Текст книги "Скиф"

Автор книги: Иван Ботвинник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

VI

Старый Луцилий лениво возлежал на пышном ковре. Мягкое зимнее солнце не жгло, и было так сладко дремать в затишье, мешая грезы и воспоминания. Но время от времени в голову консуляра приходили тревожные мысли.

«Почему мои сограждане впадают в панику? – думал он. – И раньше непокорные бунтовали, и до Спартака был Евн, но железная рука Рима укрощала строптивых. Жизнь шла своим порядком. А теперь консулы и Сенат растерялись, поддались увещеваниям этих лукавцев популяров. А почему? Ведь каждый популяр имеет родичей среди италиков и тянет их руку. А италики, деревенщина, тянут руки этому восставшему сброду. Только немногие древние фамилии Рима Семихолмного – Луцилии, Бруты, Корнелии, Фабии – никогда и ничем не запятнали чести своих родов». – Старик крутнул головой и вдруг поморщился. О дочери одного из Фабиев он слышал какую-то непристойность. Это тем более прискорбно, что она была замужем за его покойным племянником, рано овдовела, и вот Лентул вчера в Сенате, хихикая, рассказывал…

– Благородный Луцилий, – синеглазый надсмотрщик рабов-строителей остановился, чуть ли не коснувшись ногами ковра, и скрестил руки на груди.

Старик повернулся и, багровея, выпучил на подошедшего глаза: раб-самнит прервал его размышления, скрестил руки и стоит перед ним с непринужденностью военного трибуна! Что происходит в этом мире?

– Ты?.. – наконец заплетающимся языком пролепетал консулярный муж.

– Пришел за вольной, – сообщил надсмотрщик. – Какое у тебя право так недостойно обращаться с гражданином Великого Рима?

– Ты… – Консуляр судорожно икнул, выкинул вперед руки и, с отчаянным усилием подтянув ноги, неожиданно встал на четвереньки. – В пруд! К муренам! – прохрипел он.

– Будет, будет! Удар хватит! – Самнит нагло ухмыльнулся. – А я еще собирался просить тебя принять меня в клиенты. Я записываюсь в легионы, идущие на Спартака, помог бы, как добрый патрон, на расходы…

– Ты, может быть, и руки моей дочери попросишь? – взъярился старик.

– Нет, этого не попрошу. Квиритки плохие жены, – бывший раб ухмыльнулся еще шире. – Прости, что перепугал тебя. Разве ты не знаешь, что мой друг Турпаций выкупил меня сегодня за ваши векселя? Не хотелось доброму человеку сажать твоего сына в долговую яму. Я тебе больше ни одного асса не должен, ни в чем недостойном не замешан – не задерживай меня с вольной!

– Слушаюсь, благородный Эгнаций, – с горькой иронией ответил консуляр. – Вольная тебе будет готова к вечеру. Деньги на дорогу…

– Я не из милости, – перебил самнит, – я под проценты… Вернусь военным трибуном, тебе не стыдно будет, что помог.

– Надеешься стать трибуном? – Редкие брови Луцилия взметнулись.

– А что? Разве я глупей или трусливей твоего сына? Не хочешь одолжить – в другом месте дадут, легионерам не отказывают! – Самнит по-военному отсалютовал, вскинул голову и вышел.

Ему повезло. Смелым всегда везет. Намекнул этому ходячему мешку с золотом, что знает кое-что о его делишках, и вспомнил сразу Турпаций и родство, и землячество. Сам все векселя перед молодым Луцилием выложил. Бледнел, краснел доблестный трибун и чуть ли не на коленях молил презренного самнита забрать поскорее Эгнация, лишь бы ни слова старику…

VII

Расстроенный, уничтоженный, полуживой от горестного изумления, Луцилий велел нести себя в городские термы. Смыть, скорей смыть с души и тела мерзость соприкосновения с наглым рабом.

– В термы, в термы, на Палатин! – приговаривал Луцилий, покачиваясь в носилках.

Нет на свете бань лучше римских. Только там истинный квирит может еще найти отдых усталому телу, обласкать измученную душу. Недаром римские парные бани славятся на весь мир, и говорят о них больше, чем о любых восточных купелях.

Искусные рабы-банщики, быстро раздев, принялись ловкими, сильными руками растирать, мять, массировать сомлевшее тело консуляра. Намазывали скользкой, смывающей грязь глиной, умащивали благовониями и, наконец, окатывали теплой, ласковой водой Тибра. И снова, и снова. С полу, сквозь мозаичные решетки, поднимались облака ароматного пара. Они обволакивали тело, тающее в блаженстве. Старый Луцилий восторженно крякал. Его одолевало желание поболтать, но не мог же он, консуляр, унизиться до беседы с рабами, растирающими ему спину!

На соседней скамье, без помощи рабов, мылся небольшой сухощавый человечек. Узкогрудый, с покатыми плечами. Как он попал сюда? В термы на Палатине допускались лишь отцы отечества и их родичи.

«Сам моется. Наверное, кто-нибудь из популяров… – Консуляр осуждающе кашлянул. Человек обернулся. Редкие, мокрые волосы не скрывали намечающейся лысины. – Сын Гая Юлия!» – едва не воскликнул Луцилий и тяжело вздохнул: старинный патрицианский род, а что с ним сталось? Обнищали Юлии Гай-старший был человеком тихим, приличным. Умом не блистал и всю жизнь прожил под эгидой супруги, матроны Аврелии, женщины суровой и решительной. Умер, и от души жаль покойника, но вот сынок его, этот молодой Гай Юлий, этот… сущая язва! Отпрыск столь почтенного и знатного рода, а связался с популярами. Больше того, говорят, самый ярый из них. Подражатель Гракхов… Луцилий суеверно сплюнул через плечо: имя Гракхов еще с детства смешивалось в его сознании с чем-то скверным, недостойным. Гракхи начали, а банда популяров во главе с этим пройдохой Гаем Юлием продолжает. Страшно сказать – хотят отменить все привилегии исконных квиритов и уравнять их в правах и имуществе с безвестными италиками! Из ненависти ко всем порядочным людям этот негодяй сам моется. Играет в демократию. И это дитя древнейшей римской фамилии! О горе!..

Луцилий не сдержал стона.

– Что с тобой? – участливо спросил Гай Юлий.

– Старость. – Консуляр поморщился, напряг тело, чтоб повернуться на другой бок, но неожиданно оставил усилия и дрожащим от негодования голосом поведал вождю популяров о своей утренней беседе с Эгнацием – такого оскорбления ему никто не наносил!

– Но ты, конечно, не отказал ему в вольной? – спросил Цезарь.

– Вилик вручит. Я не в силах еще раз видеть эту рожу. Может быть, ты захочешь увидеть ее? Я передам благородному Эгнацию твое приглашение… – Луцилий хотел иронически улыбнуться, но, встретившись со взглядом Цезаря, опустил глаза, жалко и растерянно скривив рот.

…Звезда Эгнация всходила. Вождь популяров принял бывшего раба в своем триклиниуме, усадил за трапезу, налил вина, расспрашивал о родине, о семье. Самнит отвечал сдержанно.

Цезарь с интересом разглядывал дерзкое лицо юноши. Сам невзрачный, он любил красивых людей. «Был в рабстве, а не потерял гордости, из такого выйдет толк», – похвалил он про себя Эгнация и, коснувшись его плеча, тихо начал:

– Нет ничего печальней братоубийственной войны. Я думаю, ты помнишь школьную притчу о том, что прутики, связанные в фасции, и титану не под силу переломить, а разбросанные веточки ломает даже ребенок?

– Учил и помню эту притчу, благородный Юлий, – поднялся Эгнаций. – Помню и поучения Менения о том, как руки и ноги отказались служить желудку и что из этого вышло… Только объясни мне, благородный Юлий, почему этот желудок – всегда квириты, а мы, италики, – только руки и ноги, обязанные кормить его? Я пришел к тебе…

– Ты пришел на мой зов. Я хочу, чтоб ты получил кольцо всадника и чин военного трибуна, – резко перебил его Цезарь. – Я позвал тебя для этого.

У Эгнакия пресеклось дыхание – его тайна! Благородный Юлий поистине провидец и великий сердцевед, он разгадал его мечту! Эгнаций не останется неблагодарным. Ни добра, ни зла не забывают дети Самниума.

– Даже в Риме есть злодеи, – заговорщически начал вольноотпущенник. – И кто же? Разве можно подумать, благородный Юлий, что человек, получивший из рук Рима свободу, как этот негодяй Турпаций, станет помогать безумцам? Мне точно известно: он помогал мятежникам. А для чего?

– Безумцы помогают безумцам, – жестко прервал его излияния Цезарь, – Не будем говорить о Турпации. Садись и слушай! – Цезарь облокотился на стол и начал подробно излагать свои мысли. Напрасно самниты мечтают, что Спартак и Митридат даруют Италии свободу. Спартак без поддержки извне бессилен, а Митридату важно сломить Италию, он никогда не заботился и не будет заботиться о ее благополучии и независимости. Не следовало бы италикам забывать о страшной резне, устроенной их другом Митридатом каких-нибудь десять – двенадцать лет тому назад. Под ножами понтийцев гибли равно и латиняне, и самниты, и луканы. Все италики ненавистны варварам. Восток давно уже объединил всех детей Италии в одно понятие – римлянин. Придет час, и Рим впитает в себя все братские племена от Альп до Калабрии. Этот час уже близок. Латиняне, самниты, вольски, пицены, луканы, брутии растворятся в гордом имени римлянина – властителя Вселенной.

Синие глаза самнита жадно блестели.

– Ты понял меня? – Цезарь на минуту замолчал, вглядываясь в лицо Эгнация. – Положи на стол твою руку. – Вкрадчивым движением он быстро надел на палец бывшего раба перстень римского всадника и тотчас же сдернул его. – Заслужишь – твой! Ты должен проникнуть в стан самнитов…

И беседа долго еще тянулась.

VIII

Ни доблесть восставших, ни разум и мужество их вождя не помогли мятежным гладиаторам. Спартак пал в битве. Окруженные железными когортами Красса, лишенные своего предводителя, остатки некогда могучей армии рабов тщетно пытались вырваться из беспощадно сжимавшегося кольца римлян. Пробились через легионы Красса – их встретил Помпей…

Три года мятежный раб потрясал устои Великой Республики Квиритов, три года дрожал Рим перед безвестным фракийцем. Имя Спартака звучало так же грозно, как некогда Ганнибала, но победил, как всегда, Рим.

На Аппиеву дорогу снова упали тени крестов. От самого Рима до Неаполя высились распятые рабы. Понемногу затихли, погасли и мелкие бунты в северных латифундиях страны. Продолжали сражаться только самниты. Отрезанные от родных гор, они вскоре оказались запертыми в Корфинии. Военное счастье, видели все, теперь улыбалось только римлянам.

В осажденном городе зрел ропот. Даже среди воинов-мстителей не все свято верили в непогрешимость Бориация: их вождь дружил с варварами, а не было ли корысти в этой дружбе? Ходили разные слухи…

И когда однажды вечером, неизвестно как, доска с декретом о даровании прощения раскаявшимся повстанцам появилась на форуме, осажденные – и жители, и воины – мигом окружили ее.

– Хм, от поклона спина не переломится! – задумчиво проговорил плечистый горец в козьем плаще. – Повинимся – и дело с концом!

– А в чем виниться-то? – хмуро возразил седой приземистый человек. – Я самнит и умру самнитом.

– Ну и умирай! – сердито отозвался козий плащ. – А я родился пиценом и жить хочу пиценом. Какая мне разница – Цезарь меня обдерет или Бориаций!

– Цезарь никого еще не ободрал! Ни одного пленника из италиков не казнил! – выкрикнул кто-то из толпы. – Распинали лишь рабов!

А пицен возмущенно продолжал:

– Пришел я за мукой, а бык услышал по моему говору, что я не из телят, и недовесил. И сражаться еще за этого быка! Можно сражаться, я говорю? – Он высоко поднял над головой покупку. – Обвесили! Италию продают! – заревел он, потряхивая мешком и распыляя муку.

– Продавали Спартаку, теперь Митридату продают! – поддержал его из задних рядов звонкий голос. – Восемьдесят тысяч италиков в один день полегло.

– Вся семья брата погибла на Самосе, – послышался горестный вздох. – Крошек грудных разрывали на части.

– А сейчас не то еще будет, – зловеще пообещал тот же голос.

– Лжешь! – Арна выступила вперед. – Кляните Митридата, но Бориаций чист. Мы бьемся за свободу!

– Сразу видно, что ты любовница варвара, – бросил ей в лицо Эгнаций.

– И опять лжешь, – Арна побледнела, но стояла прямо, не опуская глаз. – Все знают: на мне святая месть. И я чиста. – Она качнулась и протянула руки. – Самниты!

– Какое мне дело, чиста ты или нет! – внезапно разъярился брат погибшего в дни азийской резни. – Я не хочу, чтоб убийцы моих родных вступили на нашу землю! Царь варваров не может быть нашим другом!

– Не хотим! – зашумели кругом. – Заставим Бориация поклониться Сенату…

Арна, сдвинув брови, покусывая губы, вышла из толпы. Эгнаций пошел к ней.

– Прости, я потерял голову от ревности.

– Уйди!

– Твой Камилл запретил тебе говорить со мной?

– Он мне не муж, – девушка вскинула голову.

– Я погорячился, но мне так больно, – тихо повторив Эгнаций.

– А мне не больно?

Эгнаций потупил глаза. Зачем ему тщедушные квиритки! Ему нужна Арна – синеокая, черноволосая, сильная и прекрасная, как полноводная река. Она станет его женой.

Они шли по узкой тропке, увитой темными розами. Эгнаций сорвал цветок и протянул девушке. Она пожала плечами.

– На что он мне?

– Выкуп за мою вину.

Арна, снисходительно усмехнувшись, взяла розу.

– Жизнь моя! – Эгнаций с силой обнял девушку. – Твой Камилл – мешок!

Она не сопротивлялась. Эгнаций прильнул к ее губам.

– Не бойся, женюсь! В Риме жить станем. Перстень всадника завоюю. Будешь матроной. Больше жизни люблю. Не трусливее я квиритов. Стану трибуном. Не веришь? Сам Цезарь обещал!

Арна вырвалась.

– Уходи. Нет, нет, постой! – закричала она, преграждая ему путь. – Люди, люди, сюда!

Эгнаций с силой оттолкнул девушку.

Она упала, но, лежа на траве, рыдая, продолжала кричать сбегавшимся на помощь:

– Не верьте перебежчику. Люди! Ему заплатил Цезарь за сладкие речи.

IX

Эгнаций исчез. Но злые семена, брошенные лукавым наймитом, не заглохли. Каждую ночь с крепостного вала спускались веревки, и маловеры покидали осажденный город.

Бориаций понимал: воинство Свободной Италии обречено. Остатки его отрядов могут продержаться еще несколько дней. А дальше? Призвать на родную землю заморских варваров? Нет, этого он не сделает и под страхом лютой смерти.

Мрачный и одинокий, сидел вождь самнитов у догорающего очага. Его седобородый отец бодрствовал рядом. Старая Марция безмолвно сучила шерсть. Бориаций поднял голову:

– Что за шум?

…Ночью римляне пошли на приступ. Темно-серая, поросшая мхом городская стена была пустынна. Боясь засады, легионеры, взобравшись на стену, медлили. Сжигаемый нетерпением, Эгнаций первым прыгнул на землю и подал знак.

Гулко бряцало железо в сыром воздухе осенней ночи, но ни одной души не показалось на узких, извилистых улочках Корфиния.

Сомкнувшись как можно тесней, плечом к плечу, усмирители двинулись в глубь города. Столица самнитов будто бы вымерла. Мрак и безмолвие наводили жуть. И вдруг из окон, дверей, подворотен, чердаков полетели камни, стрелы, дротики. Корфиний ожил и накинулся на непрошеных гостей. Понимая, что они не в силах сдержать натиск легионеров, самниты решили вымостить улицы своей столицы вражьими костями.

Бориаций выскочил на улицу в разгар боя. Он велел сносить в храм Марса-Мстителя все святыни Самниума, знамена и золотые чаши, куда во время жертвоприношений стекала кровь Святого Тельца. Вход храма забаррикадировали. В центре святилища сложили костер. Двое воинов подняли ложе седобородого отца Бориация и бережно, как знамя, водрузили на вершину костра. Старый самнит, недвижимый, коричневый, с лицом, изрезанным шрамами и глубокими морщинами, казался вырезанным из темного дуба.

Римские солдаты уже разбрасывали прикрытие.

– Арна! Арна! – звал голос Эгнация. – Выходи, не бойся. Мои легионеры не оскорбят жену своего трибуна.

Баррикада трещала под ударами кирок и мотыг. Самниты молча выжидали. Но вот пала последняя преграда. Эгнаций опрометью влетел в храм. Его легионеры, чтя святость места, невольно отпрянули от порога.

– Дарую всем пощаду! Арна, где ты?

– Раб! – Арна метнула нож.

Лезвие блеснуло в полутьме, и бывший надсмотрщик упал. Самниты ринулись наперерез римлянам. Взметнув сосуд с горючей смесью, Бориаций разбил его у подножия костра. Клубы дыма заволокли сражающихся. Из черной мглы взвились огненные языки… Прокатился грозный клич Кавдинского ущелья, стократно повторяемый сводами храма. Вождь Самниума сразил римского центуриона, отсек ему голову и, швырнув трофей в костер, сам прыгнул в пламя.

– За мной, самниты, пусть волки гложут обгорелые кости…

Легионеры, опаленные, полузадохнувшиеся от зловония, выволакивали на улицу потерявших сознание. Рискуя жизнью, спасали побежденных: пленный самнит на рабьем рынке стоил в три раза дороже, чем награда, назначенная Сенатом за голову убитого врага.

X

Митридат почти не защищал земли Понта. Сдав без боя столицу, он уводил войска к парфяно-армянской границе. Туда же стягивались силы сирийцев, арабов, парфов и персов. Прибытие тридцати тысяч, воинов Тиграна должно было решить игру Беллоны.

Митридат, отступая, сохранял перевес. Шли небольшими переходами, не изнуряя ни себя, ни коней. В каждых четырехстах стадиях ждали искусно скрытые в песках запасы пищи и глубокие, обшитые кожей колодцы свежей воды.

Римляне же продвигались по опустошенной земле. Измученные голодом и безводьем, тревожимые кочевниками, они настолько ослабли, что уже не имели сил преследовать понтийскую армию. Начались болезни, вспыхнули мятежи. В мятежных легионах казнили каждого десятого солдата. Но казни не могли восполнить недостаток боевого духа.

Наступило лето. Зной вызывал новые муки. Задыхаясь от собственного жира, Лукулл велел нести себя во главе своего войска в цистерне с водой.

Митридат торжествовал. Римляне ничему не научились. Пират Олимпий оказался ценнейшим союзником. Ни одна римская трирема не проскользнула к берегам его государства.

Цари Востока признали владыку Морей Олимпия Киликийского своим братом, сыном Александра. Когда эта радостная весть домчалась до Киликии, морские флаги и гирлянды водных лилий украсили город пиратов.

Верхом на серебряном дельфине, покоившемся на плечах пленников, Олимпий въехал в свою столицу. Гордый, торжествующий и смешной, он встал во весь рост над пестрой толпой и взмахнул скипетром:

– Мы наследники Государства Солнца, воины Свободы и Справедливости! Не посрамим своей чести! Запрещаю грабить мирных мореплавателей, купцов, подвластных брату моему Митридату Евпатору!

Серебряный дельфин, плавно качаясь, плыл над головами киликийцев. Олимпий был в зените славы.

Три дня и три ночи пировали пираты. Один Гарм оставался мрачным.

– Бориаций в беде! Давно от него нет вестей. Жив ли? – тревожно повторял старый гелиот. – Разреши, владыка, помочь друзьям в Италии.

Олимпий поправил съехавшую на лоб корону, ответил:

– Соизволяю…

XI

На песчаный берег с тихим плеском накатывались волны. Девушка отскакивала от них и смеялась.

– Марк! Люций! – оглядывалась она на своих двух братьев, таких же кудрявых и розовощеких. – Как хорошо здесь! Как хорошо! – повторяла она и снова прыгала.

Юные спутники с безмолвным восторгом следили за каждым ее движением.

От смеха ямочки на круглых щеках девушки становились заметнее, лукавые черные глаза искрились и сияли еще ярче.

– Ей не скучно у нас, – негромко сказал Люций, улыбаясь младшему брату.

– Конечно, дома веселей, чем в храме, – кивнул Марк и тут же добавил: – Я часто думаю, что мы виноваты перед ней…

– Антония стала весталкой по воле отца, – строго заметил старший брат. – Мы свято выполнили его последнее желание.

– А я слышу, о чем вы говорите! – крикнула Антония. – И дома хорошо, и в храме не скучно. Весталок все любят. В цирке мы сидим в лучшей ложе. Ни одного представления не пропускаем. И все толпятся вокруг нас, все рады услужить нам. Даже сенаторы! Ведь одно прикосновение весталки приносит счастье… Знаешь, Люций, – обратилась она к старшему брату. – Один легионер, когда я шла по улице, упал передо мной на колени и попросил поцеловать его глаза. Я поцеловала, и потом он писал мне, что я отвела от него варварские стрелы. Он пережил несколько сражений – и невредим!

– И тебе не жаль, что такой герой не возьмет твоего сердца? – спросил младший брат.

– Марк! – гневно крикнул Люций. – Не говори Антонии того, что она не должна знать. Любовь к мужчине не для весталки. Только руки чистой девы достойны хранить вечное пламя на очаге Рима. А если пламя погаснет, нарушившую обет чистоты живьем зароют в землю или замуруют в стену.

– Одну уже замуровали, – Антония передернула пухленькими плечиками, – а ночью милый разобрал камни входа и унес ее. Она еще была жива. День-два, а то и больше в каменной могиле дышать можно. Только бы дружок был верный и смелый!

– Вот, Марк, чему ты ее учишь! – от негодования старший брат поперхнулся.

– Да разве я? – Марк растерянно моргнул. – Я рад, что Антония не скучает в Риме, и еще больше рад, что ее отпустили погостить к нам…

Солнце село, в звездном полумраке море покрылось тысячами крошечных светлячков.

– Уже поздно! – Люций взглянул на небо. – Я до рассвета должен быть в Брундизии. Ты поедешь со мной? – повернулся он к брату. Тот молча кивнул. – Очень хорошо. Я велю приготовить нас в дорогу. – Люций Антоний поцеловал сестру. – Ты оставайся с матерью и не скучай без нас, мы скоро вернемся.

Братья уехали, полагая, что их сестре может грозить только скука…

Антония проснулась и, озаренная светильниками, никак не могла понять, откуда в ночи несутся дикое гиканье и какой-то стадный топот бегущих людей. Она закричала, но вместо спешивших на помощь рабов в ее покои ворвались темнолицые, в пестрых одеждах разбойники.

– Мама! Марк! Мама!

Она захлебнулась криком и замолчала. Мать звать нельзя, она не должна попасть в руки пиратов, братья далеко. Что же ей делать? Она забилась в чужих, грубых руках. Подлые, неблагодарные рабы! Разбежались! Это богиня наказала ее за дерзкие речи. Неужели Веста, заступница квиритов, позволит варварам надругаться над своей жрицей? Покарает ее за девичью болтовню?! Она еще раз рванулась, крикнула, но чья-то сильная рука сдавила ей рот.

«Уносят», – мелькнуло в мыслях пленницы.

Ее бросили в трюм, в холодную грязную воду. Где-то вверху заскрипели весла. Она была в самом низу, под помещением гребцов. Если б оторвать доску, потопить всех разбойников и погибнуть с честью! Где ее братья? Почему они оставили ее? Она с бешенством руками и ногами билась о корпус корабля, но корпус был крепок, корабль на всех веслах и парусах несся к берегам Киликии…

* * *

Марк Антоний от горя потерял рассудок. Рвал кудрявые волосы, бил и терзал грудь, выкрикивал богохульные проклятия.

Люций Антоний молчаливо ходил из угла в угол. Бурное отчаяние брата и вопли матери раздражали его. Надо действовать, а не кричать.

– Поздно! Поздно! – рыдал Марк. – Позор и горе нам! Не уберегли единственную сестру!

Старый раб, рожденный в доме Антониев, принес записку. Ему сунули эту табличку, когда он покупал овощи. Он не рассмотрел кто.

В выражениях, исполненных безукоризненной дипломатической вежливости, царь Олимпий Киликийский извещал командующего римским флотом, благородного Марка Антония, что сестра его находится в добром здравии. Девушка рассматривается как заложница. Имея жалость к ее юности и почитая сан жрицы, киликийские мореходы окружили пленницу заботой, и никто не дерзнет оскорбить гостью владыки Морей. Дальнейшая судьба Антонии зависит от ее брата.

Олимпий просил, во-первых, отпустить с миром всех повстанцев-италиков, чтоб они могли беспечально жить в дружественной им Киликии; во-вторых, не препятствовать плаванию киликийских кораблей по Средиземному морю. Если верховный флотоводец Рима хочет, чтоб его сестра вернулась к нему девой, пусть ни один латинский парус не показывается восточней Адриатики.

– Боги, боги, чего он просит? Сенат никогда не согласится на это! – горестно воскликнул Марк Антоний.

– И все же мы обратимся к нему, – сказал Люций.

Моления обоих братьев ничего не дали. Цензор нравов Канон указал малодушным, что из-за одной девушки, хотя бы и весталки, Республика не может нести ущерба.

– Я снаряжу тайную экспедицию и отобью сестру! – выкрикнул Марк.

– Безумие, – остановил его Люций. – Сестра погибнет, как только пираты завидят наши паруса.

Юный флотоводец отказался от пищи. Он и его мать разделят участь Антонии – умрут. Люций уговаривал мать, бранил брата.

Исхудавший, с запавшими глазами и запекшимся ртом, Марк Антоний безучастно глядел на пламя очага. Его мать, скорбная и немая, сидела тут же. Она не утешала. Позор и горе были настолько велики, что утешением могла стать лишь смерть.

Вечером пришел Юлий Цезарь. Антоний не встал навстречу другу. Он возненавидел весь Рим, бездушный, себялюбивый, а Цезарь, один из вершителей судеб этого подлого города, был частью его. «Сейчас будет утешать, – подумал он неприязненно. – Скажет мудрые слова о смысле жизни, а сестра моя должна погибнуть на пороге этой жизни. И я погибну. И все погибнем. Проклятый Рим, проклятые жизнь и смерть, ничего нет священного…» – Антоний не поднимал глаз, не желая встретиться со взглядом Цезаря, но чувствовал: тот внимательно следит за ним и угадывает его мысли.

– Рано ты обрек себя, – вдруг заговорил гость. – Что требуют пираты? – Цезарь взял лежащую на столе табличку с письмом Олимпия и повертел перед глазами. – Отпустить италиков… А Бориаций уже в Аиде. Сообщи ему об этом. Очистить же море зависит от тебя. Ты подумай…

– Сенат, – безнадежно уронил Антоний.

– Сенат повелел тебе не наносить ущерба Риму ради спасения Антонии, но твоей власти на море никто не ограничивал. – Взяв острую палочку, Цезарь набросал на песке карту. – Вот, смотри. Римский флот уходит под прикрытие порта Брундизия. Все море восточней Адриатики свободно от наших трирем. Мы временно прекратим наше мореплавание в этих водах. Вернут твою сестру, а тем временем Помпей построит в Греции новые корабли, наберет опытных мореходов, и по его знаку ты первым, как буревестник, ринешься на морских разбойников. Я просил Помпея, он уступит тебе эту честь…

Марк Антоний поднял голову, в огромных одичалых глазах мелькнула радость. Безудержный, как и в отчаянии, он схватил руки Цезаря и осыпал их поцелуями.

– Я твой раб! Люций, мама! Вы слышите? Мы спасем Антонию! Цезарь! Помпей! О великие мужи Рима!