Текст книги "Скиф"

Автор книги: Иван Ботвинник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

III

Товары с бирем еще в Остии перегрузили на речные барки. От самого взморья до семи холмов Рима раскинулась болотистая равнина Маремма. Поля Мареммы возделывали пленные варвары. Земля там была плодородная, но воздух смертоносен.

Филипп поплотней закутался в плащ, однако ползучий липкий туман пронизывал сквозь иберийскую шерсть. В сером рассвете смутно вырисовывался снежный конус далекого Соракса – горы, возвышающейся над Тибрской долиной.

Тибр, узкий и загрязненный, делил столицу на две части: город, лежащий на семи холмах, и Транстиберию.

За Тибром тянулись крытые тростником хижины. Здесь редко слышалась правильная латинская речь, редко навстречу попадался квирит, исконный римлянин. В Транстиберии ютились варвары, вольноотпущенники, беднота окрестных племен.

Городские холмы толпились вокруг Капитолия – сердца Рима: Авентин с его фруктовыми садами и маленькими домиками; тихий Целий, покрытый кладбищами и мавзолеями; поросший буйной зарослью, весь в пустырях Виминал; застроенный жилыми домами и прорезанный узкими улочками Эсквилин; в мраморе вилл, дворцов и храмов – Палатин и Квиринал.

У подножия Капитолия расстилался Форум Романум – обширная площадь, окруженная портиками. На Форуме решались судьбы мира. Отсюда Рим слал племенам Востока и Запада вызов войны и благовест мира. Здесь трибуны разжигали междоусобные страсти, и, случалось, вызвав мятеж, вчерашние властители дум сами гибли, растерзанные толпой.

Во все часы дня Форум гудел голосами. За низкими столиками сидели менялы. От них можно было узнать, что в Риме каждый второй человек должен ростовщикам больше, чем стоит все его имущество и он сам, что убеленные сединами сенаторы и увенчанные лаврами полководцы не стыдятся давать деньги в рост и имеют иногда от ростовщичества больше, чем от своей блистательной службы. Деньги, деньги – на них держится цивилизация, слава, почет, власть.

– Прав был Югурта[31]31
  Югурта – нумидийский царь, долгие годы успешно воевавший с Римом.


[Закрыть], – подумал вслух Филипп, разменивая свои золотые слитки на римские монеты, – в Риме все продается…

– Рим не только продает все, но и покупает все, – усмехнулся в ответ меняла. – Что ты ищешь и что предлагаешь?

– Я ищу радость и предлагаю свое сердце, – отшутился Филипп.

Мраморная лестница вела на Капитолий. Перед зданием Сената стояла клетка со священной волчицей. Худая, с клочковатой шерстью, она сидела, забившись в угол. Прислуживающий ей высокий худощавый старик – жрец пояснил восточному гостю, что со дня основания Рима народ чтит волчицу: она бессмертна, как Италия. Некогда два младенца. Рем и Ромул, были вскормлены ее сосцами. Их родила Рея, царевна латинян, от бога Марса. Рея была весталкой, давшей обет девственности. За нарушение обета отец велел закопать ее живьем в землю, а малюток отнесли в лес. Там их нашла волчица. Выросши, братья основали Вечный Город и дали ему свое имя. В Риме много чудес. Если гость с Востока хочет узнать свою судьбу, пусть обратится к гаруспикам.

– Отец! – Скрывая улыбку, Филипп склонился перед словоохотливым стариком. – Надо ли закалывать ягненка и утруждать себя гаданием по его внутренностям? Я хочу только узнать, любит ли меня благородная Фабиола, дочь Фабия, вашего бывшего легата в Египте, и в Риме ли она? Такую загадку ты разрешишь быстрее, чем гаруспик.

Он бросил туго набитый кошелек. Старик на лету поймал подношение.

– К вечеру я узнаю. Как ей сказать о тебе?

– Ни одного слова. Укажешь только, где она и как я могу к ней проникнуть.

…Фабиола низала жемчуг. Пламя в очаге жарко горело, и в комнате было тепло. Услыхав шум, она подняла голову и окаменела. В дверях стоял Филипп.

– Ты?! – Она стремительно схватила совок, и огненный веер углей взметнулся перед Филиппом.

Он едва успел отскочить.

– Фабиола! Ты так встречаешь любимого?! – Опечаленный, он качнулся и протянул к ней руки. – Я так искал, так стремился к тебе!

– Уйди! Я не хочу тебе зла, но уйди. Боги покарали наш дом за мою любовь к варвару. Отец умер в немилости. Мы разорены.

– Почему же ты решила, что я причина этих бед? – Он удивленно опустил протянутые руки. – Боги не карают за любовь!

– Ты так странно покинул меня.

– Моя жизнь была в опасности…

– Значит, ты не разлюбил меня? – Фабиола, рыдая, бросилась ему на шею.

– Я не мог разлюбить тебя. – Филипп коснулся губами ее волос.

– Ты, ты опять со мной, – улыбаясь сквозь слезы, повторяла Фабиола. – Никогда мы больше не расстанемся, никогда!

– Если расстанемся, то совсем ненадолго, – осторожно заметил Филипп. – Очень скоро я снова вернусь к тебе, и, как Филемон и Бавкида, мы встретим осень.

– Да, да, так будет, так будет, дорогой! Я верю тебе! – Вырвавшись на миг из его объятий, Фабиола подбросила в очаг веток можжевельника. Свежий аромат горного леса наполнил опочивальню. Розовые отблески пламени заплясали на мраморе стен, на потолке, окрасили пурпуром ложе. Острая печаль сжала сердце Филиппа. Иных боги лишают радостей любви, в те мнят себя несчастными. Глупцы, разве в этом несчастье? С каким наслаждением Филипп Агенорид лежал бы сейчас на палубе своей биремы, плывущей к родным берегам! А над ним бы сияли не горящие страстью глаза юной патрицианки, а знакомые звезды… Бедная Фабиола! Охваченный жалостью, Филипп провел рукой по ее кудрям. Не будь она римлянкой, не будь он лазутчиком, отданным на вечное служение деве Беллоне, возможно, они были бы счастливы!

…Сквозь сон Филипп улыбнулся тихой грустной улыбкой – и открыл глаза. Уже светало. Фабиола, бледная, непричесанная, сидела на ложе и пристально, с каким-то суеверным страхом вглядывалась в его лицо.

– Танит… – чуть слышно шептала римлянка. – Я узнала, я узнала твою улыбку, Танит…

– Дорогая, – Филипп ласково коснулся стана молодой женщины, – что с тобой?

– Я узнала тебя, – таинственно повторила Фабиола. – Ты – Танит! Богиня Карфагена двуедина. То прелестной девой-луной предстает она перед нами, смертными, то очаровательным юным мужем-полумесяцем. И сила ее не убывает от перевоплощения… На мне проклятие карфагенской владычицы… Наш предок Фабий Кунктатор сломил мощь Ганнибала, и Танит мстит всем его детям.

– Рим полон Фабиев, почему же именно тебе станет мстить эта странная богиня? – Филипп приподнялся на локоть. – И почему ты решила, что я один из ее ликов?

Фабиола, казалось, не слышала его.

– Мой отец очень любил меня. Я заменяла ему сына. Мы побывали с ним в Афинах, в Александрии, в Карфагене. Помню огромный, заросший уксусником и чертополохом пустырь, развалины, груды щебня, белые от раскаленного солнца… Земля Карфагена проклята, на ней под страхом смерти запрещено пахать и сеять. Лишь ящерицы и шакалы живут среди руин!

Отец привез меня, чтобы я узнала, как велик и могуч был наш враг и сколько доблести нес в своей груди наш прадед, чтобы сокрушить его гордыню!.. Отец с друзьями осматривал остатки укреплений, а я бездумно бродила по пыльным камням, взбираясь на опрокинутые колонны. И вдруг, прямо у ног моих, из груды щебня, полузасыпанная, возникла Танит. Никогда не забуду! – Фабиола страдальчески сжала руки. – Она глядела на меня в упор. Глаза ее чуть раскосые… как у тебя. Ее улыбка, мудрая и очень скорбная, – твоя улыбка… При взятии Карфагена наши легионеры осквернили святилище Танит, надругались над девами-жрицами у ее алтаря… В полуденном блеске, как и в полуночной тьме, демоны оживают. И я увидела: Танит улыбается мне скорбно, задумчиво. Нет, нет, это не могло быть игрой теней. Я ясно видела, как идол шевельнул устами! Дрожа от ужаса, я прибежала к отцу, но не могла сказать ему ни слова… Мы возвратились домой. Я вышла замуж. Я старалась забыть карфагенское видение, но – нет, оно было со мной, во мне… Внезапно умер Валерий, сгорел от неведомой в наших краях болезни. В двадцать два года я осталась вдовой. Я не любила Валерия, но он был добрым, мужественным… Его смерть была для меня большой утратой. Танит покарала меня!.. А теперь – смерть отца… Неужели богине мало моих горестей? – Фабиола лихорадочно взглянула в глаза Филиппу. – Помнишь вечер в Александрии? Когда я впервые познала твои объятия, засыпая на моем плече, ты улыбнулся улыбкой Танит. Мне страшно стало тогда! И теперь… Пусть смерть, пусть скорбь, но только не потеря твоей любви!

Филипп бережно взял ее руку, перецеловал тонкие пальцы и потом, вздохнув, прикрыл горячей ладонью свои глаза. Одни боги знают будущее… Бедняжка! В час разлуки ее утешит мысль, что несчастье послано богами.

– Не думай о страшном, – прошептал он и совсем неслышно добавил: – Неизбежное неизбежно…

IV

Самнитку Арну удалось пристроить в дом сенатора Луцилия. У Луцилия запросто бывал цвет римской знати.

Прошло несколько дней. Филипп отправился навестить сестру Ютурна. Он не спешил: хотелось заодно познакомиться с Вечным Городом.

Дома на боковых улочках Рима походили на перевернутую ступенчатую пирамиду. Над первым этажом нависал второй, над вторым – третий. Попадались и четырехъярусные громады. Внизу, по улице, легко могли разъехаться две небольшие повозки, а вверху едва виднелась узкая полоска неба. Из открытых дверей и окон выплескивали нечистоты, и каменные плиты мостовой давно затянулись липким слоем грязи. В первом ярусе ютились лавчонки, мебельные мастерские, портновские, остерии, дешевые цирюльни. В верхних этажах обитали семьи мелких торговцев, копеечных менял, еще не разбогатевших вольноотпущенников, одинокие опустившиеся центурионы. Во всем скученном, зловонном квартале он не встретил ни одного деревца, ни одной струйки чистой прохладной воды.

На углу толкались разукрашенные мишурой простоволосые женщины. Одна из них схватила Филиппа за руку.

– Варвар! Два асса. Дешевле миски с похлебкой!

Он пытался вырваться, но уличные менады обступили его. Дергали за одежды, щипали, зазывали. Филипп кинул пригоршню мелочи. Женщины, давя друг друга, бросились поднимать монетки, кричали, оттаскивая слабых за волосы, дрались. Прохожие хохотали, улюлюкали, лезли в общую свалку.

Филипп ускорил шаги. Больше всего его поражало вековечное безделье римской черни. Последний оборвыш «чистой крови» почитал труд и всякое разумное занятие позором, несовместимым со званием гражданина Рима. Полуголодный, выклянчивающий на пропитание у богатых прохожих, немытый, дурно пахнущий, в лоснящихся от грязи отрепьях, сын Народа Римского целые дни в ясную погоду грелся на солнышке, в ненастье коротал время за чарочкой. И только когда раздавался военный клич, оборвыши со всех концов Рима устремлялись на Форум, спеша записаться в легионы, а записавшись, переплывали море, и уже отныне в тихих трудолюбивых странах Востока все должны были почитать их земными божествами: пропахшие чесноком и потом лохмотья сменялись виссоном и пурпуром, иссиня-черные волосы, еще недавно усеянные гнидами, усыпались алмазами и жемчугом… Идут завоеватели – все должно склониться перед ними!

– Cave! Cave!

В воздухе едко запахло гарью.

Прохожие засуетились, смешались в толпу. Филипп, вместе с другими бросился на крик.

В тупике узенькой улочки горел дом. Длинные языки пламени лизали стены, вздымались над кровлей.

Полунагие простолюдины, ремесленники в кожаных фартуках с инструментами за поясом – кто с кувшином, кто с бадьей – метались вокруг пожарища.

Обессилевшая женщина распласталась на скарбе, сваленном за каменной стенкой. Трое малышей, покорно примостившиеся у ног матери, с любопытством взирали на огромный костер.

– Смерть нам! Ни дома, ни виноградника! – Мужчина в обгоревшей тунике в отчаянии отбросил кувшин.

– За сколько продашь? – Широколиций человек с оттопыренными ушами торопливо достал из-за пояса табличку и стиль. – Десять денариев хочешь?

– Да за что же? – недоуменно спросил погорелец.

– За дом и участок.

Тушившие пожар окружили их.

– Бери, Цетег!

– Все равно сгорит!

– Не плачь, Лициния, добрый человек хочет вам помочь.

– Десять денариев за такую усадьбу? – Цетег колебался.

– Горит ведь! – Покупатель отскочил от снопа искр, брошенных новым порывом ветра.

– Бери все… Бери дом, бери виноградник… Только хотя бы за двенадцать денариев…

– Подписывай.

Откормленные буйволы втащили в тупик гигантские цистерны. Невесть откуда прибежавшие расторопные рабы-пожарники качали воду из цистерн, поливая пылающие стены. Другая группа уже рыла вокруг виноградника канавы, преграждая путь огню.

– Ты спас моих детей! – Горевавшая женщина спрыгнула с груды вещей, схватила руки незнакомца, покрывая их поцелуями.

Тот брезгливо поморщился:

– Каких детей, безумная женщина? Харикл, поставь охрану. Молодцы, вовремя подоспели! Чуть поправим – и спустим все с аукциона.

– С аукциона?! Наш дом, виноградник?! – запричитала женщина.

Ушастый повысил голос:

– Мой дом. Мой виноградник. Твой муж их продал мне за двенадцать денариев. Вот его расписка. – Он показал на табличку.

– Добрый господин! За двенадцать денариев и одного вола не купишь!

Цетег оттолкнул жену, встал перед незнакомцем.

– Я продавал пепелище, а дом не сгорел. Ему с виноградником цена денариев двести…

– Кому нужно пепелище? Харикл, разгони бездельников! – Новый хозяин усадьбы равнодушно прошел мимо старого.

– Я продавал пепелище, – растерянно повторил Цетег.

– Погибели нет на этих пиявок, – ругнулся кривоногий сапожник. – Знаю я доброго Турпация! Раб из Самниума! Разбогател на наших слезах! Выкупился!

– И ползут, ползут в Рим… Скоро квириту и умереть негде будет, – мрачно сплюнул высокий оборванец.

– Говорят, война начинается. – Тщедушный, с желтым от лихорадки лицом разносчик холодной воды вытянул шею. – Митридат обещает всех рабов освободить.

– Правда? – встрепенулась старуха в черной греческой накидке. – Чует мое сердце: Понтиец за нас!

– За тебя, безродная тварь, может быть, – огрызнулся коренастый каменщик, – а не за нас. Пусть я поденщик, а мне нужна работа. Понавезли со всего свету рабов – свободному не продохнуть. Или самому в рабство, или в легионеры записывайся!

– Не тужи, Понтиец всем дело найдет! – подмигнула уличная менада, разубранная дешевыми побрякушками. – Накормит и пригреет!

Филипп, прислонившись к стволу старой акации, молча наблюдал. Трудно иноземцу найти союзников в этой стране. Лишь бесстыдная менада да выжившая из ума старуха гречанка верят в благодеяния Митридата.

Филипп спустился к Тибру. Желтая мутная река, сжатая мостами, торопливо пробегала городские кварталы и, впитав все нечистоты, всю нужду трущоб, выносила их в поля.

Над рекой, на маленьком форуме, темнели книжные лавки. Покупателей было мало: два подростка, хихикая, разглядывали какие-то непристойные свитки с выразительными рисунками; застенчивый молодой центурион спросил, нет ли руководства к писанию нежных писем.

Филипп окинул беглым взглядом названия книг: скверные переводы далеко не первоклассных греческих авторов, капитальный труд нового, как ходили слухи, римского главнокомандующего на Востоке Лукулла «О пользе вкусной пищи и высоком искусстве приготовления ее». Филипп подержал в руках увесистую рукопись и улыбнулся: двести кулинарных рецептов увековечил в тяжеловесных виршах великий гастроном и, наверное, больше всего этим прославит свое имя!

За вдохновенным творением римского консуляра теснились различные справочники. Филипп еще раз подивился духовной ограниченности римлян. Однако, подумал он, эта ограниченность не мешает квиритам быть сметливыми, энергичными и непреклонными в достижении намеченной цели. Азиатам многому надо поучиться у них.

Он обошел лавки, остановился на берегу и невольно вздрогнул: прямо перед ним высилась стена, за которой… «Да это же склады, отсюда начинаются их знаменитые продовольственные склады!» – с безотчетным страхом подумал Филипп и торопливо пошагал прочь.

На Востоке слыхали об этих складах. Но никто, даже самые искусные лазутчики азийских династов, не могли разведать, сколько модиев пшеницы, сколько амфор оливок, сколько сушеной рыбы хранится там.

Покорно и неизбежно текли и текли богатства из стран, подвластных Риму, к подножию Семи Холмов и прочно оседали здесь, за этой бесконечной, незрячей, без окон и дверей, стеной.

Уже на мосту Филипп еще раз оглянулся. Какая упрямая, поистине бычья силища дышала в этой бесхитростной, но крепкой кладке! Не стая острозубых волков-квиритов грозила миру дерзкими набегами, – нет, вся Италия, по-бычьи сильная, по-бычьи упорная, склонив могучие рога свои, оберегала землю Ромула и Рема. Где бы ни воевали римляне, за их спиной стояли эти склады: пища, теплая одежда, оружие.

Филипп провел рукой по лбу, как бы отгоняя все растущую тревогу. И на Востоке, собираясь воевать, запасались цари хлебом и вином для своих армий. В Тиритаке и Нимфее в огромных чанах засаливалась рыба, запечатывались смолой амфоры с маслом, на будущих путях Арея рылись колодцы… Но все это рассчитывалось всего на один поход, а если поход откладывался, запасы неукоснительно разворовывались. Мздоимцев, корыстолюбцев не устрашали никакие казни, хищения продолжались…

И все-таки, думал Филипп, несокрушимы не эти склады, будь они в семь раз обширнее и богаче, – несокрушимо упорство римлян, их единство, их умение ограничивать себя, уверенность, несмотря ни на какие поражения, в своей победе. Они гордятся своей свободой. На Востоке и купцы, и вельможи, и полководцы – рабы царя. Здесь же даже нищий может кричать на Форуме, хвалить или бранить самого Помпея. В этом их сила. В этом!

Филипп устало замедлил шаги. Солнце клонилось к западу. На багровом, точно омытом кровью, небе четкой геометрической линией чернела стена складов.

V

Старый Луцилий строил дом. Его сын скоро приведет к родному очагу юную Кайю. Новое жилище, светлое и просторное, приютит счастливую чету. Маленькую изящную виллу воздвигали под руководством милетского зодчего Тимона, захваченного в плен в последнем походе квиритов на Восток. Луцилий повелел Тимону создать нечто такое, что радовало бы глаз хозяина и вызывало бы завистливое восхищение у всего Рима. Угодит Тимон – до конца дней его руки не будут знать ни заступа, ни мотыги. Его оставят в доме господина, он будет строить дворцы для друзей Луцилия. Не угодит, обманет доверие – пруд с муренами неподалеку. Ни талант зодчего, ни красноречие не спасут невольника от острозубых хищных рыбок. Такова была щедрость благородного римлянина.

Согнали две сотни рабов. Везли их с сельских вилл сенатора, пригнали с рабьих рынков Неаполя и Остии. Разноплеменная, многоязычная толпа от зари до зари трудилась на Палатинском пустыре. Угрюмые, смуглые уроженцы Эпира обтесывали искрящиеся белизной глыбы мрамора. Рослые белокурые галлы, трудолюбивые и молчаливые, сгибаясь под тяжестью гигантских плит, медленно взбирались по пологим сходням. А там, в высоте, искусные мастера из Коринфа и Родоса работали над фронтоном.

Широкоплечий синеглазый раб-самнит плетью подбадривал нерадивых. Верткие подростки-греки то и дело подбегали к надсмотрщику и, гримасничая, указывали на присевших отдохнуть.

– Скоты! – цедил сквозь зубы самнит. – И зачем хозяин держит этих вонючих обезьян? Кассандр, опять, старая свинья, жрешь! А кто камни тесать будет?

Полунагой тощий старик испуганно вскочил.

– Мне принесли…

Надсмотрщик, продолжая притворно хмуриться, подошел к высокой девушке, стоящей возле Кассандра.

– Напрасно, Арна, ты балуешь его. Он бунтовал против Рима. – Самнит щелкнул плетью и засмеялся, видя, как пугливо съежился несчастный.

– Он сражался рядом с моим отцом. – Арна собрала пустые мисочки.

– Уже уходишь? – вздохнул надсмотрщик. – Обиделась на шутку? Мы же земляки. Я хотел показать тебе, что мои рабы сделали за эти дни.

– Твои рабы? Разве ты уже не раб? А я думала – мы все рабы благородного Луцилия.

– Да, но… – Надсмотрщик попытался было удержать ее.

– Прощай, меня ждут.

– Кто?! – Самнит рассерженно обернулся.

На дороге возле купы запыленных маслин стоял изысканно одетый варвар.

– Кто он тебе?

– Мой милый, – Арна вызывающе усмехнулась.

Надсмотрщик с озлоблением пнул мраморную глыбу. Ничего не сделаешь: варвар свободен и богат.

Раскрасневшаяся от бега Арна остановилась перед Филиппом.

– Господин, вчера я не могла выйти к тебе…

– Ты говорила, с твоими земляками? – нетерпеливо перебил ее Филипп.

– Они не хотят слушать меня. Говорят: для них лучше Рим, чем Восток. – Она безнадежно покачала головой. – Я узнала для тебя то, что ты знаешь сам: будет война с Митридатом.

– И когда начнется война, италики не восстанут?

– Нет, господин. Наши юноши с радостью запишутся в римские когорты, ведь они теперь свободны…

– Значит, мне в Италии нечего делать?

Арна помолчала и промолвила тише:

– Камилл в Риме… Мой жених…

– Ты собираешься выйти замуж?

– Нет, пока я не отомстила за брата, мне нельзя думать о счастье. Но о Камилле я тебе сказала… Он зовет в горы… Не все италики забыли своих отцов, казненных Суллой…