебе об Армелае, – выкрикнул он.

– Ты лучше расскажи о Бупале, – ответила девушка.

Филипп чуть не свалился с забора. Нет, этого он все-таки не ожидал: Алкей предал его, Иренион все знает!..

– Тебя вывели из гимнасия, – добавила она, – ты кусаешься…

Филипп спрыгнул на землю. Все кончено! Он опозорен на веки вечные.

Не видя ничего перед собой, мальчик поплелся в дом. В каморке, за спальней рабов, жил старый ритор Дион. В молодости Дион был оратором. Потом на Родосе обучал юношей риторике. Теперь, полуслепой и дряхлый, доживал свой век на хлебах у дальнего родственника Агенора. Мальчик привязался к старику. Он не забывал принести ему лакомый кусок, украденный из-под носа мачехи, а то и оторванный от себя, вечерами выводил на берег подышать морской прохладой, иногда, по его просьбе, часами читал вслух Гомера, а потом, тихий, зачарованный, слушал взволнованные рассказы об Элладе. Из этих рассказов перед ним вставала сказочная страна, где все было в сиянии и благоденствии: люди там были добры, справедливы, шли на помощь друг другу, матери не бросали маленьких детей, мачехи не обижали пасынков. Как он мечтал когда-нибудь побывать в этой стране, не во сне, а наяву увидеть ее прекрасные города, подышать воздухом гор, где обитают боги!

– Дедушка Дион, – Филипп остановился на пороге, – у меня горе! – Он бросился к старику, зарылся лицом в его потрепанный, пропахший камфорными листьями хитон и, всхлипывая, начал рассказывать о своем несчастье.

– Она все знает, – повторял он в отчаянии. – Алкей предал меня!

Старик терпеливо слушал, поглаживая его лицо и голову обеими руками. Пальцы были сухими и тонкими, кончики их подрагивали, и почему-то это подрагивание, которое Филипп ощущал на своем лице, успокаивало его.

– Ты не справился с этим бычком Бупалом? – наконец заговорил старик. – Да ты же первый в школе по риторике и поэзии. Этого тебе мало? – И добавил: – Знай же, дитя мое, один мудрец прославит Элладу больше, чем десять атлетов. Было так и будет. Пойдем лучше к морю. Посмотришь на волны – и поймешь: все беды проходят…

Полдневный зной уже спадал. От моря тянуло прохладой. У дома Иренион рядом с ее братом Алкеем стоял высокий стройный афинянин лет двадцати шести. Его одежда, простая и вместе с тем изысканная, грациозность манер, тонкое золотисто-матовое лицо – все обличало в нем знатного эллина, родившегося в блистательных Афинах. Незнакомец держал в руках ирисы. Он касался губами цветов.

Филиппа резнуло по сердцу, ему казалось – афинянин целует Иренион. «Да, к морю, скорее к морю!» – повторил он про себя. Старик, словно подслушав его мысли, заторопился и крепче сжал его руку.

Они стояли на берегу до захода солнца. Волны накатывались с грустным шумом, округлые, плавные.

– «Виноцветное море…» – тихим взволнованным полушепотом начал Дион. – Дитя, ты помнишь? «Волны кипели и выли, свирепо на берег высокий…»

– «С моря бросаясь…» – тихо подсказал Филипп, не отводя глаз от уходящего в водное лоно огненного светила.

На минуту ему показалось, что рядом с ним – сам Гомер, мудрый, всезнающий и – вечный; старик спутник безмолвствует, не его, а чей-то другой голос, глуховатый, чуть грустный (может быть, потому, что сливается с шумом моря), рассказывает ему.

– Двести пятьдесят олимпиад, – звучал голос, – десять столетий прошло с тех пор, как первая эллинская ладья коснулась песка Тавриды. Спутники Одиссея воздвигли здесь алтарь в честь Афины-Паллады. Все было на этой земле – и поражения, и победы. В меру радуйся удаче, в меру горе ты горюй. Эллин – это прежде всего гармония. Эллада в нас самих, дитя. Не мечом и насилием, но разумом и красотой мы победили…

Сумерки сгущались. В городе зажглись огни. Их отражения зыбились в притихшем море. Над Стоей сиял разноцветный венок, бросая зеленые и оранжевые отблески в черную воду.

Филипп благоговейно вслушивался в окружающий его мир.

IV

Пир в честь Армелая удался на славу. Правда, в самом начале Агенору пришлось пережить несколько неприятных минут. Он поссорился с разорившимся землевладельцем Евдоксием за право сесть поближе к полководцу. Распорядитель пира, купец Гармодий, встал на его сторону. Евдоксию сказали, что он занимает место благородного Агенора.

– Прости, Гармодий, я все забываю: теперь, куда ни плюнь, попадешь в благородного, – огрызнулся Евдоксий. – Ты знаешь, – обратился он к соседу, – Агенор над своими лавками пишет: «Торговля благородного Агенора». Клянусь Гераклом! Интересно, давно ли Агенор стал благородным?

– С тех пор, как ты продал мне за долги твое благородство, – отрезал Агенор.

Кругом дружно захохотали. Мужи херсонесского совета старейшин были в большинстве недавно разбогатевшими купцами. Они недолюбливали обнищавших аристократов.

Но скоро все распри забылись. Херсонесских мужей сразило красноречие Полидевка – юного ритора из Афин.

Лицо Полидевка сияло. Голос его, то мелодично-певучий, то мощный, как металл, проникал даже в самые замкнутые сердца. Он говорил о любви эллинов к их дивной родине:

– Ряд веков Эллада для всего человечества была солнцем разума, светочем истины. Свободолюбивый и смелый народ Эллады создал Акрополь и храм Зевса, породил Эсхила – великого драматурга, мудрецов Платона и Сократа, государственных мужей Демосфена и Перикла… Кто без душевного трепета может вспомнить Леонида и его триста воинов?! Они остановили у фермопильского ущелья многотысячную персидскую орду. Они все пали, но имена их живут!

Полидевк трагически обвел рукой застольный круг. А разве его друзья не эллины? Разве не тот же могучий дух живет в груди каждого из них? Но теперь не изнеженные персы, а Рим – народ с железной душой и волчьим сердцем – идет на Элладу! Римляне едины, хорошо вооружены. Все эллины должны сплотиться вокруг потомка Александра Македонского – Митридата, царя Понтийского, и Херсонес тоже. Ведь не хотят же его друзья, чтобы их имена черным пятном вошли в историю родины. Он не требует, чтоб херсонесцы, подобно Леониду и его воинам, пали, не отступая ни шагу. Им нет даже надобности подвергать свои жизни опасности. У Митридата достаточно воинов, но ему нужны деньги и хлеб для солдат. Помогите вашему другу Митридату!

Полидевк умолк.

Алкей вскочил первым:

– Возьми все мое наследство, Полидевк, а меня запиши в войско Митридата Евпатора! Все – для родины!

Архонт Аристоник с гордостью взглянул на сына.

– Полидевк, я восхищен твоим красноречием! – Он подошел к ритору и крепко обнял его. – Я разделяю чувства Алкея: умру – он так и поступит. – И тихо добавил: – Пшеницы немного мы пожертвуем, остальное… приданое Иренион.

Вслед за Аристоннком к ритору подошел Агенор. Он с силою сжал Полидевку руку.

– Если бы мои сыновья походили на тебя! Я эллин и жертвую… – Агенор спохватился, – всю мою жизнь на алтарь отчизны!

– Ловко, – шепнул купец Гармодий соседу, – жизнь жертвует, а про пшеницу – бык на язык наступил…

Один за другим купцы Херсонеса подходили к Полидевку, жали руки, обнимали, плакали. Он всех их потряс своим искусством – сколько пламени в его словах, сколько благородства! И правда, все – правда! Они не забудут, они всегда будут помнить о родине, о ее прошлом…

Армелай возлежал во главе пира. Слушая поток клятв, он брезгливо морщился. Полуприкрыв глаза усталыми веками, смотрел презрительно и гневно. Наконец ударил мечом по чаше.

– Хватит слов! Никто не отнимает у вас, сытно вкушающих, ваши драгоценные жизни. Я просил для солдат, голодных, усталых, израненных в боях, хлеба и вина. Вы жалеете кусок лепешки, а они лили за вас кровь, отдавали жизни. – Он поднялся. – Что же! Сидите на своих мешках. Придут римляне и отберут все. Вас обратят в рабство, дочерей и жен угонят на забаву. Этого вы хотите? – Он обвел взглядом притихший пир, грозно насупился и вышел.

Когда полководец скрылся за дверью, гости загудели.

– Это он зря, – степенно проговорил Гармодий, – что отдать самим все Митридату, что римляне отберут – все равно.

– К тому же я слышал, – вставил сухой красноносый сицилиец, – царь Митридат обещал свободу рабам и права эллинского гражданства скифам…

– Римляне всего не отнимут, – успокоительно добавил отец Бупала. – Окончится война – окончится грабеж. А торговать, что с Римом, что с Элладой, все равно: мы купцы, а не воины.

«Да, пир, кажется, удался на славу», – усмехались, расходясь по домам, купцы.

Полидевк провожал Аристоника и Алкея до конца улицы. Архонт ужасался корыстолюбию херсонесцев и просил юного ритора бывать у них запросто: его дочь Иренион играет на кифаре…